(вместо предисловия редактора)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2003
Герменевтика как методология или, точнее, как спектр методологий до сих пор мало востребована и недостаточно обсуждена в российской гуманитарной науке – при том, что основные представители этого спектра (Ханс-Георг Гадамер, Поль Рикёр, Жан Старобинский) в 1990-е и начале 2000-х годов были переведены и изданы по-русски, а Гадамер в первой половине 1990-х пользовался довольно большой популярностью. Не вполне понятыми оказались контексты и источники мысли каждого из названных авторов; к числу счастливых исключений относится международный сборник “Герменевтика и деконструкция”, вышедший в С.-Петербурге в 1999 году, где исследовано соотношение между концепциями (в первую очередь) Гадамера и Жака Деррида. Постепенно, однако, положение начинает меняться: кроме названного петербургского сборника, стоит упомянуть предисловие С. Зенкина к двухтомнику Жана Старобинского, в котором проанализирована заочная дискуссия Старобинского и Ролана Барта. Недавно опубликована по-русски книга израильского филолога Меира Вайса “Библия и современное литературоведение”, в которой поставлен вопрос о соотношении традиционной экзегетической герменевтики и “новой критики”.
Показателем актуальности этой темы в России является и присуждение Премии Андрея Белого за 2002 год в номинации “гуманитарные исследования”: премию получили Лена Силард за книгу “Герметизм и герменевтика” и Вардан Айрапетян за книгу “Толкуя слово: основы герменевтики по-русски”.
Герменевтика — особая методология интерпретации и понимания текста, прежде всего — сакрального, затем — вообще текста, осознаваемого как ценный, например литературного. В ХХ веке герменевтика продолжила свое существование как особый путь интерпретации конкретных художественных текстов, но при этом ей пришлось “выяснять отношения” с другими методологиями — в первую очередь структурализмом и психоанализом. С другой стороны, герменевтика развилась в самостоятельное направление в философии (или, скорее, группу направлений), говорящее о человеке как об интерпретаторе смысловых структур мира.
В этом блоке статей речь идет о герменевтике в первом понимании этого слова — как о методе интерпретации конкретных текстов, при котором каждый текст понимается как многослойный, а в процессе понимания и интерпретации важным и значимым оказывается его развертывание во времени: понимание есть постоянный процесс, требующий личного усилия (показательно описание полускрытой концепции герменевтики как личного экзистенциального действия, реализованной в позднем творчестве Алексея Ремизова — эту концепцию анализирует Елена Обатнина в статье, которая опубликована в этом же номере “НЛО”; хотя статья Обатниной и не входит в данный блок, тематически она к нему примыкает).
До сих пор, кажется, в российских гуманитарных исследованиях недостаточно осмыслен один из важнейших аспектов герменевтики ХХ века: современная герменевтика всегда явно или неявно подразумевает проблематизацию автора текста и/или субъекта интерпретации. “…Уже немецкие романтики пришли к мысли о том, что понимание (Verstehen) и интерпретация, как это было сформулировано у Дильтея, имеют отношение не только к письменно фиксированным выражениям жизни, но затрагивают и всеобщую соотнесенность людей друг с другом и с миром” (Х.-Г. Гадамер. “Текст и интерпретация” [1]).
Один из наиболее влиятельных авторов в современной герменевтике —
Х.-Г. Гадамер — испытал влияние философии М. Хайдеггера. Но Хайдеггер и сам включал в свои философские построения необходимость особого типа герменевтики — герменевтики не текста, но ситуации человека, “герменевтики Dasein”. Именно Хайдеггер в наиболее радикальной форме сформулировал проблему герменевтики как действия, предполагающего исследование, рефлексию интерпретирующего субъекта; у Хайдеггера цель этой рефлексии понимается как “деструкция” традиционного понимания мира в категориях субъектно-объектных отношений, отказ от самодостаточного “я” и утверждения “здесь-бытия”, “Dasein”, то есть открытости человека миру. “Процедура деструкции как расщепления, размыкания, относится не только к постановке онтологического вопроса, но и к… высвобождению подлинного Dasein. Парадоксальным образом мы сами для себя являемся “вещью в себе”” (Б.В. Марков [2]).
В этом же ключе проблему развил и Х.-Г. Гадамер – но уже применительно к интерпретации текста: в ходе интерпретации и работы в “круге понимания” человек должен постоянно выяснять и ставить под вопрос – а не “вытеснять” — свои собственные основания понимания и рабочие гипотезы. “Необходимо осознать свою собственную предвзятость, только тогда текст явится во всей своей инаковости, обретя возможность защищать свою… истину от наших собственных предмнений… Собственный предрассудок [интерпретатора] оттого только и вступает по-настоящему в игру, что стоит под вопросом”
(Х.-Г. Гадамер. “О круге понимания” [3]). Таким образом, чтение подразумевает не только интеллектуальную самокоррекцию, но и признание собственной ограниченности “предмнениями”. Такое признание позволяет постоянно стремиться за пределы этой ограниченности – к другому человеку и к заведомо иному тексту. “Смысл дается, конституируется благодаря тому, что новый смысл оценивает заранее заданный смысл, который над- или перестраивается по-другому, “деструируется”” (Вернер Штегмайер [4]).
Однако постановка вопроса о субъекте может быть осуществлена на других основаниях. Очень продуктивно, как нам кажется, сформулировал проблему Жан Старобинский: он предположил, что интерпретатор – всегда “иной”, экс-центричный, даже изгой в социальном и/или культурном отношении, и его интерпретация – стремление отрефлектировать и преодолеть это отчуждение от принимаемого на веру социального и культурного порядка, совершить революционное воскрешение (пересоздание) вытесненного или забытого смысла, — об этом Старобинский пишет, сравнивая Руссо и Фрейда [5].
В исследованиях Старобинского принципиальное значение получает утверждение, что интерпретация есть личное действие — причем, в отличие от Гадамера, Старобинский конкретизирует это утверждение применительно к различным современным методологиям анализа:
[И Барт, и Старобинский] конструируют систему критических дискурсов на двух уровнях, из которых верхний интегрирует, подводит к общему основанию множественность, царящую на нижнем уровне. <…> …Старобинский [в отличие от Барта]… помещает внизу многообразие объективных, инструментальных, дисциплинарно кодифицированных “техник” (то есть, грубо говоря, различных “наук”, позволяющих анализировать разные аспекты литературного произведения), тогда как высшим объединяющим началом оказывается “критический путь”, то есть ответственно-личностный и в принципе неповторимый экзистенциальный акт… (С.Н. Зенкин [6]).
Таким образом, герменевтика в интерпретации Старобинского может быть описана как своего рода метапозиция исследователя: герменевтика не противостоит структуралистской (или психоаналитической) интерпретации, а “надстраивается” над ней как еще один этаж.
Радикализация вопроса о субъекте, однако, может быть и совершенно иной — а именно апофатической. В этом случае интерпретация текста осознается как разновидность власти, а отказ от окончательной интерпретации — как возможность равноправного сосуществования с текстом, который полностью не может быть понят, аналогично тому, как никогда не может полностью быть понят (то есть подчинен) и человек. Такая радикализация разработана Сьюзен Зонтаг в самом, пожалуй, известном “антигерменевтическом” манифесте второй половины ХХ века — эссе “Против интерпретации”. Призыв Сьюзен Зонтаг — отказаться от вчитывания в произведение посторонних ему социально-исторических, психоаналитических и т.п. подтекстов и “открывать чувственную поверхность произведений”, рассматривать произведение как эротически притягательное событие (“Вместо герменевтики нам нужна эротика искусства” [7]). От интерпретатора требуется готовность принять произведение искусства в качестве совершенно Иного, не навязывать ему свое объяснение и тем самым — не устанавливать над ним свою власть.
Позиция Сьюзен Зонтаг — не герменевтическая, но с ее помощью можно лучше понять, что такое современная герменевтика. Проблематизация субъекта в творчестве Зонтаг имеет парадоксальные переклички с работами Старобинского. Современная герменевтика позволяет открыть текст, открыть автора — недаром в герменевтических текстах достаточно часто встречается жест открытия и принятия странного, непривычного, в чем-то трудного текста. Благодаря Зонтаг отказ от понимания также может быть понят как часть процесса понимания (что важно, например, при интерпретации творчества Мориса Бланшо и его критической позиции [8]). Многие эссе Зонтаг – именно опыты понимания личности и текстов авторов-одиночек, “образцов радикальной воли”: Симоны Вейль, Элиаса Канетти, Эмиля Чорана, а также новейших культурных феноменов, которые сопротивляются любой возможной вербализации (эссе “Хэппенинги: искусство безоглядных сопоставлений”).
(Проблематизация интерпретирующего субъекта, онтологическая, социальная и культурная, позволяет со- и противопоставить герменевтику другой методологии – социоанализу Пьера Бурдье. После Бурдье – но и после Зонтаг — герменевтика навсегда поставлена под вопрос, как и прямое личное высказывание в поэзии после концептуализма; но необходимость в герменевтике не исчезает. Просто говорить о герменевтике теперь придется иначе – в частности, всегда имея в виду проблематичность определения интерпретирующего субъекта.)
При всем различии взглядов — часто диаметральном — Зонтаг и Гадамер специально выделяют в качестве герменевтической проблемы современную поэзию. “…В современной поэзии — начиная с великих французских новаторов… с их попытками ввести молчание в стихи и восстановить в правах магию мира — многое избежало грубых интерпретаторских объятий. Последняя (на момент написания эссе, то есть на середину 1960-х годов. — И.К.) революция в поэтических вкусах, революция, которая свергла Элиота и вознесла Паунда, выражает неприязнь к содержанию в общепринятом смысле слова…” (“Против интерпретации”). “…Словесный материал современного стихотворения может быть поистине “прозаичным”, вплоть до элементов репортажа, и отличаться порой прямо-таки шокирующей однозначностью — и все же в конце концов языковая структура замыкается в себе самой, становится самодостаточной, задающей пониманию неисчерпаемую, но, при всей поливалентности, все-таки однозначную задачу. <…> Стоило бы использовать в качестве контрмодели против господствующих в эстетике зрительных понятий то, как в поэтическом творчестве используется духовный знаковый материал, для которого характерна исчезающая чувственность, при том, что значение не утрачивается” (Х.-Г. Гадамер. “Лирика как парадигма современности” [9]).
Герменевтика поэзии – не единственное, но одно из важнейших направлений в современной герменевтике: ведь именно в современной поэзии, как справедливо пишут Зонтаг и Гадамер, язык существует на грани осмысленности, а осмысленность языка и эстетика языковых структур становятся проблемой понимания того или иного конкретного текста. (Очевидно, что Зонтаг и Гадамер тяготеют к разным типам поэзии, но тем важнее перекличка.)
Другой аспект герменевтики поэзии — то, насколько остро в современной поэзии воспринимаются преемственность, укорененность в традиции, и в то же время отчуждение от нее. В отличие от визуальных искусств, которые в ХХ веке регулярно меняют материал, стратегии, место существования, поэзия, с формальной точки зрения, использует те же средства — слова и буквы, — что и много веков назад; тем интереснее обсуждать ее взаимодействие с традицией и контекстом.
Зонтаг — мыслитель контртрадиционный; для большинства, если не для всех героев ее эссе отношение к традиции (философской и литературной) — проблема, а иногда и травма. (Забегая вперед, скажем, что отношение к традиции было осознанной и исследуемой травмой и для Пауля Целана, о котором пишет Анна Глазова.) Для Гадамера традиция – то, что способствует органичному росту произведения искусства, даже современного, конфликтного, “трудного”. Но происходит это потому, что традиция есть место рождения “инаковости” — ощущения того, что любое произведение искусства и близко к современному исследователю, и отделено от него. “На деле существует полярность близости и чуждости, и именно в ней основание задачи герменевтики, только понимать ее следует… во взгляде на нечто сказанное – на язык, на котором обращается к нам традиция, на слово, которое говорит она нам. <…> Герменевтическому сознанию придется осознавать направляющие понимание предрассудки, с тем, чтобы, со своей стороны, вычленилась и заявила о себе традиция — традиция как инаковость” [10].
Идею принципиального единства и в некотором смысле изначальной непонятности (точнее, вне-понятности, вне-понимаемости) произведения искусства отстаивал и М. Хайдеггер — мыслитель, еще более противоположный Зонтаг, чем Гадамер. В работе “Исток художественного творения” Хайдеггер создает философскую метафору произведения искусства как воплощенного спора между “миром” и “землей”. Произведение-спор может быть воспринято как выход “облика” (Gestalt) произведения за собственные пределы; Хайдеггер связывает слово “Gestalt” с греческим “morphe” [11].
Истина бытийствует только как спор между просветлением и затворением в противонаправленности мира и земли. Истина, будучи спором мира и земли, внутренне стремится к тому, чтобы быть направленной вовнутрь творения. Поэтому спор не прекращается и не затухает в таком сущем, которое особо производится для этого (то есть в произведении искусства. — И.К.), и спор не просто размещается в таком сущем, но спор как раз разгорается… изнутри такого сущего. Такое сущее должно поэтому внутри себя обладать сущностными чертами спора. Это спор за единство мира и земли. <…> Мир, распускаясь-расцветая, выводит на свет все нерешенное и безмерное… Но как только разверзается мир, земля вздымается, пронизывая его. Она выявляется как земля, все держащая на себе, замыкающаяся в свой закон и постоянно затворяющаяся. Мир жаждет ее решимости и ее меры и дает сущему выйти в разверстость ее путей. Земля, все держащая в себе, земля вздымающаяся, тревожится тем, чтобы пребывать в своей замкнутой затворенности и все поверить своему закону. Спор – это не разрыв в смысле трещины, расщелины; спор — это углубленная проникновенность взаимной приверженности спорящих сил друг другу. <…> Эта черта, граница [12] (порождаемая всякий раз заново произведением искусства. — И.К.) не дает распасться, взорвавшись, противонаправленным силам, но все противонаправленное мере и пределу приводит к единству очертаний[13].
Философско-поэтический текст Хайдеггера можно прокомментировать так: каждое произведение искусства — это оформленный конфликт между открытостью-свободой (“миром”) и “землей” — сферой сокрытия и сокрытого; “земля” также является основанием и опорой всякого творческого действия. Однако этим метафорика Хайдеггера не исчерпывается; произведение искусства в этом тексте понимается как нечто увиденное “в момент отрыва от земли”, и этот отрыв может быть понят как выход за пределы единого “облика” [14]. Непрерывно происходящее “вздымание земли в мир” есть вторжение “сокрытого” в сферу “открытости”. Таким образом, при чтении и понимании всегда важным оказывается постижение того, в чем произведение является непроницаемым и непонятным — то есть Иным для интерпретатора.
Метафорика “земли”, уже не как “почвы”, но как “земного шара”, развиваемая с учетом работ Хайдеггера, использовалась в послевоенной немецкоязычной мысли. Стоит вспомнить, например, что самое известное высказывание Пауля Целана о поэзии — его речь “Меридиан”, где подобная метафорика значима [15] (и, кажется, содержит отсылку к Хайдеггеру, — отношение же Целана к Хайдеггеру было очень сложным). Использована эта метафорика — в не вполне хайдеггеровском смысле — и в публикуемой далее работе Анны Глазовой.
В современной герменевтике могут быть выделены два полюса или направления: интерпретация произведения искусства как единого и иного для интерпретатора и интерпретация произведения искусства как требующего интерпретации, понимания “инаковости” как сложности, многослойности его смысла.
В предлагаемой вниманию читателей подборке — четыре статьи. Статья Анны Глазовой, как уже понятно, относится к первому направлению (“антигерменевтике”), статьи Антона Нестерова, Ирины Ковалевой и Ильи Виницкого — ко второму.
Во всех трех случаях путь герменевтики во многом связан с главным героем исследования. Статья Анны Глазовой — не о том, что произведения искусства вообще нельзя понять, она — о том, что тексты именно Целана не поддаются традиционному герменевтическому прочтению. И только косвенно это имеет отношение к современной (ХХ—XXI веков) поэзии в целом: с произведением искусства можно жить, сосуществовать, не только толкуя его и отыскивая смыслы, — само существование произведения искусства, художественного текста тоже заключает в себе некоторый вопрос и некоторый смысл.
Статья Антона Нестерова — об Александре Миронове, авторе, который глубоко укоренен в традиции, но и радикально конфликтует с ней. Это автор последовательно интертекстуальный (в текстах, анализируемых Нестеровым), но реминисценции из авторов-модернистов в его произведениях подвергаются резкому переосмыслению. Статья Ирины Ковалевой о греческом поэте Мильтосе Сахтурисе показывает возможности герменевтики, связанной не с интерпретацией подтекстов и традиций, но с интерпретацией мифов, из которых растет метафорика исследуемого ею автора; при этом становится понятно, как автор интерпретирует и смещает акценты в архаических мифах.
Концепция герменевтики, представленная в статье Ильи Виницкого, наиболее (по сравнению с другими статьями этого блока) связана с традиционными представлениями о герменевтике как экзегетике и в то же время является методологически новаторской. Как известно, Данте, анализируя собственные стихотворения в произведении “Новая жизнь”, находил в них те же четыре уровня, какие находили тогдашние богословы в священных текстах. Виницкий тоже говорит о разных “слоях” содержания анализируемой им идиллии В.А. Жуковского, но его анализ — социокультурный: он показывает, как разные литературные и общественные круги находили разный “вкус” в “Овсяном киселе”, при этом разные смыслы, точнее, возможность разных прочтений была заложена в “Овсяный кисель” изначально. Но, кроме “посланий” (messages) различным литературным и общественным группам, в “Овсяном киселе” содержится и некоторая позитивная, не понятая и поэтому не оцененная современниками социально-эстетическая программа.
Вероятно, герменевтика поэзии — одно из наиболее значимых направлений в современной герменевтике[16] — в частности, потому, что свойственная герменевтике проблематизация автора текста и/или субъекта и процесса интерпретации важна при интерпретации поэтического текста. Герменевтический анализ стихотворения позволяет увидеть текст как уникальный, несводимый к общим закономерностям. Такая методология позволяет увидеть в тексте те аспекты, которые не могут быть описаны с помощью структуралистского аналитического инструментария. Это не означает, что структуралистский подход сам по себе неадекватен, — это означает, что он может и должен быть дополнен и продолжен с помощью других типов интерпретации поэтического произведения.
1) Гадамер Х.-Г. Текст и интерпретация / Пер. с нем. Е.М. Ананьевой // Герменевтика и деконструкция. СПб.: 1999. С. 202. В тексте я везде транскрибирую имя этого автора как “Ханс-Георг” — при том, что в некоторых изданиях начала 1990-х оно пишется как “Ганс-Георг”.
2) Марков Б. Герменевтика Dasein и деструкция онтологии у Мартина Хайдеггера // Герменевтика и деконструкция. С. 22.
3) Гадамер Г.-Г. О круге понимания / Пер. с нем. А.В. Михайлова // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991. С. 77, 81.
4) Штегмайер В. Деконструкция и герменевтика. К дискуссии о разграничeнии / Пер. с нем. Б. Маркова // Герменевтика и деконструкция. С. 8.
5) Старобинский Ж. Интерпретатор: движение к успеху / Пер. с фр. В. Мильчиной // Старобинский Ж. Поэзия и знание. История литературы и культуры. Т. 1. М., 2002. С. 266—270.
6) Зенкин С. О Жане Старобинском // Старобинский Ж. Поэзия и знание. История литературы и культуры. Т. 1. С. 12.
7) Зонтаг С. Против интерпретации / Пер. с англ. В. Голышева // Зонтаг С. Мысль как страсть. М., 1997. С. 18.
8) См. блок статей в этом же номере “НЛО”.
9) Гадамер Г.-Г. Лирика как парадигма современности / Пер. с нем. С.А. Ромашко // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. С. 149, 155.
10) Гадамер Г.-Г. О круге понимания. C. 79, 81.
11) “[Этот] спор… есть устойчивый облик” (Хайдеггер М. Исток художественного творения / Пер. с нем. А.В. Михайлова // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX—XX вв. Трактаты, статьи, эссе. М., 1987. C. 299). См. также комментарий А.В. Михайлова к слову “облик”: Указ. изд. С. 492.
12) В оригинале – “Riss”. В переводе А.В. Михайлова – “разрыв”, я позволил себе скорректировать этот перевод. Благодарю А.В. Магуна за консультации по философии и словоупотреблению Хайдеггера и Пауля Целана.
13) Хайдеггер М. Исток художественного творения. С. 298.
14) Слово “гештальт” в русском написании имеет слишком явные психологические коннотации.
15) “Я нахожу то, что соединяет и, как стихотворение, ведет к встрече. Я нахожу нечто — подобное языку — нематериальное, но земное, привязанное к земле и сохраняющее форму круга, нечто такое, что возвращается снова к себе, проходя через оба полюса, и при этом — прекраснейшим образом — пересекает даже тропики — я нахожу… меридиан” (Целан П. Меридиан / Пер. М. Белорусца // Комментарии. 1997. № 11). В той же речи Целан говорит о “грависе (гравитации) исторического”.
16) Характерно, что бoльшая часть примеров, анализируемых в уже названной книге Меира Вайса, — это псалмы и фрагменты пророческих книг, хотя автор и оговаривает, что его метод “тотальной интерпретации” применим и к повествовательным частям Библии.