Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2003
Представление о девяностых годах прошлого века как начале современности легко принять за акт поколенческой экспансии. Есть у него, к счастью, и другое содержание, его-то мы и попытаемся предъявить.
Поэзию последнего десятилетия было бы корректно называть не новой, а новейшей. “Новая” начиналась в середине пятидесятых, продолжалась три следующих десятилетия и сейчас представляется единым целым. Какая-то другая музыка началась еще в середине-конце восьмидесятых, а к началу девяностых прежнюю уже трудно было расслышать. Никто, собственно, и не пытался. Но теперь уже ясно, что и новейшую эпоху не понять, не объяснив, что же происходило в те три десятилетия. Была ли сквозная линия? Что за линия? Вот несколько заметок в общую копилку.
Это была эпоха ползучих подозрений. Главным подозреваемым оставался, разумеется, ты сам. Твоя виновность считалась изначально доказанной и как бы от-природной. Ведь человек — существо говорящее — не может вот так, за здорово живешь, без повода и без вины лишиться своего основного свойства: возможности внятной и связной, прямой речи. Иными словами: сорок (пятьдесят и т.д.) лет советской власти — это окончательный диагноз или все же промежуточный? Существуем ли мы еще на свете или это нам только кажется? Есть ли шанс? Вспомним Мандельштама: ““Онемение” двух, трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти”[1]. Так имеем ли мы, третье или четвертое советское поколение, право на речь?
Новая русская поэзия и возникла, я думаю, как одно необъятное вопрошание: есть ли у (советского) человека право голоса? есть ли в его сознании какая-то непораженная часть? насколько оно, сознание, вообще индивидуально? (Пишу с маленькой буквы, потому что это один вопрос, а не три разных.) Являются ли твои слова ровно тем, что ты хотел произнести, — или они подсказаны? Говорит ли (советский) человек своими словами? Какие есть основания считать, что такой свой язык вообще возможен? Что есть язык, на котором мы худо-бедно (и худо, и бедно) изъясняемся? Не свалка ли мертвых эмблем?
Решить это можно было только опытным путем. Предметом поэзии становится выяснение собственной природы и законности своего существования. И любая значительная, состоявшаяся поэтика нового времени — это повествование о рождении и обретении речи. О мучительном расширении крайней, почти точечной зоны, где речь существует не как данность, а как — ничем не доказанная — возможность. (Ничем, но кем-то. Раз от разу все более уверенно.) “Единственные подлинные идеи — идеи тонущего. Все остальное — риторика, поза, низменный фарс” [2].
Основная задача или проблема, как я ее понимаю, читалась примерно так: никому и ничему не позволить говорить вместо себя. Не идти в потоке — стиховой инерции, готовой фразеологии. Может быть, именно ностальгия по языку и была тогда самым мощным двигателем. По языку-инструменту, — по возможности зафиксировать хоть какую-то часть происходящего. Все же плохо понимается, что новая поэзия буквально начиналась заново. То, что ей достались в наследство какие-то слова, скорее, затрудняло ее самостроение. Ее настоящий материал — шум. Шум обиходный, шум культурный. Из этих шумов она с невероятным напряжением извлекает крупицы действенного (неутраченного) смысла и ростки новых смысловых связей. Наше слово — сокрушенное, потрясенное. Оно когда-то рассыпалось на атомы, прошло через обэриутское сито, а потом стало собираться вновь, подчиняясь влиянию других магнитов. Наши слова — собранные. (Поэтому их не в состоянии произнести актеры, поэтому и обэриутский театр — фикция.)
До стихов — до старых, великих — было просто не дотянуться. Они оставались за каким-то горизонтом. Нужно было резко двигаться, корчиться, рваться. Говорить какие-то дикие слова, лишь бы стиховая привычка на секунду подавилась. И пока она так давится, сделать движение в другом — не куда она толкает — направлении.
“Живой… живые” — какая, кажется, скромная похвала автору и его вещам. Но именно она стала и лучшей наградой, и основой разделения.
Но такие — основные — проблемы в искусстве (и не только в искусстве) не решаются. С ними происходит что-то другое. Они уходят на второй план, потом забываются и как будто исчезают. Актуальность меняет позицию.
По моим ощущениям, где-то с начала девяностых годов прошлого (как странно это писать) века из подобного вопрошания как будто уходят напряжение, отчаяние. Их энергия ослабевает. Означает ли это, что получен ответ? Что этот ответ — утвердительный? Возможно. Не вижу, что бы явно противоречило такому утверждению.
Что-то изменилось. Не сказал бы, что наше положение теперь представляется нормальным. Но исчезло убеждение, что царство Высокой Нормы начинается сразу за государственной границей. И это делает ситуацию более общей — то есть совершенно иной.
Где проходит шов? когда начинается новая эпоха? Я думаю, когда меняется представление о времени: его формула и — соответственно — форма.
Семидесятые годы вспоминаются как остановившееся время, уснувшая история. Когда время летит, его давления не чувствуешь. Остановленное время стало самой громоздкой, самой тяжелой данностью позднесоветской эпохи. Оно требовало, чтобы с ним обращались как с “готовой вещью”, — как с твердым телом. Требовало конструкторских навыков, то есть осознанных и внятных стратегий.
Конец семидесятых, восьмидесятые были временем таких стратегий. Девяностые — время их популяризации и постепенного растворения. А в области действенных литературных практик начался довольно хаотический этап “крушения стратегий”, именно стратегами воспринятый как крушение вообще. Как конец литературы.
Мне кажется, что несколько вопросов, разведенных редакцией по трем разделам, естественно соединяются в одну тему: что можно считать инновацией в современной поэзии; как меняется тип высказывания в современной поэзии; биографическое сознание современных поэтов. То есть ответ на вопрос можно прочесть в другом разделе. Например: инновацией можно считать именно изменившийся тип высказывания. Куда сложнее понять, как он изменился и почему.
Право выбирать любой язык из множества возможных как будто теряет актуальность. Прошедший век оставляет его за собой. В ситуации “множества языков” человек мыслился как симбиоз рефлексов и идеологии, насквозь проевшей его состав. Любой язык для такого человека не свой не в силу временного отчуждения, а потому, что тот существует не в реальности, а в системе (поле) культурных домыслов, где своего языка просто не может быть, а человек волен выбирать любой или считать выученный — родным. Литературный соц-арт — не единственный пользователь таких представлений. Есть прямая связь между множественным языком и любым драматургическим замещением автора персонажем. Это, в сущности, одна линия: ее продолжение и закрепление. Уже не язык равно чужой, а жизнь равно чужая, — и ее можно выбирать по обстоятельствам, как роль. То есть — парадоксальным образом — классицистические устремления новой поэзии, склонность к стилизации и пастишу — не реакция (как может показаться) на радикальные практики семидесятых годов, а их прямое следствие.
Но такая система отношений, похоже, уже не работает. И не потому, что слишком пессимистична, а потому, что уже чересчур комфортна. Она все-таки предполагает возможность выбора и определенную его, выбора, безопасность. Которых больше нет. Обнаруживая себя полностью незащищенным, современный человек попутно открывает, что существует в реальности. (Мысль вполне тривиальная, но без нее здесь не обойтись.) “Связь с настоящим” уже не откладывается на потом, зато возможность выбора откладывается так надолго, что теряется из виду.
Современный человек вынужден признать неустойчивость и нестабильность не временным нарушением миропорядка, а его основой. Пребывание в мире без опоры и поддержки, в пустоте, представляется единственно возможным. “Как будто я повис на собственных ресницах”. Межъязыковое и межеумочное (постмодернистское) мироощущение — ощущение жизни “после трагедии”. Новый век живо доказал, что не все еще у нас позади.
Материя (не путать с материалом) жизни меняет состав. Даже расходясь и рассеиваясь, она не исчезает, а как бы по-другому существует: складывается в новый узор, чей рисунок и смысл только проступают. Новый способ существования влияет на человеческие свойства, они становятся неоднородными, подвижными, изменчивыми почти до основ. Этот зыбкий новый образ встраивается в прежние представления, как будущее входит в настоящее. На смену множеству приходит собственный голос, ощутимый теперь как “единство противоположностей” и звучащий разноголосицей. Слова сходятся как внезапные обстоятельства.
Язык жив, когда некий “инновационный обмен” между реальностью и сознанием проходит без сбоев, и новая реальность разрешается — получает разрешение — в языке. Язык — наше представление о мире. Мир меняется. Но у языка своя скорость — и своя косность. Свои границы. Представление не идет в паре с изменением мира. Когда они слишком расходятся, связи человека с реальностью становятся омертвелыми, хрупкими. Образуется пробел, зазор, мнимая пустота — “чистый лист”. Туда и смотрит автор, чье основное свойство — своего рода невменяемость. Ему ничего заведомо не вменено. Он захвачен какой-то необходимостью. Его созерцательность оправданна: ему нужно увидеть невидимое.
Мне кажется, что сейчас сознание не поспевает за изменениями и пытается — довольно лихорадочно — сократить разрыв. Заранее не очень понятно, где можно срезать угол, это выясняется по ходу дела. Это время интуитивных, сугубо индивидуальных тактик. Их много, они постепенно стягиваются, а где-то, наоборот, расходятся. А набравшее скорость время так разогревает основания языка, что тот меняет “агрегатное” состояние. Он плавится.
Стратег никогда не должен забывать о себе: о своем месте и своей роли. Но автор, ушедший под языковой лед и сплавивший свой состав с до-языковыми потоками, теряет представление о себе: кто он? традиционалист? новатор? Непонятно, какое из двух этих слов больше отдает нафталином. Какие-то неликвиды прошедшей эпохи. И традиционалист с навыками технической удачи, и экспериментатор, ни на какую удачу не надеющийся, делают, в сущности, одно и то же: выдают намерение за осуществление. И то, и другое — имитация реальности. Фикция. Нужно что-то третье. Мы его не видим, оно как будто исключено. Но искусство и живет по такому правилу: правилу “исключенного третьего”.
Могу признаться, что только сообщение “поверх барьеров” (поверх формальных устройств) доходит до меня как лично мне адресованное. Но подобное сообщение и есть, на мой взгляд, подлинная “форма”: то, что превосходит собственные возможности и только в такой — превосходной — степени существует.
Критику не идет поза полководца, указывающего на выигрышное поле боя промеж двух флангов. Чем определеннее указывается территория, чем тщательнее очерчиваются границы, тем меньше шансов что-то в них обнаружить. Любая определенность здесь проблематична, стихи не существуют, а неожиданно возникают (и всегда за границами или на границах). В случае совпадения множества условий, в случае удачи возникает не иной вид, а другой род стихосложения, как раз “сложением” не являющийся. Это слово, не знающее заранее своих возможностей и связей, обретающее их заново.
Так и время, еще только проходящее или недавно прошедшее, трудно увидеть отдельным литературным периодом со своими, отличными от прочих, характеристиками. Чтобы именно так понять прошедшее десятилетие, нужно разглядеть общее за частными смещениями. Десять лет назад казалось, что молодые авторы принимают “стилевую роль” за решение всех проблем (то есть за решение той единственной проблемы, что неразрешима в принципе, но разрешается раз от разу). А сейчас? Похоже, что “стилевая роль” вошла уже в привычный арсенал стихосложения и требует тех же обязательных разовых отмен (снятий), что и прочие износившиеся орудия.
Новейшая поэзия не ищет принципиально иных средств, но меняет свое отношение к старым. Как будто старается вообще освободиться от средств. Что, понятное дело, невозможно, но очень показателен сам жест отстранения. Изменились вопросы, которые мы, вероятно, не вполне сознавая, задаем произведению. Вместо “что” и “как” мы начинаем спрашивать “кто” и “зачем”. Уже не спрашиваем: из чего делать стихи? Да из чего угодно. Накопилась материя, не убитая обстоятельствами — не траченная убожеством. Пусть иногда это хорошо забытое старое, но важно, что перед автором снова “чистый лист”. Его надо чем-то заполнить — какими-то крючками. Эти крючки постепенно начинают вытягивать, вынимать невидимое, соединяя новое со старым как уток и основу.
Стихи ищут (как новые возможности) какой-то род понятий и ощущений, которого мир раньше не знал или не осознавал. Их как будто не было. Разглядеть их можно только из новой позиции. Но здесь не обойдешься лишь новой точкой зрения, необходимо и само это новое зрение. Оно принадлежит автору и герою — но и еще кому-то третьему, кого раньше не было. Он прибыл из-за границы.
Граница между приватным и публичным — самая неохраняемая. Впрочем, и самая опасная.
Едва ли такой вызов примет наша гуманитарная наука с ее манерой читать новую русскую поэзию как древнегреческую — как “вещь в себе”. Стихи, понимаемые как раздел риторики, обречены оставаться лишь предметом исследования. Предметом, частью предметного мира. Филолог думает об устройстве словесных механизмов, а не о той работе, которая совершается с их помощью. Но меняется именно работа: ее объект и ее смысл. “Работа есть сила, умноженная на путь” — эту школьную формулу напомнил нам недавно Шеймас Хини [3]. Исследователи заняты то одним, то другим множителем, и никогда — результатом. Они уверенно произносят свое “Nevermore”, и это, конечно, сильная позиция. Но ведь и мы задаем только те вопросы, на которые легко ответить как раз из этой позиции. Нет бы поучиться у Николая Глазкова задавать правильные вопросы: “Я спросил: — Какие в Чили / Существуют города? — / Он ответил: — Никогда! — / И его разоблачили”.
В предыдущем абзаце можно было поставить точку и после слова “обречены”. Стихи не выносят “формального” отношения и постоянно меняют облик, пытаясь стать неузнаваемыми, невидимыми для равнодушного взгляда. Любят разные игры, вроде пряток. Они прячутся, чтобы их потеряло прошедшее время и нашло будущее. Ведь именно время — их тайная природа и подлинный материал.
Пока все ищут вчерашний день, поэт ищет день сегодняшний.
1) Мандельштам О. О природе слова // Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 60.
2) Ортега-и-Гассет Х.Восстание масс // Вопросы философии. 1989. № 4. С. 140.
3) Хини Шеймас. Школа пения. М.: Рудомино, 2003. С. 11.