(Рец. на кн.: Чуковский К. Собр.соч. Т. 6. Литературная критика (1901— 1907). М., 2002)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2003
Чуковский К. СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ: В 15 т. Т. 6. ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА (1901—1907) / Сост. и подгот. текста Е. Ивановой и Е. Чуковской при участии Ж. Хавкиной и О. Степановой; предисл. и коммент. Е. Ивановой. — М.: Терра — Книжный клуб, 2002. — 624 с. — Тираж не указан.
Вплоть до самого последнего времени наиболее полным изданием произведений Корнея Чуковского было Собрание сочинений в шести томах, составленное самим автором и выходившее в свет под его наблюдением в издательстве “Художественная литература” в 1965—1969 гг. Первые пять томов в нем содержали написанное и опубликованное в пореволюционные годы, и лишь часть 6-го тома была отведена под статьи и очерки, впервые появившиеся в периодике 1900—1910-х гг. и входившие в дореволюционные книги Чуковского. Автору приходилось отсеивать огромные массивы написанного и опубликованного за первые пятнадцать лет активной литературной деятельности, разумеется, не по внутренней потребности и не потому, что статьи этого времени уже не могли представлять интереса для читателя. Напротив, именно в силу своей непреходящей актуальности, а также разительного несоответствия эстетических критериев и оценок тем, которые были тогда непререкаемыми в отечественной печати, многие из этих статей и оказывались неподобающими для воспроизведения. Немыслимо было бы обнаружить в книге, изданной в Москве в 1969 г., например, статью “Циферблат г. Бельтова” (1906), в которой система эстетических представлений, развиваемых Плехановым (Бельтовым), уподобляется механическому прибору марксометру, используемому “для измерения марксистских идей в любом одушевленном или неодушевленном предмете”, — поскольку марксометр, и только марксометр, оставался универсальным средством и в советской эстетической методологии. Невозможно было перепечатать в той же книге ни одну из многочисленных статей Чуковского о М. Горьком, с его тщательно оберегаемым официальным статусом литературной священной коровы, поскольку в них с упорным постоянством развивалась мысль о том, что Горький, разделивший весь мир на Соколов и Ужей, по своей природе — Уж, узкий догматик и воплощенный мещанин. Не только специальные статьи, но даже и попутные суждения о Горьком, содержавшиеся в дореволюционных выступлениях Чуковского, были тогда “неудобны для печати”, под стать ненормативной лексике. Показательно, что в том же томе в тексте итогового обзора русской литературы за 1907 г. исчезли фразы об “отсыревшем индивидуализме горьковского Сокола” и о самом писателе как “адепте крошечной, узенькой, коротенькой мысли, которую он так вяло и безвкусно принялся пропагандировать в невозможной своей “Матери””.
Ныне приведенные характеристики можно прочесть на с. 553 и 555 6-го тома нового Собрания сочинений Корнея Чуковского, в котором ранние работы воспроизводятся по первоначальным публикациям, без учета позднейшей автоцензуры и с устранением следов постороннего вмешательства. Издание, начатое в 2001 г., движется довольно энергичными темпами: шесть томов за два года; правда, это отчасти объясняется тем, что в первых пяти томах значительную часть объема составляют произведения, входившие в прежнее собрание сочинений (но с восстановлением купюр, сделанных по идеологическим причинам). В сравнении с ними 6-й том нового издания — подлинное открытие молодого Чуковского-критика. Это открытие — не только для так называемого “широкого” читателя, который получает возможность ознакомиться с первыми книгами мастера “От Чехова до наших дней” и “Леонид Андреев большой и маленький” в полном объеме и в подлинном авторском виде, но и для специалиста по истории русской литературы начала ХХ в.: более половины объема тома составляет раздел “Несобранные статьи (1901—1907)”, в который входят тексты, впервые перепечатываемые из “Одесских новостей”, начиная с литературного дебюта Чуковского, статьи “К вечно-юному вопросу (Об “искусстве для искусства”)”, опубликованной в этой газете 27 ноября 1901 г. (по недосмотру это точное указание пропущено в комментариях), из символистских “Весов”, из петербургских газет “Свобода и жизнь”, “Родная Земля”, “Речь” и других изданий. В указанный раздел попала далеко не вся печатная продукция Чуковского первых лет его литературной деятельности, рассыпанная по страницам периодики: достаточно соотнести содержание тома с данными, зафиксированными в биобиблиографическом указателе Д.А. Берман [1], чтобы убедиться в том, что и в настоящем случае мы имеем дело лишь с “избранным из несобранного”, — но даже и в таком, заведомо неполном виде значение этой подборки поистине трудно переоценить. Благодаря ей открывается возможность проследить становление Чуковского-критика в его эволюции, в его стремительном превращении из провинциального журналиста, репортера и рецензента, склонного поначалу к традиционной российской публицистической тяжеловесности и сугубо умозрительным рассуждениям с вариациями на темы модного по тем временам социал-дарвинизма, в искрометного и остроумного обозревателя современной литературы, способствовавшего формированию и развенчанию многих писательских репутаций.
Статьи, собранные в рассматриваемом томе, позволяют наглядно убедиться в том, что Корней Чуковский был одним из самых значительных и самых талантливых литературных критиков предреволюционных лет, что именно ему суждено было во многом обозначить новые и наиболее отличительные особенности литературно-критического жанра, характерные именно для этого времени. Многие и прежде отчетливо это осознавали. Например, в сравнительно недавнем томе семитомного французского издания “Истории русской литературы” в главе “Литературная критика и история литературы в России конца XIX — начала ХХ века” персонального рассмотрения как критик удостоился только Чуковский; автор этого раздела, Е.Г. Эткинд, со всей вескостью заключает: “Корней Чуковский создал новый вид литературно-критического искусства на основе журналистики, которая требует от автора безусловной увлекательности сегодня и широкой доступности самого трудного материала” [2]. В статье “Неизвестный Чуковский”, предпосланной 6-му тому, Е. Иванова удачно обрисовывает самые специфические черты того критического метода, главное достоинство которого В. Брюсов находил в умении создавать “блистательные карикатуры”. Сам Чуковский в ряде статей, входящих в тот же том, развивает свою излюбленную мысль, что в творчестве ряда новейших авторов нашла воплощение главным образом современная городская культура, подобно тому как русская литература ушедших десятилетий была по преимуществу деревенской литературой. Правомерно усомниться, что выделенная доминанта действительно и бесспорно распространяется на все те явления в поэзии и прозе текущего дня, которых касается Чуковский, но несомненно, что она ярчайшим образом запечатлелась в его собственной критической манере письма. В данном случае творческая психология самого автора, отразившего новые, ускоренные и переменчивые, “городские” ритмы жизни в своем легком и блистательном аналитическом стиле, невольно сказывалась и на его восприятии “чужого слова”. Проблематичной “городской” литературе соответствовала безусловно “городская” критика. Одно из ее очевидных достоинств в тех формах, какие она принимала под пером Чуковского, — эстетическая толерантность, способность воспринять и оценить порой самые причудливые и неожиданные проявления индивидуальных дарований. Мера художественности служила ему первым и последним критерием во всех оценках и приговорах. В статье “Толстой и интеллигенция” (1905) Чуковский заметил: “Чехову была чужда свобода по программе, ему нужна была свобода от программы” (с. 358). В этой фразе Чехова можно заменить Чуковским, и все в ней останется столь же безукоризненно точным и верным. Неудивительно поэтому, что в годы, когда литературным критикам открылась безграничная свобода высказывания исключительно по марксометру, Чуковский предпочел забросить любимое ремесло и удалиться в иные сферы творческой деятельности.
Статьи Чуковского 1900-х гг. всецело погружены в литературную атмосферу той эпохи, в них множество полемических выпадов и подтекстов, множество цитат, явных и скрытых, аллюзий, реминисценций, каламбуров и намеков, зачастую ускользающих от внимания даже просвещенных специалистов. Максимально подробный, исчерпывающий комментарий к ним занял бы, вероятно, столько же места, сколько занимают сами статьи. В рамках предпринятого издания подобная задача, видимо, нереальна и едва ли выполнима. В комментариях к 6-му тому даются лишь самые основные и необходимые пояснения к затрагиваемым в тексте реалиям, и в данном случае такая установка вполне оправданна. Возражения и замечания возникают, однако, в тех случаях, когда избранные принципы комментирования проводятся недостаточно последовательно. А также, разумеется, когда приходится сталкиваться с ошибками и техническими погрешностями; последних, к сожалению, в тексте немало, и вызваны они, определенно, недостаточным редакционно-издательским контролем. Опечатки, пунктуационные погрешности и всякого рода несообразности встречаются сплошь и рядом (вплоть до типографского бессилия воспроизвести греческими литерами заглавие книги Брюсова, вместо которого на с. 382 красуется пробел), и это особенно досадно, поскольку самоочевидно, что именно предпринятому изданию суждено представлять творчество Корнея Чуковского в ближайшие годы, если не десятилетия. В данном случае не в пользу дела сказывается, с другой стороны, и чрезмерная щепетильность по отношению к текстам первых публикаций, извлеченным из газет и журналов, которые набирались в свое время наспех, иногда без авторского контроля, и зачастую изобиловали опечатками и различными дефектами. Если в первой публикации фигурировали “Карточный домик” (вместо “Картонный домик”) М. Кузмина и “Птица в воздухе” (вместо “Птицы в воздухе”) К. Бальмонта, то, разумеется, следовало внести в текст соответствующие исправления, а не сохранять неправильные написания (с. 553, 555). Если в газете напечатано: “затерты, как старые пятки”, то нетрудно догадаться, что в несохранившемся автографе фигурировали “пятаки”, а не “пятки”, и восстановить смысл фразы. Если в перечне литераторов, сопоставляемых с Леонидом Андреевым, фигурирует некто А.Б. Измайлов (с. 211, 212), то правомерно предположить, что Чуковский намеренно обыгрывает газетную опечатку, делая вид, что он не распознает в этом лице небезызвестного прозаика и критика Александра Алексеевича Измайлова (и тем самым дополнительно акцентирует бессмысленность и случайность подобных сопоставлений)… однако такого предположения в комментарии не возникает, а фантомный А.Б. Измайлов представительствует в указателе имен, рядом с Измайловым подлинным.
Ошибок в комментариях встречается немного, возникли они, скорее всего, в большинстве своем по случайному недосмотру или от чрезмерного доверия к собственной памяти, которая не всегда надежна. Конечно же, поэт Д.М. Ратгауз не был “знаньевцем” (с. 603): свои поэтические сборники он выпускал в издательском товариществе М.О. Вольф; местоимением “Никто” назвался Одиссей в пещере циклопа Полифема, а не “после возвращения из странствий домой” (с. 596; здесь же странное замечание о том, что избранный И.Ф. Анненским псевдоним-анаграмма — Ник. Т-о- “не был раскрыт даже рецензентами, среди которых были Валерий Брюсов и Александр Блок”: даже если бы упомянутые рецензенты знали подлинное имя автора “Тихих песен”, они едва ли бы позволили себе обнародовать его в печати — подобные “разоблачения” выходили за пределы литературных приличий). “Саша” — завершенная, а не “незаконченная” (с. 609) поэма Некрасова; статья Чуковского “Третий сорт” не могла быть опубликована под заглавием “Обывательский анархизм” в “Речи” 16 сентября 1907 г. уже хотя бы потому, что в ней рецензируется книга, вышедшая в свет (как дважды отмечается в тексте) в октябре 1907 г., а появилась в февральском номере “Весов” за 1908 г.; в упоминании “сюсюкающего” Ауслендера усмотрен “намек на сексуальную ориентацию Сергея Абрамовича Ауслендера (1886—1943), близкого друга поэта Михаила Алексеевича Кузмина” (с. 611; указан фигурирующий в справочниках прошлых лет неверный год смерти Ауслендера, на самом же деле его расстреляли по приговору НКВД 11 декабря 1937 г.): нам представляется, что никакого тонкого намека на деликатные обстоятельства у Чуковского в данном случае не содержится, да и особую “ориентацию” у Сергея Ауслендера — известного дамского угодника, женившегося на актрисе Н.А. Зноско-Боровской, и не “близкого друга”, а близкого родственника, племянника Кузмина — можно отыскать разве что с помощью Диогенова фонаря.
Намеками, однако, тексты Чуковского, как уже отмечалось, перенасыщены, раскрыть их исчерпывающим образом едва ли возможно, но есть целый ряд случаев, когда соответствующих пояснений в комментарии явно недостает для адекватного восприятия текста тем читателем, который, возможно, помнит о полемике вокруг тургеневского Базарова (соответствующие сведения сообщаются: с. 583), но не имеет представления о фигурирующих в соседних строках “Кудинычах Успенского” (с. 250), — а они в комментарии оставлены без внимания. Такой читатель, возможно, не распознает самостоятельно, что при упоминании “декадентов, выступающих с “голубыми поэмами” да с “желтыми звуками”” (с. 228), обыгрывается заглавие сборника пародий В.П. Буренина “Голубые звуки и белые поэмы” (СПб., 1895); что слова о прекращении “болезненного существования” романа М. Горького “Мужик” (с. 267) означают появление в печати (в 1900 г. в журнале “Жизнь”) первых глав этого незаконченного произведения, за которыми не последовало продолжения; что ““климат” г. Демчинского” (с. 294) — это одноименный петербургский журнал по метеорологии и климатологии, издававшийся в 1901—1904 гг. под редакцией Н.А. Демчинского; что сообщение о том, что В.В. Розанов — “в “подполье”, “в своем углу”” (с. 393), напоминает о заглавии особого, персонального отдела Розанова (“В своем углу”) в журнале “Новый Путь”; что “все эти сикамбры и органоны” (с. 395) заимствованы из реплик Сатина в горьковском “На дне” [3]; что каламбур с “Vita Nuova”, которую Минский, по совету Чуковского, “предоставит Данте и Луначарскому” (с. 400), предполагает ироническое соотнесение дантовской великой книги с названием социал-демократической газеты “Новая жизнь”, издававшейся осенью 1905 г. под редакцией Минского; что умение Куприна “как следует взять “за зебры”” (с. 419) напоминает о диалоге горе-рыболовов из чеховского “Налима”; что “миниатюрная книжка в сто миниатюрных страничек, с одною миниатюрной мыслью” (с. 492) — это “Соборный индивидуализм” (СПб., 1907) Модеста Гофмана (в комментарии же упоминается 1-я книга альманаха “Факелы”, хотя о нем в данном случае у Чуковского речь не идет); и так далее.
И последнее. Десятки, если не сотни раз приходилось уже говорить об этом с редакторами и сопротивляться упорству корректоров, защищая единственно правильное написание фамилии Веры Федоровны Коммиссаржевской, на котором настаивала и сама актриса: “Два “м” и два “с”” [4]. Приходилось указывать, что комиссары в пыльных шлемах и без оных появились много позже того времени, в котором Коммиссаржевская была наделена своей прихотливой фамилией, и потому они не вправе переделывать иную внутреннюю форму по своему подобию; что кажущиеся “неправильности” в орфографическом оформлении имени волюнтаристским исправлениям не подлежат: личность неповторима, тот комплекс литер, в котором она отображается на бумаге, являет собою непререкаемый канон. Хочется надеяться, что нормы грамотности (эталоном которой в данном случае отнюдь не является “Большая советская энциклопедия”) и уважение к человеческой личности возьмут верх при воспроизведении фамилии великой актрисы хотя бы в последующих томах нового Собрания сочинений Корнея Чуковского.
1) См.: Берман Д.А. Корней Иванович Чуковский. М., 1999. С. 48—58.
2) Цит. по русскому переводу: История русской литературы. ХХ век. Серебряный век / Под ред. Ж. Нива, И. Сермана, В. Страды и Е. Эткинда. М., 1995. С. 264.
3) См.: Горький М. Полн. собр. соч. Художественные произведения: В 25 т. М., 1970. Т. 7. С. 112—113.
4) Коммиссаржевская В.П. Письмо к Н.Д. Красову, 1906 // О Коммиссаржевской. Забытое и новое: Воспоминания. Статьи. Письма. М., 1965. С. 171.