(X Лотмановские чтения, РГГУ, Москва, 20—22 декабря 2002 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2003
Если есть такой феномен — “французская теория”, то почему бы не быть “русской теории”? Таким вопросом задались организаторы X Лотмановских чтений, прошедших в конце прошлого года в РГГУ. Чтобы не путать “русскую теорию” с “русской идеей”, с самого начала было оговорено, что теория — интернациональна и, если и возникает на какой-то определенной почве, легко переходит границы и интегрируется в мировую научную мысль. Искать истоки “русской теории” было предложено в замечательное для России двадцатилетие — 1920—1930-е годы. “Русскую теорию” искали: организатор конференции С.Н. Зенкин, его помощники из Института высших гуманитарных исследований и еще 18 докладчиков; всем им активно помогала аудитория. В своем вступительном слове Е.М. Мелетинский, хотя и заметил, что тематика X Лотмановских чтений — не совсем лотмановская, всей душой приветствовал открытие конференции. Перед началом первого заседания собравшиеся почтили память Алексея Маркова, который должен был быть двадцатым докладчиком и чья жизнь трагически оборвалась накануне Чтений.
Заседание “Дисциплинарные рамки и границы” открыл Борис Дубин (Москва) с докладом “Проблематизация перелома: значение современного, исторического, архаического в гуманитарных поисках 1920—1930-х годов”. Перелом, прошедший через жизнь поколения 1890-х, утверждал докладчик, сформировал у этих молодых интеллектуалов особое переживание времени, заставив проблематизировать категории прошлого и настоящего. Для этого поколения особой ценностью стало современное — категория, связанная с осмыслением конститутивной роли субъекта творчества. Историческое и архаическое (в частности — фольклорное), напротив, выступило проблемным. В работах представителей ОПОЯЗа, В. Проппа, О. Фрейденберг, С. Эйзенштейна предпринимались попытки десубстантивировать историю, подчеркнуть в прошлом моменты развития, смыслового перелома и сдвига. Но уже в 1930-е годы динамическая картина сменилась статической: прошлое превратилось в панораму, настоящее было от него прочно отделено, а вопрос о том, что такое настоящее, оказался снят.
Герои доклада Нины Брагинской (Москва) “Философия в ризах филологии” также принадлежали поколению 1890-х. Это — “античники”, ученики Зелинского братья Бахтины, Пумпянский, Адриан Пиотровский, А.К. Топоров. В кружке, собиравшемся на квартире Зелинского, взращивались идеи о третьем — славянском — ренессансе (первый в XIII—XV веках пережили романские народы, второй — в XVIII—XIX веках — Англия и Германия). В кружке говорили о том, что Россия через Византию сохранила эллинские традиции, мечтали о “древности, которая нас ждет впереди”, о том, как вскоре, благодаря художественной самодеятельности, “страна покроется орхестрами”. Интересно было бы узнать, что члены кружка думали о похожем культивировании античности как идеала в пренацистской Германии?
На том же заседании были намечены выступления Александра Дмитриева (Санкт-Петербург) и Ирины Поповой (Москва), прозвучавшие позже. В докладе “Секуляризация культуры 1920—1930-х годов” Дмитриев предположил, что тенденция к “расколдованию мира”, веберовское disenchantment of the world, была характерна не только для Запада начала ХХ века, но и для России. Он предлагал рассмотреть, как, по словам Тынянова, “мы обошлись без Geist’a немцев”, и иллюстрировал процесс десакрализации культуры переходом “от Блока к Вагинову, от Иванова — к Шкловскому”. Попова в докладе “Теория литературы и философия: новое размежевание в работах М.М. Бахтина и его круга” вывела на сцену Кьеркегора как одного из главных вдохновителей Бахтина. Кьеркегор, вместе с Кантом и Когеном, стал союзником Бахтина в его, по выражению Аверинцева, “споре с Аристотелем” — стремлении освободить философию от тотальности, найти новые литературные формы для постановки и решения новых философских вопросов. Именно так, по мысли докладчицы, возникла, сначала у Кьеркегора, а затем у Бахтина, идея автора как предпосылки сознания героя, условия для того, чтобы герой мог появиться.
Следующее заседание — “Теоретические проблемы и концепции” — заняло два дня. Первым выступил Патрик Серио (Лозанна) с докладом “Антидарвинизм в России в 1920-е и 1930-е годы ХХ века как основа и отражение установки на “целостность” в гуманитарных науках”. Как известно, для решения проблемы похожести языков без единства их происхождения Роман Якобсон заимствовал биологическую идею аналогии (сродство, приобретенное сходство) и гомологии (родство, унаследованное сходство). Русские лингвисты использовали и другие естественнонаучные понятия, главным образом из популярной в то время холистической биологии. Тяготением к холизму, гегельянству и антипозитивизму Серио объясняет, в частности, различия между теориями Якобсона и Ф. де Соссюра. К истории лингвистики обратился и Владимир Алпатов (Москва) в докладе “Лингвистическая теория М.М. Бахтина—В.Н. Волошинова”. Свою концепцию языка и высказывания эти авторы, по мнению докладчика, противопоставили двум наиболее разработанным к тому времени лингвистическим теориям: “абстрактно-объективистской” теории Ф. де Соссюра—Ш. Балли и “индивидуалистическо-субъективистской” теории К. Фосслера—Л. Шпитцера. Первая из них отвергалась полностью, вторую предлагалось дополнить идеями диалога и социального взаимодействия. По оценке Алпатова, теория Бахтина—Волошинова, очень сильная в своей критической части, не опиралась на сколько-нибудь разработанный метод. Разрыв между максимализмом теории и практическими потребностями анализа речи проявился в заключительной части книги “Марксизм и философия языка”.
Андрей Олейников (Москва) предпринял попытку сопоставить теорию наррации О.М. Фрейденберг с современной философской нарратологией. По мнению докладчика, исследования Фрейденберг об историческом происхождении наррации могут пролить свет на проблему определения “границ повествовательности”, ставшую после Ролана Барта одной из центральных проблем философской нарратологии. Наконец, Наталья Автономова (Москва) рассказала о журнале “Славянское обозрение” “как форме самоутверждения русской теории”. Журнал выходил с 1929 по 1940 год в Праге на немецком языке и имел подзаголовок: “Информационно-критический журнал о духовной жизни славянских народов”. В нем печатались, главным образом, русские эмигранты — Р. Якобсон, П. Савицкий, С. Гессен, Д. Чижевский, А. Бём; у журнала была своя четко выраженная позиция по многим политическим и теоретическим вопросам. По мнению докладчицы, “Славянское обозрение” — ценный источник в изучении интеллектуальной истории российской диаспоры.
На второй день конференции Валерий Подорога (Москва) обратился к теме эпохО в эстетических теориях 1920—1930-х годов. Шок, отчуждение, остранение, отказ, вытеснение, травма — все это, считает докладчик, проявления фигуры эпохе, в центре которой — вопрос о прерывании и начале. Подорога находит эту философскую тему в теориях литературы (Тынянов, Шкловский), театра (Мейерхольд и Брехт), кинематографа (Эйзенштейн). Он противопоставляет два взгляда: характерное для картезианской философии представление о взрывном сознании и точку зрения постмодернизма, согласно которой начала не существует: все уже состоялось и непрерывно движется. Концепции 1920—1930-х годов стали для докладчика поводом задать вопрос, как возможно эстетическое восприятие в рамках каждой из этих теорий. Сергей Зенкин в докладе “Форма внешняя и внутренняя” проанализировал дискуссию вокруг потебнианской концепции внутренней формы в работах В. Шкловского, Б. Грифцова, В. Волошинова, П. Флоренского и Г. Шпета. В этих работах, принадлежащих как защитникам, так и противникам этой категории, были заявлены разные позиции — от понимания внутренней формы слова как проявления авторской личности (у Шпета) до отказа от этого понятия (у Бахтина — Волошинова). Следствием этой дискуссии, считает докладчик, стал переход от непрерывно-органической модели процесса смыслообразования к модели дискретной.
Хотя теории и истории формализма было посвящено отдельное заседание, о нем много говорилось и вне этих рамок. Авторы нескольких выступлений стремились построить генеалогию этой теории, наверное, еще и потому, что сами формалисты, по выражению Николая Трубецкого, любили свои корни “отсекать”. Илона Светликова (Санкт-Петербург) решила проследить влияние психофизиологии и экспериментальной эстетики на Андрея Белого и В. Шкловского. Ян Левченко (Санкт-Петербург—Тарту) искал философские корни формализма — в интуитивизме и, в особенности, философии жизни Бергсона. В отличие от него, Илья Калинин (Москва) не занимался поиском философских контекстов формализма, а рассматривал собственную теорию формалистов как концептуальный контекст автобиографической прозы Шкловского. Кирилл Осповат проанализировал две работы Гуковского — “К вопросу о русском классицизме” и “О классицизме” (обе написаны в 1928 году), в которых докладчик увидел “антиОПОЯЗовский жест”. Дальше всех в хронологическом отношении ушел Денис Устинов (Москва): он исследовал, что произошло с теорией формализма в 1926—1927 годах, когда ученики Эйхенбаума и Тынянова в ГИИИ предприняли попытку уточнить терминологию и систему понятий своих учителей. Введенные младоформалистами понятия — функция произведения, литературная эпоха, современность, категория читателя — сделали их подход более историко-социологическим и сблизили с марксизмом.
Участники последнего заседания исследовали более далекие исторические контексты “русской теории”. Татьяна Смолярова (Гарвард—Москва) “в поисках утраченного образа” — понятия остранения — обратилась к Дидро, который в трактате “О драматической поэзии” якобы рассуждает о чем-то очень похожем на “остранение” Шкловского. Однако, по замечанию докладчицы, было бы неверно считать Дидро непосредственным предшественником русских формалистов, скорее, можно говорить о разных “формализмах” — созданных в разные эпохи и в разных контекстах формальных поэтиках. Сергей Чугунников (Магнитогорск—Париж) провел еще одну параллель: между русским формализмом и немецкой морфологической традицией, которые, по мнению докладчика, используют общие понятия метаморфозы и протофеномена. Основополагающие в морфологии Гёте, эти понятия могут быть найдены, к примеру, в теории литературной эволюции Тынянова. Ирина Сироткина (Москва) рассмотрела краеугольное для теории формалистов понятие автоматизма, которое в психологии и физиологии служит синонимом бессознательного. Говоря о том, что в основе эстетического восприятия лежит преодоление автоматизма, формалисты противопоставили свою теорию концепциям, видевшим источник творчества в бессознательном. В то время как сюрреалисты с помощью “автоматического письма” искали контакта с иррациональным, Шкловский связал искусство с ясным сознанием и обновленным “осязанием мира”. К одной из популярных в начале ХХ века теорий творчества как патологии обратилась Елена Гальцова (Москва). Ее задачей было вернуть забытое имя психиатра Павла Карпова, в середине 1920-х годов сотрудника ГАХН, автора книг “Творчество душевнобольных” (1926) и “Творчество заключенных” (1929).
В завершение Чтений прошел “круглый стол” “Гуманитарные науки 1920—1930-х годов и марксизм”. Его ведущий Александр Осповат и все участники с удовлетворением отметили, что эта травмирующая тема, серьезная дискуссия по которой десять лет назад вряд ли могла бы состояться, теперь была поднята и обсуждалась сравнительно мирно. Конечно, вопрос о том, оказал ли марксизм позитивное или разрушительное влияние на гуманитарные науки, не мог не вызвать разногласия. По выражению А. Дмитриева, марксизм был философией антиистеблишмента, он провоцировал рождение социальных наук внутри гуманитарного знания. Примеры тому — социологический метод в литературоведении (Б. Дубин) или социолингвистика (В. Алпатов). Кроме идеи социальности, марксизм привлекал идеей системности (С. Гиндин) и тем, что противостоял позитивизму (Н. Автономова). Благодаря марксизму, гуманитарные науки переориентировались с неокантианства на гегельянство (А. Осповат). Оборотная сторона марксизма — создание тоталитарного дискурса (В. Живов), единственно правильного “метода” (хотя, по словам Д. Устинова, мало кто знал, в чем именно тот заключался), а также прямые репрессии (С. Серебряный). На основе марксизма осуществлялось практическое управление наукой — выбирались приоритетные направления, проводилось целевое финансирование исследований (Н. Брагинская). Так разговор о методе и грантах вернул участников “круглого стола” в день сегодняшний и замкнул конференционный круг.
Ирина Сироткина
(Москва)