Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2003
ФОКУС ПРО СОСТРАДАНИЕ
Горалик Л. Не местные: Малая проза. — М.: АРГО-РИСК; Тверь: KOLONNA, 2003. — 76 с. — Серия “Библиотека молодой литературы”. Вып. 22.
Линор Горалик — это бренд, клеймо, определенный знак качества. Можно по-разному относиться к ее текстам — от неимоверного обожания до полного неприятия (что доказывает дискуссия, возникшая в “Русском журнале” после выхода ее книги [1]) — таков диапазон эмоций. Невозможно только равнодушие.
Жизнь Линор Горалик может показаться почти прозрачной, если набрать в любой поисковой системе ее имя и пройтись по открывшимся ссылкам. Горалик в такой степени является фигурой виртуальной и легендарной, что некоторые называют ее “феей рунета”. Можно даже подумать, что человека с таким именем попросту нет, а есть некий творческий коллектив, что Горалик просто грандиозная мистификация вроде Козьмы Пруткова. К счастью, Линор Горалик — живой человек со всеми человеческими качествами, плохим и хорошим настроением, к тому же — поэт и журналист.
Кажется, что в этой книге она как на ладони. А что нам скрывать? — жизнь в Интернете почти анонимна и вроде бы не требует больших усилий для маскировки. Но в том-то и дело, что Линор не маскируется, не прячется, не занимается саморекламой, она просто живет. Как умеет и как считает нужным, не оглядываясь на авторитеты или другие условности. Наверное, это и будет главным определением при чтении ее прозы — живая. Она не боится быть собой, такой, какая она есть на самом деле, сейчас, в данный момент, — растерянной, сомневающейся, неправой, обиженной (очень редко), жалеющей и сожалеющей. Малая проза, опубликованная в книге “Не местные”, — в действительности только малая часть того, что зовется именем Линор Горалик. Возможно, всю жизнь Горалик занимается тем, что пишет дневник — не событий, а скорее состояний: состояние от прочитанной книги, встреченного (или не- встреченного) человека, увиденного, подуманного, примерещившегося. Это сплошной монолог человека, которому необходимо выговориться, иначе его просто разорвет невыносимое молчание. “Смотреть уже можно, но лучше с некоторого расстояния, в детали не вникая, лучше даже боковым зрением, и тогда меньше пугаться, хотя, собственно, пугаться особо нечего, скоро заживет совсем, можно будет забыть”. Смотреть приходится не на розовые закаты, а идти — не по теплому песку. Но незащищенность не означает беззащитности, скорее, в случае Горалик, незащищенность — это способность к сопереживанию.
Ситуации в текстах Горалик, скорее всего, довольно прозрачны и узнаваемы для прототипов, да и сам сюжет должен бы быть герметичен и компактно уложен в форму “малой прозы”. Однако он не желает культурно, красиво и мертво лежать в этой форме и продирается сквозь нее, как кусты шиповника сквозь прутья садовой решетки. Непослушание — вот главная черта прозы Горалик. Текст растет, как трава, не желая знать о ножницах садовника. Горалик — это стихийное общение, активное существование, участие в разговоре обо всем и со всеми. Иногда при чтении текстов Горалик кажется, что случайность гораздо точнее передает их сущность, чем выверенное логическое обобщение или строгий математический расчет. Автор постоянно находится в процессе создания текста, не зная, чем он закончится и закончится ли вообще, даже если и будет поставлена точка в конкретном предложении на конкретной странице.
Такое ощущение, что автор стремится постоянно длить свое состояние, проговаривая его, уговаривая себя, продолжая себя очередными запятыми, боясь подойти к точке, боясь, что если прекратятся слова, то прекратится и существование. Причем в равной степени существование и автора, и того предмета, о котором идет речь. В прозе Горалик постоянно ощутима боязнь своим предполагаемым равнодушием обидеть все те формы жизни, которые рождаются тут же — из слов, — те маленькие жизни, за которые ей приходится теперь отвечать, раз уж она их приручила. И когда понимаешь, что отвечать за них уже не можешь, что все они начинают жить своей жизнью, может быть, на взгляд автора, совсем не такой, не правильной, не уместной в данной ситуации, то приходится с точно такой же болью (или все же с непроизнесенным облегчением?) отпускать их, вернее, не удерживать. “И я реву уже как дура, и говорю ему: вернись, я ее выкину на фиг, будем с тобой… — и знаю же, что вру, и только надеюсь, что он откажется!” Невозможность отведения взгляда, отстранение воспринимается как предательство, хотя это все равно приходится делать каждую минуту — есть в этих текстах постоянное ощущение отрывания от себя каких-то маленьких, слабых, цепких лапок, умоляющих взглядов, неслышных голосов, непроизнесенных упреков. Жизнь в мире, в котором ощущается дефицит любви и внимания, от этого болезнь души — ожесточение. Оттого тесты Горалик — медленный плач по миру, проходящему сквозь нее. Линор Горалик — это о человеческом, о таком, что уже почти исчезло и воспринимается как атавизм. И если Елена Гуро предполагала, что она, может быть, мать всему, то Горалик — всеобщая сестра, но сестра современная, для которой жалость — почти всегда только словесное выражение сочувствия. А жалость действием сводится все же к тому, чтобы накормить, а не научить ловить рыбу. “Я им колбасу режу тоненько и под дверь подсовываю, жалко же их. Я бы их и внутрь пустила — но тогда они меня съедят”. Пожалеть кого-то для Горалик — рассказать, как она его жалеет. Это тоже способ сочувствия, и тоже путь. Возможно, путь к освобождению и успокоению, возможно — к еще большей растерянности и непониманию. Но никогда — к осуждению. Все существующее имеет право на существование. Горалик не судит со своей колокольни, она вообще никого не судит. “Потерпите же еще тридцать лет и три года, дайте нам разорвать себя надвое кашлем от “Беломора” — и тогда уж входите, добрые чужие люди, и играйте в наших песочницах, и только куличиков не троньте”.
Автор никогда не пытается встать выше того, о чем она говорит. Только вровень. Разговор может идти, только исходя из предположения (презумпции), что слушающий и говорящий расположены на одном уровне, даже если на самом деле это не так. Горалик свойственно не снисхождение, а доверие к собеседнику, убежденность в возможности понимания.
Может быть, автор — ранимый человек, который видит больше и глубже, чем многие другие, но не знает, что со всем этим увиденным можно и нужно делать, и умеет об этом только рассказать — только о своем видении, не предлагая конкретного выхода или спасения не потому, что их нет вообще, а потому, что для каждого они разные. Для нее — вот такой. “Лучше обволочь себя ужасом и терпением, предварительно вымоченными в сладком соке чувства невыносимой потери, — и тогда ваш дух сохранит оставшееся упорство и, может быть, дотянет даже до октября, когда уже будет не жалко”.
Человек, которому больно смотреть, а закрывать глаза бессмысленно, так как зрение повернуто внутрь, поэтому закрывать глаза — все равно что прятаться от самого себя. Слишком многое помещается в этом самом “внутри”, чтобы можно было это безболезненно вынести за скобки своего существования. И может быть, Линор Горалик — пример преодоления равнодушия, возможности настроиться не только на себя, но и на окружающее, стать проводником, сквозь который проходит боль. Возможно, окружающему как раз и не хватает такой любви — любви-понимания, любви-сочувствия.
Линор Горалик — это способ жизни, жалость к своему собственному страху. “Не местные” — это еще и принадлежность, привязка не к месту, а ко времени. Это и попытка уговорить себя остаться здесь, стать “местной”, быть такой, как все, — “будем выздоравливать”. Не получается: “…я забудусь, пока кровь идет тонкой струйкой”. Горалик — мастер разговорного жанра, живого общения, собеседник, сидящий рядом с тобой за столиком в кафе. Иногда возникает огромный соблазн обвинить ее в ненатуральности переживаний, в стилизации — не может современный писатель быть слишком чутким не к себе, любимому, а к другим людям, которые ежедневно проходят мимо. Возможно, автор и начинает свой монолог только из-за того, что ее некому слушать, все говорится только для самого себя, чтобы растолковать себе, что же происходит здесь и сейчас, в то самое время, где ей приходится жить и некуда убежать, спрятаться. Это и своеобразная защитная реакция на окружающую жизнь, и растерянность, и страх, переходящий в ужас. “Где ты, где ты, ад моего поколения? Я устала. Сколько ни разводись, остается место для ужаса перед худшим, сколько ни запивай, остается привкус пустого места между небом и сердцем…”
Судорожное стремление к сокращению дистанции, уменьшению мира до размеров, умещаемых в ладони. Сначала это делается как бы в шутку, играя. Но вдруг оказывается, что без этой игры уже нельзя обойтись, уже игра играет с человеком, диктует свои правила, забавляется невозможностью выхода — кнопка “game over” не работает.
У Горалик практически нет модуляций. Все сразу начинается с верхней ноты и продолжается, пока существует возможность эту высокую ноту удерживать, не сорвав голос. Тональность задается, исходя даже не из значимости событий (да и незначимых для нее просто не существует), а из способности найти некий стержень, на который нанизывается восприятие-воспоминание-воспроизведение. Чаще всего таким стержнем оказывается собственная жизнь, в которую все остальное входит в образе некоего действия, соприкосновения. Проза Горалик в большинстве случаев — это “контактная” проза, в которой расстояние сокращено до неприлично малого. Иногда внешнее сливается с автором, не заботясь о соблюдении дистанции, с которой вообще возможно хоть что-то рассмотреть. И в голос автора начинают вплетаться чужие голоса, претендующие на свою собственную жизнь в пределах авторского сознания. Отделить эти голоса можно, отделаться от них — неимоверно трудно. “Слышишь? Слышишь? Я тут, я тут, коготками вцепился в твою душу, пожалей меня, красна девица, не отпускай с миром”.
Ее монологи — то ли заклинания, то ли молитвы, то ли отчаянные попытки убедить себя в своем собственном существовании. Но для нее они — всерьез — своеобразный оберег, охрана, магический круг наоборот, который спасает окружающих, давая возможность боли (или болезни) распространиться. Горалик показывает, что такое возможно не с ней одной, что другой не одинок в своей болезни, но на пути ее преодоления одиночество неизбежно. Потому что это, конечно, личная болезнь, способ выживания, который у каждого свой. “Господи, почему нас не убили?” Иногда выход предполагается в иронии, чтобы попытаться понять или объяснить другим, что происходит с окружающим миром — слишком мелким и незначительным, чтобы можно было его разглядеть без увеличительного стекла сострадания или жалости. Жалость к себе, как основа жалости к другому. Перефразируя — пожалей другого, как самого себя.
Ирреальность текстов весьма похожа на исступленность юродивого, потому что в них – все правда, ничего театрального или показного. И от этого становится еще страшнее, это мы все там, внутри этой “малой прозы”. Это мы живем, умираем, пьем молоко с ложечки, вынашиваем под сердцем камень с именем Мариночка. Горалик дает нам возможность увидеть себя вне той скорлупы, в которую мы сами себя закупорили, завернули, укрылись, как мы считали, надежно и надолго. Линор Горалик — это о нас, не обо всех вместе, а о каждом в отдельности, со всеми нашими страхами и болезнями. “Нет, вот это не смотри и не трогай, пожалуйста, нет, не больно, я не люблю просто, я же не виновата, что родилась им наружу, да, можно было спрятать, но мама не захотела, тогда это было опасно, а сейчас уже поздно, поздно, а если каждый пальцами будет трогать, куда ж годится? и вообще остаются пятна, отчищать, натурально больно, я и сама стараюсь прикасаться пореже, все-таки сердце”.
А всего-то и надо — стать беззащитным перед тем, что слабее тебя. В этом-то и весь фокус. “Сейчас я покажу вам фокус про сострадание, попрошу всех сосредоточиться. Смотрим: у меня на ладони ничего нет. Теперь внимание: я закрываю ладонь. Считаю до трех. Открываю ладонь. В ладони ничего нет. Еще раз: закрываю ладонь. Раз, два, три. Открываю ладонь: в ладони ничего нет. Закрываю. Раз, два, три. Открываю: ничего нет. Теперь попрошу аплодировать, потому что каждый раз, когда ладонь закрыта, — оно там”.
Галина Ермошина