(Ежегодный симпозиум исследовательского сообщества СОЮЗ «Этнографии постсоциализма», колледж Амхерст, Массачусетс, 7—8 февраля 2003 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2003
В кругу общественных наук, для которых региональная специализация является одним из важнейших структурирующих принципов, культурная антропология сосуществует с историей, литературоведением, политологией. Представители этих дисциплин как бы сидят на двух стульях, апеллируя, по существу, к двум разным профессиональным сообществам: к исследователям, занимающимся другой дисциплинарной проблематикой в том же регионе, и к своим непосредственным коллегам, которые в большей степени разделяют понятийный аппарат дисциплины, но имеют весьма приблизительное представление о соответствующей региональной специфике. Подобным же образом делятся и научные конференции: как известно, каждый уважающий себя западный ученый считает своим долгом числиться как в зонтичной профессиональной ассоциации, так и в научной организации с региональной проблематикой. Однако нередки более камерные проекты, очерчивающие круг своих участников как дисциплинарно, так и регионально и создающие, таким образом, форум для интенсивного обмена мнениями между людьми, разделяющими и базовую систему теоретических референций, и уровень погружения в социокультурный контекст.
Событием такого плана была недавно прошедшая в городке Амхерст Новой Англии очередная ежегодная конференция исследовательского сообщества по культурному анализу постсоциализма СОЮЗ (SOYUZ, the research network for postsocialist cultural studies). В этом году она носила название “Этнографии постсоциализма” (“Ethnographies of postsocialism”) и была огранизована на базе Массачусетского университета и колледжа Амхерст антропологом Джули Хеммент (Julie Hemment, University of Massachusetts) при помощи аспирантки Лейлы Кео (Leyla Keough, University of Massachusetts). Двухдневная конференция собрала около 60 участников из целого ряда американских университетов, было также несколько докладчиков из Западной и Восточной Европы; участие последних стало возможным благодаря гранту, полученному от Массачусетского университета, а также таланту и энергии организаторов. Все семь секций конференции проходили последовательно, что обеспечило общность фокуса и позволило всем участникам ознакомиться с работами друг друга, хотя оставило меньше времени, чем хотелось бы, на вопросы и обсуждение. Впрочем, этот недостаток в некоторой мере был восполнен обилием перерывов на кофе, а также интенсивным общением во время дискуссии, посвященной преподаванию постсоциализма в американском контексте.
Конференции СОЮЗа проходят ежегодно вот уже десять лет, с первого года основания сообщества (хотя каждый год — при разных университетах и усилиями разных членов), и в настоящий момент можно говорить о некоторых устойчивых тенденциях. Формально говоря, это сообщество радо принять в свои ряды любых исследователей, заинтересованных в культурном анализе постсоветских реалий; список членов, помещенный на интернет-странице организации (http://www.abdn.ac.uk/soyuz/), включает в себя фольклористов, социологов, искусствоведов, а информационное письмо, приглашающее к участию в конференциях, обращено к представителям целого круга дисциплин, от антропологии до литературоведения. Однако фактически костяк организации составляют культурные антропологи. СОЮЗ был сформирован в рамках Американской антропологической ассоциации и издает журнал “Anthropology of East Europe Review”, поэтому неудивительно, что, несмотря на заинтересованность организаторов конференций в интеграции неантропологических подходов, именно антропологи оказываются завсегдатаями этих встреч. А учитывая относительно малое число исследователей России и Восточной Европы среди американских антропологов, становится понятным, почему их ежегодные встречи воспринимаются постоянными участниками как редкий шанс интеллектуального диалога на общих основаниях, переживаемого с эмоциональным подъемом встречи одноклассников.
Доминирование антропологов на конференции и в ее материнской организации обусловило две особенности этого события: укорененность презентаций в этнографическом материале (в сущности, эмпирическая насыщенность была основным требованием, предъявленным к работам) и относительная молодость участников (средний возраст аудитории — около 35). Последний момент имеет простое историческое объяснение: в то время как русская и советская история и литература могли изучаться по письменным источникам даже в самый закрытый период позднего сталинизма, о возможности включенного наблюдения повседневной жизни советских граждан американским ученым мечтать не приходилось (наиболее маститая американская исследовательница-антрополог в области социалистической и постсоциалистической проблематики, Катрин Вердери (Katherine Verdery), признавалась, что ее выбор Румынии как страны специализации объяснялся тем, что это была единственная страна соцлагеря, которая на короткое время включила антропологов в список студентов, допущенных до стажировки в стране; впрочем, и это окно быстро захлопнулось, как только румынские власти осознали, что, по представлениям иностранных студентов, деятельность антропологов не ограничивается реконструкцией черепов). Ситуация изменилась только в конце 1980-х, и именно этот период можно считать временем институционального формирования культурной антропологии России и Восточной Европы как поддисциплины в англо-американской системе гуманитарного знания. Иными словами, как научной области, так и академическим карьерам ее исследователей не более 15 лет.
Осмыслению пути, пройденного за эти 15 лет, было посвящено пленарное обращение, которое было прочитано по завершении первого дня конференции представительницей первого поколения культурных антропологов-славистов Нэнси Рис (Nancy Ries, Colgate University). Готовясь к выступлению, докладчица провела блиц-опрос коллег, в котором она просила перечислить наиболее авторитетные публикации последних лет, посвященные антропологии России и Восточной Европы, и составила на их основе своеобразный хит-парад работ, наиболее глубоко повлиявших на становление концептуального аппарата этой молодой области. Противопоставляя узкий круг теоретического и эмпирического материала, который был доступен ей самой во время первого полевого исследования в 1989—1990-х годах, обилию подробных и разноплановых публикаций, существующему на сегодняшний день, исследовательница приглашала аудиторию к проведению собственных опытов таксономии над многообразием внутри- и междисциплинарных штудий. Выступление не претендовало на то, что предложенная в нем классификация является окончательной или единственно возможной, однако сама постановка вопроса о формулировке теоретического канона постулировала необходимость дистанцирования от предыдущего периода как от завершенной эпохи первичного накопления (понимая под этим не только накопление теоретического капитала внутри академической области, но и первичное накопление экономического капитала в изучаемом регионе).
Призыв к осмыслению возможных принципов классификации существующих работ нашел отражение в тематической разбивке панелей. Как часто бывает при переходе от теоретического посыла к категориям практики, границы оказались зыбкими и неоднозначными, что привело к тому, что по ходу конференции несколько работ-перебежчиков было перемещено из одной секции в другую, более соответствующую их тематике. Однако хотя названия секций очерчивали широкий круг проблематики, от моральных аспектов приватизации до вопросов пола и социальной мобильности, концептуально можно выделить три основные темы, задававшие направление презентациям и дискуссии: “гражданское общество” и демократизация, идеологии и риторика власти и становление форм повседневности. Не имея возможности осветить все представленные работы, кратко остановлюсь на наиболее интересных докладах в рамках каждого из этих тематических направлений.
Строго говоря, кавычки, окружающие термин “гражданское общество” в предыдущем параграфе, стоило бы убрать, поскольку не все докладчики, использовавшие терминологию гражданского общества, относились к этому понятию как требующему проблематизации. Причиной этому, по крайней мере отчасти, был тот факт, что этнографическим материалом для анализа многим участникам конференции служил собственный опыт добровольной работы на ниве создания гражданского общества в рамках представительств международных неправительственных организаций в странах Восточной Европы и СНГ. Показательным в этом плане был доклад Элиссы Хелмс (Elissa Helms, University of Pittsburgh), посвященный проблеме национализма и конфессиональной нетерпимости среди боснийских женщин — членов организации по защите женских прав, который строился на сотрудничестве самой исследовательницы с данной организацией в качестве консультанта и на ее наблюдениях по поводу угрозы, которую подобные сантименты неизбежно несут благим целям общественных объединений. Работа Дженнифер Эриксон (Jennifer Erikson, University of Oregon) на сходную тему, “Теория на практике: Устные истории [oral histories] цыганских женщин в Боснии-Герцеговине”, продвигалась на шаг дальше, вынося на обсуждение не только реакции и аттитюды “подопечных” докладчицы — боснийских активисток, но и позицию самой исследовательницы, занятую в ходе подробно освещенного конфликта по поводу необходимости документальной фиксации свидетельств дискриминации цыганского населения в Боснии. Этнографическая густота описания инцидента и готовность докладчицы подвергнуть критическому анализу собственные допущения способствовали тому, что рефлексии подверглись не только культурные, но и структурные детерминанты национализма, вопросы ресурсной зависимости населения этого региона от западных финансовых “вливаний”, создающие обстановку конкуренции между более или менее “приоритетными” группами (к которым относятся как женщины, так и национальные меньшинства) и усугубляющие как раз те линии разрыва, которые доноры стремятся нивелировать. В то же время отсутствие сравнительной перспективы в осмыслении случаев межгрупповой враждебности создавало впечатление исключительности обсуждаемых явлений и снимало потенциально продуктивные параллели не только с подобными явлениями в более благополучных регионах мира, но и с ролью проявлений закрытости и партикуляризма на начальных стадиях формирования добровольных организаций в классических случаях Франции и Америки, негласно присутствовавших в докладах как нормативные образцы “правильного” гражданского общества.
Впрочем, если одним проверка постулатов демократизации на практике внушила сомнения по поводу перспектив гражданского общества в Восточной Европе, другие усомнились в невинности самого понятия вкупе с сопутствующим ему теоретическим багажом. Доклад Кимберли Коулз (Kimberly Coles, University of California, Irvine), посвященный идеологии прозрачности и роли международного сообщества в способствовании становлению демократических избирательных практик, на богатом этнографическом материале и не без опоры на Фуко демонстрировал легкость, с которой избирательно понимаемая идеология прозрачности и “просматриваемости” электоральных (да и многих других) институтов может на деле превратиться в инструмент тотального контроля привилегированного транснационального меньшинства над географически и социально немобильным местным большинством. Выступление Кристин Годси (Kristen Ghodsee, Bowdoin College) прослеживало исторические корни современной американской фиксации на правах женщин в Центральной и Восточной Европе, объясняя привлекательность этой тематики центральностью роли, которую она играла во времена холодной войны, когда женщины третьего мира рассматривались идеологами и коммунизма, и экономического либерализма как группа, наиболее восприимчивая к агитации. Как этот доклад, так и работа, представленная Тренхольме Юнганс (Trenholme Junghans, City University of New York) на тему современных интерпретаций гражданского общества, подвергали сомнению полезность понятийного аппарата, сформировавшегося в условиях двуполярного мира и идеологической конкуренции между супердержавами, для осмысления сегодняшних постсоциалистических реалий.
Проблематика историзма и контекстуализации существующих идеологий прослеживалась также в докладах, посвященных дискурсам власти в более широком смысле. Особое место в этом блоке работ занимали исследования риторики коллективного самосознания, проведенные на многообразном эмпирическом материале. Доклад Джейсона Джеймса (Jason James, Columbia University) “В поисках немецкости: охрана исторических памятников и ориентализация Восточной Германии” рассматривал немецкие представления об общности национального культурного достояния как моральном основании для объединения через призму дебатов об архитектурно-реставрационной политике, выдвигая тезис о том, что необходимость спасения архитектурных памятников Восточной Германии зачастую постулировалась западными немцами в миссионерских терминах. Работа Оксаны Саркисовой (Central European University) о преломлениях образов “своего” и “врага” в современных игровых фильмах о Чечне явила собой пример анализа разнообразных моделей коллективного самосознания, основанных прежде всего на отстранении от этически или, все чаще, этнически понимаемого “другого”, представленный на интересном визуальном материале. Доклад Николая Вукова (Nikolai Voukov, Central European University) “Смерть и оскверненные: памятники социалистического прошлого в Болгарии после 1989” был посвящен анализу не столько самих памятников, сколько сражений по поводу их дальнейшей судьбы. Основываясь на публицистических материалах, посвященных обсуждению этой проблемы, докладчик объяснял исключительную эмоциональную нагруженность любого решения, связанного с пересмотром монументального ландшафта в Болгарии, тем, что памятники советских времен продолжают иметь космологический и даже анимистический смысл в глазах болгар, являясь для них символом посмертной памяти поколения их отцов. И наконец, если перечисленные выше работы рассматривали конструирование истории и форм национального самосознания как процессы конфликтные и разнонаправленные, выступление Кристофера Каплонского (Christopher Kaplonski, Cambridge University), посвященное распространенному в современной Монголии образу Чингисхана как основоположника демократии, предлагало рассматривать содержание этого образа непосредственно как отражение политических представлений монголов о данной форме общественной организации, оставив, однако, без внимания небеспочвенный вопрос о вариациях внутри исторического канона, а также о многообразии факторов, влияющих на его формирование.
Блок работ, посвященных практикам повседневности, выявил интересную особенность этой области деятельности на постсоветском пространстве, а именно ее глубокую погруженность в морально-этические категории, — как в глазах самих исследователей, так и в глазах их респондентов. Работа Лейлы Кео (Leyla Keough), написанная по результатам ее общения с молдавскими нелегальными мигрантками, месяцами работающими на турецкие семьи в Стамбуле, была направлена против виктимизации этой категории населения западными феминистскими организациями, которые считают этих женщин слабыми, плохо отвечающими за свои действия жертвами обстоятельств и преступных сетей. Убедительно возражая против утверждений о том, что у мигранток отсутствуют деятельный характер и свобода выбора, выступление в то же время обошло вниманием те социальные условия, которые вынуждают молдаванок искать работу столь далеко от дома. Моральным аспектам пищи и культуры застолья было посвящено два доклада: работа Синтии Габриэль (Cynthia Gabriel, University of California, Santa Cruz) “Этнография русской еды: экологически чистая еда и здоровье нации” и статья Дэвида Кестера (David Koester, University of Alaska, Fairbanks) “Межэтнические последствия русских алкогольных практик: случай Камчатки”. В первом случае анализу подвергалась концепция экологической чистоты продуктов питания, которая, согласно наблюдениям докладчицы, в провинциальной России понимается не как указание на биохимический состав продукции, а как маркер личного знакомства с поставщиком еды, в противопоставление анонимным и безличностным отношениям массового потребления, ассоциируемым с магазинами и крупными рынками. Во втором случае питейные ритуалы, строящиеся на утверждении простоты и равенства участвующих в возлияниях, рассматривались как мощные инструменты социализации или, напротив, исключения из общности, далеко не невинные в ситуациях межэтнических контактов, особенно в случаях, когда статус соответствующих этнических групп неравнозначен.
В остальных докладах, посвященных вопросам повседневности, моральные категории переплетались с интеллектуальными и экономическими. В работе, посвященной анализу содержания и рекламы сканвордно-кроссвордных изданий, автор этих строк связывала их популярность с умелыми стратегиями самопрезентации, несколько противоречиво акцентирующими спонтанно-душевный и в то же время рационально-образовательный характер этого вида досуга, что особо актуально в период, когда для многих россиян остро стоят проблемы морального отчуждения и собственной интеллектуальной невостребованности. Доклад Оаны Матееску (Oana Mateescu, University of Michigan) “Воровство, продажа, дар: радости приватизации в румынской деревне” рассматривал трансформацию понятий права, морали и собственности, сопутствовавшую закрытию ранее успешной румынской фабрики и ее постепенному расхищению жителями деревни, в большинстве своем являющимися ее же бывшими работниками. Дуглас Роджерс (Douglas Rogers, University of Michigan) в работе “Новые староверы Сепыча: религиозное возрождение на Урале” описал “разделение труда” между новыми поповскими приходами, воспринимаемыми населением уральского поселка как современные, экономически компетентные и практичные, и старыми женщинами-староверками, исповедующими беспоповство: в то время как первым доверяют вершить “мирские” церемонии, такие, как крестины и свадьбы, вторые, благодаря своей приверженности несовременным добродетелям набожности, бессребреничества и аскетизма, воспринимаются как наиболее достойные кандидаты на проводы умерших в мир иной. Космология, как и во многих предшествующих работах, переплетается здесь с моралью, экономикой и повседневным опытом постсоветского времени.
Было бы преувеличением сказать, что представленным на конференции работам удалось очертить контуры нового дисциплинарного поля, да и не к этому они стремились. Сквозь оживленные кулуарные дискуссии, на редкость доброжелательный прием представленных работ и преимущественно риторически-провокационные вопросы модераторов секций просматривалось желание, с одной стороны, поощрить продолжение этнографических штудий в дорогом для всех участников регионе, а с другой — осмыслить и теоретически обосновать их важность не только в собственных глазах, но и в восприятии тех коллег-скептиков, для которых специфика постсоциалистического развития, а значит, и попытка обособления этого региона в отдельную дисциплинарную категорию не являются самоочевидно убедительными. В этой комбинации внутригрупповой лояльности с готовностью подвергнуть сомнению самые основы собственного права на существование угадывалось самоощущение молодой дисциплины, которая стремится определить свое место под солнцем, ее авантюрность и открытость новым идеям и смежным областям знания. Наблюдение и участие в дальнейшем ее развитии обещает быть делом трудным, но крайне занимательным.
Ольга Шевченко
(Нью-Йорк)