(авторизированный пер. с англ. Я. Токаревой)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2003
В насаждении советского самосознания — чувства принадлежности к стране, непохожей на остальные страны мира, — огромную роль играла государственная политика, направленная на социализацию детей посредством обучения, вовлечения в политические организации (такие, как пионерское движение) и пропаганды (включающей литературу для детей, школьные учебники и визуальные средства, например плакаты). Однако до настоящего момента эта тема — в отличие от многих других тем, связанных с детской культурой [3], — систематически почти не изучалась. В работах по истории советского периода и эссе о советском самосознании дети чаще всего не упоминались вовсе либо затрагивались лишь мимоходом. Даже в исследованиях, посвященных образованию, обычно применяется подход “сверху вниз”, при котором акцент делается на институционализации, образовательной политике и педагогической теории, а не на практике работы в классах (можно использовать русский термин “дидактика”), не на детском переживании ситуации обучения или практическом содержании учебного плана (определенных книгах и учебниках и т.д.) [4]. Исключением является работа Фелисити О’Делл об официальной детской литературе, но эта исследовательница сосредоточивается по большей части на конкретной эпохе советской истории — 1970-х годах — и не пытается вписать ее в более широкий исторический контекст [5].
Родственная тема, которой также уделялось мало внимания, — глобализация детства, то есть общих черт эволюции идеологии, материальной культуры, социоэкономических структур и опыта в различных культурах на протяжении ХХ века, эволюции, которая могла происходить по прямым (идеологический контакт, распространение товаров за границу) или косвенным причинам (конвергенция как результат процесса модернизации). В тех работах, в которых рассматривается глобализация в современной детской культуре, избирается довольно узкий и зачастую предвзятый подход. Основная их тема — описание того, что якобы “утрачивается… в погоне за использованием западных образов для выражения новой реальности русской жизни”; ссылки на так называемое “засорение” традиционной детской культуры импортным материалом, таким, как диснеевские мультфильмы, куклы Барби, комиксы, кроссовки “Nike” и импортные рюкзаки ярких цветов [6]. Все это излагается таким морализаторским тоном, что возникает подозрение: может быть, в Советском Союзе никогда не производили товаров для детей? Все-таки даже применительно к СССР (несмотря на печально известную неспособность системы производить и распространять любые товары в нужном количестве) это предположение было бы в корне неверно [7].
Очевидно, настало время взглянуть на советскую детскую культуру по-другому: не как на стабильный, неизменный и совершенно национально специфический заказник для людей в возрасте примерно 12 лет — и, с другой стороны, не как на своего рода трудовой лагерь, выкрашенный в золотой цвет [8], — но скорее как на часть более широкой истории того, что можно назвать детской культурой Запада (под Западом здесь понимается индустриализированный мир, жизнь которого была тесно связана с общеевропейскими процессами) в ХХ веке. Настоящая статья, изначально предназначавшаяся для международного совместного проекта под названием “Дискурсы глобальных амбиций и глобальных неудач” [9], основана на широкомасштабной работе о культурной истории детства в России ХХ века — начиная с 1890-х, поскольку это десятилетие отмечено прорывом в осознании значимости детства как предмета общественного внимания, что проявилось, например, в основании филантропических и медицинских учреждений, развитии движения детских садов, общественном давлении на власть с целью изменения семейного законодательства и т.д. [10]
Как я уже писала в другом месте, ранняя советская пропаганда “культурности” (то есть бытовой культуры), рассчитанная на взрослых, по многим базовым принципам была неоригинальна: в необходимости соблюдения правил гигиены, аккуратности и т.д. читателей западной воспитательной литературы убеждали уже в эпоху Просвещения. Однако в послереволюционной пропаганде старые ценности и стратегии вписывались в совершенно новый контекст с целью представить их как часть чего-то уникально советского, и происходило это вплоть до позднего послесталинского времени, когда вера в исключительность “советского человека” стала ослабевать [11]. Во многих отношениях то же самое можно утверждать о воспитании детей в период расцвета советского строя: подход к этой задаче, точно так же, как и ко всем остальным, основывался на идее, что воспитание советских детей уникально. Это убеждение было особенно сильным в срединной фазе советской истории, начинающейся с “великого отступления” (по определению Н. Тимашева) 1935—1936 годов и кончающейся хрущевской “оттепелью”. Как становится ясно из упомянутых выше временных ограничений, существовала прямая связь между отношением к детям и более широкими структурами советской мифологии. Эту связь можно заметить, например, по тому, как пропагандистский акцент с “ребенка-активиста” — образа, сконструированного в расширительно толкуемую эпоху 1920-х (Павлик Морозов, убитый в 1932 году, был скорее продолжателем, а не основоположником этого типа) [12], — в период “высокого сталинизма” был перенесен на образ ребенка, благодарно пользующегося благодеяниями государства.
В то же время не стоит думать, что отношение к детям задавалось лишь внутренними поворотами в советской идеологии и политике. История российского детства согласуется с международной моделью, согласно которой детство “модернизировалось” в соответствии с транснациональными и универсалистскими принципами. Термин “модернизация” поставлен в кавычки, поскольку я довольно скептически отношусь к тому, как его иногда используют, оправдывая противоречивые и во многом случайные процессы, такие, как индустриализация, распространение образования, рост благосостояния во Франции, Британии или США, без учета культурной инерции (которая, безусловно, имела место и в этих странах), дабы прикрепить к России ярлык “неотрадиционного”, не окончательно модернизированного общества [13]. Однако термин “модернизация” и смежные термины — например, “прогрессивность” — имеют определенную ценность как понятия, к которым непрестанно апеллировали сами исторические субъекты с целью обозначить исторические перемены, свидетелями которых они были и которые старались насадить в России — точно так же, как и в других странах. В отношении истории детства основополагающие черты утопического стремления сделать человеческое существование более “современным” таковы: 1) широкое вмешательство государства в воспитание детей, которое производится не просто посредством образования в обычном смысле, но через институционализированную заботу о детях дошкольного возраста, назначение “детских инспекторов”, проверяющих, как родители обращаются со своими отпрысками, и обеспечение субсидий семьям в обмен на очевидные требования к этим семьям вести себя надлежащим образом; 2) поощрение поставки необходимой или желательной продукции для детей, начиная с подгузников и кончая обучающими игрушками и детскими книжками; 3) распространяющаяся ассоциация между политической легитимностью и заботой о благополучии детей, выраженная в портретах политических лидеров с маленькими детьми и в том выдающемся внимании, которое уделялось вопросам образования и детского благополучия в политических манифестах, указах и на политических конгрессах; 4) акцент на воспитании детей как законопослушных граждан с ранних лет.
История детства в России пережила все эти разнообразные аспекты “модернизации”, хотя справедливо будет сказать, что практические изменения не поспевали за изменениями в идеологии. Пропаганда, сфокусированная на детях, мастерски использовалась с начала 1920-х годов с целью популяризации режима среди представителей нового поколения [14], но изменения в подходах к охране здоровья населения были не столь быстрыми. Начиная с 1920-х советских матерей побуждали адаптироваться к новым, “современным” нормам тщательной физической и эмоциональной гигиены, однако большую часть вещей, провозглашенных необходимыми для выполнения этого гигиенического режима, вне крупных городов было достать невозможно (а в городах — трудно) еще и во второй половине ХХ века: на протяжении всей советской эпохи они оставались предметом хронического дефицита [15].
Даже на уровне идеологии иногда встречалось сопротивление переменам. Кормилиц в России начала ХХ века использовали чаще, чем во Франции, Германии или Британии того же времени. Искусственное вскармливание (которое часть западных комментаторов рассматривала как превосходящее натуральное), по крайней мере примерно до 1910 года, лишь упоминалось в советах матерям, и ему отводилась в лучшем случае роль неполноценного заменителя; родители, которым приходилось обходиться без материнского молока, пользовались услугами кормилиц, которых предлагали городские родильные дома, привлекая для этого бедных женщин [16].
Однако в данной статье я буду по большей части заниматься идеологией, и здесь глобализация играет основополагающую роль. В 1900-е и 1910-е годы как профессионалы-медики, так и образованные матери полагали, что совершенствование практики ухода за ребенком, в результате которого она должна была стать более гигиеничной, — достойная и желанная цель и способ возвысить Россию до стандартов цивилизованного Запада. Мучительное обсуждение уровня смертности детей в возрасте до одного года было одним из ключевых вопросов, по которому Россию неизменно невыгодно сопоставляли с другими странами, в числе которых называли Францию, Англию, Германию и в особенности государства Скандинавии (Норвегия обычно упоминалась как пример страны с самым низким в мире показателем детской смертности) [17]. Как это действительно было справедливо в отношении России, по меньшей мере с конца XVII века, процесс модернизации был, по сути, процессом глобализации и ассоциировался со стремлением соответствовать стандартам так называемого “цивилизованного мира”: поскольку дети теперь воспринимались как национальное достояние, обращение с ними, такое же хорошее, как в других местах, стало вопросом национальной гордости. Само собой подразумевалось, что Запад более развит, чем Россия, и представляет собой образец для нее. Русские юристы, педагоги, психологи, художники и писатели (назовем здесь лишь несколько наиболее очевидных профессий) пристально следили за западными публикациями и новостями об изменениях в законодательстве, воспитательных учреждениях, теориях развития ребенка, методике преподавания, детском творчестве и т.д. [18] Социальное обеспечение было той областью, где российские активисты особенно остро чувствовали отсталость своей страны: его низкий уровень был не просто национальным позором, это была прямая угроза будущему здоровью нации. Как выразился в 1913 году поборник бесплатного питания в школе, нищета и истощение приведут к “вырождению России” [19]. Один из комментаторов летом 1917 года смог прямо сформулировать точку зрения, на которую писавшие до него, стесненные рамками цензуры, могли только намекать: “Область общественного призрения — это та область культуры и общественного порядка, в которой мы отстали от “Европы” больше, чем в какой-нибудь другой области, т.е., значит, более чем на 100 лет” [20].
“Глобализация” в ту эпоху означала не только осведомленность о том, что зарубежные государства делали для детей, но и чувство, что непосредственный контакт с западным миром желателен для детей — по крайней мере, для детей из образованных семей с высоким уровнем доходов. Для обеспеченных родителей летние каникулы за границей были значительной частью детского быта. Морские курорты, такие, как Биарриц или остров Уайт в южной Англии, были излюбленным местом отдыха богатых семей, например семьи писателя Владимира Набокова и его отца, крупного политика Владимира Набокова, или семьи Тамары Абельсон, дочери торговца лесоматериалми в Санкт-Петербурге [21]. Хотя взрослые русские путешествовали за границу на протяжении всего XIX века, вывоз детей в туристических целях представляется новшеством уже ХХ века. Семьи победнее также пытались приобщить детей к иностранным языкам и культуре. Список периодических изданий, на которые родители могли подписать своих детей, включал французские, немецкие и английские журналы (например, “Petit FranНais illustrО”, “The Boys’ Own Paper”, “The Girls’ Own Paper”) наряду с русскими. К 1900-м годам существовало русское ответвление Международного общества друзей по переписке (под покровительством самого Льва Толстого), и русские источники восторженно сообщали о возможности посылать детей по международному обмену (хотя неизвестно, у скольких русских детей были друзья по переписке и принимал ли кто-либо из них когда-нибудь участие в международном обмене) [22].
Интернационализм, конечно, был не единственным направлением русской детской культуры: в это время, например, раздавалось много голосов в пользу сохранения в школьной программе национальных элементов, особенно в изучении литературы и истории. Черновой вариант новой программы по литературе, составленный чиновниками Министерства просвещения в 1905 году, встретил резкую критику со стороны ряда наблюдателей из-за попытки уменьшить список авторов и произведений по русской литературе до 1800 года и ввести больше западного материала [23]. Кроме того, изоляционистские тенденции неизбежно усилились с началом Первой мировой войны: из-за нее международный обмен превратился из идеала, который должен был реализоваться в ближайшем будущем, в смешную мечту. Произошел не только наплыв националистической пропаганды самого разного рода — появились исследования и о том, как эффективно направить пропаганду на детскую аудиторию и насколько глубоко дети воспринимают то, что эта пропаганда стремилась до них донести. В книге “Дети и война”, опубликованной киевским Фребелевским обществом в 1915 году, содержалась, например, статья “Современная война и задачи воспитания”, где рекомендовалось “углубить и исправить” нормальную для детей тенденцию поклоняться популярным героям, чтобы они восхищались не просто всеми подряд (например, Натом Пинкертоном и другими персонажами бульварной литературы), но, например, тем, как вел себя “тот безвестный солдат, который был взят в плен германцами и был расстрелян ими в несколько приемов для того, что не захотел выдать военную тайну”. В отчете, также опубликованном в этом сборнике, с определенной долей беспокойства сообщалось, что большое количество детей (младше 9 лет) совсем нетвердо знало, какие государства вовлечены в войну и даже где именно она идет: один ребенок ответил: “Война идет капельку дальше от Киева”. В большей мере националистические чувства выражали рисунки детей, изображавшие захватывающие сражения между русскими и другими армиями, с карикатурными фигурами немцев в остроконечных шлемах (кроме немцев, на этих рисунках часто появлялись и австрийцы) [24].
В то же время стоит оговорить, что даже в этот кризисный период русской истории раздавались голоса против шовинистического “промывания мозгов”. Так, в одной из статей сборника “Дети и война” утверждалось, что необходимо объяснять детям, насколько это возможно, реальные причины войны и убеждать их в том, что победа будет достигнута не только по военным, но и по моральным причинам. В качестве примера для подражания в области патриотического воспитания в этом сборнике фигурировала Бельгия [25]. А широкомасштабная реформа средней школы, начало которой положил министр просвещения граф П.Н. Игнатьев в 1915 году, была задумана с целью значительно расширить место современных языков в программе престижной гимназии по сравнению с тем, которое уделялось им традиционно, а также уделить большее внимание изучению сравнительно современной зарубежной литературы. Любопытная деталь: обязательным чтением в средней школе стало стихотворение Теннисона “Атака легкой кавалерии”, тема которого — героическое, но безуспешное нападение британской кавалерии на русских неприятелей в Крымской войне! Вероятно, многие представители русской культурной элиты могли восхищаться нравственным миром “английского джентльмена”, в котором, по Теннисону, определяющими являются такие ценности, как готовность к самопожертвованию и преданность социальному долгу. Такое восхищение отменяло политические противостояния времен Крымской войны, во многом сформировавшие мир этой элиты всего за шестьдесят лет до описываемых событий [26].
Точно такие же “смешанные сигналы” продолжали раздаваться в первые годы после большевистской революции. Разумеется, введение более жесткой политической цензуры и, начиная с 1920-х, закрытие границ, после которого путешествия стали возможны только для узкого слоя политической элиты, на долгие годы остановили массовую международную переписку, поездки по обмену и тому подобные мероприятия (их также сочли бы нежелательно буржуазными по характеру). Но в то же время культура Советской России во многом оставалась ориентированной вовне. Интернационализм был лозунгом, провозглашенным при обсуждении проблем детства так же, как и во всех областях политики. Поборники прав ребенка и “свободного воспитания” первоначально обрадовались возможности модернизировать отношение к детям в России и восприняли некоторые реформы на Западе как образец для своих попыток [27]. В книге “От двух до пяти” Корней Чуковский не только основательно использовал материал западных писателей, таких, как Салли (чьи рассуждения о детском языке он цитировал), — но и заявлял, что “в тех странах, где безграмотность давно ликвидирована, — в Дании, в Германии, в Англии — внимания к детям в тысячу раз больше, чем у нас” [28]. Воспитание советских детей было в этот период сугубо интернационалистическим, что проявлялось не только в содержании школьной программы (включавшей иностранные языки и иностранные литературы, вписанные в тематические школьные расписания того времени) [29], но и в деятельности пионерского движения. Самым важным пунктом этой деятельности была “Международная детская неделя” — детская версия проводившейся Коммунистическим интернационалом молодежи (КИМ) “Международной недели молодежи”, впервые прошедшей в 1920 году [30]. В брошюре, где излагаются примерные планы для девятой Международной детской недели, проходившей в 1929 году, названы цели, к которым следует стремиться при проведении такого праздника: в каждой школьной ячейке дети должны были организовать специальную выставку “уголок Международного детского движения” с плакатом, с письмом к зарубежной детской организации, которая находится под их шефством, информацией о том, сколько денег им удалось собрать в поддержку этой организации, и картой города, района и страны, где она располагалась. Кроме того, они должны были выставить лозунг на иностранном языке [31].
Кроме того, на этой стадии советская пресса весьма часто публиковала сообщения о деятельности пионерских групп за рубежом, в особенности в Германии и Америке [32]. В новостях обычно подчеркивались страдания и героизм зарубежных пионеров и их уязвимое положение перед угрозой агрессивных акций тех государств, в которых они жили. В 1929 году “Пионерская правда” освещала дело Гарри Айсмана, американского пионера, которого посадили в тюрьму за его деятельность; после кампании на международном уровне мальчика в конце концов освободили и с триумфом вывезли в СССР [33]. В 1929 году через советские Общества дружбы с заграницей были организованы широкомасштабные протесты против расстрела 270 китайских пионеров в Маньчжурии [34]. Пионеры также устраивали благотворительные сборы в пользу страдающих детей в других странах, например, сбор в пользу детей шахтеров во время британской всеобщей забастовки или в пользу немецких детей, страдающих от нищеты и лишений [35]. В то же время было сравнительно мало сообщений об агрессивных действиях против пионеров в Советском Союзе: документация на эту тему была фрагментарной и сосредоточивалась на мелких инцидентах, таких, как избиение пионерки кулаками в деревне после того, как она заклеймила их дела в пионерской стенгазете [36]. Пионеры-герои могли явиться откуда угодно, но пионеры-мученики неизменно происходили из-за границы Советского Союза.
Как показывает этот последний факт (пионеры в России могли страдать, но не так, как в других местах), интернационализм был ограничен определенными рамками даже на этой ранней стадии. Постоянно акцентировалось, что дети в Советском Союзе жили лучше, чем за его пределами. Публикации, посвященные заботе о детях, почти всегда содержали обязательные гордые заявления о том, какой большой шаг сделала страна в этом отношении. В отчете о Детском исследовательском институте в Ленинграде, опубликованном в конце 1920-х, не просто подчеркивалось, что институт обладает самым современным оборудованием для научного обследования юных пациентов (тесты Бине, аппараты Гизе для тестирования скорости реакции, кубы Блюмфельда и т. д.), но также указывалось, что западные посетители отзывались об институте как об уникальном учреждении, которому нет равных во всем мире. Такое выделение было совершенно естественно, если учесть, что “только советская власть кладет педологию в основу педагогики и стремится создать нового человека, борца за коммунизм” [37]. Аналогичным образом в литературе для детей триумфально провозглашались бурное развитие Советского Союза и политическое лидерство страны в мире. Как сказано в детском стихотворении Маяковского 1928 года “Прочти и катай в Париж и Китай”:
Начинается земля,
как известно, от Кремля.
За морем,
за сушею —
коммунистов слушают [38].
Более того, советские пионерские организации (подобно их аналогам на комсомольском и партийном уровне) были “первыми среди равных” на международном уровне [39]. Но у зарубежных пионерских организаций была большая степень автономии, и их пропаганда уделяла больше внимания тому, как освободить детей от “отсталости”, нежели достижениям Советского Союза по улучшению их жизни.
Советских детей учили, что их страна — мировой лидер по спектру и количеству возможностей, которые предоставляются детям (словами песни 1925 года: “Дети Союза! Вы счастливее прочих / В красной свободной советской стране” [40]), и поощряли думать о детях в других странах как о страдальцах и жертвах, — точно так же, как и взрослых: сборы в пользу немецких детей были выдающейся частью благотворительной деятельности советских рабочих в 1920-е годы. Источники идеологической кампании за интернациональное сотрудничество детей находились не только в СССР, но и за его пределами; ключевым текстом в этой области была книга Эдвина Гернле о коммунистическом движении детей, переведенная на русский в 1925 году [41]. И в позднейших публикациях зачастую с восхищением говорилось о коммунистическом движении немецких детей, которое рисовалось особо решительным и дисциплинированным [42].
Однако к 1932 году уже подходил к концу период, который можно назвать “торжеством интернационализма”, когда Советский Союз представлялся страной, знающей о том, как заботятся о детях в других странах, готовой признать необходимость улучшений, но уверенной в своем лидерстве в самых разнообразных областях. Постановление ЦК ВКП(б) от 25 августа 1932 года подвело черту под 15-летним спором о наиболее адекватной методологии преполавания и содержании школьной программы, в ходе которого верхние эшелоны Наркомпроса доказывали необходимость “проектной работы” и “бригадной системы” коллективно организованных уроков, где индивидуальному соревнованию уделялось мало места, а национальная история в расписаниях практически отсутствовала [43]. С другой стороны, в постановлении говорилось о том, что нужно “значительно усилить историзм в преподавании обществоведения, языков и литературы, географии” и распространять “важнейшие знания, касающиеся национальных культур народов СССР”. Таким образом, с самого начала возвращение “историзма” в школьную программу происходило одновременно с новым усилением государственного патриотизма [44].
В 1932 году интернационализм как часть адресованной детям идеологии был поставлен под вопрос: пропагандистский акцент был перенесен на “изучение Советского Союза”. Тогда же была предпринята первая из массовых экспедиций пионеров в отдаленные части Советского Союза под лозунгом “Узнай свою страну!” (примерно в то же время взрослый туризм поощрялся выпуском специальной рекомендательной литературы) [45]. Международное пионерское движение начало постепенно уходить из поля зрения, а вместе с ним — и заграничные пионеры-мученики, к которым раньше привлекалось внимание. Вместо этого возник напряженный интерес к пионерам-мученикам СССР. В их числе были Коля Мяготин, убитый в деревне Колесниково (близ Кургана) 25 октября 1932 года, и Валя Дыко из Московской области, умершая естественной смертью, но причисленная к лику мучеников, потому что отказалась подчиниться родителям и осенить себя на смертном одре крестным знамением (она предпочла отдать пионерский салют); ее последние минуты стали темой мелодраматического стихотворения известного советского поэта Эдуарда Багрицкого [46]. Кроме того, среди них был Павлик Морозов, убитый 3 сентября 1932 года в Герасимовке, находящейся в нескольких часах езды от Свердловска, на востоке Урала. Убийство Павлика и показательный процесс над людьми, обвиненными в его убийстве широко освещались в местной прессе, а также в пионерских изданиях, прежде всего в “Пионерской правде” [47].
Однако с конца 1933 года история Павлика Морозова стала представляться гораздо более значимым событием. Видимо, это было инициировано тем, что провинциальный журналист Павел Соломеин показал Максиму Горькому — на тот момент, вероятно, самой влиятельной фигуре в советской литературе — свою псевдодокументальную биографию Павлика [48]. С этого момента и далее Павлика представляли как фигуру национальной важности: в дискуссиях на Первом съезде советских писателей в 1934 году несколько раз упоминалось его имя и говорилось о необходимости срочно создать посвященный ему мемориал. В 1936 и 1938 годы были опубликованы “пересмотренные” биографии юного героя (их авторами были Александр Яковлев и Елизар Смирнов), а в конце 1930-х и в 1940-х его именем часто назывались многочисленные достопримечательности, здания и объекты, связанные с пионерским движением и детской культурой (включая Парк детской культуры и отдыха на Красной Пресне в Москве, в районе, ассоциирующемся со славной революционной борьбой, и прогулочный катер в самом престижном пионерском лагере Советского Союза, “Артеке”) [49].
Миф о Павлике прославляет его как бесстрашного доносчика на своего отца, как мальчика, который поставил верность партии и стране выше семейных уз: именно этот поступок превращал его в национального героя. Само его имя — Павлик Морозов (подобно русской версии Джона Булла) — вызывало романтическую ассоциацию с Россией, морозным севером и способностью русского народа к героическому сопротивлению (почти во всех официальных версиях замалчивался тот факт, что по национальности он был белорусом и, следовательно, происходил из семантически маркированной части советской империи).
Мы не можем считать случайным совпадением тот факт, что два самых “раскрученных” пионера-мученика, Морозов и Мяготин, происходили из глухой провинции. В историях Морозова и Мяготина — как они излагались в прессе — можно усмотреть привкус колонизаторства, идущего из центра страны к окраинам; это тем более важно, что и Морозов, и Мяготин происходили из краев (Урал и Курганская область), традиционно населенных казаками, где коллективизация шла особенно трудно [50].
Использование мифа о детском мученичестве для формирования советского героического этоса 1930-х важно еще и потому, что оно исподволь придавало пропаганде вид укорененной в национальной традиции: дети-святые со времен Средневековья занимали особое место в русском религиозном сознании. Культ Павлика с 1934 года представлял собой случай советского синкретизма, когда мальчика прославляли как светского мученика по аналогии и одновременно в противовес культу юного царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного, погибшего в 1591 году в результате несчастного случая — или, как считалось тогда, убитого по приказу Бориса Годунова. Немаловажно и то, что убиенный ребенок давал возможность вытеснить из коллективной памяти сына Николая II Алексея, расстрелянного большевиками в 1918 году в городе Екатеринбурге, недалеко от той деревни, где родился Павлик Морозов [51].
Самым поразительным переломом в советской идеологии детства было переключение с бытовавшего в первые пятнадцать лет советской власти восприятия семьи как источника угнетения — к восприятию ее же как основы социальной стабильности, “ячейки социалистического общества” с середины 1930-х годов и далее [52]. Но переключение с “интернационалистического” на “национальное” восприятие детства было столь же важно.
Итак, к середине 1930-х дети стали объектами образования, в котором со все возрастающей силой подчеркивались патриотические мотивы, и пропаганда для детей разработала новый тип героя, погибшего за свою страну.
Еще одна тема — возрастающее напряженное внимание к теме защиты границы СССР в литературе и пропаганде для детского сада и начальной школы. Статьи в советской прессе в 1935 и 1936 годы восхваляли достижения пионеров, выследивших подозрительных личностей, пробравшихся к пограничной территории, или привлекших внимание советской милиции к нарушителям закона [53]. В поэме Агнии Барто “На заставе” (1937) мальчику в награду за то, что он обратил внимание стражей границы на мародера, дарят щенка овчарки [54]. Тема “внешнего врага” (который был особенно опасен, если был заодно с “внутренним врагом”) стала особенно навязчивой в годы “великих чисток”. Предполагаемая покладистость детей — характеристика, которая, как подразумевалось, сделает из них идеальный материал для распространения советского вероучения, — также вызывала тревогу за то, что они станут легкой добычей для “врагов народа”. Преступность несовершеннолетних, эта “величайшая аномалия” советского общества, теперь трактовалась не как следствие неблагоприятного социального окружения или индивидуальной психопатологии, но в первую очередь как результат разлагающего влияния взрослых. Множество, если не большинство таких взрослых должны были, с точки зрения власти, иметь дурные связи за рубежом. Как утверждалось в статье, опубликованной в 1938 году в журнале “Советская юстиция”, “╬необходимо помнить, что разведывательные органы иностранных государств используют несовершеннолетних через своих агентов-бухаринцев даже для шпионской работы” [55]. Официальная литература теперь вдалбливала детям, что иностранные шпионы могут находиться повсюду. Вошедшее в учебники стихотворение Сергея Михалкова “Враг” демонстрировало советского гражданина, вошедшего в тайный сговор со своими “зарубежными друзьями”, чтобы причинить вред родине:
Твои друзья за рубежом
Платили за разбой,
Ты лез к нам в дом и к нам в семью
Гремучею змеей,
Ты продал родину свою,
Мы видим ненависть твою,
Злодейский облик твой! [56]
Теперь детей учили видеть глобализацию сугубо по-советски. Официальная детская литература представляла Советский Союз как мир в миниатюре, где Сибирь, к примеру, заменяла Америку популярных западных писателей — таких, как Майн Рид и Фенимор Купер [57].
“Глобализация в рамках одной нации” была не просто способом продемонстрировать детям ужасы, царящие за рубежом или призвать к защите родной страны до последней капли крови. Провозглашение права советского гражданина на “зажиточную жизнь” в 1933 году сопровождалось пропагандистской кампанией, адресованной и детям, и взрослым, в рамках которой был выдвинут лозунг о том, как хорошо теперь живется советским гражданам [58]. Развитие подобных тем достигло кульминации в 1935 году, который можно охарактеризовать как сталинский “год ребенка”. В этот период делам детей стали уделять беспрецедентное внимание в советской прессе. Тема “счастливого детства”, детский эквивалент “веселой жизни”, которую Сталин обещал взрослым в то же самое время, обсуждалась с великой настойчивостью. К 1935 году печально известный лозунг “Спасибо дорогому (варианты — великому, любимому, родному) товарищу Сталину за наше счастливое детство” начали усваивать детские журналы, и он стал частью “благодарственных ритуалов” на детских праздниках [59]. О том, что дети в Советском Союзе живут лучше, чем где бы то ни было, теперь заявляли повсюду. “Ни в одной стране мира не найти столь огромной, охватывающей широкие слои трудящихся повседневной заботы о детях”, — гласила передовица “Советской юстиции”, опубликованная в середине 1935 года, и это лишь один из множества подобных примеров, появившихся в 1935—1936 годах [60].
Вторая мировая война и “холодная война” еще больше усилили патриотические мотивы, закрепившиеся во 2-ой половине 1930-х в сфере образования. Характерно, что именно в 1945 году были переизданы работы К.Д. Ушинского об обучении и воспитании — со свойственным им акцентом на роли великих людей в истории и ведущей роли “родного слова” в интеллектуальном развитии [61]. Военная подготовка занимала важнейшее место в школьной программе и пионерской работе — и не только в 1941—1945 годах, но и позже [62]. В 1944 году были вновь основаны военные и морские кадетские училища (закрытые в ранний советский период как антигуманные учреждения, насаждающие ценности старого режима) — Суворовские училища (для армии) и Нахимовские училища (для флота); в училища принимали мальчиков с 13 лет. С тех пор в советской пропаганде суворовцы стали образцом благонамеренного поведения для всех советских мальчиков, воплощением престижных патриотических ценностей [63].
Разумеется, пропаганда для детей и о детях стала не менее или даже еще более яростно-патриотической по сравнению с тем, какой она была до войны, и защита границы по-прежнему была ведущим мотивом. Разница состояла лишь в том, что нарушителям границы, вредителям и злостным “шпионам-резидентам”, прокрадывающимся в лоно советской семьи, могли даваться характерные национально-маркированные имена. Ужасающее положение детей при враждебных режимах акцентировалось так же настойчиво, как радостное существование советских детей. Если пропаганда времен Второй мировой войны прославляла мученичество партизан, попавших в плен к фашистам (самая знаменитая из них — Зоя Космодемьянская) [64], пропаганда времен “холодной войны” постоянно обвиняла западные страны — и прежде всего Америку — в том, что юношество в них систематически развращается коммерческой культурой.
Характерна серия статей, в которых Корней Чуковский, ранее сделавший так много для популяризации англоязычной литературы для детей и о детях, выступил с нападками на американские комиксы. Он утверждал, что они прославляют жестокость, представляют своих пошлых героев (например, Супермена или Бэтмена) неуязвимыми богами и даже — что в них детям демонстрируются безвкусные порнографические сцены (последнее утверждение подкреплялось отсылкой к кадру, где Дональд Дак строит глазки “полуобнаженной девушке”: “Ее нагота неотразимо влечет к себе Дональда Дака, но девушка скрыта от него огромным зонтом, видны только ее ноги, и он всячески стремится обойти ее зонт и увидеть девушку во всей красоте”). Чуковский подводил итог: “Прикрываясь фетишем “свободы печати”, издатели этой ядовитой пошлятины спокойно делают свое черное дело, нисколько не смущаясь тем, что благодаря их усилиям кадры молодых преступников растут в их стране с каждым днем” [65]. Правда, для самого Чуковского в критике комиксов, вероятно, было заключено подспудное и вполне личное содержание, не сводившееся только к выполнению официального заказа, — подробнее об этом будет сказано далее.
Ощущение атмосферы того времени, как она воспринималась детьми, — правда, это ощущение по многим признакам следует считать уникальным — можно почерпнуть из мемуаров Поля Тореза, сына французского коммунистического лидера Мориса Тореза, который три раза с 1950 по 1953 год посетил пионерский лагерь “Артек”. Тореза-младшего поразило, что СССР в беседах с детьми представляли как самую передовую страну в мире, их убеждали в том, что именно Россия была пионером в области большинства важных изобретений ХХ века, включая радио, телевидение и авиацию. Он скучал на сеансах патриотических исторических фильмов и был потрясен тем, как его русские товарищи воспринимали Запад: они чтили западных героев-коммунистов и писателей, о которых Торез никогда не слышал, и понятия не имели о существовании многих центральных фигур его детского мира, таких, как Бабар и Тинтин, и даже о героях французских коммунистических рассказов в картинках для детей.
“Интернационализм” во второй половине 1940-х годов означал готовность принять нерусских на равных только при условии, что они предпримут попытки русифицироваться. Единственной областью, в которой возможно было говорить о превосходстве западного мира, были иностранные предметы потребления — но и ими восхищаться можно было только приватно, шепотом. Это были трофейная одежда, бытовые предметы, захваченные в немецких городах, вещи, полученные по ленд-лизу, или “бьюик”, мельком увиденный в пионерском лагере, когда приезжало начальство из Москвы [66]. (Конечно, это ощущение полной изоляции страны, которое очень заметно в мемуарах П. Тореза, во многом связано с наивным взглядом ребенка, да еще и иностранца, совершенно непривычного к советским условиям.)
Подозрительность к иностранцам и враждебность к глобальным влияниям совмещались с восторгом перед научными открытиями. Даже в самые изоляционистские годы сталинский режим никогда не был безусловно “традиционалистски-славянофильским”: официальная пропаганда всегда прославляла “прогресс” и допускала редкие, очень избирательные контакты с зарубежной “прогрессивной” культурой (что отдаленно роднит эту пропаганду с государственной идеологией императорской России в предреволюционную эпоху) [67]. Это противоречие объясняет случаи, которые иначе казались бы странными, такие, как перевод на русский “The Captains of Willoughby School”, истории из жизни школы-интерната в духе “играй активно и играй по правилам!”, написанной Талботом Бэйнсом Ридом, британским писателем-моралистом XIX века, — автором, которого в родной стране лучше знают по роману “The Fifth Form at St Dominic’s” [68].
У официальной политики были и другие промахи. Омри Ронен подробно и довольно убедительно доказал, что соцреалистическим авторам, работавшим для детей, сходила с рук значительно более высокая степень косвенной социальной критики, чем их коллегам, писавшим для взрослых, и что интернационалистские мотивы в эпоху нарастания националистической пропаганды дольше оставались в ходу у официальных советских детских писателей, чем у взрослых [69]. Более того, существуют косвенные указания на то, что советское правительство было в курсе детской пропаганды за рубежом и использовало различные нововведения как образцы. Например, официальное поощрение культа детей-мучеников, начавшееся в конце 1932 года, могло быть еще и ответом на появление нацистского пропагандистского романа Карла Алоиса Шенцингера о ребенке-мученике “Юный гитлеровец Квекс” (“Der Hitlerjunge Quex”), опубликованного в 1932 году и в 1933-м переработанного в фильм, ставший в Германии невероятно популярным [70]. Разумеется, роман и фильм должны были привлечь внимание советских наблюдателей за рубежом.
Один из центральных образов детской пропаганды — портрет советского лидера (прежде всего Сталина) с ребенком, кажется, тоже смоделирован по зарубежному образцу. Портрет “Сталин с ребенком” впервые появился в СССР в июле 1935 года, когда “Правда” опубликовала историю “Я передала букет Сталину!”. Здесь пионерка Нина Строгова восторженно описывала, как за подношение Сталин отблагодарил ее поцелуем и фразой: “Мы будем с тобою друзьями”, а также конфетами и сумкой, в которой, как выяснилось, лежали вишни (“позже я проверила”); в августе в газете появилась фотография лидера с его собственной дочерью Светланой [71]. 29 июня 1936 года на первой странице “Правды” была опубликована фотография “Счастливое детство”, где Сталин обнимает пионерку Гелю Маркизову, подарившую ему букет, когда делегация Бурят-Монголии посетила Кремль [72].
В отсутствие серьезных исследований о сопоставимых жанрах “портрет Гитлера с ребенком” и “портрет Муссолини с ребенком” трудно подтвердить или опровергнуть предположение о том, что подобный тип изображений Сталина был подражанием иностранным образцам. Никаких подобных изображений Ленина такого типа в 1920-е годы не распространялось, однако советская пропаганда уже в те годы настаивала на том, что Ленин — “лучший друг детей”, что, возможно, повлияло на рождение подобной традиции и в случае Сталина. Интересно, что первым из выдающихся советских деятелей, который регулярно фотографировался в компании лучезарно улыбающихся детей, был Максим Горький, долгое время проживший в Италии и наверняка обращавший внимание на групповые фотографии такого типа, распространявшиеся пропагандой Муссолини [73].
В то же время советские власти в подобных случаях, естественно, не хотели раскрывать источники заимствований. Уникальность и культурная самобытность советского народа, а особенно его русской составляющей, и величие СССР были важнейшими догматами пропаганды. Эти мотивы были обыграны, например, в новом календарном празднике — Международном дне защиты детей, — провозглашенном в конце 1949 года по призыву Международной демократической федерации женщин и отмечавшемся в первый раз 1 июня 1950 года [74]. Репортажи к празднику подчеркивали разницу между жизнью счастливых советских детей и жалким существованием маленьких жертв капитализма и империализма [75].
Послевоенная программа начальной школы с ее утверждением вечного величия России, с ее акцентом на тщательно отобранных литературных текстах и песнях (русская классика, самые известные советские произведения для детей — такие, как “Чук и Гек” А. Гайдара, — и такие песни, как “Песня о советском пограничнике” Н. Богословского) и на изучении истории “нашей Родины — СССР” [76] сама по себе вносила огромный вклад в восприятие Советского Союза как универсальной власти. Например, стандартный учебник чтения для десятилетних детей “Родная речь” открывался трогательным стихотворением Михаила Исаковского “Поезжай за моря-океаны…”:
Поезжай за моря-океаны
И над всею землей пролети, —
Есть на свете различные страны,
Но такой, как у нас, не найти.
Глубоки наши светлые воды,
Широка и привольна земля,
И гремят, не смолкая, заводы,
И шумят, расцветая, поля.
Чутким сердцем и мудрой рукою
Нам великая дружба дана,
И живут неразрывной семьею
Все народы и все племена.
Все они, словно братья, желанны,
Всем просторно расти и цвести…
Поезжай за моря-океаны,
Но дружнее страны не найти [77].
Литература для детей подвергалась особенно строгой проверке — для того, чтобы убедиться, что в произведениях для наиболее восприимчивого читателя нет места “преклонению перед иностранщиной” [78].
Как можно было ожидать, с началом “оттепели” произошло частичное возрождение интернационализма в детской культуре, как и в большинстве других областей советской жизни. Необходимость расширить и улучшить преподавание иностранного языка стала вопросом первостепенной важности: это было подчеркнуто в постановлении от 24 декабря 1958 года “Об укреплении связи школы с жизнью и о дальнейшем развитии системы народного образования”, вводившем широкомасштабные перемены в программу средней школы, и институционализировано другим указом, от 27 мая 1961 года, “Об улучшении изучения иностранных языков”, согласно которому к 1965 году должны были открыться 700 дополнительных школ, специализирующихся на иностранных языках. Эти меры принципиально отличались по масштабу от первоначальной схемы, предложенной в 1948 году, согласно которой в нескольких избранных столичных школах, таких, как средняя школа имени Ромена Роллана в Москве, вводилось преподавание основных предметов на иностранном языке [79].
Литературная и художественная культура транслировались во время переводческого бума 1960—1980-х, когда западные классические произведения для детей, такие, как “Винни-Пух” А.А. Милна, “Хоббит” и “Властелин колец” Д.Р.Р. Толкиена, “Пеппи Длинныйчулок” и “Карлсон” Астрид Линдгрен, стали любимым чтением позднесоветских детей. С самого начала ХХ века, когда русские дети с жадностью проглатывали книги Фенимора Купера, Майн Рида, Жюля Верна и Фрэнсис Элизы Бёрнетт (часто вообще не задумываясь о том, что это были иностранные авторы), в культуре не было столь значительного наплыва западных детских произведений [80]. Публикация русского перевода книги доктора Бенджамина Спока “Ребенок и уход за ним” в 1970 году была столь же важной вехой в восстановлении представлений о западных концепциях воспитания [81].
Все эти процессы не были вполне подконтрольны советской идеологической машине — или, точнее, порождали не предусмотренные в ее работе последствия. Отчасти официальная пропаганда для детей и о детях, как и в случае с официальной молодежной культурой, пыталась приспособиться к внешнему миру, хотя и нерешительно и стремясь соблюсти все советские ритуалы. Одновременно с Международным фестивалем молодежи 1957 года “Артек”, самый престижный пионерлагерь Советского Союза, был превращен из лагеря для юной национальной элиты (со случайными добавлениями иностранных детей безукоризненно коммунистического происхождения, таких, как Поль Торез и его брат) в международный лагерь общения избранного юношества. Летом каждого года его посещали большие группы детей из различных частей света, и он стал местом проведения пропагандистских сборов, на которых произносились речи о праве каждого ребенка на мирное будущее. Начиная с 1960-х годов в “Артеке” проходили Всесоюзные пионерские слеты (в 1967 и 1970 годах, затем — раз в два года), на которых неизменно проводились демонстрации за мир. Уже в 1962 году в первом из таких слетов, проходивших в послесталинскую эпоху, участвовали зарубежные гости, и в его рамках проводился День защиты мира [82]. Об интернационалистском движении 1920-х стали вспоминать с уважением, и “интернациональное воспитание” стало частью пионерской программы. Кружки “интернациональной дружбы” открывались во дворцах пионеров в конце 1950-х и начале 1960-х [83]. Неудивительно, что старинная шпиономания теперь стала предметом мягкой иронии, как в рассказе Радия Погодина “Рябиновая ветка”, в котором мальчик подстрекает нескольких своих товарищей следить за возможным “саботажником” возле железной дороги, а в результате выясняется, что это отдыхающий с местной дачи, ищущий шнурок, чтобы починить порванную сандалию [84].
И все же насаждение “чувства советского патриотизма” и “готовности защищать социалистическую родину” оставалось в ряду первостепенных задач советской школы. Это было предписано, например, в постановлении ЦК и Совета министров от 10 ноября 1966 года “О мерах по дальнейшему улучшению средней общеобразовательной школы”, а также в Уставе средней общеобразовательной школы, одобренном постановлением Совета министров от 8 сентября 1970 года [85]. “Военная тайна” Гайдара — с ее вставной историей, повествующей о героической смерти Мальчиша-Кибальчиша в войне с буржуинами, — оставалась в школьной программе и преподавалась с особым вниманием к “советско-мифологической” стороне сюжета [86].
В 1955 году была переиздана книга Чуковского “От двух до пяти” (она не переиздавалась с 1939 года), и по сравнению с первыми изданиями этот вариант был заметно “советизирован”. В позднейших изданиях “От двух до пяти”, включая напечатанные в 1960-х и 1970-х, сказка — жанр, изначально ценимый Чуковским за то, что он стимулирует детское воображение, — теперь трактовалась как средство трансляции моральных ценностей, с помощью которого “лучше всего приобщать ребенка к основам народной речи” [87]. Если в издании “От двух до пяти” 1934 года утверждалось, что русский язык довольно беден глаголами, образованными от существительных (с. 44), то издание 1970 года провозглашало, что “наш язык чрезвычайно богат глаголами, произведенными от имен существительных” (с. 288, курсив мой. — К.К.). Сергей Михалков, и в новую эпоху оставшийся глашатаем официального мнения, настаивал на том, что не нужно заглядывать за советские границы в поисках истинной цивилизации:
Нам не нужно Вашингтона,
Если есть у нас Москва! [88]
Детям читали волнующие лекции о самой грандиозной форме советской экспансии — освоении космоса. Стихотворение Михалкова “Будь готов!” демонстрировало, что он и в этом жанре высказался на злобу дня (хотя именно это конкретное сочинение довольно быстро вышло из пропагандистского актива: в нем утверждался недолговечный “культ личности” Хрущева, вскоре утративший злободневность). Здесь космонавт Титов представлялен как своеобразный ролевой образец для детей [89]. Теперь, казалось, глобальные амбиции Советского Союза было невозможно остановить: страна уже не представлялась автономным космосом — скорее ей предписывалось моральное превосходство над всей вселенной, так же как и над небольшим земным шаром.
В отношении к проблеме детства и глобализации в России можно выделить три фазы. Первая фаза, начавшаяся в первые годы ХХ века и продолжавшаяся с определенными оговорками в первое десятилетие советского периода, была явно интернационалистической. В это время детей поощряли устанавливать контакты с зарубежными сверстниками. Предпринимались попытки приблизить стандарты ухода за детьми и обеспечения их жизни к уровню наиболее развитых зарубежных стран, который признавался более высоким.
За этим последовала вторая фаза. Ее признаки стали явственно ощутимыми с 1932 года. Ее я описала как “глобализацию в рамках одной страны”, когда заметным элементом государственной идеологии стала советская общенациональная гордость, а детей готовили к возможному вражескому вторжению и призывали распознавать и разоблачать проникших в советское общество иностранных шпионов. В “Настольной книге учителя начальной школы”, опубликованной в 1950 году, четко кодифицирован детский патриотический идеал позднего сталинизма:
…Постепенно у детей создается конкретное представление о нашей социалистической родине. Они узнают, что:
наша родина — Союз Советских Социалистических Республик;
наша страна — самая большая страна во всем мире;
в СССР нет капиталистов и помещиков; все люди работают на себя, на общую пользу;
СССР — братский союз народов; ни в одной стране нет такой дружбы народов, как в Советском Союзе. Великому русскому народу принадлежит руководящая роль в братском содружестве СССР;
советские люди горячо любят свою родину за то, что в СССР навсегда покончено с угнетением трудящихся, все делается в интересах народа — партия и правительство, великий вождь товарищ Сталин неустанно заботятся об улучшении жизни трудящихся;
в советской стране дети окружены особой любовью и заботой;
советские дети горячо любят свою родину, свой народ, великого Сталина, на сталинскую заботу они отвечают стремлением хорошо учиться, чтобы стать образованными и культурными людьми и быть полезными своей стране [90].
Третья фаза, верхнюю границу которой можно датировать 1955—1956 годами, представляла собой, с одной стороны, возвращение к раннему советскому интернационализму (с возобновлением праздничных ритуалов, где встречались русские и зарубежные дети) и, с другой стороны, увековечение идеологии общесоветского национального превосходства. Советский Союз вновь, хотя и в иных формулировках, был провозглашен раем для детей. В пропагандистских текстах для детей подразумевалось моральное право Советского Союза на мировое лидерство.
Некоторые перемены в советском понимании детства можно проследить по биографии Корнея Чуковского, который перешел от переводов и исследований англоязычной литературы для детей и о детях к нападкам на растление детей капиталистами. Он мог высказывать официально-советские взгляды и при этом был одним из самых известных людей, выступавших за либерализацию советской системы. Нужно подчеркнуть, что компромиссы, на которые шел Чуковский, нельзя назвать обычным приспособленчеством. Умонастроение Чуковского зависело не только от прочности его политического положения при советской власти (как известно, Чуковский несколько раз становился жертвой публичного порицания, в частности в 1928 и 1946 годах), но еще и от личных его убеждений [91]. На примере Чуковского — так же как на примере Дьёрдя Лукача — можно увидеть историю интеллектуала, который всегда искал и использовал подходящие моменты, чтобы провозгласить свои идеалы, в которые он верил в течение долгого времени [92].
Так, например, статьи Чуковского о комиксах могут быть интерпретированы не только как участие в советской пропаганде (хотя было и это), но и как реализация его давнего интереса — критики трафаретов массовой культуры. Чуковский был одним из первых в России обличителей и исследователей массовой детской культуры: задолго до революции он опубликовал знаменитые статьи с нападками на Лидию Чарскую и Анастасию Вербицкую. Отчасти на эти ранние статьи Чуковского похожи его критические выпады в статье “Воспитание гангстеров”. Там он обрушивается на “квакерский, пуританский, святошеский дух… детской американской литературы недавнего времени… [такой,] как “Маленькие женщины” Луизы Олкотт, “Серебряные коньки” Мэри Додж, “Маленький лорд Фаунтлерой” Фрэнсис Бёрнетт и пр., и пр., и пр.”; здесь Чуковский допускает значительную неточность: упомянутые книги американских детских писателей (из которых одна, Бёрнетт, в действительности много лет прожила в Англии) появились не “недавно”, а за много десятилетий до того, как была написана статья Чуковского, — в 1867 (Олкотт и Додж) и в 1887 годах (Бёрнетт) соответственно.
Однако в любом случае, подчеркиваю, международный контекст существенен для правильного понимания советской кампании по модернизации детства, которая не просто следовала за схожими кампаниями в других странах, но временами сам ее замысел благодаря осведомленности советского руководства о политике других стран — осведомленности, не исчезавшей даже в периоды наибольшей самоизоляции СССР. Вырывание СССР из мирового контекста столь же неуместно при обсуждении националистической пропаганды для детей и о детях, как при рассмотрении любой другой области советской “модернизации детства”. Были и другие культуры — (например, ирландская и итальянская; из обществ, не образующих независимые государства, можно назвать Шотландию [93]), — которые тоже прославляли сами себя за то огромное внимание, которые они (якобы в отличие от всех других культур) уделяли благополучию и счастью своих детей, но и их мандаты также представляются сомнительными, если изучить каждый из этих случаев достаточно скрупулезно. Имперские и патриотические ценности, насаждавшиеся советской системой после 1935 года, почти с такой же настойчивостью, как позже в СССР, распространялись в западных странах в начале ХХ века. В британских классах дети слышали об “империи, где никогда не заходит солнце”, изучали географию по картам, раскрашенным в розовый цвет, отмечавший имперские владения, и учили наизусть воодушевляющие стихи Киплинга и других хранителей патриотического огня. Даже после того, как две мировые войны ослабили подобный патриотический пыл, защитная ксенофобия сохранилась почти повсюду на Западе. Шпиономания была распространена в художественной литературе Запада конца 1940-х и 1950-х, и ее можно увидеть не только в массовом чтиве (например, франкоязычный “рассказ в картинках” Эрже “Скипетр короля Отакара”, в котором бельгийский “мальчик-репортер” Тинтин помешал попыткам агентов злостного маленького тоталитарного государства на Балканах “Бордурии” свергнуть конституционную монархию в соседней стране), но также и в более “высокой” литературе: примером здесь может служить британский роман для детей Антонии Форрест “Семья Марлоу и предатель” (“The Marlows and the Traitor”, 1953) [94]. Лишь в 1960-е годы Советский Союз стал представляться аномалией на международной сцене; точнее сказать, из Британии единственной соотносимой с СССР страной явственно казались США — единственная культура, кроме СССР, в число фундаментальных ценностей которой входили глобальные амбиции. Именно в США национальный флаг, в Британии к 1960-м уже использовавшийся по большей части как шуточный символ для сувениров, в конце ХХ века все еще обладал квазисакральным статусом. В США в школах и в этот период продолжает оставаться крайне значимым патриотическое воспитание [95].
(До сих пор выражение верности американскому флагу (pledge of allegiance) остается крайне важным ритуалом в государственных школах Америки. Если же говорить о Британии, то трудно выразить официальную верность флагу, который, как “Union Jack”, беспечно печатают всюду, даже на трусиках. Судя по моему собственному опыту, проявления увядающего официального патриотизма молодым британцам в 1960-х и 1970-х годах часто казались бессмысленными — например, кампания “Я поддерживаю британское”, в ходе которой покупателей пытались убедить отказаться от импортных товаров. Зато визиты в Институт [Британского] Содружества, находившийся в здании-глыбе из зеленого стекла и анодированной бронзы, вызывали вполне нежное отношение к международному сотрудничеству. Я подозреваю, что такие ощущения много сделали для развития мультикультурализма (multi-culturalism) в Великобритании 1980-х и 1990-х годов.)
Остается более трудный вопрос: каким образом бесконечное “промывание мозгов” влияло на мировоззрение тех, кто ему подвергался, — в первую очередь, на мировоззрение детей? Уже с начала 1930-х годов, когда было введено всеобщее начальное образование, на подавляющее большинство советских детей так или иначе оказывалось патриотическое воспитательное воздействие. Такого воздействия могли бы избежать только дети, которые росли в труднодоступной глуши, вне досягаемости начальной школы и средств массовой информации (впрочем, в огромной России были и такие районы, и такие случаи [96]). К началу 1960-х годов почти все дети попали в сферу действия советской пропаганды (с расширением сети начальных школ к началу 1950-х годов число детей, вовлеченных в образование, достигло по меньшей мере 95%) [97]. Правда, далеко не все деревенские учителя были достаточно знакомы с материалом школьных программ (некоторые плохо знали даже основы географии СССР), и не все сельские школы тратили много сил на идеологическую работу, но кое-что (патриотические песни, лозунги) даже в таких случаях прививалось ученикам [98].
Можно представить, что советская литература для детей ответственна за либеральные ценности поколения “оттепели” [99], однако следует признать и роль этой — или, может быть, другой (иначе написанной или иначе преподанной) — литературы в распространении и утверждении патриотических чувств, например представлений о необходимости защищать родину. Есть свидетельства, что патриотическая пропаганда вполне ощутимо воздействовала на детей, хотя и воспринималась бессистемно и противоречиво.
“Я был подписан на “Пионерскую правду” и на журнал “Зорька”, — вспоминает Петр Кружин (р. 1921), выросший в деревне в Тверской области. — Я проглатывал статьи, где рассказывалось, как пионеры помогали арестовывать нарушителей границы”. Кружин восхищался подвигом Павлика Морозова “и мечтал о том, чтобы самому разоблачить кулаков”, но “эти идеи сосуществовали с антипатией к пустословам и стукачам, с восхищением множеством нелегальных вещей и верой в дружескую верность” [100]. Истории о пограничниках, наоборот, не пробуждали того слегка тошнотворного ощущения неуверенности и ненадежности, которое вызывал рассказ о Павлике Морозове (“А смог ли бы я на самом деле выдать моих родителей?”) [101]. Они значительно лучше, чем легенда о Павлике, вписывались в детскую культуру с ее запретом на предательство своих и твердо укоренившейся подозрительностью к чужакам. Именно здесь (а может быть, только здесь) официальная взрослая культура и детская культура находились хоть в каком-то согласии [102].
Но патриотическое образование не всегда так уж совпадало с детской культурой. В целом можно выделить четыре основные силы, воздействующие на социализацию ребенка: 1) влияние ровесников, 2) государственное политическое воспитание, 3) школьное образование, 4) влияние на детей родителей и других взрослых. Так вот, у многих людей различные элементы социализации могли вступать в противоречие. Интересный пример приведен в воспоминаниях бывшего воспитанника советского детдома, рассказавшего свою историю под псевдонимом Николай Воинов. Будучи уже юношей, Воинов испытывал благодарность к некоторым представителям советской системы (и даже к самой этой системе) за то, что его спасли от жизни беспризорника. Именно из-за этой благодарности — но в еще большей степени из-за привязанности к родине — Воинов в 1941 году согласился идти в армию сразу же, как его призвали. Его другу, также детдомовцу, но более тесно связанному с полууголовным миром “улицы”, сама идея защиты собственной тюрьмы представлялась абсурдной; для этого человека эмоциональная связь с родной страной или территорией ограничивалась смутной эмоциональной симпатией к окружающей природе. Но все-таки противоположное отношение этих двух, практически взрослых людей к защите подавлявшей их огромной страны значительно проще понять, чем загадочные утверждения маленьких детей, таких, как трехлетний мальчик, который в 1964 году пролепетал: “Не хочу быть лусским. Хочу быть японской нации” [103].
Надо иметь в виду также, что многие дети в 1920-х — начале 1930-х годов с энтузиазмом отзывались на интернациональное воспитание, хотя, кажется, многих детей в первую очередь привлекала борьба с шовинизмом внутри Советского Союза, а не более абстрактные мероприятия наподобие подготовки к Международной детской неделе. В 1929 году газета “Ленинские искры” причитала о том, что местные пионерские группы “проспали” МДН, — но при этом деткоры довольно часто писали сообщения в газеты с возмущенными описаниями националистических настроений среди детей, что на каком-то уровне отражает заинтересованность в этой тематике у детей пионерского возраста [104].
В антологии, подготовленной в 1962 году к 40-летию пионерского движения, пионеры Донбасса говорили о своих заветных мечтах, и некоторые из них тоже были вполне “международными” — например, желание одного мальчика играть на рояле так же хорошо, “как Ван Клиберн” [105].
Еще один, очень сложный вопрос: как патриотическое воспитание влияло на мировоззрение людей уже во взрослые годы. В рамках данного исследования эту проблему можно обсудить лишь предварительно и поверхностно. Естественно, многое зависело не только от уровня образования, но и от семейной среды, в которой вырос ребенок, и от его жизненного опыта в детские годы и после. Люди, воспитанные в культурной элите и с детства имевшие доступ к домашним библиотекам на разных языках, дети, чьи родители, возможно, путешествовали по Западной Европе, могли сформировать другой, более интернационалистический взгляд на место России, чем тот, который предлагался пропагандой с середины 1930-х. То же было свойственно думающим личностям из любой социальной среды — людям, которые до начала 1930-х получили интернациональное образование в школах, а потом удивлялись переменам в официальной линии [106]. В постсталинский период открывавшиеся возможности знакомиться не только с переводами, но еще и с произведениями западной популярной культуры тоже шли вразрез с официальными представлениями о заграничной жизни и способствовали тому, что молодежь все более разуверялась в официальной пропаганде [107].
Сильно влияли на отношение к Западу, конечно, и путешествия за границу, хотя, надо сказать, реакции на контакт с внешним миром не всегда были одинаковыми. Книги советских журналистов 1970-х и 1980-х годов (например, репортаж Л. Васильевой “Альбион и тайна времени”) иронически описывали нравы иных обществ не только в силу политической конъюнктуры — в этих репортажах можно увидеть вполне искреннее неприятие того общества, с которым авторы вступили в контакт [108].
Сложно делать какие-то обобщения даже применительно к тем, кто, происходил из рядовой рабочей и крестьянской среды, кому были менее доступны альтернативные (несоветские) изображения внешнего мира и кто большей частью был лишен возможности прямого контакта с этим миром [109]. Свидетельства о народном менталитете в сталинские годы, даже очень слабо идеологизированные (как, например, письма, цитируемые в уникальной антологии В. Зензинова “Встреча с Россией” [1944]), показывают, что патриотизм в варианте “защиты границ” был одним из немногих элементов официальной пропаганды сталинского времени, имевших широкий резонанс среди взрослых. Даже если многие из писавших письма рабочих и крестьян не могли грамотно написать официальный лозунг (“Вас прошу стоять настраже границ бдительно и зорко”), они тем не менее радостно его повторяли [110].
И тем не менее — даже в самые изоляционистские фазы советской истории официальный национализм никогда не был единственным способом конструирования национальной идентичности. Национальная идентичность русских (самого многочисленного и фактически “титульного” народа в СССР) была тесно связана с представлениями о коллективной эмоциональной идентичности по крайней мере в течение последних полутора веков [111]. Разумно считать, что именно эти механизмы идентичности обеспечивали пассивное противодействие догматам официальной пропаганды.
В постсоветский период картина столь же противоречива. С одной стороны, изображения западной жизни в постсоветской журналистике иногда упрощены до неузнаваемости. В статье, напечатанной в 1997 году, весьма понятная тревога за экономическое будущее русских детей вызывает у авторов ряд сомнительных обобщений о западной культуре, в духе: “╬даже в лучших образцах демократической западной литературы, по сути дела, поется гимн богатству” [112]. И рядовые постсоветские граждане бывают склонны к подобным же рассуждениям: “Сейчас век ужасный, век денег, век капитала. Но это когда-то кончится, это не будет всю жизнь. А потом — русская натура. Это не американец, у которого построено все, у него нет там приема гостей, общения, у них же все построено на работе, на деньгах, все” [113]. Таким образом, в постсоветском сознании еще бытуют основные тропы советской литературы — в том числе, можно предположить, и детской.
Как только образовательное неравенство (ранее замалчивавшееся) стало подчеркиваться благодаря открытию частных школ, а квалифицированный качественный уход за детьми оказался не по карману для многих родителей, Советский Союз стал в ретроспективе рисоваться во многом тем самым “раем для детей”, которым сам себя некогда провозглашал. И это — несмотря на то, что, например, архивные данные послевоенного времени изобилуют информацией об откровенно антигуманном обращении с детьми во многих детских учреждениях, вплоть до изнасилования и побоев [114].
Один из результатов действия советской детской пропаганды — то, что многие из бывших жителей СССР с трудом приспосабливались к постсоветской системе. Кэтрин Вердери высказала предположение о том, что всплеск национальной розни в бывшем Советском Союзе и советском блоке после 1991 года следует рассматривать как продукт советского национализма, а не просто как реакцию на него [115].
Прямые связи с идеологией прошлых лет отмечаются прежде всего в произведениях профессиональных политиков и журналистов, которые сознательно цитируют громкие патриотические фразы и поддерживают старые советские мифы [116]. Однако при опросе информантов оказывается, что сознательная память о патриотическом воспитании у среднего жителя постсоветской России почти отсутствует. Для постоянно живущих на Родине информантов более характерна ностальгия не по империи, а по мирной совместной жизни (communitarianism) разных людей, по “братскому союзу народов” [117] и этике честного труда. В духе официального лозунга начальной школьной программы “в СССР… все люди работают╬ на общую пользу” информанты утвержают, например: “╬значит, политика тогда была такая жесткая. Чтобы люди все, так сказать, былы заняты. Молодежь училась, а взрослые люди работали. Под контролем было все” [118].
Во всех этих отзывах присутствует интересный парадокс. С одной стороны, в советской пропаганде для детей явно преобладали патриотические мотивы. По словам москвички, родившейся в 1936 году, патриотизм в школьной программе “просвечивал через все” [119]. Но ни она, ни другие информанты не могли вспомнить конкретные черты того идеального образа страны, который насаждался официальной пропагандой. То же самое произошло и с другими священными темами советской пропаганды. По словам ленинградки, родившейся в 1931 году, — “мы уже родились с этим мифом — о Ленине, о Сталине”, — но, как оказалось, она не смогла вспомнить ничего из того, что говорилось о вождях. А недавний опрос москвичей, сделанный к семидесятилетию гибели Павлика Морозова, показал, что значительное число (46%) постсоветских россиян или совсем не помнят, чем прославился этот мальчик, или с кем-то его путают — в общем, говорят о нем с грубыми ошибками (вроде “герой-партизан Великой Отечественной войны”) [120]. Дело не только в том, что сейчас эта тематика неактуальна: память о том, что связано со школьными годами, совсем не обязательно зависит от политической злобы дня [121]. Можно полагать, что сама навязчивость и повсеместность официального патриотизма в конце концов сделала пропаганду неэффективной, привела к тому, что ее восприятие автоматизировалось, и, в конечном счете, породила равнодушие тех исторических субъектов, которых режим считал самыми впечатлительными и податливыми, — “маленьких граждан большой страны”, советских детей. От патриотического воспитания сохранились лишь те его элементы, которые могли существовать на массовом уровне, пожалуй, и без всякой советской пропаганды, — подозрительное отношение к иностранцам и к иностранному и стереотипные представления о жизни за рубежом [122].
Авторизованный пер. с англ. Я Токаревой
1) Первая часть заглавия заимствована из книги М. Ильина: Ilin M. The Little Citizen of a Big Country. M.: Foreign Languages Publishing House, 1939, — написанного для англоязычных западных читателей пропагандистского текста о чудесной жизни советских детей.
2) Статья написана в ходе работы над монографией по истории детства в России ХХ века: Children’s World: Growing Up in Russia, 1890—1991 (книга, как предполагается, будет опубликована издательством Йельского университета в 2006 году). Хотелось бы выразить благодарность Британской академии и Ильчестерскому фонду Оксфордского университета (The Ilchester Fund of The University of Oxford) за финансирование исследовательской работы автора в России, а также фонду Ливерхьюма (Leverhume Trust), который поддерживает проект грантом № F-08736/A. “Childhood in Russia: A Social and Cultural History”. В рамках этого гранта организуются интервью с информантами, выросшими в рабочей среде в Санкт-Петербурге, Москве и Перми; опросник для интервью был составлен автором статьи при участии А.К. Байбурина и А.М. Пиир: ссылки на интервью, записанные А.М. Пиир в Санкт-Петербурге (первый этап проекта, 2002—2004 годы), приведены в примечаниях с дополнительной пометкой “Oxf/Lev SPb”. Выражаю благодарность моим сотрудникам по проекту, а также профессору Дж. Пэтери (Программа по русским и восточноевропейским культурам и обществам. Норвежский университет естественных наук и технологии) за разрешение перепечатать на русском языке статью, первоначально опубликованную по-английски в серии “Trondheim Studies on East European Cultures and Societies: Approaches to Globality”. № 8.
3) Например, темы игры и досуга, детской литературы, детского фольклора, изображения детей в художественной литературе. Из работ последнего времени см., например: Осорина М.В. Секретный мир детей. СПб.: Питер, 1999; Путилова Е.О. Русская поэзия детям. СПб.: Академический проект, 1997; Белоусов А.Ф. Русский школьный фольклор. М.: Ладомир, 1997; раздел “Семиотика детства” // НЛО. 2002. № 58. С. 279—311.
4) См., например: Fitzpatrick S. The Commissariat of Enlightenment. Cambridge: Cambridge University Press, 1970; Fitzpatrick S. Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921—1934. Cambridge: Cambridge University Press, 1979; Holmes L.E. The Kremlin and the Schoolhouse: Reforming Education in Soviet Russia, 1917—1921. Bloomington: Indiana University Press, 1991; Dunstan J. Soviet Schooling in the Second War. Basingstoke: Macmillan, 1997; Богуславский М.В. Развитие общего среднего образования: проблемы и решения: Из истории отечественной педагогики 20-х годов ХХ века / Под ред. З.И. Равкина. М.: Российская академия образования, 1994. Совершенно другой подход к проблеме, сфокусированный на переживании самими детьми обучения в школе, можно найти в работе Кита Томаса: Thomas Keith. Rule and Misrule in the Schools of Early Modern England. The Stenton Lecture, 1976. Reading: University of Reading, 1976.
5) O’Dell Felicity. Socialisation through Children’s Literature: The Soviet Example. Cambridge: Cambridge University Press, 1978. О’Делл в пятой главе делает попытку наметить исторический контекст: здесь сравнивается журнал для детей “Мурзилка” 1928, 1938, 1958 и 1971 годов, но систематически эволюция дидактической литературы не обсуждается.
6) См., например: Zelensky E.K. Popular Children’s Culture in Post-Perestroika Russia: Songs of Innocence and Experience Revisited // Consuming Russia: Popular Culture, Sex, and Society Since Gorbachev / Ed. A.M. Barker. Durham: Duke University Press, 1999. P. 139.
7) Производство товаров для детей стало вызывать большой политический интерес в 1935 году, том самом году, когда для граждан в целом “жизнь стала веселее”, по известному высказыванию Сталина. В 1935 и 1936 годах “Правда” уделяла беспрецедентное внимание производству игрушек, детской одежды и проч.
8) С красноречивой критикой первой из этих точек зрения выступал Александр Белоусов, автор интересных публикаций о детской субкультуре: “Многие, став взрослыми, как бы забывают пору своего взросления. У них есть какой-то искусственный образ детства, в который не вписываются, например, “страшилки”, садистские стишки или детские анекдоты. Такие люди резко отрицательно относятся к детскому фольклору, разрушающему их плакатно-глянцевое детство” (Голубев Е. Жизнь — это лес бесконечных плутаний╬ Интервью А.Ф. Белоусова // Аргументы и факты. 1999. Сентябрь. № 35. С. 10). Вторая точка зрения (Советский Союз как система, эксплуатирующая детей, в то же время лицемерно делающая вид, что обращается с ними самым лучшим образом) излагается в статье: Соколов А., Журавлев С. “Счастливое детство” // Социальная история: Ежегодник 1997 (1998). С. 159—203.
9) Организован профессором Дж. Пэтери (Программа по русским и восточноевропейским культурам и обществам. Норвежский университет естественных наук и технологии при поддержке Норвежской академии наук).
10) См. примеч. 2. Два менее объемных исследования, где сделана попытка историзации детства: Kirschenbaum Lisa A. Small Comrades: Revolutionizing Childhood in Soviet Russia. L.: Routledge Falmer, 2001, и Markowitz F. Coming of Age in Post-Soviet Russia. Urbana: University of Illinois Press, 2000.
11) См. мою работу: Refining Russia: Advice Literature, Polite Culture, and Gender from Catherine to Yeltsin. Oxford University Press, 2001. Гл. 4 и 5. Краткое изложение обсуждаемой здесь версии можно найти в моей статье: Kul’turnost’ as ideal and reality // Reinterpreting Russia / Eds. G. Hosking and B. Service. L.: Edward Arnold, 2000.
12) Развернутую аргументацию см. в моей работе: Pioneer Pavlik: The Life and Legend of a Soviet Boy Hero (L.: Granta Press, 2004, в печати).
13) Как, скажем, в статье: Martin Terry. Modernization or neo-traditionalism? Ascribed nationality and Soviet primordialism // Stalinism: New Directions / Ed. S. Fitzpatrick. L.: Routledge, 1999. P. 348—367.
14) Как показано, например, в книге: Штейнер Е. Авангард и построение нового человека: искусство советской детской книги 20-х годов. М.: НЛО, 2002.
15) О пропаганде норм здоровья и гигиены в 1920-е годы см.: Waters Elizabeth. Teaching Mothercraft in Post-Revolutionary Russia // Australian Slavonic Studies. 1: 2 (1987); один из типичных учебников — Сперанский Г. Уход за ребенком раннего возраста (cм., например, изд. 4-е — М., 1929). О практике ухода за ребенком в сельской местности см. в особенности: Ransel D. Village Mothers: Three Generations of Change in Russia and Tataria. Bloomington: Indiana UP, 2000.
16) Слегка пренебрежительное упоминание “молочного порошка “Нестле”” см., например, в: Попова А.П. Уход за новорожденными и детьми школьного возраста // Первый женский календарь. № 7 (1905). С. 279; подробности о приюте для кормилиц в Санкт-Петербурге см.: там же. № 6 (1904). С. 88. Однако в позднейшей версии статьи Поповой, опубликованной в 1909 году, говорилось о “хорошем качестве” молока “Нестле”, хотя, возможно, эта позитивная оценка была следствием появления на страницах календаря рекламы “Нестле”, а значит, финансового участия компании в издании. См.: Первый женский календарь. № 11 (1909). С. 13. Реклама на противоположной странице.
17) См., например, раздел, посвященный детской смертности, в авторитетной энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Т. 30. С. 510—512. Хотя ключевое слово здесь “смертность”, акцентированы в большей степени именно традиционные практики, способствующие снижению показателей детской смертности, такие, как продолжительное грудное вскармливание, принятое у некоторых этнических групп (например, евреев и норвежцев).
18) См., например: Дети-преступники / Под ред. М.Н. Гернет. М.: Книгоиздательство В.И. Знаменской, 1912. Значительная часть этой книги посвящена обозрению западного законодательства о преступности несовершеннолетних.
19) Малиновский Н.П. Горячие завтраки для школьников // Призрение и благотворительность. 1913. № 2. С. 10.
20) Гогель С. Министерство общественного призрения // Призрение и благотворительность. 1917. № 6/7. С. 480.
21) Nabokov V. Speak, Memory. Harmondsworth: Penguin, 1969. P. 115—119 (о Биаррице); Talbot-Rice T. Tamara: Memories of Life in St Petersburg, Paris, Oxford and Byzantium. L.: John Murray, 1996. P. 37—39 (об острове Уайт).
22) Список журналов см.: Первый женский календарь. № 11 (1909). С. 77. А о друзьях по переписке и международному обмену — там же, с. 82. Здесь сказано, что за 9 месяцев 1908 года имели место 166 поездок за границу по обмену, но, судя по приведенным спискам, на этой стадии в них не принял участие ни один ребенок из России.
23) См. эту программу в: Журнал Министерства народного просвещения. 1905. № 8. Раздел I. С. 114—144. См. также критику этой программы: Истрин В.М. Новая программа курса русской словесности в среднеучебных заведениях // Журнал Министерства народного просвещения. 1906. № 6. Раздел IV. С. 86—87.
24) Дети и война: сборник статей. Киев: Киевское Фребелевское общество, 1915. С. 25 (о героях), 53 (взгляд маленьких детей на войну). Табл. I—XI (рисунки детей); см. также комментарии на с. 97—100. Карикатуры описаны, например, на с. 109—110.
25) Дети и война. С. 27 (о Бельгии), 33 (о причинах войны), 22 (о необходимости моральной победы). Интересно, что на с. 28 карикатура на турка с подписью “долой свиное рыло” характеризуется как “пошлая”. Еще один одобрительный отзыв о Бельгии см. в статье Н.А. Окунева в журнале “Призрение и благотворительность” (1915. № 5. С. 364): здесь описано, как под воздействием патриотического детского праздника у бельгийских детей растет “национальная солидарность и их любовь к родине╬ тот здоровый патриотизм, которого так недостает во многих других странах” (то есть, в первую очередь, в Российской империи).
26) Предписание для чтения Теннисона в школах см.: Материалы по реформе средней школы: примерные программы и объяснительные записки, изданные по распоряжению г. Министра Народного просвещения. Пг.: Сенатская типография, 1915. С. 126. Восхваление английского джентльмена см.: Журнал Министерства народного просвещения. 1906. № 10. Раздел IV. C. 196—203 (отрывок из “Атаки легкой кавалерии”: “Theirs not to make reply, / Theirs not to reason why, / Theirs but to do or die” и т. д. цитируется (на английском языке) на с. 197).
27) Как, например, в книге: Веккер Е. Дети и советское право (Изложение детского права СССР). Харьков: Труд, 1925. С. 8—9, где британский Акт о детях 1908 года и деятельность детских ведомств Англии, Германии и Бельгии представлены как ориентиры для развития законодательства, охраны и социального обеспечения детства.
28) См.: Чуковский К. От двух до пяти. 4-е изд. Л.: Изд. писателей, 1934. С. 79.
29) См.: Программы для первого концентра школ второй ступени (5, 6 и 7 годы обучения). М.; Л.: Госиздат, 1925. См. особ. с. 5—7.
30) О первых годах проведения праздника см.: Международная детская неделя. Владивосток: Дело, 1925.
31) 9-я Международная детская неделя. М.: Молодая гвардия, 1929. С. 20. О ранней истории движения см.: Шенкендорф З.К. Интернациональное воспитание детей в пионерской организации // Советская педагогика. 1972. № 5. С. 36—38.
32) См. редкую статью о Британии: Красные галстуки в стране скаутов. Новый Робинзон. 1925. № 14. С. 20—21. Статья посвящена растущим силам британского пионерского движения, якобы насчитывавшего к моменту написания статьи 2000 участников.
33) См.: История ВЛКСМ и Всесоюзной пионерской организации им. В.И. Ленина / Ред. В. Сулемов. М.: Просвещение, 1983. С. 164.
34) Зори советской пионерии: очерки по истории пионерской организации (1917—1941). М.: Просвещение, 1972. С. 260.
35) См., например, отчет о сборе в пользу немецких детей: Пионер. 1924. № 31. С. 36.
36) Избиение пионерки // Пионер. 1924. № 9. С. 21.
37) Пунина-Грибоедова Е.Р. Десять лет дефектологической и педологической работы. Л.: изд. Детского обследовательского института им. профессора А.С. Грибоедова, б.д. [ок. 1928]). C. 11—12.
Сам термин “педология”, естественно, был предложен задолго до 1917 года: Движение по изучению ребенка (Child Study Movement), основанное в Великобритании и в Америке в 1893 году, выпускало журнал под названием “The Paidologist” (Wooldridge Adrian. Measuring the Mind: Education and Psychology in England. Р. 1860—1990. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. Р. 36—48). Однако органы народного образования в Англии действительно относились к исследованиям детской психологии с сомнением, в отличие от Наркомпроса конца 1920-х и начала 1930-х годов.
38) Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 10. М.: Худож. лит., 1958. С. 257. Другой пример стереотипного сопоставления “там” и “здесь” можно найти в журнале “Друг детей”. См.: Друг детей. 1932. № 3. С. 13—17.
39) См. наблюдения о шефстве в брошюре: 9-я Международная детская неделя. С. 20.
40) Клич пионера // 9-я Международная детская неделя. С. 44. Формулировка двусмысленна, поскольку это могло означать, что дети счастливее остальных граждан советской страны, но в следующем стихе говорится о “разгоне и страданье”, которые терпят дети в Италии и в Германии, так что становится понятно, что сравниваются дети из СССР и из других стран.
41) Гернле Эдвин. Коммунистическое движение детей. М.; Л.: Молодая гвардия, 1925. Книга была опубликована в серии брошюр “Библиотека вожатого”.
42) См., например: Как я встретился с немецкой делегацией // Пионер. 1929. № 16. С. 10. Здесь отмечалось, что делегаты из Германии, прибывшие на Первый Всесоюзный слет пионерского движения, были чище и аккуратнее своих советских товарищей.
43) В учебном плане первых лет существования советской школы уделялось больше места скорее обществоведению, чем истории, и хотя изучались произведения литературы XIX века, они анализировались согласно абстрактной марксистско-ленинской парадигме так называемой “социологической школы”. См., например: Программы для первого концентра школ второй ступени (5, 6 и 7 годы обучения). М.; Л.: Госиздат, 1925. Как упоминалось раньше, огромный объем литературы о советской школе посвящен именно истории учреждений, а повседневным занятиям или даже подробному рассмотрению учебного плана практически не уделялось внимания. Все же об этом есть весьма информативная книга: Holmes L.E. The Kremlin and the Schoolhouse; и, в особенности, книга того же автора: Stalin’s School: Moscow’s Model School № 25, 1931—1937. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1999. “Small Comrades” Киршенбаума содержит материал о программе детских садов до 1932 года.
44) Текст постановления см.: Известия. 1932. 29 августа. С. 2.
45) Об экспедициях см.: Зори советской пионерии… С. 262. Отметим также, что примерно в то же время были основаны специальные журналы, такие, как “Уральский следопыт” (1935). Взрослая рекомендательная литература представлена, например, брошюрами: Погребецкий. В помощь туристу (1935), Туризм зимой (1935). (Эти две брошюры были в числе многих, опубликованных ОПТЭ (Всесоюзное добровольное общество пролетарского туризма и экскурсий), основанным в 1930 году с целью пропагандировать коллективные экспедиции.)
46) “Смерть пионерки” впервые опубликована в “Пионерской правде” (далее — ПП). 1932. № 105. С. 2, и в той же газете сообщалось о смерти Коли Мяготина: ПП. 1932. № 124. С. 1.
47) См. в особенности: ПП. 1932. № 102. С. 4, 1932. № 116. С. 1, и 1932. № 123. С. 1.
48) Более подробно об этом и истории Павлика в целом см.: Kelly K. Pioneer Pavlik (в печати); Дружников Ю. Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова. М.: Московский рабочий, 1995.
49) О катере см.: Paul Thorez. Les enfants modПles. Paris: Lieu Commun, 1982. P. 98, 120.
50) Еще один пионер-герой, Коля Гордиенко, которого широко прославляли в середине 1930-х за его деятельность по разоблачению кулаков, также происходил из “колониальной” области, Северного Кавказа. Дань ему отдана в статье: Лядов В. О героях в детской литературе // Правда. 25 февраля 1934. С. 4.
51) Правда, легенды о Павлике отнюдь не похожи на житие христианского мученика. Скорее, особенно в ранних версиях, Павлик представлен в них как большевистский аналог и одновременно антипод самого печально известного ребенка-мученика из недавней российской истории — Андрея Ющинского, которого во время “дела Бейлиса” объявили жертвой ритуального убийства, якобы совершенного евреями. В первых сообщениях в пионерской прессе делались очевидные попытки представить предполагаемых убийц Павлика эквивалентами убийц-евреев из популярной литературы (фотография деда Павлика, сделанная на суде, была искажена так, чтобы казалось, что у него крючковатый нос и т.д.), в то же время подразумевалось, что они были антисемитами (сообщалось, что дед Павлика на суде сказал: “Принимаю на себя весь грех, как принял его Иисус Христос на суде иудейском”). Более подробный анализ этой истории можно будет найти в моей книге “Pioneer Pavlik”.
52) Эта тема исчерпывающе исследована в западной историографии, от Исаака Дойчера и далее. Что касается недавних специализированных гендерно-исторических исследований, содержащих важный материал, см., например: Buckley Mary. Women and Ideology in the Soviet Union. Beckenham: Harvester Wheatsheaf, 1989; Goldman Wendy Z. Women, the State and Revolution: Soviet Family Policy and Social Life, 1917—1936. Cambridge: CUP, 1993.
53) Правда. 1936. 27 апреля. С. 6 (о нарушителях границы), 26 сентября (о нарушителях закона). Впрочем, обоим этим сообщениям было отведено скромное место на последней странице газеты, что может указывать на маргинальность темы детей-“стражей” в указанное время.
54) Агния Барто. На заставе. М.; Л.: Детская литература, 1937.
55) Советская юстиция. 1938. № 8. С. 11. В качестве примера, подтверждающего эту идею, приводилась девочка, которая якобы участвовала в заговоре Юденича в 1919 году. В статье также упоминался случай, когда девочка “под влиянием угроз стала заниматься срыванием беретов с голов прохожих”. Даже то, что в других культурных обстоятельствах могло быть сочтено безобидными проказами, теперь стало проявлением злоумышлений “врагов народа”.
56) Михалков С. Враг. Стихи. М.; Л.: Детская литература, 1939. Переработанная в связи с “холодной войной” версия этого стихотворения “Шпион” в большей степени акцентировала зарубежные связи злодея. См.: Михалков С. Избранное. М.: Советский писатель, 1947. С. 17.
57) Как, например, в популярной приключенческой повести Аркадия Гайдара “Чук и Гек”. Ср. две дидактические детские игры, предложенные Максимом Горьким в 1936 году, задачей которых было обучение детей географии: глобус из папье-маше, демонстрирующий физическую карту мира (но не его политическую географию), и составной “пазл”, представляющий собой карту Советского Союза: Горький М. Заметки о детских книгах и играх // Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 27. М., 1953. С. 518.
58) См., например, статью: Зажиточная жизнь — жизнь культурная // ПП. 1933. № 123. С. 4—5.
59) См., например, первую страницу обложки журнала: Колхозные ребята. 1936. № 10, и сценарий детского парада в книге: Зеленко А.М. Детский карнавал. Летний праздник для детей среднего возраста. М.: Центральный дом художественного воспитания детей, 1939. С. 2, 17.
60) Ликвидировать преступления несовершеннолетних // Советская юстиция. 1935. № 14. С. 1. Хвастовство было, разумеется, риторическим маневром для легитимации основного содержания статьи, посвященной тому смущающему факту, что в СССР все еще продолжала существовать преступность малолетних, несмотря на то что дети якобы были окружены любовной заботой государства и общества. Но здесь было сформулировано ядро будущего центрального мифа советского общества. См. также: Советская юстиция. 1935. № 13. С. 11; 1935. № 20. С. 2: “В нашей стране, единственной из всех стран мира, созданы все предпосылки для полной ликвидации детской беспризорности и преступности”, так что “существование у нас несовершеннолетних правонарушителей является величайшей аномалией”. Советская юстиция. 1935. № 24. С. 8: “В Советской стране ребенок — будущий активный участник социалистического и коммунистического общества — в центре внимания всей советской общественности”. Советская юстиция. 1936. № 10. С. 10: “Дети нашей страны не должны быть на улице. Их жизнь должна быть светлой и радостной”. Советская юстиция. 1938. № 8. С. 9: “Величайшая забота советской власти о подрастающем поколении”; “СССР — единственная страна в мире, где созданы условия для полнейшей ликвидации детской преступности”.
61) См.: Ушинский К.Д. Родное слово (1861) // Ушинский К.Д. Избранные педагогические сочинения. М., 1945. С. 205, где говорится о языке как о “лучшем, никогда не увядающем и вечно вновь распускающемся цвете <…> духовной жизни” народа. Хотя Ушинский признавал пользу изучения иностранных языков, главной целью такого изучения, по его мнению, было чтение литературы на чужом языке (Там же. С. 215). И в статье “О нравственном элементе в русском воспитании” (1860) он подчеркивал патриотический элемент в образовании: “Если мы не оправдываем тех поддельных патриотических возгласов и даже преднамеренных патриотических неправд, которыми наполнена наша старая литература и наши старые учебники, то, тем не менее, нам смешно и жалко, больно и досадно слушать и читать, когда какой-нибудь литератор или наставник усиливается доказать, например, что французов в двенадцатом году побили морозы, что в истории нашей все достойно насмешки и презрения, или с наслаждением развенчивает Державина, Карамзина, Пушкина, Жуковского, Гоголя, показывая детям, какие это были мелочные, пошлые натуры” (Там же. С. 137). Справедливости ради, однако, стоит отметить, что особый “ура-патриотический” смысл был придан сочинениям Ушинского именно в 1930—1940-е годы: изначально полемика Ушинского разворачивалась совершенно в ином контексте.
62) Об этом см.: Dunstan J. Soviet Schooling in the Second World War. P. 201. О военной подготовке в пионерском движении см.: История ВЛКСМ. С. 197. Пионерские “базы” в школах во время войны были переименованы в “дружины” (старинное русское слово, обозначавшее военный отряд князя) и управлялись в военном духе “штабом”, даже символические выборы на должности — такие, как председатель совета отряда, — были приостановлены, и вместо этого взрослый пионервожатый (исполнявший роль военного командира) производил назначения лично (см. там же).
63) О кадетских училищах см.: Постановление ЦК ВКП(б) от 21 августа 1943 года в: КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК: В 15 т. М.: Политическая литература, 1970—1984 (8-е изд.). Т. 6. С. 98—104. Было основано 9 училищ, в каждом из которых предполагалось по 500 учащихся, разработана 7-летняя программа обучения: в постановлении ясно говорилось о современных эквивалентах “старых кадетских корпусов”. См. также: Dunstan J. Soviet Schooling in the Second World War. P. 202. Пропагандистский образ кадета-суворовца можно видеть на жанровой картине Федора Решетникова “Прибыл на каникулы” (1949), где мальчик в форме суворовца приветствует своего пожилого и восхищенного, хотя и потрясенного дедушку, в то время как его младшая сестра, оторвавшись от домашней работы, радостно улыбается из-за безукоризненно чистого обеденного стола: Bown. Socialist Realist Painting. Plate 270. В Интернете см. на сайте: http://www.sov-art.com/.
64) См., например, сочинение матери Зои Космодемьянской: Космодемьянская Л. Повесть о Зое и Шуре. Л.: Ленинградское газетно-журнальное и книжное издательство, 1951.
65) Чуковский К. Воспитание гангстеров // Знамя. 1949. № 8. С. 188 (отсылка к мультфильму о Дональде Даке — на с. 187). См. также: Чуковский К. Растление детских душ // Литературная газета. 1948. 22 сентября; Чуковский К. Растление американских детей // Литературная газета. 1949. 15 октября. Если учесть, что американские комиксы вызывали сходные по тону претензии во многих западных источниках в то же самое время, когда писал Чуковский, существует вероятность, что эти тирады, по существу, также могут быть “переводами” зарубежного материала (благодарю участника семинара “Программы по русским и восточноевропейским культурам и обществам” в Трондхейме в декабре 2001 года за это замечание).
66) Thorez P. Les enfants modПles. P. 92 (изобретения), 141 (Тинтин), 107 (скучные фильмы), 91 (ассимиляция), 138 (“бьюик”). Торез считал, что русским было позволено смотреть так много “трофейных” фильмов про Тарзана потому, что этот герой давал образец закалки, яростно пропагандировавшейся в Советском Союзе.
67) О более последовательном (хотя все равно глубоко противоречивом) определении “западного”, “современного” и “нежелательного” интеллектуалами-славянофилами см. мою книгу: Refining Russia, ch. 2.
68) Роман, опубликованный в 1946 году, был известен по-русски как “Старшины Вильбайской школы”. Разумеется, годом позже издательство “Детская литература” было резко раскритиковано за то, что оно издало эту книжку (см. статью А. Витмана в: Новый мир. 1947. № 7. С. 275—279; ср. также: Литературная газета. 1947. 26 апреля), но книга осталась в обращении, и как минимум двое информантов, родившихся в середине 1930-х, говорили мне, что это была одна из самых любимых книг их детства.
69) Ронен О. Детская литература и социалистический реализм // Социалистичекий канон / Ред. Е. Добренко. СПб.: Академический проект, 2000. Особенно с. 975—977. Концепция Ронена выглядит более убедительно, когда он говорит об авторских подтекстах в сочинениях таких писателей, как Аркадий Гайдар (чье мировоззрение сформировалось в юности, когда он сражался за дело большевиков и принимал активное участие в комсомольском движении в наиболее идеалистической и интернационалистической его фазе), чем когда он говорит о читательском восприятии. На с. 976 он утверждает, не приводя никаких дополнительных аргументов, что повесть Гайдара “Судьба барабанщика” сразу же после первой публикации не воспринималась как книга про шпионов. Но, как мы увидим ниже, есть масса свидетельств о шпиономании среди самих детей.
70) Schenzinger K.A. Der Hitlerjunge Quex. Berlin; Leipzig, 1932. В книге А. Клотц (Klotz Aiga. Kinder- und Jugendliteratur in Deutschland 1840—1940: Gesamtverzeichnis der VerЪffentlichungen in deutscher Sprache. Stuttgart and Weimar: Metzler, 1999. № 6265/2) указывается, что с 1932 по 1941 год вышло 6 изданий этой книги.
71) Правда. 1935. 1 июля. С. 2; Правда. 1935. 3 августа. С. 3.
72) Правда. 1936. 29 июня. С. 1.
73) Фотоальбом: Mack Smith’s D. Mussolini il duce: Quattrocento immagini della vita di un uomo e di vent’anni di storia. Milan: Fabri, 1983 — содержит фотографию лидера с группой “piccoli italiani” (дословно — “юные итальянцы”, итальянский эквивалент советских пионеров), датирующуюся, по-видимому, не позднее чем 1933 годом (см. с. 73. Я говорю “по-видимому”, потому что источники и даты в этом небрежно оформленном издании не приведены). Я благодарна Аркадию Блюмбауму за указание на возможную связь сталинской иконографии с иконографией Муссолини.
74) См.: Кононенко Е. За мир, за счастье детей // Пионер. 1950. № 1. С. 22—25. Как трактовался в ту пору советский интернационализм, становится ясно, например, из поздравления юных делегаток Сталину с 70-летием (Там же. С. 22).
75) См., например: Положение детей в капиталистических странах. Материалы для беседы вожатого к Международному дню защиты детей // Вожатый. 1950. № 5. С. 22—23, или: ПП. 1952. 30 мая; 1953. 29 мая; 1962. 1 июня.
76) См.: Программы начальной школы. М.: Учпедгиз, 1945. Некоторое количество зарубежной литературы также предлагалось в рекомендательных списках, но это была литература приключенческая, сказочная или фантастическая, которая не предствляла альтернативного образа действительности: адаптированные “Путешествия Гулливера” и “Робинзон Крузо”, рассказы Киплинга “Рики-тики-тави” и Сетона-Томпсона “Чинк”. Предпочтение западной колониальной литературы было, скорее всего, неосознанным.
77) Соловьева Е.Е., Шепетова Н.Н., Карпинская Л.А., Волынская В.И., Канарская А.А. Родная речь: книга для чтения в III классе начальной школы. М.: Гос. уч-пед. изд-во Министерства просвещения СССР, 1946. С. 3.
78) Например, “Цеппелин” Житкова (1931) в 1951 году был запрещен, вероятно, по этой причине. См.: Блюм А.В. Index librorum prohibitorum русских писателей 1917—1957 // НЛО. 2002. № 56. С. 423.
79) См. (в первом случае): Правда. 1958. 25 декабря. С. 1—2; а также (во втором) передовицу: Основательно изучать иностранные языки // Советская педагогика. 1961. № 2. С. 10—16, где перечисляются недостатки тогдашней системы преподавания иностранных языков: небольшое количество часов по сравнению с другими странами (например, Британией, Францией и т.д.), слишком узкий выбор языков (арабский, китайский, хинди, испанский должны были быть добавлены к традиционным французскому, немецкому и английскому), недостаточно квалифицированные преподаватели, хромающая методология с чрезмерным акцентом на письменном использовании языка и недостаточным на устном. Общее обсуждение специализированных языковых школ см.: Dunstan John. Paths to Excellence and the Soviet School. Windsor: NFER Publishing, 1978. Р. 92—106.
80) О последствиях этого бума см. в особенности: Нестеров А. Перевод или “mother tongue”? // НЛО. 2002. № 53. С. 314—318.
81) Спок Б. Ребенок и уход за ним. М.: Прогресс, 1970. Согласно каталогу Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (ныне — Российская национальная библиотека) в Санкт-Петербурге, книга к 1995 году была переиздана 37 раз, однако по большей части после 1990 года.
82) См.: История ВЛКСМ. С. 263. Первый Всесоюзный пионерский слет проводился в 1929 году, также с иностранными участниками; в сталинскую эпоху слеты вообще не проходили, и следующим в этом ряду стал слет 1962 года, тридцать три года спустя.
83) Шенкендорф З.К. Интернациональное воспитание. С. 35—42.
84) Погодин Р. Рябиновая ветка // Погодин Р. Муравьиное масло. Л.: Детгиз, 1957. С. 21—28.
85) Текст постановления см. в книге: Справочник директора школы: Сборник законодательных, руководящих и инструктивных материалов. М.: Просвещение, 1971. С. 5—12 и 13—24.
86) Рамочное повествование с рассказом об угрозе со стороны внутреннего врага (рабочих-вредителей на строительстве, возглавляемом отцом мальчика — главного героя) направляет совсем в другую сторону, но, когда “Военная тайна” обсуждалась в школе, советских детей приучали сосредоточиваться на вставной новелле. Ср. образцовый вопросник, приведенный в книге: Тунев Е.Г. “Сказка о Военной Тайне” А. Гайдара как средство патриотического воспитания учащихся IV класса // Хинкова Л.А., Рыбаков Н.И., Фролов А.А. Творчество А.П. Гайдара. Горький: Горьковский гос. пед. ин-т им. А.М. Горького, 1975. С. 200.
87) Чуковский К.И. От двух до пяти. М.: Детская литература, 1970. Цит. по переизданию в кн.: Чуковский К.И. Стихи и сказки. От двух до пяти. М.: Детская литература, 1981. С. 339.
88) Михалков С.В. Собр. соч.: В 3 т. М., 1970. Т. 1. С. 325.
89) Михалков С.В. Собр. соч. Т. 1. С. 320—329.
90) Начальная школа: настольная книга учителя. М.: Гос. уч.-пед. изд-во, 1950. С. 170.
91) В статье, опубликованной в “Правде” 1 февраля 1928 года, Надежда Крупская заклеймила его сказку “Крокодил” как классово-враждебное произведение (“Я думаю, “Крокодил” ребятам давать не надо, не потому, что сказка, а потому, что это буржуазная муть”. Цит. по: Крупская Н.К. Педагогические сочинения: В 10 т. Т. 10. М., 1962. C. 256). В 1946 году, в развитие ждановских нападок на Ахматову и Зощенко, сказка Чуковского “Бибигон” была резко раскритикована в “Правде” (вместе с журналом “Мурзилка”, в котором она появилась) как пагубно влияющая на детские умы (Крушинский А. Серьезные недостатки детских журналов // Правда. 1946. 29 августа. С. 3. См. также письмо К.И. Чуковского Л.К. Чуковской от 9 октября 1946 года (““Бибигона” в “Мурзилке” больше не будет”) в публикации Е.Ц. Чуковской и Ж.О. Жавкиной: “Наша биография — не в нашей власти” // Дружба народов. 2001. № 11. С. 177).
92) Лукачу посвящена статья Дж. Пэтери в проекте “Дискурсы глобальных амбиций и глобальных неудач”, которая будет опубликована в 2003 году.
93) Например, о Шотландии см.: Abrams Lynn. The Orphan Country: Children of Scotland’s Broken Homes from 1845 to the Present Day. Edinburgh: John Donald Publishers, 1998.
94) Правда, роман Форрест (опубликованный уважаемым издательством “Фабер”, известным благодаря его связям с Т.С. Элиотом) довольно сильно отличается от большинства, если не ото всех советских произведений о предательстве: здесь сделана попытка проникнуть в психологию предателя и увидеть, что им движут скорее разочарование и крушение иллюзий, чем манипуляции зарубежных покровителей.
95) Эти строки написаны до начала операции союзников в Ираке.
96) Этнографические экспедиции уже в 1980-е и 1990-е годы открыть несколько таких сообществ — например, деревни староверов, где жители были настолько далеки от мировых событий, что не знали даже о Второй мировой войне. Религиозные запреты на новые изобретения — такие, как радио и телевидение, и на светское образование изолировали эти сообщества от советской жизни почти во всех ее проявлениях (личное сообщение автору от участника фольклорных экспедиций в Сибири, 1992 год). Но эти деревни были, конечно, исключениями, особенно после масштабного движения по развитию доступа к телевидению в 1970-е годы. Об этом см.: Mickiewicz E. Split Signals: Television and Politics in the Soviet Union. N.Y.: Oxford University Press, 1988.
97) О количественном соотношении детей, учащихся в школе, и целевого населения (target population), то есть детей школьного возраста, судить трудно: советские источники (переписи населения, статистические сборники) тщательно это скрывали. О степени распространения начального образования можно говорить по косвенным признакам: в 1952 году было принято решение правительства ввести всеобщее среднее образование в возрасте до 15 лет — шаг, который был бы невозможен, если бы начальное образование к тому времени не достигло почти ста процентов.
98) Об ограниченных знаниях деревенских учителей и об идеологической работе на местах см. воспоминания бывшего директора сельской школы, впоследствии известного публициста Доры Штурман: Штурман Д. Моя школа. Лондон: Overseas Publications Interchange, 1990. С. 116—117. Штурман также пишет: “Мы впитывали советскую коммунистическую фразеологию в детском саду” (С. 120).
99) Ронен О. Детская литература и социалистический реализм. С. 678.
100) Рассказ Петра Кружина см. в книге: Soviet Youth: Twelve Komsomol Histories / Ed. N.K. Novak-Deker. Munich: Institute for the Study of the USSR, 1959. P. 191.
101) Как вспоминал Яков Авидон о своих чувствах по поводу Морозова: Kent Leonard J. A Survivor Of A Labor Camp Remembers: Expendable Children of Mother Russia. Lewiston; N.Y.: Edwin Mellen Press, 1997. P. 189.
102) Сопоставимый пример см. в рассказе Тито Коллиандера о том, как его самого и его брата высмеивали и обзывали на катке как “немцев” (на самом деле они были шведами) во время Первой мировой войны: Петербургское детство // Невский архив. Вып. 2. М.; СПб.: С.-Петербургский фонд культуры; [Paris:] Atheneum, 1995. С. 22. Если бы это произошло после октября 1917 года, с ними, вероятно, обходились бы так же из-за того, что они были “буржуями”.
103) Мухина Валерия. Близнецы. М.: Просвещение, 1969. С. 144 (Дневниковая запись от 17 августа 1964 года. Близнецам Мухиной было тогда три с половиной года).
104) О первом см.: Проспали международный праздник // Ленинские искры. 1929. 18 мая. С. 3. О втором: Позорная страница // ПП. 1928. № 96. С. 3.
105) Слушайте все! / Ред. А. Маркуша. М.: Детская литература, 1962. С. 13.
106) Ср. сообщение одной нашей информантки (в интервью Катрионе Келли от 28 января 2003 года), что ее отец, убежденный коммунист и интернационалист, который воспитывался в советской школе 1920-х годов, на вопрос своей 5-летней дочери в 1941 году о том, все ли немцы плохие, ответил, что, разумеется, нет — и среди немцев есть хорошие люди. Есть также свидетельства в мемуарах (например, Руфи Зерновой, Давида Самойлова и др.) и устных источниках о том, что многие родители из интеллигентных семей устраивали частные уроки языков для своих детей в те времена, когда преподавание языков было ограничено. Немудрено, что у детей из таких семей, как указывает Джон Данстан, было огромное преимущество на предположительно беспристрастных экзаменах в специализированных языковых школах (Dunstan John. Paths to Excellence… P. 101). Кроме того, даже обычные городские школы предоставляли бoльшие возможности, чем школы сельские.
107) Это стало ясно властям уже к началу 1960-х годов: ср., например, попытки соперничать с влиянием западной поп-культуры с помощью “молодежных кафе” и создать советский вариант твиста под названием “террикон” (о молодежных кафе см., например: Комсомольская правда. 1961. 29 марта; 1961. 2 апреля; 1960. 2 мая. О “терриконе”: Комсомольская правда. 1964. 6 сентября. С. 4.). Впрочем, “молодежные кафе” часто становились местом не преодоления западных влияний, а их вольной или невольной адаптации.
108) Васильева Л. Бефстроганов на золотом драконе. Альбион и тайна времени. Рассказы. М., 1978. Справедливости ради надо сказать, что некоторые наблюдения Васильевой — например, сатирическое описание обеда в английском бомонде — довольно метки.
109) Исключение составляет, конечно, Вторая мировая война, когда рядовые советские граждане могли оказаться на территории западных стран. Но впечатления и дальнейшая судьба этих людей — тема для специального исследования.
110) Зензинов В. Встреча с Россией. Как и чем живут в Советском Союзе. Нью-Йорк, б.и., 1944. С. 321 (письмо 58).
111) Что проявляется, например, в пословицах, приводимых В. Далем (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. См., например, 2-е издание: М., 1882—1884. Репринт. М.: Русский язык, 1978. Т. 1). См. также: Dale Pesmen. Russia and Soul. Ithaca: Cornell University Press, 2000.
112) Медведева И., Шишова Т. Новое время — новые дети? // Октябрь. 1997. № 2. С. 132 (курсив в оригинале).
113) Интервью информантки, записанное А.М. Пиир 5 декабря 2002 года, — Oxf/Lev SPb-02 PF2 (B). Р. 49.
114) Интервью информантки, записанное А.М. Пиир 14 ноября 2002 года, — Oxf/Lev. SPb-02 PF 1 (B). Р. 24. Об ужасных условиях в детских учреждениях 1940-х годов см.: Дети ГУЛАГа: 1918—1956 / Под ред. С.С. Виленского и др. М.: Международный фонд “Демократия”, 2002. Например, док. 255, 270, 290.
115) Verdery K. Nationalism and National Sentiment in Post-Soviet Russia // Slavic Review 52: 2 (1993). P. 179—203. Вердери в особенности останавливается на враждебности к национальным меньшинствам, таким, как евреи и цыгане. Эта враждебность представляется ей инверсией тропа “мы против них” в пропаганде советской эпохи. Связь между антизападными настроениями в постсоветской Восточной Европе (особенно в России) и антизападной пропагандой советской эпохи представляется более простой.
116) Как в случае, например, когда на крымских татар со времен сталинской пропаганды навешивают ярлык “предателей”. См. обсуждение этой тематики: Бекирова Г. Стереотипы советского времени и их ретрансляция в информационном пространстве — http://www.krimtatar.com/ Researches/stereotypes.html. Можно сравнивать статьи журналистов британской желтой прессы, которые до сих пор обсуждают международные отношения в духе “дипломатии канонерок” блаженной памяти эпохи лорда Пальмерстона и поднимают тревогу по поводу беженцев (“asylum seekers”), которые якобы совершают набег на Британию и британскую нацию. Более безобидный результат таких постимперских страстей — антология, составленная Кеннетом Бэкером, экс-министром народного образования в правительстве Маргарет Тэтчер: The Faber Book of English History in Verse. L.: Faber, 1988.
117) Или и по тому, и по другому: “Квартира была интернациональная. Но по памяти жили дружно, никаких не было недоразумений. Даже вот родители встречали праздники, Новый год например, на кухне” (Интервью информанта 1931 года рождения, записанное А.М. Пиир 10 декабря 2002 года, — Oxf/Lev/ SPb-02 PF8 (A). Р. 1). Примеры ностальгических высказываний информантов о коммунальной жизни можно найти также в работе: Messana P. Kommunalka: une histoire de l’Union SoviОtique И travers l’appartement communitaire. Paris: J.-C. LattПs, 1995.
118) Информант 1931 года рождения в интервью А.М. Пиир — 17 декабря 2002 года: Oxf/Lev SPb PF-8 (V). P. 26.
119) Интервью с информанткой, записанное К. Келли 28 января 2003 года.
120) См.: http://www.lenta.ru/russia/2002/09/04/pavlik/.
121) Например, большинство наших информантов точно помнят имена, отчества и фамилии учителей, адреса школьных друзей и т.д.
122) Этому опять-таки можно найти аналогии в постимперской британской поп-культуре, где патриотизм тоже всплывает чаще всего в форме подозрительности к иностранцам — как, например, в печально известном заголовке передовицы в газетенке “The Sun” начала 1990-х годов, представляющем собой реакцию на очередной разлад внутри Евросоюза: “Hop Off You Frogs” (“Вон отсюда, лягушатники” [то есть “французишки”]), или в хулиганских выходках на международных футбольных матчах. За неимением места и из-за ограниченной компетентности я не затрагиваю здесь темы шовинистического отношения к этническим меньшинствам в двух постимперских странах – Британии и России — и их связи со школьным воспитанием: эта тема заслуживает отдельного пристального рассмотрения.