Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2003
I
* * *
кто сворачивает пласты не добытых никем пород,
не названных никем насекомых кто за крылья берет
и отпускает, не оставив клейма —
кто видит город, когда его погребает тьма.
погрузим ладони в дегтярную жирную грязь —
и там маленькая анаконда, что спит
в подушечках пальцев, не изменит свой вид,
как крот, прорывая свой лаз, чувствует лбом и спиной
свое направление, как птица, пляшущая ни для кого,
чертит невозвратность движения своего
каждой следующей весной,
и в прозрачных чешуйках, невыслеженная, дрожит
вся латиница и с ней весь греческий алфавит —
внемля тому, что вовеки не скажется ими,
и брошенная кем-то, в небе земля лежит,
ожидая всякого, кто поднимет.
кто видит меня, когда никто меня не видит,
когда я сплю — никто меня не разбудит,
когда я проснусь, никто меня не полюбит,
а когда умру — никто не осудит,
буду бодрствовать стоя, буду бодрствовать сидя,
когда усну — буду бодрствовать лежа,
потому что даже во сне мне никто не поможет
и даже в смерти никто меня не погубит.
тот, кто выдалбливал мне глазницы, наполнял своею слюной,
добавлял свинец в раскаленную соду, смешанную с песком,
и опускал на дно — он не советовался со мной.
а спросил бы — я в каждую межреберную борозду,
в каждую впадину испросил бы себе глаза,
и не знал бы, в какую сторону иду, и не знал,
что впереди меня и что позади,
чтобы весь горизонт извернулся в моей груди —
а он, кто выдалбливал мне глазницы и в рот мой вкладывал речь,
он знал, как меня устроить и как меня уберечь,
чтобы я оставался твердым как меч и непрозрачным как меч.
из каждого растения, из каждого гейзера в кипящей долине
я вынимал название, которое вынет прочь мою душу
и сделает так, чтобы отныне ты пребывал со мною.
каждого встречного мне хотелось вывернуть наизнанку —
вдруг ты в нем и, выйдя наружу, со мной пребудешь,
каждый камень мне хотелось разбить о камень —
вдруг в одном из них ты свернулся желтком и глядишь из трещин.
а потом мне стало спокойно, совсем спокойно,
потому что ты знал, как сделать мой голод вечным,
как мне исполнить себя глазами и как исполнить
все, чего невозможно потребовать от другого.
II
Изначальный посыл текста — чисто берклианский: мир задается двумя параметрами — восприятием со стороны познающего субъекта и способностью быть воспринятым со стороны объекта, инвариантность изменчивого мира сохраняется благодаря постоянному присутствию того, кто объемлет его своим зрением и своей памятью.
Джордж Беркли серьезно занимался проблемами, связанными с оптикой, и, в частности, ему принадлежит рассуждение о том, каким образом человеческий глаз способен воспринимать третье измерение, то есть глубину, ведь изначально на сетчатке глаза отображается перевернутая двухмерная картинка. Согласно Беркли, переживание трехмерности мира является для человека некоторым знаком, указывающим на бытие того, кто воспринимает мир со всех возможных точек зрения во всей его полноте, то есть — Бога. Эта исходная парадигма с самого начала разрушается тем, что ставится под вопрос не само бытие абсолютного познающего субъекта, а лишь его определение (причем изначальному посылу здесь соответствует изначальный размер — анапест, который тут же разрушается логическим смещением ударения на “кто” и в дальнейшем свободно варьируется), и в третьей строке дается условный ответ (опять-таки находящийся под ударением) — тот, кто отпускает.
Акцент, таким образом, смещается с воспринимаемости и инвариантности мира на его оставленность (о которой прямо говорится в последних двух стихах первой части), но одновременно — открытость для каждого, кто готов присвоить себе часть функций абсолютного познающего субъекта. От берклианской концепции в конечном итоге остается только слово “деготь”, весьма условное указание на один из интересов Дж. Беркли, не имеющий, впрочем, никакого отношения к его теории познания (с моей точки зрения, знание этого обстоятельства является совершенно необязательным и даже нежелательным). Его строго теоретическая, хотя слегка фантастическая оптика сменяется совершенно другой оптикой, истоками которой следует считать скорее многочисленные (и уже не поддающиеся идентификации) телепередачи в жанре discovery. В таких передачах зрителю посредством неких технических (и, возможно, графических) приемов демонстрируются грани мира, которые не могут быть зафиксированы обычным (естественным) зрением. К этому же информационному полю можно отнести иллюстрированную статью, скорее развлекательного, чем научного, характера, прочитанную мной лет в десять в журнале “Юный натуралист”: в ней говорилось о некоем энтомологе, обнаружившем на крыльях тропических бабочек элементы орнамента, имеющие сходство со всеми литерами латиницы (греческий алфавит примышлен автором по аналогии, хотя при желании, надо полагать, и его нетрудно будет разыскать). Текст, который мог быть составлен из этих литер, никогда не был и не будет написан, единственная возможность прочитать то, что могло в нем содержаться, — написать этот текст самому. Об этом, собственно, и говорится во второй части текста, ритмически более упорядоченной, лексически нарочито обедненной, с использованием почти исключительно глагольной рифмы. Аскетичность выразительных средств соответствует нищете сознания, оказавшегося один на один с миром и переживающего одновременно свою ответственность за то, чем станет для него этот мир, и свою беспомощность перед ним.
Третья часть текста представляет собой подобие молитвы, что подчеркивается отсылками к Книге Иова, Апокалипсису и в целом библейской метафорикой (меч, камень, глаз). Рифма появляется редко и маркирует появление темы Создателя и его замыслов. Сам Создатель рассматривается уже не просто как творец мира, но и как непосредственный творец человека, а человек — как рукотворный предмет, технология изготовления которого известна, хотя и описывается метафорически. Человек, с момента своего зачатия проходящий основные стадии развития живого существа, от одноклеточного до млекопитающего, одновременно предстает продуктом божественной мануфактуры, имеющим свое назначение (быть прочным, непрозрачным, всегда пустым сосудом, вбирать в себя мир), лишенным морального права на то, чтобы быть чем-то другим. Там, где человек переживает свою богосозданность, возникает рифма, чтобы исчезнуть в следующих же строках, потому что рифма, как и способность видеть мир одновременно со всех сторон, подобает только Богу. В этот же самый момент возобновляется тема именования, альтернативная теме зрения: коль скоро мы не можем видеть мир во всей его полноте, мы сможем его назвать, но этот путь лишь намечается и далее не развивается. Другие альтернативы, намеченные в тексте, — расчленение (анализис), попытки выхода из себя (экстасис) или присвоения силы (довольно смутная отсылка к сказке о человеке, мерившемся силами с великаном, великан выжал воду из камня, человек под видом камня раздавил яйцо и выдал желток за масло). Итогом этих поисков оказывается осознание того, что именно своей пустотой и своим одиночеством в мире человек приближает себя к тому, к чему стремится, и бессмертие человеческой души есть непрерывное состояние голода к миру, с прекращением которого прекращается само существование человека.
1) Марианна Гейде (р. 1980) — поэт, прозаик. Живет в г. Переславль-Залесский. Публиковалась в альманахе “Вавилон”, журнале “Октябрь” и на нескольких сайтах в Интернете (stihi.ru, “Молодая русская литература” и др.). Рассказ “Иван Григорьев” включен в шорт-лист национальной премии “Дебют” 2002 г. (номинация “короткая проза”). Стихотворение публиковалось в Интернете, “на бумаге” публикуется впервые.