(Международная научная конференция «Русский Берлин: 1920—1945 гг.», Библиотека-фонд «Русское Зарубежье», Москва, 16—18 декабря 2002 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2003
(Международная научная конференция “Русский Берлин: 1920—1945 гг.”, Библиотека-фонд “Русское Зарубежье”, Москва, 16—18 декабря 2002 г.)
Соединение несоединимого: пространства и истории, воспринятое — через призму бодрийяровского постмодерна — как соединение “картографии” и “хронологии”, должно дать, говорят нам, “социокультурный ландшафт”, существующий порой только в памяти и воображении исследователя. Однако что делать, если вектором “пространства” служит реальный город Берлин, существующий в конкретном отрезке своего собственного исторического бытия; город, в котором есть улицы, трамваи, дома, кафе-кондитерские и вокзалы — все то, что, по зиммелевской социологии пространства, обладает своей собственной культурной ценностью и интерпретируемым смыслом, а вектором “истории” — история русской культуры, взятая в момент апофеоза ее “беспочвенности”: момент эмиграции первой и второй волны? Что описывает обозначенная нами система координат? Традиционно используемый образ “второй родины” в данном случае мало пригоден. История показывает, что “второй” родиной территория, на которой находились высланные из России, не стала и стать не могла. Отношения с этим пространством у русских складывались сложно — вплоть до неблагодарности и идиосинкразии (достаточно вспомнить набоковский “Дар”). Столь же условным оказывается и устойчивое словосочетание “диалог культур” (русской и немецкой), поскольку практически все попытки такового были обречены если не на провал, то, во всяком случае, на непонимание тех смыслов и тех артикуляционных форм, которые были естественными для обеих сторон этого диалога. Словом, саму правомерность употребления словосочетания “Русский Берлин” можно было бы смело поставить под сомнение, если бы не интуитивная уверенность в подлинной исторической реальности описываемого этим словосочетанием денотата.
Все эти рассуждения, возможно, не имели бы вовсе никакой цены, если бы не феномен другого “Русского Берлина”, конференции под названием “Русский Берлин: 1920—1945 гг.”, прошедшей в Москве под эгидой Библиотеки-Фонда “Русское Зарубежье”. Другими организаторами конференции выступили Посольство Германии в Москве, Министерство культуры Российской Федерации, Немецкий культурный центр им. Гёте, Государственный институт русского языка им. А.С. Пушкина. Финансирование проекта было осуществлено Фондом им. Роберта Боша, Министерством культуры Российской Федерации и Библиотекой-Фондом “Русское Зарубежье”, в составе Оргкомитета — Виктор Москвин, Мария Васильева (организатор проекта), Альбрехт Конце, Никита Струве, Лазарь Флейшман, Забине Хофманн, Карл Шлёгель. Достоинства этого собрания не исчерпываются только представительностью состава его участников и новизной вводимых в научных оборот материалов. Хотя и состав участников, и новизна материалов (большинство докладов базировалось на неизвестных материалах русских и западных архивов: ГА РФ, Российского военного архива, РГАЛИ, архива Колумбийского университета, архива Православного богословского института Св. Сергия Радонежского в Париже и пр.), бесспорно, могли бы сделать честь любому собранию. Конференция, в которой принимали участие ученые, независимо от их ученых степеней и научных званий, а также от места реального проживания, давно ставшие признанными специалистами в области русской культуры: Карл Шлёгель (Европейский университет Виадрина, Франкфурт-на-Одере), Таня Чеботарева (Колумбийский университет, Нью-Йорк), Владимир Белоус (Лесотехническая академия, Санкт-Петербург), Константин Азадовский (Санкт-Петербург), Евгения Иванова (ИМЛИ, Москва), Николай Плотников (Рурский университет, Бохум), Владимир Хазан (Еврейский университет, Иерусалим), и связанные с “зияющими высотами” этой культуры в прямом смысле слова генетически Евгений Борисович Пастернак и Никита Струве (сами темы выступлений этих людей неразрывно связаны с судьбой их семей: “Семья Пастернаков в Берлине” и “Русский Берлин 1922 года по письмам Глеба Струве к брату”), — обречена на успех даже в случае полного отсутствия концепции. Однако образ Русского Берлина, взятый сначала метафорически, по мере течения конференции все более и более становился моделью, с помощью которой стало возможным корректное описание реально бывшего топико-исторического феномена.
Термин “Русский Берлин” был заявлен в докладах Карла Шлёгеля “Топография Русского Берлина” и Лазаря Флейшмана “Русский Берлин и высланные из России”. В обоих случаях словосочетание “Русский Берлин” приводится здесь как имя собственное, с большой буквы и без кавычек, но различие семантики очевидно. У Шлёгеля — единственного из докладчиков — Берлин присутствовал как реальное место, где и разворачивались события русской эмиграции. Более того, идея Русского Берлина как топографического плана, как своего рода географической карты, на которой, если взять на себя такой труд, можно было бы отметить места дислокации русских (храмы, институты, издательства и пр.), уже в докладе Флейшмана исподволь заменяется идеей Русского Берлина как расположенной в Берлине русской диаспоры. Для Карла Шлёгеля — вполне естественно — Русских Берлинов много. Они сосуществуют топографически и хронологически следуют друг за другом: Берлин начала 1920-х годов, предвоенный Берлин; “советский”, т.е. связанный с фактом официального присутствия СССР в Германии, — Берлин, который мы с полным основанием также можем считать Берлином русским и т.д. У Флейшмана — и этот подход оказался решающим для всего тона конференции — речь идет о специфической русской диаспоре, объединенной не столько географией, сколько общностью идеологий и идей, общностью реакций (в докладе речь шла прежде всего о реакции диаспоры на происходящее в России в 1922 году), рецепций, целей и ценностей.
В самом деле: когда говорят о “Русском Зарубежье”, “Русском Берлине”, “Русском Париже” и так далее, ясно, что речь идет не об “эмиграции как социокультурном феномене”. Речь идет о конкретных судьбах конкретных людей, оставивших свой большой или малый след в русской культуре. Об этом — доклады Е. Голлербаха “Амуры и зефиры как агенты влияния: Культурная информация из советской России (по материалам Эриха Голлербаха)”, К. Азадовского “Русский в Берлине и Копенгагене: Михаил Сукенников”, В. Янцена “Письма С.Л. Франка к Д.И. Чижевскому”, В. Леонидова “Неизвестные документы Раисы Блох и Михаила Горлина” и др. Об организациях или институтах, связанных с их жизнью и работой — доклады: В. Белоуса “О плане издания “Вестника всех искусств” берлинскими “Скифами””, Е. Обатниной “История сожжения одной книги (скандал вокруг брошюры Л. Шестова “Что такое большевизм”)”, Е. Ивановой “Первые шаги издательства YMCA-Press”, А. Серкова “Масонская ложа “Великий Свет Севера” и русские писатели (1922—1933)”, Я. Леонтьева, М.-К. Гальварини “Деятельность берлинских комитетов помощи русским политзаключенным” и многие другие. Отдельного упоминания заслуживают доклады, непосредственно связанные с историей “философского парохода”: В. Христофорова “Высылка русской интеллигенции в документах ВЧК-ГПУ (1922 г.)”, В. Макарова “Изгнание русских мыслителей в Германию (1922, “философский пароход”, новые архивные документы)” и др. И наконец, об образах, идеях и их конкретных воплощениях, которые возникали — и не могли не возникать у этих людей — под влиянием конкретных мест, со своей собственной жизнью и собственной духовностью, изменяя, неявно и исподволь, эту жизнь и эту духовность. Здесь наиболее показательны доклады Тани Чеботаревой “Берлин Ремизова. К постановке проблемы художественной функции ремизовских альбомов”, М. Спивак ““Берлинский след” в “московском” творчестве Андрея Белого. К анализу одного признания писателя” и А. Громова-Колли “Любовь-эрос, любовь-каритас в “Сентиментальном путешествии” и “Zoo” В.Б. Шкловского”. Определение “русский”, трактуемое предельно широко — в культуре эмиграции с равным правом русскими могли считаться и лидер сионистов Владимир Жаботинский, при учете всех трагических контроверз национальной идентичности (доклад В. Хазана “Берлинские импульсы романа В. Жаботинского “Самсон Назорей””), и великая княгиня Вера Константиновна Романова (доклад Л. Муромцевой, В.Б. Перхавко “Великая княгиня Вера Константиновна Романова в Германии (1921—1945)”), — становится при этом смыслонесущим. Существительное же “Берлин” выполняет, скорее, вспомогательную функцию, являясь не только и не столько географическим пространством, сколько пространством воплощения смысла, пространством коммуникаций внутри культурной, а не географической общности, и, следовательно, располагает новыми ресурсами для интерпретации этой культурной общности.
На мой взгляд, безусловно пристрастный, именно такая структура конференции “Русский Берлин” была бы более органичной, нежели традиционное (и, безусловно, верное) деление докладов по темам повествований: историческим, литературным, философским и т.д., что, кстати говоря, подтверждается тематикой и содержанием лучших сообщений. Однако нет ничего проще, чем судить уже свершившееся. Русский Берлин — или, что более соответствует реалиям научного поиска, обнаруженным на конференции, “русское” или “русские в Берлине” как целостное явление — из предмета исследовательского интереса стал объектом научного анализа. Это обстоятельство вполне можно счесть немаловажным научным итогом конференции.
Анна Резниченко
(Москва)