Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2003
В августе 1934 г. Поль Валери (1871—1945), член Французской Академии, единодушно почитаемый среди просвещенных читателей как первый национальный поэт, прозванный в свете “маршалом изящной словесности” из-за дружеских уз, что связывали его с героем Великой войны маршалом Филиппом Петеном (1856—1951), принимал на средиземноморской вилле графини де Беаг, где он по своему обыкновению проводил несколько летних недель, коллегу по Академии Мориса Палеолога (1859—1944), — знаменитого французского дипломата, не чуждавшегося литературных занятий, которому случилось быть последним послом Франции в царской России. Разговор двух академиков коснулся СССР. Палеолог поделился с Валери распространявшимися в политических кругах слухами о возможном сближении гитлеровской Германии и Польши:
Палео излагает немецко-польские замыслы. Польша уступает Гер. балтийское побережье и получает Украину вместе с Одессой и Бессарабию. Все это станет возможно из-за неразберихи в России, последующей за войной с Японией, которая забирает себе весь сибирский Восток до Байкала и Лены + вся Монголия. План прекрасный… [1]
Разумеется, не стоит придавать чрезмерного значения этому мимолетному замечанию, высказанному в светской беседе, тем более что многозначительное многоточие, которым оно завершается, допускает взаимоисключающие толкования — от полного одобрения до скептической иронии. Вместе с тем вовсе не принять его во внимание тоже вряд ли возможно, поскольку речь идет, во-первых, о записи из знаменитых “Тетрадей”, где творческая мысль Валери предельно напряжена и сосредоточена, где она целеустремленно исключает из своего поиска все необязательное, отбрасывает всякого рода случайности, шальные догадки и домыслы; а во-вторых, об одной из тех редких, можно сказать, исключительных записей, которая касается России и СССР. Приходится даже утверждать, и это не будет преувеличением, что Валери остается глух как к России, так и к советскому опыту; по меньшей мере можно говорить об отсутствии особого интереса к России в опытах политической философии поэта, представленной помимо упомянутых “Тетрадей” в целом ряде его книг, предисловий и докладов [2]. Это отсутствие не может не интриговать, тем более что политологические построения Валери, с одной стороны, относятся к периоду, когда Россия, сначала царская, затем советская, играла весьма заметную роль в политической жизни Европы, вокруг которой эти построения и сосредоточиваются, а с другой — постоянно затрагивают страны, переживавшие сходные с российскими перипетии исторического существования, — Германию, Италию, Японию. Другими словами, “русская идея”, то есть мысль о каком-то необычном пути России, реализующемся в русской революции, не представляет для сознания Валери существенной проблемы, тогда как для большинства писателей его времени такая проблема существовала. Разумеется, такое положение вещей не свидетельствует ни о том, что проблема была несущественной, ни о том, что большинство французских писателей только напрасно ломало себе голову, пытаясь понять, что же произошло, происходит и грядет в России. В своей философии политики Валери ставил перед собой другую задачу. Разъяснение той проблемы, которую решала политическая мысль Валери, должно помочь нам разобраться в том, почему она осталась чуждой “русской идее”.
Для этого целесообразно будет обратиться к трем поворотным моментам в развитии политических воззрений писателя, которым по-своему соответствуют три текста: речь идет, собственно, о некоем прологе политической рефлексии поэта, представленном в раннем эссе “Немецкое завоевание” (1897), затем о главном его политлоге, знаменитом эссе “Кризис духа” (1919), появившемся в пору особого напряжения его политической мысли, вызванного Великой войной (так во Франции называют Первую мировую войну), и эпилоге — предсмертных размышлениях в “Тетрадях” 1940-х гг., когда опыт Второй мировой войны предельно обострил творческое сознание Валери.
Актуальное воспоминание
В 1896 г. двадцатипятилетний Поль Валери, начинающий поэт, писатель, мыслитель, не далее как год назад поступивший на службу в Военное министерство, отправился в Лондон, где думал развеяться от мерзостей Парижа, который гудел после недавней волны террористических актов, увенчавшейся убийством президента Республики Сади Карно. На берегах Темзы Валери несколько отвлекся от своих литературных замыслов, в это время его мысли были заняты “господином Тэстом”, этим “чудовищем интеллекта”, в котором соединились размышления писателя о титанах человеческой мысли — Леонардо, По, Малларме — и поиски абсолютного метода интеллекта.
Вообще говоря, поиск метода — это одна из главных движущих сил творческого становления Валери, она организует, собирает воедино самые разные мотивы его мысли, эстетические, философские, политические. Не приходится удивляться поэтому, что в своем первом значительном политическом сочинении — “Методичное завоевание” (первоначальное название — “Немецкое завоевание”) — Валери говорил именно о методе, о роли метода в политике. Удивляться приходится другому — своим рождением это сочинение, положившее начало целому ряду политических эссе писателя, а также внушительному блоку историко-политических размышлений в его “Тетрадях”, было обязано чистой случайности. И в самом деле удивительно, что автор, положивший за правило исключать всякую случайность из мышления, до такой степени поддался этой случайности, что отныне, с этого лондонского путешествия, его мысль если и не постоянно, то при всяком случае будет обращаться к той сфере политического, от которой сам он старался держаться подальше, но которая с годами отвоевывала себе в его жизни и сознании все больше и больше места. И тогда то, что по смерти поэт, вошедший в европейское культурное сознание на правах защитника “чистой поэзии”, был удостоен, по настоянию генерала де Голля, высших государственных почестей, тоже, возможно, не будет казаться случайностью. Таких похорон не знал ни один французский поэт: поздно вечером 24 июля 1945 г. гроб с телом Валери, сопровождаемый жутковатым факельным шествием, был пронесен солдатами национальной гвардии по затемненному Парижу, затем водружен на задрапированный национальными флагами катафалк и выставлен для прощания у Пале дю Шайо.
В то лондонское путешествие молодой Валери, запасшийся по обыкновению своего времени набором рекомендательных писем, познакомился со старым английским поэтом Уильямом Хэнли. Тот был большим оригиналом и прекрасно говорил по-французски, правда, перемежая свою речь такими непристойностями, что его молодому французскому другу стало не по себе. Позднее, вспоминая об этой встрече и обстоятельствах написания “Методичного завоевания”, Валери писал:
Я был шокирован…Что может быть более лестным, чем быть шокированным в Англии англичанином?
Но во мне свербело любопытство узнать, откуда мой хозяин почерпнул эту науку непристойного слова и весь этот огромной мощности словарный запас. Насладившись вдосталь моим удивлением, он не стал скрывать обстоятельств, в которых он усвоил эту науку. После Коммуны ему приходилось знаться со многими более или менее замешанными в ней французами, нашедшими приют в Лондоне. Он знавал Верлена, Рембо и прочих, кто говорил abssomphe et cetera.
Следует признать, что зачастую речь поэтов отличается безграничной свободой. Они владеют всей областью образов и слов. Гении тех двоих, которых я назвал, исходили ее вдоль и поперек и не останавливались перед тем, чтобы расширить ее границы в самых выразительных участках. Все это хорошо известно; но вот что гораздо менее известно и что не может не вызвать удивления: по преданию, из златых уст самого Ламартина иной раз вырывались такие чудовищные вещи… [3]
Не кто иной, как Уильям Хэнли, предложил Валери написать для редактируемого им журнала “The New Review” небольшое философское эссе “во французском духе” о политическом подъеме Германии. Предложение было, что и говорить, весьма оригинальным. Валери был тогда начинающим поэтом и писателем, вращался в кругу символистов, боготворил Малларме, в 1891 г. в журнале Пьера Луиса “Раковина” опубликовал стихотворение “Нарцисс говорит”, замеченное и самим Малларме, и критикой, пробовал себя в философской прозе, причем сразу поделил ее на две ветви — одна для печати, другая для себя. В 1894 г. он начал писать свои “Тетради”, прозу “утренней зари”, которой на протяжении пятидесяти одного года посвящал по нескольку часов в начале рабочего дня, рассматривая “свои утренние размышления и записи как основное занятие, в противовес публикуемому — этим “отходам своего сокровенного времени”” [4]. Несмотря на эту уничижительную самооценку, можно утверждать, что “дневная” ветвь философской прозы ничуть не уступает “утренней”, даже в чем-то выигрывает, поскольку, в отличие от “утренних упражнений мысли”, отличается законченностью, связностью, целеустремленностью, той же самой методичностью. Важно, что и она восходит к той поре: “Введение в систему Леонардо да Винчи” вышло в свет в 1895 г. и стало первым в череде философско-литературных опытов Валери, целью которых было прояснение законов чистой мысли, дающих о себе знать в жизни и творчестве титанов человеческого ума — Леонардо, Декарта, По, Малларме.
Сам Валери поразился предложению Уильяма Хэнли, и даже более чем поразился:
Я ему рассмеялся в лицо, ничуть не сомневаясь — как это бывает, когда вы не имеете ни желания, ни средств, ни обязательства делать что-либо, — что этому не бывать. Я даже подумать не мог, что рискну взяться за работу, столь чуждую моим наклонностям и для исполнения которой в моей голове было хоть шаром покати (II, 985, “Актуальное воспоминание”).
Тем не менее статья была написана: то ли в память о Малларме, другом которого все-таки был Хэнли, то ли просто по стечению обстоятельств, причем среди последних преобладали, по всей видимости, обстоятельства духовного роста самого Валери. Действительно, уже говорилось, что в середине 1890-х гг. на первый план в его размышлениях раз и навсегда выдвинулся вопрос метода — своего рода “математики интеллекта”, равно независимой как от прихотей истории, так и от случайностей индивида. Другими словами, в человеческой мысли его волнует и занимает все то, что невозможно списать на историю, социальную или персональную, каковая представляется ему главнейшей среди “идолов”, одолевающих человеческую массу. Именно поиск этого метода “чистого разума” укреплял в нем сомнение в традиционной фигуре “автора”, которая, подобно многим другим “идолам”, создается не писателем, не производителем, а читателем, потребителем: “Всякое творение сотворено великим множеством иных вещей, нежели какой-то “автор”” (II, 629, “Как есть”).
Очевидно, что в историческом плане подобное отрицание авторства должно было подвести Валери к такому взгляду на историю, в котором она представала как поле столкновения не великих личностей, а великих сил. Наметки такого взгляда проступают в эссе “Немецкое завоевание”. Но прежде чем обратиться к обстоятельному разбору этого первого политологического сочинения Валери, стоит заметить, что прямым поводом для его написания стало появление в журнале Уильяма Хэнли серии статей английского экономиста Э.Э. Вильямса под красноречивым заголовком “Made in Germany”, в которых убедительно, с приведением статистических данных, показывалась немецкая экономическая экспансия, ставившая под вопрос политический авторитет Великобритании. Статьи вызвали переполох среди образованных англичан и стали первой ласточкой той тревоги, которую внушила Англии и Франции крепнущая Германия и которая, как показала впоследствии история, была отнюдь не беспочвенной.
Уже было сказано, что Хэнли просил Валери сделать своего рода философский комментарий к беспристрастному экономическому анализу Э.Э. Вильямса. Само это предложение заключало в себе ловушку пристрастности, опасность которой молодой писатель вполне сознавал, если судить по последней части работы, в которой он пускался в пространные оправдания по поводу возможных преувеличений. И оправдываться было за что, ибо на нескольких страницах своего эссе Валери набросал довольно устрашающий облик Германии, тяготеющей к господству в Европе в силу определенных составляющих национального духа.
Строго говоря, в этой работе Валери не употребляет категории “национальный дух” в отношении Германии, но употребляет ее в отношении Англии:
Английский дух всегда без всяких колебаний исправляет то, что ему кажется плохим, но он долго противится, когда нужно изменить то, что было хорошим и что его по-прежнему устраивает (I, 971, “Методичное завоевание”).
В этом афоризме Валери остроумно передает известный консерватизм англичан, но для нас важно, что само понятие “национального духа” не является чуждым его политической мысли, так что использование в анализе его политической концепции этой категории будет вполне оправданным. Тем не менее в дальнейшем нам придется несколько уточнить содержание таких категорий его политического мышления, как “дух” и “нация”. Сейчас же заметим, что “германский дух” он определяет прежде всего через способность немцев к преодолению индивидуализма, отличающую их от остальных европейских наций, под которыми он подразумевал прежде всего Англию и Францию. Германия движима этой способностью к общему действию:
Это действие, в отличие от наших, не является суммой индивидуальных действий, все время остающихся независимыми, часто противоположными друг другу, слепо защищаемыми государством, которое распыляет свое влияние между ними и не может прийти на помощь одному, не ослабив при этом другого, — это массивная сила, действующая словно вода, то ударом, то падением, то непреодолимым просачиванием. Естественная дисциплина связывает индивидуальное немецкое действие с действием всей страны и упорядочивает частные интересы так, что они складываются и взаимно усиливаются, а не умаляются и не мешают друг другу, когда они вместе. Доходит до того, что в присутствии иностранца — врага — между немцами упраздняется всякая конкуренция (I, 973, “Методичное завоевание”).
Самым примечательным моментом этого раннего варианта политической концепции Валери был взгляд на Германию в единстве ее экономической, военной и интеллектуальной организации. По его позднейшему признанию, тогда это был всего лишь “риторический прием” (I, 1767, “Письмо Виктору Камбону”), нацеленный на то, чтобы схватить некую историческую сущность немецкой нации. Вместе с тем этот риторический ход позволил ему уловить важнейшую метаморфозу международных отношений Нового времени, заключающуюся в том, что национальная экономика, пребывавшая прежде не более чем одним из ресурсов политики, становится главным политическим орудием современности. Переиначивая известный афоризм, можно сказать, и Валери говорит об этом вполне недвусмысленно, что экономика — это продолжение войны в мирное время, точнее говоря, в новое время, когда война ведется не столько военным гением полководца, не столько индивидуальным и массовым героизмом, сколько точным расчетом национальных сил.
Успешное укрепление Германии, столь обеспокоившее туманный Альбион и ветреный Париж, Валери объяснял именно методичностью немецкой государственной политики, соединившей в себе элементы военной стратегии, экономической целесообразности и трезвого человеческого расчета. Не что иное, как метод, которому следует Германия, вызывает его восхищение:
Все эти усилия, эти хитрости, эти государственные подряды, эти козни, эти столь терпеливо направляемые события и их результаты должны, как мне кажется, разбудить в нас — наряду с национальной горечью — особого рода восхищение, которое всегда в нас вызывается каким-нибудь ладным механизмом или желанным и достигнутым на самом верном и всецело разумном пути успехом. Несомненность следствия заключает в себе нечто пьянящее — когда оно является как результат предумышленного действия (I, 975, “Методичное завоевание”).
Восхищение, в котором, как и в чувстве национальной горечи, признавался Валери, было вызвано тем, что Германия поставила научный метод на службу экономике, каковая, как казалось в конце XIX в., не подчиняется математическому складу мышления. Более того, усилив экономическое мышление военно-стратегическим, Германия — в глазах Валери — представала едва ли не идеальной государственной системой Нового времени или, по словам П. Рулена,
первым примером того, что будет характеризовать новый мир: методичное, рациональное, мощное, высокоуровневое применение законов ума, разума, своего рода логический тоталитаризм, заключающийся во всеохватном применении метода ко всякой форме существования [5].
Нельзя сказать, что логический тоталитаризм Германии претил Валери; наоборот, он вызывал в нем сочувствие и даже восхищение: в сущности, этот тоталитаризм разума был не так далек от того идеала “математики интеллекта”, к которому были устремлены все помыслы поэта. Что ему претило, точнее говоря, чего он явно опасался уже в этом раннем эссе, так это возможного умаления того самого человеческого ума, который и дошел в своем развитии до применения метода ко всякой форме социального существования. Другими словами, столь совершенная рациональная организация жизни — политической, экономической, научной — никоим образом не нуждается в разработавших ее титанах мысли; она столь совершенна, что прекрасно обходится и посредственностями:
Отсюда такая странная идея. От индивида метод требует посредственности или, скорее, величия в самых примитивных качествах, таких, как терпение, одинаковое ко всему внимание, исключающее выбор или энтузиазм. Огромная работоспособность, наконец. Если все это в наличии, получается индивид, который всегда и неизбежно одолеет любого высшего человека. Последний поначалу будет наблюдать, как его идеи торжествуют; затем — как они с иронической точностью ограничиваются; медленно видоизменяются, улучшаются с безупречной — ибо беспрерывной — логикой. Человек второго плана берет в оборот опыт наполеонов, ли, шерманов, самые надежные рецепты. Он подвергает их действия неукоснительной научной критике. Отказывается рассчитывать на себя, что делает его сильнее величайших изобретателей. Он методично отвергает скоропалительную помощь, нечаянное счастье. Его несет время, время, перед которым не устоять никакой удаче, перед которым сходит на нет самое ослепительное превосходство. И в конце концов: он не умирает, ибо после него наверняка придет другой такой же, он повторит его путь, который как нельзя лучше подходит для вторичных людей и как нельзя выше их возносит. Он исчезает, а все остается — вот в чем величайшая сила нации (I, 980, “Методичное завоевание”).
Рисуя перспективный портрет немецкой нации, Валери, по существу говоря, выявлял ее готовность к военному социализму, коренным образом отличавшую ее от традиционных европейских наций. Напомним, что речь идет о философическом упражнении совсем еще юного писателя, и замечательно не столько то, что эту склонность, которой предстояло развернуться во всю ширь только после Первой мировой войны, он узрел уже в конце XIX века, за несколько десятилетий до практической и государственной реализации немецких социалистических и националистических доктрин, сколько то, что это прозрение стало одной из самых твердых и постоянных опор его политологической концепции. Другими словами, какие бы повороты ни проходила его политическая мысль, какие бы превратности ни знало его политическое существование, уроки “Методичного завоевания” раз и навсегда вошли в тот ресурс политической рефлексии, к которому его мышление прибегало на протяжении почти пяти десятилетий.
В этом отношении показательна печатная история этой работы, периодически выходившей в свет в годы усложнения французско-немецких отношений, как будто бы поэту хотелось напомнить соотечественникам о своем давнем прозрении. Как уже говорилось, впервые она была напечатана по-французски в английском журнале “The New Review”, в январском номере за 1897 г. В 1915 г., когда немецкий дух показал себя французам именно с той стороны, на какую некогда обращал внимание молодой писатель, она была переиздана в авторитетном французском журнале “Mercure de France” и сразу же была перепечатана в брошюре “Наказание — Суждения мыслителей о милитаризованной Германии” (1915) вместе с докладом А. Бергсона и статьей Э. Овлака “Глубинные причины войны”. Отдельной брошюрой “Методичное завоевание” вышло в свет в 1924 г. и было переиздано в 1925 г., когда на обоих берегах Рейна Версальский мирный договор многим виделся как акт отмщения. В 1934 г., спустя год после установления в Германии нового режима, в политической последовательности которого уже не приходилось сомневаться, “Методичное завоевание” появилось в разделе “Квазиполитические эссе” сборника “Смесь”. Наконец, в 1938 г., подготавливая второе издание книги “Воззрения на новый мир”, Валери написал небольшое эссе “Актуальное воспоминание”, в котором рассказал историю написания “Методичного завоевания”, лишний раз подчеркнув своевременность и насущность своей ранней работы.
Это постоянство, эта привязанность поэта к давней и крохотной работе, написанной благодаря стечению обстоятельств и далекой, казалось бы, от явных устремлений его творческой мысли, являются лучшим свидетельством некоей важности, значительности, необходимости политической рефлексии в его творчестве. Сколь вызывающими или даже чудовищными ни казались бы иные заявления Валери, не скрывавшего известной франкоцентричности своего склада мышления, не жаловавшего современную демократию и связывавшего иные свои надежды с диктаторскими режимами, его политические построения были не просто данью времени, а выражением своего рода безграничности разума, дающей о себе знать, когда поэт, писатель или мыслитель не замыкается в сферы “чистой поэзии”, “чистой литературы”, “чистой философии”, а отдается власти слова или логоса, все время раздвигая грани доступного и недоступного, дозволенного и недозволенного, возможного и невозможного. В известном смысле иные политические размышления писателей сродни тем языковым непристойностям, которым поражался Валери, слыша их из уст Хэнли, перенявшего их не то от Верлена, не то от Рембо, не то от парижских коммунаров.
Но для нашей темы важно не только это, важно то, что, отличая Германию от традиционной Европы, разумеется, от Англии и Франции, Валери сближал ее с другими “молодыми” нациями, как европейскими, так и восточными. В них он также усматривал эту тягу к методичности, планомерности, к сверхразумному обустройству жизни, тягу надындивидуальную, подчиняющую человека дисциплине сверхчеловеческого разума:
Француз или англичанин могут изобрести метод. Они это доказали. Они могут подчиниться дисциплине; тоже доказано. Но они всегда отдадут предпочтение чему-то другому. Они подчинятся дисциплине, на худой конец, ради мгновенной выгоды или из жертвенности. А для немца дисциплина — это сама жизнь. К чему добавляется, что Германия как нация — совсем недавнее образование. А все народы, достигающие состояния более древних и сложившихся великих наций, стремятся скоропалительно сымитировать то, что старшие нации приобрели за столетия опыта, и всецело организуются в соответствии с продуманным методом — как и всякий град обдуманно воздвигается по геометрическому плану. Германия, Италия, Япония — вот эти нации, с большим запозданием возобновленные на основе такого совершенного научного концепта, какой только могли предоставить процветающие соседи и современный прогресс. И Россия могла бы послужить подобным примером, если бы необъятность ее территории не препятствовала быстрому выполнению всеобщего плана (I, 983—984, “Методичное завоевание”).
Так в “Методичном завоевании” мысль Валери впервые касается России. Как уже говорилось, таких соприкосновений в его творчестве крайне мало. Валери — едва ли не единственный из значительных французских писателей первой половины XX века, не поддавшийся чарам пресловутой “загадочной русской души”, гения Толстого или Достоевского, вихрем ворвавшихся в литературное сознание Франции в начале столетия и изводивших творческую мысль М. Пруста и А. Жида, П. Дриё Ла Рошеля и А. Мальро, А. Камю и Ж.-П. Сартра.
Эта невосприимчивость поэта объясняется прежде всего тем “запретом на роман”, что он наложил на себя, подавляя в собственном творческом сознании несомненный и мощный дар романиста и отказывая себе даже в чтении романов, видя в романистах поставщиков “подложных ценностей”. Любопытно, что в единственном упоминании Достоевского в “Тетрадях” его имя стоит в одном ряду с именем Ж. Верна — и тот и другой, по мысли Валери, являются детскими писателями, создателями ни к чему не обязывающих вымыслов. Здесь не место вдаваться во все тонкости критики романа, которой посвящены многие страницы “Тетрадей” и которая прорывалась в ряде печатных сочинений писателя. Заметим лишь, что главная движущая сила этой критики заключена в твердом убеждении Валери, что любая форма эго, каковое, в сущности, представляет собой краеугольный камень всякого романа, является фиктивной, подложной, во всяком случае — произвольной, необязательной, случайной:
Романы. Произвол —
Графиня отправилась восьмичасовым поездом.
Маркиза отправилась девятичасовым поездом — ad libitum.
Но что вот так я могу до бесконечности менять — в дряблости — любой дурак на моем месте может сделать — читатель.
Чему я не могу найти замены — что для меня необходимо — вот мое дело [6].
В противовес жанру романа, который грешит произволом в выборе форм повествования, типа героя, сюжетных линий, Валери разрабатывает философскую поэзию, которая строится по классическим канонам стихосложения, и критическую, рефлексивную прозу, решающую строго определенные познавательные задачи без использования “нечистых” категорий письма. Понятно, что подобная творческая установка исключала внимание ко всякого рода психологизму и метафизичности, задушевности и экзальтированности, идеологичности и религиозности, которыми блистала русская классическая литература.
Как это ни парадоксально, но невосприимчивость Валери к роману, и в частности к “русскому роману”, может объяснить отсутствие в нем глубокого интереса к России, к русской революции, гражданской войне, опыту строительства нового мира и нового человека, которые будоражили умы большинства его современников.
Но невнимание Валери к России, к тому, что происходило там после 1917 г., может иметь и другое объяснение. Речь идет о довольно сложной концепции революции в его философии политики. Не претендуя на доскональный разбор генеалогии этого концепта и подробное освещение его места в системе категорий политического мышления Валери, заметим, что его смысл складывается из критического отношения, с одной стороны, к самой идее революции, а с другой — к имитации в политике. Революция представляется ему выражением характерного для Нового времени (“модерна”) стремления к новому, стремления поверхностного, неподготовленного, непродуманного, а потому ведущего не к творению нового, а к возвращению к старому. Можно сказать, что Валери испытывает недоверие к самому слову “revolution”, в котором идее развития — “evolution” — все время угрожает идея повтора, “redite” — повтора нетворческого, ибо не подготовленного неутомимыми стараниями разума, а потому обреченного на возврат к прежнему — “restauraton”. Вот почему:
Самыми глубокими новаторами по необходимости являются… консерваторы (II, 1457, 1915).
На это недоверие к идее быстрого изменения накладывается неприятие такого важного элемента политики Нового времени, как имитация, следование в политическом строительстве определенным историческим моделям, которое всегда чревато тем же самым “повтором”, погружением в пучины прошлого, в лабиринты истории, не отпускающие человеческую мысль на поприще действительного строительства. Политические деятели сплошь и рядом попадаются в ловушку исторической имитации:
Весьма вероятно, что, не будь примера Карла I, Людовик XVI не сгинул бы на эшафоте и что Бонапарт не стал бы императором, если бы не размышлял о превращении Римской республики в империю, основанную на военной мощи. Он был страстным любителем исторического чтива; всю жизнь грезил Ганнибалом, Цезарем, Александром и Фридрихом; и этот человек, созданный, чтобы творить, обретя возможность политически перестроить Европу, каковую после трех веков научных открытий и на исходе революционного потрясения можно было бы организовать заново, потерялся в перспективах прошлого и в миражах мертвого величия (II, 917—918, “Взоры на новый мир”).
Весьма вероятно, что русская революция, которая открыто следовала исторической модели французской революции, сразу показалась Валери обреченной. И эта обреченность не могла не усугубляться тем, что исторические модели, которым она следовала, были более инородными для нее, нежели, например, модель Цезаря или Фридриха для Наполеона. Эта инородность, или, по меньшей мере, сомнительность принадлежности России Европе, составляет один из характерных моментов “русской идеи” Валери.
Крушение Европы?
Центральное звено политической концепции Валери — предназначение Европы и место в ней Франции. Связка Европа-Франция-местоположение — неотъемлемая составляющая его политической рефлексии, отличающейся своего рода материалистичностью, географичностью, привязанностью к таким реалиям политического существования, как ландшафт, природные богатства, естественные границы, заселенность местности. В противовес мифологическим, метафизическим, историософским конструкциям того или иного национального характера, в той или иной мере обремененным грузом исторического прошлого, он все время пытается строить некий перспективный план исторического бытия Европы, исходя почти исключительно из настоящего. Нам еще придется говорить об этом недоверии Валери к истории, которое сродни его недоверию к романам, сейчас же подчеркнем исключительную в своем роде своевременность его политического мышления, которую следует понимать не столько в смысле готовности отвечать на вопросы, задаваемые своим временем, сколько как чуждость всякого рода тоске по былому и любому нетерпению в отношении грядущего.
Геополитический склад ума Валери проявился еще в самых ранних его размышлениях о Европе:
Политически земной шар образован из n числа территорий, принадлежащих к числу социальных объединений или наций. Влияние этих наций осуществляется посредством неравного обмена между ними, и это неравенство определяется уровнем цивилизации, id est способностью к преобразованиям — посредством военной силы и т. п. Совокупная сила наций — это переменная величина, зависящая от физических коэффициентов наций и умения их применить. Но в последнем земной шар уравнивается. Каждая нация стремится, как и всякая другая, как можно лучше использовать то, чем она обладает. То есть различие между нациями будет основываться только на том, что есть у каждой нации: число жителей, территория, сырье и т. п. Стало быть, через некоторое время физически обделенные нации окажутся в подчиненном положении. Кроме того, каждая нация вынуждена будет испытывать давление всего земного шара [7].
Не следует удивляться математической расчетливости этого раннего геополитического построения, сделанного рукой молодого поэта — математика с самого детства, с одной школьной незадачи, питала его ум: работы Римана, Кантора, Пуанкаре были его настольными книгами, заменяя романы и исторические сочинения. Не нужно удивляться и апелляции к военной силе как важнейшему фактору межнациональных отношений — запись сделана чиновником Военного министерства, которому по долгу службы приходилось общаться с цветом французской военной мысли, а то и делиться своими стратегическими находками с военными. Удивительно другое: в этой записи, как и в “Методичном завоевании”, его мысль сразу нащупывает некий политический конфликт, который будет в центре его размышлений на протяжении всего творческого пути. Можно даже сказать, что это один и тот же конфликт, который его мысль рассматривает с разных сторон. В самом деле, в “Методичном завоевании” Валери обращал внимание на различие между традиционными “великими нациями” Европы (Англия и Франция) и “молодыми нациями” (Германия, Италия, Россия, последняя, правда, относится к ним с оговоркой), которые усиленно и успешно осваивают опыт первых и так или иначе преодолевают имевшийся разрыв, более того, благодаря своей “методичности” или “способности к преобразованиям” грозят “завоеванием” Европы. В приведенной записи эта мысль, по существу, повторяется, по меньшей мере повторяется мысль о естественном “неравенстве” как принципе отношений между нациями. И там и здесь звучит также мысль о грядущем преодолении неравенства, причем за счет некогда “великих наций”.
Последнее положение едва намечается в записи 1897 г., зато оно конкретизируется в знаменитом эссе “Кризис духа” (1919), представляющем собой едва ли не самый трезвый, проницательный и убедительный отклик европейской мысли на опыт Первой мировой войны. Примечательно, что эссе было написано специально для авторитетного лондонского журнала “Атенеум”, основанного еще в начале XIX века, как будто поэт, имевший тогда уже европейскую известность, во что бы то ни стало хотел избежать смешения своего голоса с ура-патриотическим гамом, царившим тогда во французской прессе. Тем не менее в том же 1919 г. “Кризис духа” был напечатан в “NRF”, литературном журнале, который был основан в 1909 г. группой писателей во главе с А. Жидом и в скором времени снискал славу подлинного рупора той французской словесности, что оставалась чуждой как крайностям национально-патриотического или католического крыла литературы, так и вызывающему нигилизму авангарда.
Эссе состоит из двух “Писем”, к которым примыкает небольшой текст под названием “На заметку, или Европеец”, представляющий собой фрагмент доклада “Характеристики европейского духа”, прочитанного Валери в Цюрихском университете в 1922 г.; в 1934 г. оба текста были включены в книгу эссе “Смесь” [8]. Первая фраза “Кризиса духа” стала хрестоматийной и цитируется чаще, чем какое-либо другое высказывание Валери: “Мы, цивилизации, — мы знаем теперь, что мы смертны” (I, 988, “Кризис духа”). Существует множество толкований этой фразы, вызвавшей своего рода потрясение в умах [9]. Гораздо интереснее, с нашей точки зрения, другая фраза из этого же “Первого письма”, точнее, две фразы, которыми начинается второй абзац эссе:
Элам, Ниневия, Вавилон были прекрасными и смутными именами, и полное крушение этих миров имело для нас столь же мало значения, что и само их существование. Но вот Франция, Англия, Россия — тоже могут стать прекрасными именами (I, 988, “Кризис духа”).
Это замечание интересно не только тем, что Россия поставлена Валери в один ряд с “великими нациями”, что, строго говоря, несколько противоречит обычному ее месту в его геополитической системе и объясняется, судя по всему, тем, что все три страны входили в Антанту; оно интересно тем, что в нем намечается важнейший пункт в развитии в его политическом мышлении самой категории “нация”. Нация, говорит здесь писатель, может стать “именем”, что следует понимать в том смысле, что от нации может остаться всего лишь “имя”, как это случилось с канувшими в историческое небытие народами, но также что нация, собственно, — это только “имя”. Другими словами, “нация” — это историческое понятие или, если воспроизвести здесь непереводимый каламбур из “Тетрадей”, “Natieones sunt Notiones”, что можно передать по-русски как “Нации суть Концепции”, другими словами, нации суть не что иное, как Фикции исторического разума, проще сказать, Измышления. Точности ради заметим, что этот афоризм относится к 1939 г., когда политическая рефлексия поэта направлялась прежде всего на опыт немецкого национал-социализма. Именно тогда в ней прорабатывается важнейшее положение о персонификации современных наций:
Нации —
На горе людям случилось так, что образования под названием “Нация” были некогда персонифицированы.
В античности говорили Рим или Германцы и т.п. — или Скифия, или король Франции, или Император, или Турок и т.д.
То есть это был либо город, либо народ, либо индивид, либо режим. Но не сущности — вызывая смешение характеристик или качеств — и, стало быть, произведения чудовищного вымысла, фикции, в силу которого какому-то существительному приписывают то, что принадлежит либо нескольким людям, либо смешанной общности, либо бюрократической традиции, либо “истории”, либо географическим или геологическим условиям существования.
— Нет ничего более ложного, чем система наций, которая не принимает в расчет условий и необходимостей новой жизни, противостоит совокупной организации, давит на торговлю, на сознание, на в<сякий> обмен — нарушила региональное своеобразие, и находит оправдание исключительно через историю — то есть через случайности, а не через то, что исчезает из истории и что есть собственно действие, сбои которого она только и регистрирует — будучи скорее патологией, нежели психологией. Но ведь патология куда как интереснее! Здесь я замечу, что непомерный интерес, возбуждаемый знаменитыми личностями, является лучшим доказательством этого нездорового любопытства истории к патологии и тератологии (II, 1498—1499, 1939).
И еще одна запись, в том же духе и в этом же году:
Новая Европа
В 1919 году простаки держали в головах одни лишь исторические модели — восковые фигуры, “Нации”, Идолы.
Что бы они делали, если бы им пришлось рассуждать, не прибегая к этим мифам — … (II, 1499, 1939).
Нации, эти Измышления, порождения нездоровой истории, которая лишь выдает себя за науку, а на деле ничем не отличается от романов, более того, порой превосходит литературу, развиваясь как патология, точнее будет сказать, патография, поскольку она регистрирует преимущественно всякого рода нарушения хода вещей, отклонения, извращения, как социальные, так и индивидуальные, вместо того чтобы описывать его действие, заключают в себе угрозу совместному европейскому существованию, самому бытию Европы. Этот сложносоставной мотив постоянно возникает в политических построениях Валери — как в “Тетрадях”, так и в печатных сочинениях. Можно даже сказать, что это не мотив его мысли, а своего рода выбор — в противовес крайностям национального сознания, которые давали о себе знать в творчестве, например, М. Барреса, но также сказывались в творчестве П. Дриё Ла Рошеля, Валери последовательно разрабатывает доктрину своего рода “логического европеизма”, центральным элементом которой является понятие европейского “духа”.
Валери, как никто из его современников, осознает бренность Европы, возможно, потому, что воспринимает ее прежде всего материалистически, как небольшую часть большого материка. Но, возможно, и потому, что он, как никто из современников, осознает фундаментальное противоречие, на котором зиждется европейское существование: эта небольшая часть большого, но не единственного материка духовно господствует надо всем миром. Точнее будет сказать, что господствовала, ибо Великая война обнаружила, что Европа может кануть в историческое небытие, как Афины или Рим. Отсюда вопрос, который ставит само время:
Ведь действительный час заключает в себе этот главный вопрос: сохранит ли Европа свое превосходство во всех областях?
Станет ли она тем, чем в действительности она является, то есть маленьким мысом Азиатского континента?
Или же Европа останется тем, чем она кажется, то есть драгоценной частичкой земной вселенной, жемчужиной земного шара, мозгом обширного тела? (I, 995, “Кризис духа”).
Обнаруживая возможные следствия этой альтернативы, Валери возводит построение, которое сам называет “фундаментальной теоремой” и которое наглядно показывает как зыбкость европейского существования, так и то, что поэт именует “духом”. Он вновь использует географическую картину и вновь подчеркивает естественное неравенство, определяющее отношения между нациями, обладающими неравными природными условиями, богатствами, числом жителей, но также между Европой и остальным миром. В сравнении с другими частями света Европа проигрывает почти по всем показателям, однако чаши весов мирового сосуществования уравнивались именно “европейским духом”, более того, до последнего времени Европа, несмотря на свою географическую, материальную, реальную ничтожность преобладала в духовной картине мира:
Вот уже века маленький европейский регион занимает первое место в классификации. Несмотря на небольшую протяженность — и хотя ее недра не особенно изобильны, — она господствует в картине. Благодаря какому чуду? — Нет сомнения, что чудо заключается в качестве ее населения. Это качество должно компенсировать назначенное Европе меньшее число людей, меньшее число квадратных метров, меньшее число тонн руды (I, 996, “Кризис духа”).
Европейское господство шло на пользу Европе, питало “европейский дух”, совершенствовало “качество” европейцев, возвышало их над другими народами, но в Новое время все повернулось по-другому. Новое время, новый мир, просто “новое”, иначе говоря, “модерн”, Валери определяет не столько хронологически, сколько топографически или картографически — это время занесенного на карты мира, который расписан во всех мельчайших подробностях, который конечен, ибо описан, который замкнут в себе, ибо вне этой записи ничего не осталось. Все земли исхожены, все моря переплыты, даже небеса освоены, но главное — все карты начерчены, все территории записаны за нациями:
Нет скалы, над которой не реяло бы знамя; нет белых пятен на картах; нет региона вне таможен и вне законов; нет племени, труды которого не порождали бы какого-нибудь делопроизводства и не зависели бы — колдовскою силой письма — от разного рода гуманистов, засевших в далеких кабинетах. Начинается время законченного мира (II, 923, “Взоры на новый мир”).
В этой ситуации “европейский дух”, некогда направлявший свою силу вовне, на внеевропейские открытия и завоевания, сталкивается с двоякого рода необходимостью: он вынужден, во-первых, обратиться к самому себе, на себе замкнуться, во-вторых, начать считаться с другими духовными образованиями, которые, набираясь европейского опыта, осваивая его достижения в области техники, науки, военного искусства, используя естественные условия своего существования, становятся вполне способны упразднить имевшее место неравенство — в этом смысле следует понимать мысль Валери о неизбежности “поступательного изменения в обратном направлении” (II, 996, “Кризис духа”) или последующего развития за счет “великих наций”. Здесь не место вдаваться в довольно сложные проблемы, связанные с постоянным и глубоким проникновением мысли Валери в запутанный клубок отношений Запада и Востока, Европы и Америки; заметим лишь, что внутри собственно европейского нового становления его больше всего волнуют историко-патологическое развитие “наций” и поиск объединительного принципа Европы, на основе которого могло бы произойти сплочение, упрочение и усиление европейского духа. Последнему в “Кризисе духа” дается замечательное, хотя и несколько общее, определение:
Мы только что намекнули, что качество человека являлось, должно быть, решающим моментом в первенстве Европы. Я не могу детально его проанализировать; но в беглом рассмотрении вижу, что особенно действенные характеристики европейской Психеи — это деятельная ненасытность, бескорыстная и пылкая любознательность, счастливое смешение воображения и строгой логики, чуждый пессимизму скептицизм и отнюдь не смиренный мистицизм… (I, 996, “Кризис духа”).
Историческая ситуация 1930-х гг. и в особенности начало новой войны, подтвердившей многие виды на будущее из политической философии Валери, способствовали углублению его политической рефлексии, обострению внимания поэта к мотивам и движущим силам современного исторического становления Франции, испытавшей в “странной войне” подлинное национальное крушение. Его мысль снова и снова отказывается погружаться в историческое прошлое, искать в “истории” объяснение текущей действительности. Наоборот, ключ к современной трагедии Франции Валери находит во всегдашней готовности французской политики следовать определенным историческим моделям, черпать в прошлом (как нельзя более славном) примеры для настоящей политической жизни, увенчавшейся как нельзя более бесславным для французов поражением. Несмотря на всю трагичность ситуации 1940-х гг., его размышления в “Тетрадях” остаются здравыми, трезвыми, созидательными, мысль Валери чуждается апокалиптических настроений. Он остается верен своей манере смотреть в будущее, исходя из настоящего. В этой будущности ему видится необходимость созидания нового типа Франции и француза, более соответствующих насущным требованиям времени:
Возможно, следовало бы создать новый тип Франции и француза.
Этот тип должен подходить нашим истинным силам, эпохе, мировой ситуации.
Не следует искать его в прошлом, где мы, наоборот, найдем наши классические слабости, наши 12 революций за 80 лет — показательные колебания, свидетельствующие о неустойчивости общественного духа, конфликте ценностей и интересов, н<ашей> склонности к умалению людей, которые поднимаются, — или зависть — или (ярко выраженное в н<ас>) удовольствие, с которым мы все рушим, и все это в сочетании с централизацией, которая способствовала быстрому захвату власти, ибо не один раз, чтобы взять в свои руки всю Францию, достаточно было в недолгой борьбе овладеть несколькими людьми и двумя-тремя сооружениями (II, 1510, 1940).
И вновь мысль о Франции неразделима с мыслью о судьбе Европы. И в этом отношении следует признать, что острое сознание национального крушения Франции накладывалось на размышления Валери о настоящем моменте европейского существования. Можно даже утверждать, что поражение Франции было для Валери поражением Европы, уже не кризисом “европейского духа”, а его рассеянием. Даже победа над гитлеровской Германией не внушила ему радужных надежд, впрочем, особенным оптимизмом его воззрения на новый мир никогда не отличались. Искорка новых ожиданий мелькнула в “Тетрадях” после встречи с генералом де Голлем (II, 1545, 1944), однако убежденность в том, что с Европой случилось нечто непоправимое, берет верх. И в одной из последних записей последнего для Валери, 1945 г. появляется окончательный диагноз, точнее будет сказать, смертный приговор Европе:
По всей видимости, ни один из народов Европы не обнаружил качеств, необходимых для того, чтобы поставить себя и поставить какую-нибудь общую жизнестойкую конструкцию. И так начиная с римлян.
Карьера Европы завершена. Посмотрите на карту мира. 1945 – 1815 = 130.
Религиозное объединение не состоялось — три антагонистические христианские религии.
Пагубная роль “наций” — никаких преимуществ этого историко-политического образования и его подтвержденные угрозы. Абсурдные персонификации (II, 1552, 1945).
Такова в нескольких самых общих чертах динамика “европейского духа” в политической философии Валери. Напряженная мысль поэта неотступно следовала за его метаморфозами более чем полвека. Творческое сознание писателя было своего рода действенным созерцанием, не просто наблюдавшим за превращениями духа Европы, но деятельно его созидавшим. Картина взлета и падения Европы, которая вырисовывается в этом довольно беглом рассмотрении воззрений Валери на новый мир, может показаться безрадостной, но здесь она и не является безоговорочной, завершенной, окончательной. В этом первом приближении важно было наметить отдельные линии, направление, самый общий смысловой рисунок становления политической философии поэта, чтобы на этом фоне попытаться все-таки ответить на вопрос, который перед ним не вставал, но который тем не менее по-своему освещает его творческое сознание: какое место занимает Россия в его политической картине мира?
От крайности к крайности
Первый ответ напрашивается сам собой — никакого. Россия не занимает никакого места в политической картине мира Валери, потому что географически она является окраиной Европы. Эта окраинность России заставляет Валери сомневаться в принадлежности России к Европе, в причастности ее европейскому духу. Правда, в самых ранних его политических построениях Россия еще находит себе место, но исключительно благодаря своему окраинному положению, благодаря географии, а не пресловутой духовности. Как уже говорилось, согласно мысли Валери, европейский дух движим жаждой деятельности, горячей волей к разумному созиданию, страстью к самораспространению, несмиренным мистицизмом, сливающимся с трезвой логикой. Не удивительно поэтому, что в размышлениях Валери едва ли не главным духовным героем предстает Наполеон:
Наполеон почувствовал, что Европа представляла собой нечто особенное, и поскольку его демон был в организации, которая в политике то же самое, что строительство в мышлении или искусстве, он задумал — видя, что в Европе были лишь рациональные державы — Франция и Россия, по причине их местоположения и срединного характера, и догадавшись, что Англия извечно не могла не противостоять Европе, потому что она по необходимости заинтересована в том, что противоречит Европе, и ничуть не заинтересована в том, что важнее всего для последней — уничтожить английскую державу, затем задумал, в более широком плане, открыть мир, который стал бы современным миром, объединив всю Западную Европу под эгидой одной администрации и с помощью всех ловких и умных людей — границы этого гигантского пространства были бы покрыты непрекращающейся военной зоной, постоянно расширяющейся на восток, посредством элементарного типа военной организации, посредством смешения рас, внутри и вне армии, земли непрестанно впитывались бы, мало-помалу организовывались, мягко поднимаясь к самому Парижу (II, 1447, 1897).
В этой ранней записи из “Тетрадей” как нельзя более выразительно сказывается известный бонапартизм французского культурного сознания, долгое время и с полным на то правом мнившего себя этаким светочем Запада. Этот бонапартизм, который в той или иной мере оставался присущ политической мысли Валери на протяжении всего творческого пути, объясняет, например, его внимание к сильным политическим фигурам, проще сказать, к диктаторам, иные из которых, в частности Антониу ди Оливейра Салазар (1889—1970), глава фашистского режима в Португалии, вызвали в нем если и не симпатию, то понимание. В печально знаменитом эссе “Идея диктатуры” (1934), вошедшем во второе издание сборника политических эссе “Взоры на новый мир” (1938), а написанном как предисловие к книге А. Ферро “Салазар. Португалия и ее вождь” (1934), поэт оправдывал диктатуру, вновь подкрепляя свое откровенно антидемократическое умопостроение развернутой ссылкой на решительное поведение Наполеона в Государственном совете в бытность его Первым Консулом (II, 972, “Воззрения на современный мир”). Этот не изжитый — несмотря даже на резко критическое отношение к гитлеровской Германии — бонапартизм делает понятной привязанность Валери к маршалу Петену, не только сохранившуюся в черные годы немецкой оккупации, когда его престарелый друг встал во главе режима Виши, но и подтолкнувшую его к написанию дифирамбического эссе “Дань уважения и воспоминания”, вошедшего в книгу “Париж — Маршалу” (1942), в которой мастера французской культуры клялись в верноподданнических чувствах тому, кто взял на себя бремя власти в потерпевшей поражение стране [10]. Разумеется, Валери не уравнивал Петена и Наполеона, он выражал маршалу искреннюю и, по всей видимости, трудно давшуюся ему благодарность за то, что тот “пожертвовал собой, чтобы среди разброда, беспримерного крушения поддержать единство, то есть существование родины” [11]. Не что иное, как неизбывный патриотизм, может объяснить пафос и отдельные положения этого объяснения в любви, испытываемой одним стариком к другому, поэтом к воину, патриотизм но также некоторая общность судьбы, возраста и, конечно же, невероятная сумятица, царившая в эти годы в умах поверженных французов.
Возвращаясь к образу России в творческом сознании Валери, вновь отметим картографический характер политического мышления писателя: он мыслит Россию прежде всего на карте, это страна, занимающая край Европы. В другом фрагменте “Тетрадей” эта экстраевропейскость России подчеркивается еще более определенно: “Две экстраевропейские державы. Англия и Россия” (II, 1454, 1911). Эта особенность мировосприятия поэта может сделать более понятным приводившееся в самом начале нашей статьи замечание относительно возможного раздела России между Польшей и Японией: наверное, без Украины, Бессарабии и Сибири первая выглядела бы в глазах Валери более европейской. Разумеется, это не более чем предположение, столь же ироничное, как и высказывание поэта “План прекрасный…”. Говоря более серьезно, можно вспомнить, что в “Методичном завоевании” Валери ставил Россию в один ряд с “молодыми нациями”, идущими на смену “великим нациям”, — Германией и Италией. В этой связи нельзя не согласиться с Д. Бертоле, когда он пишет о некоем смешении образов двух режимов — сталинского и гитлеровского — в сознании Валери в конце 1930-х гг. [12] Тем не менее мысль Валери с гораздо большим интересом относится к гитлеровской Германии, нежели к сталинской России. Причин такому предпочтению может быть несколько: во-первых, географическое положение немецкой нации, европеизм которой не вызывал у Валери сомнения; во-вторых, его искреннее и устойчивое внимание к классической немецкой культуре, главным образом к Гёте и к образу Фауста, который был в сознании французского писателя литературным мерилом “европейского духа”, как Наполеон — политическим; в третьих, наконец, Германия в большей мере отвечала его пониманию “великой нации”. А таковой Валери называл народ, рано или поздно вступавший в борьбу за мировое господство:
Нет никаких великих наций, кроме тех, что в какую-либо эпоху своей истории шли на завоевание мира. Причина проста: это стремление и это усилие свидетельствуют о высокой жизненной силе. Евреи. Греки. Завоевание материальное и завоевание духовное. Двусмысленность (II, 1454, 1911).
И если Германия прямо на глазах входила в разряд “великой нации”, оттесняя Англию и Францию, то Россия до поры до времени оставалась просто окраиной Европы, не возбуждавшей особого интереса Валери.
Тем не менее в “Тетрадях” Валери встречается один фрагмент, посвященный советской России, который заключает в себе достаточно цельную оценку современного состояния русской нации. Эта запись относится к 1926 г. и могла быть навеяна, с одной стороны, беседами с уже упоминавшимся дипломатом М. Палеологом (заметка об одной такой беседе, в которой затрагивалась “русская тема”, есть в “Тетрадях” 1923 г. (II, 1466, 1923)), а с другой — общением с А. Жидом, “обращение” которого в “советскую веру” начинается как раз в середине 1920-х гг. Так или иначе, оценка эта представляет собой некое средоточие всех мимолетных размышлений Валери о России, в котором на ранние его представления об этой окраине Европы накладываются более поздние и более сложные концепции:
В виде первых уроков своих первых “интеллектуалов” Россия — юная, наивная, мистическая, грубая, чувственная — восприняла уроки писателей, как нельзя более оторвавшихся от нации древней, скептической, духовной, защищенной от противоречий и искушенной в них, и уроки как нельзя более сложных и как нельзя более строгих в своих выводах философов — другой нации (II, 1472, 1926).
В этой записи политическая мысль Валери нащупывает важнейший элемент русской истории XX века: ее зависимость от идеологии, зависимость тяжкую, непреодоленную и губительную, обернувшуюся эфемерностью, призрачностью, мнимостью самого духовно-политического образования под названием СССР. В самом деле, Валери выявляет здесь определенную двойственность, тройственность, проще говоря, сомнительность современного состояния России, которое определяется как своего рода смешение разнородных культурных и смысловых традиций. Где-то в глубине обретается, можно сказать, Русь изначальная, “древняя”, обладающая богатым историческим опытом: из мысли Валери следует, что она остается в забвении. На смену ей идет Россия новая, “юная”, “наивная”, претендующая тем не менее на звание “великой нации”. Зыбкость этого нового историко-политического образования определяется его сугубо “идеологическим” происхождением: с одной стороны, оно вызвано к жизни писателями, оторвавшимися от корней “древней” России, под коими, надо думать, разумеются разного рода “западники”, хотя нет никаких свидетельств тому, что французский поэт был посвящен в перипетии идеологической борьбы в русской культуре; с другой — на него влияют иностранные философы, под коими, можно предположить, имеются в виду главным образом немецкие мыслители вообще и марксизм в частности. Надо знать всю меру той неприязни, которую испытывал Валери к “философам” [13], и тех опасений, что пробуждала в нем Германия, чтобы понять, что та роль, которую, с его точки зрения, сыграла немецкая философия в формировании “новой” России, не могла не вызывать в нем определенного рода недоверия, сходного с тем, что порождала в нем Германия. Искусственность “новой” России в этом построении Валери обнаруживается и в том, что он выделяет в ней особое положение “интеллектуалов”: кавычки лишь подчеркивают инородность этого сословия в современном состоянии России.
Подытоживая анализ образа России в творческом сознании Валери, можно сказать, что в последней записи “русская идея” Валери, то есть отрывочные, редкие, скупые мысли поэта, касающиеся “предназначения” России, проговаривается с крайней свободой и предельной отстраненностью, что и обеспечивает, по всей видимости, “попадание” его политической рефлексии в самую точку, в самое сердце того, что можно было бы назвать либо “русской бедой”, либо “русской трагедией”, в зависимости от того, с какой точки зрения взглянуть на русскую революцию — более мистической или более интеллектуальной. В рамках анализа политологической концепции Валери более приемлемой представляется вторая, и действительно в его воззрениях драма России выглядит как исключительно идеологическая драма, драма идей, столкновение которых вызвало к жизни новое историко-политическое образование, которое поэт не без колебаний продолжает называть “русским народом” [14]. Следует сказать также, что если Россия и казалась ему время от времени одной из “молодых наций” Европы, которым принадлежит европейская будущность, то ее окраинное, пограничное положение определяло в его воззрениях двусмысленность, а то и сомнительность европейского характера “русских”. Более того, та новая роль, что взяла на себя Россия после революции, роль, навязанная ей “интеллектуалами”, воспитанными на литературе и немецкой философии, не могла не превращать ее в его глазах в губительную для Европы силу.
Точности ради и для полноты охвата текстов Валери, касающихся России, необходимо, наконец, остановиться на его коротком “Послании”, зачитанном 25 февраля 1945 г. на митинге, организованном французской творческой интеллигенцией в ознаменование юбилея Советской Армии, и опубликованном год спустя в сборнике “Дань уважения Советской Армии от французской нации” [15]. Но мысль поэта в этом приветствии от имени Французской академии, которое ввиду слабеющего здоровья Валери было зачитано Ж. Дюамелем, кажется несколько скованной, во всяком случае, осторожной и расплывчатой, он воздавал должное армии, ввязавшейся в противоборство с сильнейшим европейским режимом, но в его торжественных словах то и дело прорывалась тревога за судьбу Европы, большую долю ответственности за которую возлагал на себя Советский Союз. И в сопоставлении этого текста с современными ему записями из “Тетрадей” обнаруживается, что сокровенная мысль поэта уже облачилась в траур по Европе, по той Европе, что ее вскормила и была убита “нациями”.
Работа выполнена в рамках индивидуального исследовательского проекта ““Русская идея” во французской литературе XX века”, поддержанного грантом ИОО Фонда Содействия (RSS) — № 814/2000 и грантом Министерства образования РФ (Конкурсный центр по фундаментальным исследованиям в области гуманитарных наук) — шифр ГОО — 1.5. — 515.
1) Цит. по: Bertholet D. Paul Valery. Paris: Plon, 1995. P. 328.
2) Полный перечень философско-политических работ Валери см.: Roulin P. Paul Valery. Temoin et juge du monde moderne. Neuchatel: Baconniere, 1964. Р. 225—259. Работа П. Рулена представляет собой добротный анализ политической концепции поэта; примечательно, что “русская тема” там если и затрагивается, то только мимоходом.
3) Valery Paul. кuvres. T. II. Paris: Gallimard, 1960. P. 983 (“Актуальное воспоминание”). Далее сочинения Валери цитируются по этому изданию с указанием тома, страницы и названия работы.
4) Козовой В. Поль Валери (Хронологический очерк жизни и творчества) // Валери Поль. Об искусстве / Подг. изд. В.М. Козового. М.: Искусство, 1976. С. 592.
5) Roulin P. Op. cit. Р. 75.
6) Valery P. Cahiers. II. Paris: Gallimard, 1974. P. 1162. Далее, кроме нескольких исключений, “Тетради” цитируются по этому изданию с указанием тома, страницы и даты записи.
7) Cahiers. T. 1. (1897). Р. 156. Цит. по: Roulin P. Op. cit. Р. 53—54.
8) В русском издании прозы Валери (Валери Поль. Об искусстве) напечатано только “Первое письмо”, хотя текст озаглавлен “Кризис духа”.
9) См., например, комментарии Ж. Итье в издании “Плеяда” (I, 1768—1770) или в общем повторяющие их примечания В. Козового в русском издании.
10) См. несколько легковесный анализ этого текста в содержательной в целом работе Ж. Вердес-Леру, посвященной крайне правым веяниям во французской литературе середины XX века: Verdes-Leroux J. Refus et violences. Paris: Gallimard, 1996. P. 283—288.
11) Цит. по: Bertholet D. Op. cit. Р. 371.
12) Ibid. P. 329.
13) См. его эссе “Леонардо и философы” (1928), вошедшее в книгу “Смесь” (1936), а также блестящий анализ на тему “Валери и философы” в работе Ж.-М. Рея: Rey J.-M. Paul Valery. L’Aventure d’une oeuvre. Paris: Seuil, 1991.
14) Ср. это замечание относительно Европы “или того, что осталось от Европы – что бьется между русским и тем, что это значит, и англосаксонским” (Тетради. Т. XI (1925). С. 69. Цит. по: Roulin P. Op. cit. Р. 66), лишний раз подчеркивающее, ко всему прочему, франкоцентричность политической мысли Валери.
15) Hommage de la Nation franНaise aux armОes sovietiques. Paris: Editions France—URSS, 1945.