(подготовка материала Ильи Кукулина)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2003
При исследовании современной русской литературы — не только молодой, но и вообще литературы второй половины ХХ века — значимым является вопрос о круге детского чтения автора. В каждом случае интересны не только названия книг, но и отношение к чтению, и то, как вырабатывалось и транслировалось это отношение — через семейное воспитание, общение со сверстниками и другие формы социализации. Это особенно важно именно для понимания авторов, сформировавшихся при советской власти, — и тем более для понимания авторов, в том или ином отношении нонконформистских. Причиной тому описанная во вступительной заметке к данному блоку материалов уникальная “расщепленность” советской детской литературы, при которой детское чтение одновременно было инструментом советской пропаганды и открывало возможности освобождения личности. Очевидно, что для исследования этих возможностей существенны те способы детского чтения, которые распространялись вне официальных структур.
Поэтому редакция “НЛО” обратилась к авторам разных поколений с просьбой ответить на вопросы о круге их детского чтения и о том, как они воспринимали книги разных типов:
1. Какие книги Вы читали в детстве (примерно до 13—14 лет)? (Список конкретных изданий может быть минимальным, скорее интересуют жанры и типы литературы.) Какие книги произвели самое сильное впечатление? Оказали ли какие-нибудь из них влияние на Ваше дальнейшее творчество? (Если на Вас больше влияли не книги, а, например, кино, оговорить это можно и нужно.)
2. Различали ли Вы для себя “детскую” и “взрослую” литературу? Были ли у Вас какие-то интуитивные или осознанные критерии этого разделения?
3. Повлиял ли на Вас и произвел ли вообще впечатление школьный, пионерлагерный и т.п. фольклор?
4. Как менялись Ваши вкусы и читательские предпочтения примерно с 5—7 до 13—14 лет? (Этот рубеж дан ориентировочно, как возраст, приблизительно после которого ребенок начинает читать “взрослыми глазами”; если у Вас этот возраст наступил раньше или позже — это тоже стоит оговорить.)
5. Соотносили ли Вы свой читательский опыт с опытом других детей, то есть обсуждали ли прочитанные книги, менялись ли ими, считали ли свой читательский опыт уникальным и пр.?
Мы ни в коем случае не рассчитывали, что ответы будут сколь-либо социально типичными: писатель часто уже в детстве является “книжным мальчиком” или “книжной девочкой”. Полученные ответы не могут позволить выстроить обобщенную типологию детского чтения советского времени. Однако эти ответы являются чрезвычайно выразительными в другом отношении — культурно-психологическом. Как ни странно, эти “отдельные случаи” в совокупности создают общую картину исторической динамики детского чтения советской эпохи. Поэтому, в отличие от предыдущих опросов, проведенных “НЛО”, мы сочли возможным не сопровождать текст ответов собственными выводами.
Опрошенные нами авторы были детьми в разное время — от 1930-х до 1980-х годов. Собственно, младшие из них — представители самого младшего поколения, детство которого пришлось на советскую эпоху.
Леонид Зорин [1]
1, 4. Следует учесть: то, о чем вы меня спрашиваете, было очень давно и многого я уже не помню. Но состояние запойного, угарного чтения помню очень хорошо. Мне было лет пять-шесть, когда я взахлеб читал Гоголя, больше всего любил “Ревизора” и помнил довольно большие куски наизусть — например, сцену, в которой чиновники читают вскрытое письмо Хлестакова к Тряпичкину, много раз представлял в лицах перед своими родителями и всеми желающими, изображая то Шпекина, то Землянику, то Ляпкина-Тяпкина, то самого Городничего.
Классики были главным чтением — Пушкин, Лермонтов и Некрасов. Потом настала пора Чехова: лет в шесть-семь я поглощал его книги одну за другой. Бешеное было увлечение. Как все дети, с восторгом читал Дюма — “Три мушкетера”, “Граф Монте-Кристо”, Фенимора Купера и Майн Рида.
Что я воспринимал из прочитанного? Великий писатель тем и велик, что каждый раз находишь в нем то, чего сначала не обнаружил. Ребенок с ничтожным жизненным опытом вряд ли может сразу постичь Чехова и понять то, что в нем скрыто. В детстве обычно идешь за сюжетом, привлекают ситуации, неизвестная жизнь. И все же в Чехове было нечто близкое, пугающе близкое, это я чувствовал всегда, хотя в чем оно, я бы не смог сформулировать. И это ощущение близости, какого-то кровного родства осталось во мне, со мной, на всю жизнь. Мне кажется, влияние Чехова ощутимо в моих ранних рассказах. А нынче? Не знаю╬ Один читатель, тонкий и чуткий человек, сказал мне, что в последнее время, сильнее бунинская интонация — например, в подборке моих новых рассказов в “Новом мире” [2]. Бунина я тоже любил всю жизнь, воспринимал интимно. Но самым моим любимым чтением как была, так и остается поныне чеховская эпистолярия.
Тогда, в детстве, больше всего у Чехова я любил такие рассказы, как “Хамелеон”, “Лошадиная фамилия”, “Разговор человека с собакой”… Естественно, до таких повестей, как “Скучная история” (моей самой любимой), я тогда еще не дорос. Чехов казался мне юмористом. Неизбывную тоску его юмора я почувствовал значительно позже.
Читать Пушкина (в три — три с половиной года), разумеется, я начал со сказок. А потом уже “Евгений Онегин”, “Капитанская дочка”, “Повести Белкина”.
Все это были заветные книги из родительской библиотеки, дело происходило в Баку. Лет с девяти я записался в библиотеку РАБИС — работников искусств, стал ее усердным читателем.
Параллельно очень много писал, просто целые фолианты я покрывал своими каракулями. Отец их для меня доставал (большие канцелярские книги), и все-таки мне их не хватало. Читал и писал, писал и читал — так проходило мое детство, пока я не увлекся футболом и не пришел в нормальное состояние. Футболом я увлекся лет в десять, получаться у меня стало лет в 14, и потом я года три с половиной играл в молодежной клубной команде, пока не запахло профессионализацией — тогда-то я с футболом расстался, литература в моих интересах все-таки преобладала.
Первая книжка стихотворений (и последняя) у меня вышла в девять лет [3] (вот после этого меня и записали в библиотеку РАБИС). С этой книжкой я появился у Горького (я приехал к нему вместе с Бабелем, об этом у Горького есть статья, появившаяся в центральных газетах [4]).
Детская литература меня тогда мало интересовала. Помню, впрочем, что я читал Маршака: когда мы встретились с Маршаком у Горького (это была наша первая встреча; потом я встречался с Маршаком несколько раз, когда уже взрослым переехал в Москву), я знал некоторые его стихи и “не ударил в грязь лицом”. Это Горький так решил, что меня надо показать Маршаку. Но классику я знал много лучше, чем современного детского поэта (Чуковского узнал значительно позже).
2. То, что я читал лет в пять, я воспринимал как взрослую литературу — ведь взрослые тоже читают Пушкина. И сказки его — не детские сказки.
3. Наверное, такой фольклор до меня доходил, хотя сейчас мне трудно об этом вспомнить. Я был очень общественный мальчик, был пионером, почти комсомольцем, за хорошую учебу был послан в “Артек”, где провел лето, и какое лето — 1937 года! Туда привезли испанских детей, мы все дружили, моими приятелями были Амайя Ибаррури (дочь Долорес), Франсиско Наварра, Педро Шерат…
5. Прочитанное лет в 7—8 я с друзьями не обсуждал. Думаю, они и слова такого тогда не знали — “обсуждать”. Но известно было, что я много читаю и что у меня всегда можно справиться, если возникнет нужда. Тогда было много читающих мальчиков, но с ними я познакомился позже — лет в 12—14. Надо сказать, в школе я всегда был в компании ребят, которые были старше меня на несколько лет. Это естественно для книгочея.
А вот с родителями прочитанное я обсуждал — особенно с отцом. Он очень влиял на меня, был подлинным человеком книги. Мне страстно хотелось ему соответствовать. Его нет уже много лет, полвека, он умер в 1955-м, но он очень деятельно участвует в моей жизни. То и дело вижу его во сне, мысленно беседую с ним. Если вы прочли “Авансцену”, то не могли не заметить, как часто я о нем говорю в этой книге. И в “Старой рукописи” — не меньше.
В моем детстве не было телевизора, в этом смысле мне очень повезло. (К вопросу о ценности прогресса.)
Леонид Юзефович [5]
1. В 50-х годах прошлого века в Перми (до 1956 г. — Молотове), в поселке при Мотовилихинском пушечном заводе, где я вырос, купить книгу было сложно. В нашем поселке я даже книжных магазинов и не помню, только в центре города. Туда, в основном, выбирались по воскресеньям, когда магазины не работали. Да и сама привычка покупать книги появилась позднее, в начале 1960-х. До этого времени книг дома было мало. Я помню только “Войну и мир”, мамин “Справочник офтальмолога” и многотомную отцовскую “Энциклопедию машиностроения”. В детстве мое чтение определялось наличием книг в заводской библиотеке. Выбор был ограничен вкусом моей мамы. Основным поставщиком книг в семью была она. Правда, к моим годам десяти свой собственный вкус она стоически подчинила моему. Ей хотелось, чтобы я любил “Серебряные коньки” и Льва Кассиля, а я предпочитал книжки про войну, исторические романы, волшебные сказки народов СССР (другие народы с их фольклором в нашей библиотеке представлены были слабо) и героический эпос. Это “Манас”, осетинские “Нарты”, “Лачплесис” А. Пумпура, “Калевипоэг” Ф. Крейцвальда, молдавский “Андриеш” Е. Букова, “Витязь в тигровой шкуре”, “Песнь о Гайавате” и пр. Стихотворные переложения нравились мне больше, чем прозаические.
Очень любил книжки про пионеров-героев времен Великой Отечественной, особенно “Тайну Соколиного бора” Ю. Збанацкого (содержание забыл) и “Пещеру капитана Немо” (забыл автора). В последней повествовалось о пионерах, вырывших себе гигантскую пещеру в лесу, живших там без взрослых и оттуда нападавших на фашистов. Это, разумеется, был вариант любимого всеми детьми сюжета о тайном убежище. Подобной литературы я прочел несметное количество, о чем не жалею. Читать плохие книжки о хороших людях в детстве куда полезнее, чем наоборот.
Из исторических романистов моим любимцем был Василий Ян. Его “Огни на курганах” (об Александре Македонском в Средней Азии), “Чингис-хана” и “Батыя” я перечитывал множество раз и до сих пор считаю непревзойденным образцом.
Классики читал мало, если не считать таковой Жюля Верна, Фенимора Купера и Стивенсона.
Детское чтение сформировало мои вкусы на всю жизнь. Я и сейчас предпочитаю литературу с неявно выраженным (точнее — растворенным в материале) авторским началом. Умело выстроенный сюжет является для меня серьезной эстетической ценностью, а этнография — источником вдохновения. Какие-нибудь “Народные рассказы Индии” мне интереснее, чем роман о современном интеллигенте.
2. Отделял очень четко, но по одному-единственному критерию: во взрослой литературе можно было наткнуться на упоминание о голой женской груди, а то и на что-нибудь еще более интересное. В детской ничего такого быть не могло. Поэтому романы Яна, где подобные вещи имели место, я считал взрослыми.
3. Практически не повлиял. Я был домашний мальчик, в пионерском лагере оказался всего раз в жизни, и то мама забрала меня оттуда в первый же родительский день. Из школьного фольклора впечатляла только серия анекдотов про Пушкина и Лермонтова — как они учились в одном классе. Лермонтов представал в них наивным простаком, а Пушкин — матерщинником и плутом. Меня, помню, неприятно поразил сам факт того, что эти сакральные фигуры могут, оказывается, выступать в роли Тарапуньки и Штепселя.
4. В моем случае этот рубеж пришелся лет на 16—17, если не позже. Я очень долго читал ту литературу, которую принято считать детской. Думаю, это не просто замедленное развитие или особенность характера, но и склад эпохи. Тогдашний инфантилизм отчасти поощрялся, поскольку его смешивали с романтизмом. А романтика — это было хорошо по определению.
5. Нет. Во времена моего детства и там, где я жил, о прочитанных книгах разговаривать было не принято. Зато принято было обмениваться книгами. Я читал то же, что и другие. Норма была в почете, мне искренне хотелось ей соответствовать. В своих особенных пристрастиях вроде любви к киргизскому эпосу “Манас” я предпочитал не признаваться, поскольку это было проявление слабости.
Леонид Костюков [6]
1, 4. Приключения, потом фантастика, не детективы. С 15 лет — Достоевский, Трифонов, Маркес, Воннегут, Фриш, Бёлль, поэзия Тарковского. Эти имена (+ Стивенсон) и есть сильнейшие впечатления от детского и подросткового чтения, сохранившиеся в качестве приоритетов и до сего дня. Уже позже к ним присоединились Чехов и много поэтов. Ну, еще из собственно детства весь джентльменский набор: Карлсон, Андерсен, Винни-Пух, Маленький Принц и т.п. Несколько вершин фантастики осталось в памяти навсегда (до сих пор). Из не самых затасканных хитов — “Цветы для Элджернона” Дэниэла Киза.
2. Различаю — из взрослого состояния не в пользу детского чтения. “Детское” не полностью подлинно по интонации. Есть умильность или усмешка в сторону взрослого через голову ребенка. В этом смысле Стивенсон и Дюма — не детское чтение.
4. Добавить к п. 1 могу, что в 6—7 лет, поощряемый уверениями в вундеркиндстве, читал Шекспира, Пушкина, Гоголя и т.п. и думал, что мне нравится. Так как я скорее медленно взрослеющий человек, нежели вундеркинд, к этим классикам по-настоящему вышел уже ближе к 30 с огромным удовольствием (для себя, а не для них).
5. До 7-го класса чувствовал себя звездой среди одноклассников и не соотносил. С 7-го по 10-й класс оказался в хорошей (2-й московской физико-математической) школе, где вступил в активный книгообмен с одноклассниками. Вкусы в основном совпадали. Так, “Время и место” Трифонова и “Зиму тревоги нашей” Стейнбека прочитал по наводке и до сих пор помню (с благодарностью) чьей.
Станислав Львовский [7]
1. В детстве я читал много и, кажется, совершенно ничего не разбирая — единственным формирующим фактором были вкусы родителей. Читать мне разрешали, кажется, все, что угодно. Совсем ранних книг я не помню — за исключением того, что среди них, как и впоследствии, было много non-fiction, научно-популярных детских книжек. В остальном набор был вполне традиционным — сначала “Алиса в стране чудес” в переводе Заходера, потом “Алиса в стране чудес” в литпамятниковском переводе с обширными сносками. “Винни-Пух”, “Карлсон”, Туве Янссон. Отечественная литература была представлена, кажется, в основном стихами, книгами Бианки и “Где я был, что видел” Бориса Житкова.
В раннем детстве было много стихов, сохранились даже какие-то магнитофонные записи, где я их читаю наизусть. Но потом был долгий перерыв, когда я стихов вовсе не переносил. Правда, поскольку я рано начал учить английский, то приходилось читать много nursery rhimes: “Elizabeth, Bessy and Beth went to the forest together╬”
Как и было сказано, кроме художественной литературы была разного рода научно-популярная и историческая, что ли. Во всяком случае, я отчетливо помню, что книги по истории цивилизаций доколумбовой Америки (какой-то чешский писатель) производили на меня впечатление куда большее, чем любые приключенческие. Биографии Пастера, Александра Флеминга и “Атомы у нас дома” Лауры Ферми как-то вполне естественным образом сменили “Трех мушкетеров” и “Королеву Марго”. Самой прекрасной из книг этого рода была биография Роберта Вуда, написанная лордом Вильямом Сибруком. Там даже была романтическая история. Вуд катался в санях с любимой девушкой, была зима. Он взял с собой бутылку воды, подливал в нее концентрированную серную кислоту, а когда кислота перестала поднимать температуру, стал добавлять гидроксид, кажется, натрия. И девушке всю дорогу было чем греться.
Купер, Вальтер Скотт и Майн Рид в общем и целом прошли мимо меня. Ничего не могу вспомнить, ни единой строчки. Жюль Верн был куда увлекательнее, благо на полках стояло многотомное собрание. Впрочем, кажется, я читал Джека Лондона. На его месте осталось слепое пятно. Как не было. Детективов я тоже не читал — разве что о Шерлоке Холмсе. Не уверен, что до 13—14 лет. В любом случае “Затерянный мир” нравился мне больше: “Лекторы-популяризаторы по сути своей паразиты…”
Не могу ответить на вопрос о том, что произвело на меня наиболее сильное впечатление. Жизнь как-то, в основном, из этих впечатлений и состояла. Очень плакал над сценой смерти девочки (Евы?) в “Хижине дяди Тома”.
Относительно влияния на мое творчество мне трудно судить. Повлиял, скорее, общий состав книг, которые я читал позднее, — поскольку там явно преобладала переводная литература. Наверное, повлияло то, что Мандельштама я впервые прочел лет в 12, это была машинопись, источником имевшая, видимо, западный четырехтомник с многочисленными ошибками и разночтениями. Так я некоторые тексты и помню по тем версиям.
Важной книгой была упомянутая “Алиса” в серии “Литературные памятники” — скорее с методологической точки зрения. Книга снабжена колоссальными примечаниями колоссального объема: видимо, так я впервые познакомился с идеей о том, что в тексте может иметься в виду гораздо больше, чем написано. Прочел я ее довольно рано, думаю, лет в девять.
2. Да. Взрослые книги стояли на верхних полках и в другой комнате, за ними приходилось дальше ходить и нужно было вставать на стул, чтобы достать. Это всё. В 12, не то в 13 лет я прочел “Унесенных ветром”. Очень нравилось. Не могу вспомнить, разумеется, но интересно, на сколько приблизительно процентов я понимал, что там написано.
3. Нет.
4. Думаю, что рубеж был очень размытым. Что-то если не нравилось, я просто откладывал (кое-что из этого так и не прочел, помню, что скучно). В целом, это была эволюция, условно говоря, от “Винни-Пуха” и детских книжек с картинками о достижениях науки и техники к O’Генри и Сибруку. Или от английских стихов в переводе Маршака к сонетам Шекспира в его же переводе. От “Приключений Карика и Вали” к Брэдбери.
5. Читательский опыт свой я воспринимал как уникальный в смысле объема. До определенного возраста я читал на порядок больше сверстников. А потом был страшно удивлен, обнаружив, что среди них, оказывается, бывают такие, кто читал, по крайней мере, столько же, сколько я. Но таких я встретил, в общем, уже после окончания школы. В детстве у меня был старший друг, он читал куда больше меня и, главное, вдумчивее и подробнее. Не могу вспомнить, чтобы мы обсуждали прочитанное. Кажется, его больше интересовали серьезные книги, чуть ли не Моммзен, — ну он и стал серьезным филологом, а не современным неудобочитаемым литератором без определенного рода занятий.
Яна Токарева [8]
1. Книги о животных, приключенческие повести, фантастику, книги о путешествиях, советские исторические рассказы (отчетливо помнится неоднократно перечитанный Сергей Алексеев), классику в специальных детских изданиях, сказки (почему-то была целая книга туркменских сказок), направленно детскую и подростковую литературу (Гайдар, Житков, Масс, etc.). Помню, была идея фикс, что для того, чтобы повзрослеть, нужно обязательно прочесть настоящий роман. Первым настоящим романом стало “Балтийское небо” Чуковского, а вторым — невесть как затесавшийся в “Библиотеку мировой литературы для детей” Чернышевский. Из ненастоящих романов очень любила “Динку” Осеевой, “Рыжика” Свирского, трилогию Бруштейн “Дорога уходит в даль╬”. Самые сильные впечатления от авторов — Андерсен, Бажов, Брэдбери, Крапивин, Янссон (муми-тролли сразу стали идеалом литературы (и для детей, и в принципе), но их я прочла уже как раз где-то в 14 лет). Самые сильные впечатления от книг: “Карюха” Алексеева, “Чучело” Железникова, “Сказки скандинавских писателей”, сборник трех американских авторов: “Вино из одуванчиков” Брэдбери, “Убить пересмешника” Ли, “Над пропастью во ржи” Сэлинджера. Еще (раньше) очень любимые сказки Писахова и “Легенды и мифы Лаврового переулка” Остера. Кроме того, были журналы “Костер” и “Пионер”, “Занимательные” математика и физика Перельмана, в более раннем детстве — научно-популярные издания типа “Что внутри?”. Из стихов — Барто, Маршак, Чуковский, былины, сказки Пушкина, Ершов, поэмы Некрасова. Где-то в 13—14 лет появились Иртеньев и Пригов, “Вредные советы” Остера.
Повлияли скорее на формирование мировоззрения Брэдбери и Чернышевский. Дело в том, что я ничего не знала про “Что делать?”, кроме того, что это очень известная книга, и восприняла ее, в соответствии с названием, как учебник этики. Обнаружилось это, когда я ее перечитывала на втором курсе. Янссон повлияла явно: в 10-м классе я написала 2 песни от лица ее персонажа Туу-тикки. Из посторонних влияний (других источников пополнения читательского фонда) можно говорить о диафильмах-мультфильмах, поп-музыке и выступлениях сатириков (“Вокруг смеха”, кассеты с записями Жванецкого).
2. Критерий был очень простой: детская и взрослая литература стояли на разных полках, и залезать на взрослую полку просто не приходило в голову. Первый “настоящий роман” я прочла в деревне, где такого разделения не было.
3. Производил довольно неприятное впечатление. Тем не менее это, похоже, первые стихотворные тексты, которые я помню наизусть. Под разряд пионерлагерного фольклора попадает, в числе прочего, песня Рыбникова—Вознесенского “Белый шиповник” из оперы “Юнона и Авось” (источник я узнала много позже).
4. Не очень хорошо помню. Понятно, что произошла естественная эволюция от тонких книжек с картинками к толстым без картинок. Многое перечитывалось многократно в разном возрасте. Думаю, что динамику в основном определяла бабушка, учительница литературы, которая ставила книги на детские полки и что-то рекомендовала. Я и сейчас доверяю ее вкусу.
5. Обсуждали (уже ближе к подростковому возрасту, раньше — не помню). Например, с моей самой старой подругой мы подружились в спортивном лагере на почве хорошего отношения к роману Фадеева “Молодая гвардия” (среди одноклассников было принято его ругать).
Денис Осокин [9]
1. самая любимая книга детства — кроме шуток! — малый атлас мира. его я листал все время — как завороженный — испытывал огромный восторг, следил пальцем за географическими названиями, заучивал их зачем-то. в результате очень хорошо знал где какой город, где какая река. это — очень серьезно и абсолютно неосознанно. какое-то непонятное до сих пор фонетическое чтение и фонетическая любовь. отлично помню как отдельные географические названия украины, польши, прибалтики, болгарии, югославии, румынии доводили меня до слез. их я писал потом на обложках школьных тетрадей — везде где только можно. казались очень ласковыми, волшебными и грустными. а какие-то названия меня страшно веселили — немецкие например. в школе пытался с кем-то обсуждать эти свои восторги и веселость — но единомышленников не находил. малый атлас мира до сих пор люблю — он имеет ужасно потрепанный вид. может быть и сейчас я поставил бы его на первое место, если бы не ▒калевала’, ▒падение’ камю, сербские песни собранные караджичем и еще пара книг.
очень нравились детские книжки (многие — из серии ▒для самых маленьких’) — с народными песнями (молдавскими, болгарскими, русскими — какими угодно), безвестные книги безвестных советских авторов (не только советских) о национальных реалиях детства, о том как живут эстонские дети или чешские например. книга болгарских песенок ▒зазвонил звоночек медный’ для самых маленьких — была настоящим чудом, остается им до сих пор.
книги с народными сказками нравились исключительно и всегда. старался брать в школьной библиотеке их побольше — на разном материале.
еще была такая советская книжка 1950-х годов под названием ▒ясные дали’. автор безвестный — кажется некий андреев. книга о парне, приехавшем из деревни учиться в фзу, о дружбе, комсомоле, первой любви, о совместно изготовленной радиоле в подарок товарищу сталину╬ эта книга тоже вот почему-то сводила меня с ума — и тоже доводила до слез.
лет в 13 начал помногу читать стихи — все: от гете до тукая.
по поводу влияний на дальнейшее я не знаю. кажется что да, но больше оснований поверить в какую-то мистическую связь, нежели в логическую и психологическую. эти все категории книг я полюбил с первого взгляда как что-то очень свое. я не чувствую что они на меня влияли, но чувствую что мы друг друга нашли.
2. отделял конечно, но на чтении это никак не сказывалось. детских писателей, которых сейчас считаю лучшими и любимыми — туве янссон, астрид линдгрен, спиридон вангели, имант зиедонис — серьезно начал читать и любить лет наверно в 20. но в детстве их книги безусловно видел.
3. очень смешили садистские стихи; страшные истории интересовали настолько, что начал их исследовать и коллекционировать; над всякими матерными переделками хохотал до боли. но я не думаю что этот фольклор повлиял на мое творчество. все вокруг дети хохотали и декламировали точно так же.
4. все больше читал авторской литературы — романы, стихи etc. но фольклорные и полуфольклорные тексты любил всегда. атлас листал всегда. учебники любил читать — по астрономии, ботанике, минералогии, самоучители языков — все они были мне не по силам, но очень неохотно отказывался от такого несвоевременного чтения.
5. обсуждал. зачитывал друзьям какие-то куски народных поэм, пересказывал что-то. особо интересного обсуждения не было. но было трогательное — например когда в 1-м классе обсуждали книжку о пионерах-героях — очень восхищенные их подвигами и очень подавленные их гибелью. свой читательский опыт как уникальный в детстве я не воспринимал. только понимал, что с атласом что-то особенное, ну и повышенный трепет к фольклору.
1) Леонид Зорин (р.1924) – драматург, прозаик, киносценарист. Автор пьес “Гости” (1954), “Друзья и годы” (1962), “Дион” (1965), “Декабристы” (1967), “Варшавская мелодия” (1967), “Царская охота” (1977), “Цитата” (1985), “Пропавший сюжет” (1985) и мн. др., сценариев, в том числе фильмов “Мир восходящему”, “Скверный анекдот”, “Покровские ворота”, романов “Старая рукопись” (1980), “Странник” (1987), “Злоба дня” (1991), “Трезвенник” (2001) и др. Новейшая публикация – роман о Сталине “Юпитер” (Знамя. 2002. № 12).
2) Новый мир. 2003. № 3.
3) Здесь я кратко излагаю события, уже рассказанные подробно в моей книге воспоминаний: Зорин Л. Авансцена. М., 1997.
4) Она есть в т. 27 его 30-томного собрания сочинений.
5) Леонид Юзефович (р.1947) – историк и писатель. Публикуется с начала 1980-х годов. Кандидат исторических наук. Автор романов “Костюм Арлекина”, “Князь ветра”, “Дом свиданий” и других, книги-расследования о бароне Унгерне “Самодержец пустыни”, автор сценариев телефильмов, в том числе сериала “Сыщик Петербургской полиции”.
6) Леонид Костюков (р.1959) – прозаик, поэт, эссеист, критик. Автор романа “Великая страна” (2002), рассказов и повестей (“Первый московский маршрут” и др.), а также многочисленных статей о современной литературе и культуре в журналах “Знамя”, “Арион”, “Дружба народов” и многих других, газете “Алфавит”, “Еженедельном журнале” и пр.
7) Станисолав Львовский (р.1972) – поэт, прозаик, переводчик поэзии. Книги стихотворений “Белый шум” (1996), стихотворений и короткой прозы – “Три месяца второго года” (2002). Стихотворения переведены на несколько языков. В настоящее время в издательстве “НЛО” готовится к печати книга прозы С. Львовского “Слово о цветах и собаках”.
8) Яна Токарева (р.1976) – поэт, переводчик художественной и научной литературы. Стихотворения Я.Токаревой включены в шорт-лист конкурса “Дебют” 2001 г. Публиковалась в альманахах “Вавилон” и “Окрестности”, интернет-журнале “TextOnly” и др. Самая большая публикация – в сборнике поэзии лауреатов конкурса “Дебют”: Анатомия ангела. М.: ОГИ, 2002.
9) Денис Осокин (р. 1976) – прозаик, поэт, филолог-фольклорист, автор сценариев телевизионных фильмов. Лауреат премии “Дебют” 2001 г. (номинация “короткая проза”). Публиковался в журнале “Знамя”, альманахе “Вавилон” и др. В настоящее время в издательстве “НЛО” готовится к печати книга прозы Д.Осокина “барышни тополя”. Ответы Д.Осокина публикуются с сохранением особенностей авторской пунктуации и оформления текста.