Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2003
Предложение написать о конференциях застало меня врасплох. Оказалось, что мой кругозор на сей счет ограничен личным опытом и я не имею даже приблизительных представлений о том, когда и где возникла эта форма научной жизни и как получила распространение. Безмятежное неведение относительно каких-либо историко-культурных и наукометрических данных о конференциях (симпозиумах, конгрессах, коллоквиумах, чтениях, круглых столах etc.), которое я, судя по моим маленьким опросам, разделяю с большинством своих коллег, нахожу поучительным. Социальная история науки и ее институтов, возможно, была бы уместнее в аспирантском образовании, нежели история философии, как ныне.
Поскольку восполнять пробел в образовании мне уже некогда, я отвечаю на вопрос редакции как информант, основываясь не на научном исследовании, а на обыденном опыте участника общим счетом, пожалуй, сотни такого рода мероприятий, примерно в сорока из них в качестве докладчика.
Небесам было угодно, чтобы первой конференцией, в которой я участвовала (если не считать студенческих по классической филологии в Тбилиси), был симпозиум в Тарту, “у Лотмана”. По вторичным моделирующим системам. Самый излет знаменитых “летних” школ символически пришелся на февраль. Об атмосфере Тартуских школ писали их настоящие и многолетние участники. Хотя к ее букету в начале 1974 г. примешивалось и внятное чувство конца, добавлявшее остроты не столько научной, сколько социальной, “кастальского”, так сказать, привкуса, я все же ухватила эту атмосферу за хвост в столь нежном научном возрасте — за душой ничего, кроме дипломного сочинения, — что эффект imprinting сказался вполне. Так и должно быть! Все остальное — отклонения.
Закреплению “кастальского” восприятия научных собраний в дальнейшем содействовало то, что до начала 1990-х годов я не служила ни в научных, ни в учебных заведениях и участие в конференциях было для меня делом сугубо добровольным. Маргинальная позиция по отношению к научному сообществу выделяла для меня одни функции конференций и затушевывала другие. Едва ли я понимала тогда роль надпредметной семиотики в структурировании als ob научное направление разношерстной гуманитарной публики, тяготившейся официозом. Конференции, открытые семинары — это был единственный канал моего взаимодействия с научным миром как со своей социальной средой, способ приобретения репутации, дорога к публикациям, домашним семинарам и предложениям работы. Оглядываясь назад, я могу видеть, от каких публичных докладов, от каких конференций куда ведут нити постепенно соткавшейся научной биографии.
Одна из функций участия в конференции такая же, как у балов и спортивных соревнований: автопрезентация. И это едва ли я понимала в молодости: кастальский образец чисто научной дискуссии, который, правда, никак не хотел вполне воплощаться, стоял между мной и видением реальности. Но когда недавно пришло приглашение в Новую Зеландию по довольно узкой теме, по которой работал и мой бывший аспирант, мне было ясно, что ехать туда в прекрасном “постдоковском” возрасте надо именно ему. В мире есть сорок-пятьдесят человек, занимающихся реконструкцией античных спектаклей; перелетев в Южное полушарие, молодой человек, впервые покинувший пределы отечества, сразу познакомился с ними со всеми, и длительный сложный процесс включения в международное научное сообщество стал почти мгновенным.
Ежегодная встреча Американской филологической ассоциации (филологами по старинке именуют классиков), как, надо думать, и многие другие цеховые собрания, имеет своей главной задачей организацию смотрин. Туда приезжают главы департаментов и те, кто намерен получить или поменять работу. Здесь они встречаются и проводят интервью. Это главное и островолнующее содержание встречи. Параллельно на нескольких секциях читаются доклады и происходят заседания Вергилиева и Плутархова обществ, а также отделения классических геев и лесбиянок, каких-то региональных бюро по сравнительному изучению романских языков и прочих пифагорейских союзов. Лучшие издательства мира свозят сюда всю новейшую литературу по античности. Со скидками! Но престиж научной части собрания (доклады по секциям) невысок. Серьезные люди иногда выступают там, если попросят, “заодно”, так как все равно едут проводить интервью. Хотя… В этом январе очень активная “гильдия” по изучению античного романа решила воспользоваться очередным сбором американских классиков в Вашингтоне для небольшой конференции. Тексты докладов уже можно прочесть в сетевом журнале по античному нарративу, и туда приедут “сливки”, к тому же не только из Штатов. Это похоже, напротив, на оседлание наукой заново почти опустошенной формы.
Скажу немного об этом сообществе по изучению античного повествования, потому что мне случилось принять участие в самом полном его собрании в 2000 г. в Гронингене. Международная конференция по античному роману не была однократной представительской акцией, предпринятой какими-то функционерами в целях упрочения своего положения. Во всяком случае, она к этому никак не сводилась. Возможно, мне пришлось познакомиться с авангардной (для гуманитарной сферы) формой организации научного сообщества — международной командой, встречающейся на конференциях и издающей сетевой журнал [1]. Докладов было около ста, из ныне пишущих по этому кругу тем не приехали единицы. Это была третья “большая” конференция. Первая состоялась в 1976 г. в Великобритании, в год столетия знаменитой книжки о романе и его предшественниках Э. Роде. Библиография работ по античному роману в годы после конференции показывает резкий всплеск публикаций. Вторая встреча состоялась в 1989 г. в США, длилась неделю и была своего рода летней школой. После нее изучение романа стало уже не таким революционным и маргинальным делом для традиционной классической филологии, скорее внутри консервативной дисциплины сформировалось направление, открытое новым методам и даже научной моде. Кроме того, каждые два года начиная с 1980-х симпозиумы по античному роману проходили в Гронингене. Вышло десять томов Гронингенских коллоквиумов, которые постепенно стали тематическими. Таким образом, Гронинген стал почти на два десятилетия международным центром соответствующего направления, а необычно тесное сотрудничество по сравнительно узкой проблематике дало взрыв исследовательских парадигм. На сегодняшний день существует связанное благодаря современным технологиям сообщество, с ядром примерно в 50 и общим кругом примерно в 150 человек, охватывающее ученых Европы, Канады, Соединенных Штатов, Австралии, Южной Африки. Рабочие языки конференции — английский, немецкий, французский, итальянский и испанский; Россия была представлена, как и Япония, одним участником. Для меня произошла массовая встреча со своими “сносками”. Что за сообщение мы получаем, когда видим в реальности или на фотографии лицо человека, чьи соображения, мысли и аргументы обращали в уме, с кем спорили или соглашались, не зная ни пола его, ни положения? Довольно пространное сообщение, но практически не вербализуемое. Ясно только, что к прочитанному прибавилась некая важная информация. Если научиться ее расшифровывать, мы получили бы описание еще одной важнейшей задачи всякой конференции.
Не менее важной составляющей конференций как формы жизни является перемещение по лику Земли. И в Париж, и в Саратов. Поездки, даже редкие, создают ритм прерывания монотонности, ритм внутренней мобилизации, расширяют, как правило ограниченный, жизненный кругозор научного работника. В конференции есть семантика праздника, праздничного времени. Но вместе с тем это и номинально, и фактически “работа”. Может быть, в такой семантической двойственности и кроются те противоречия, о которых я уже сказала пару слов?
Меня озадачивала реализующаяся в кулуарах норма отношения к конференции как к чему-то навязанному и постыдному, от чего надо дистанцироваться. “Был на конференции. Понимаешь, хотел Прагу посмотреть. Красивый город! Да и друзья у меня там, десять лет не видел. Два дня, правда, пришлось отсидеть”. В поведении на конференции ценится и удаль Лехи-двоечника, который смывался с физики прямо на глазах училки, и “коллегиальность”, состоящая в том, чтобы сидеть на докладе друга и однокашника или старого учителя (то есть мотив “неудобно уйти”, а не “важно, что он думает”) и принимать во внимание, оплатили ли устроители тебе дорогу. Если да, то “удаль” уступает место “коллегиальности”. В кулуарах мне объясняли, что главное в конференциях кулуары, неформальное общение и возможность повидать мир за чужой счет, тем более что свой удручающе мал. А доклады — это так — повинность. И читать — повинность, и слушать — тем более. Вступая же на кафедру, проповедовали с нее, скорее, “кастальскую” веру. Похоже, искренне.
Представление о научной конференции как механизме самоорганизации и решения социальных задач пришло не сразу. Я никогда не собирала конференций, не планировала, не “выстраивала”. Наверное, будь у меня, хотя бы на ролях секретарши, знакомство с вопросом, трепещущим столь живо: кого приглашать и на какие позиции, я сумела бы оценить роль организатора (и спонсора) в таинстве конституирования сообщества и создания табели о рангах.
Разумеется, соотношение чисто социальных задач и чисто научных разнится и на разных конференциях, и у разных участников. В число важнейших функций научного сообщества входит не только создание репутаций, и успех означает солидный вклад в их формирование, но и поддержание, закрепление существующих. Пересмотр их крайне нежелателен. В отличие от спорта, в науке нет процедуры дисквалификации, а тем более закономерного ухода из “большой науки” в “тренеры”. Поэтому ритуал публичного подтверждения статуса друг друга тоже может носить название конференеции, симпозиума и т.п., суть его в “ты меня уважаешь?”. “Карнавальное” же ниспровержение авторитетов находит себе место в частной публичности кулуаров.
Нет, конечно, бывает и так, что тебе зададут вопрос, из которого потом вырастет новое исследование. За всю жизнь мне задали на конференциях таких вопросов общим числом три. Я их все помню. Еще практически без балласта бывают немногочисленные коллоквиумы по узкой теме. Этим летом мне удалось на таком побывать: 11 докладов на два полных дня по экфрасисам (жанр описания картин) у трех греческих софистов, двух Филостратов и Каллистрата. Здесь мне удалось встретиться с палеографом Симоной Фолле, которая уже четверть века готовит новый каталог рукописей этих писателей. А от некоторых данных именно рукописей зависит в моей совсем не палеографической работе самая ее пуанта. Я пользовалась последним критическим изданием столетней давности, где учтены и описаны 66 рукописей. А в черновике профессора Фолле их более ста! Каталог не опубликован, палеографы работают медленно, их промежуточные результаты очень специфичны. Профессор Фолле прислала мне свой черновик, хотя меня уверяли, что никогда западный ученый не поделится, да еще неопубликованной, информацией, а русский к тому же и коллега-то низшего сорта. Но ведь, чтобы сосчитать людей, которые занимались или занимаются этими “Картинами” Филострата основательно, много лет, хватит пальцев одной руки… В таком случае срабатывает инстинкт малого племени.
Самой лучшей формой конференции из мне известных является недельная Касталия вдали от городов и достопримечательностей, но при располагающем к возвышенности ландшафте. Кулуары распространяются на все время, “смываться” некуда. Особенно мне пришлось по сердцу, когда на семинаре в Дельфах, вблизи настоящего Кастальского источника, мои коллеги, которых я знала с юности, и я тоже читали каждый по три доклада-лекции на 90—100 минут. Еще там были греки-эллинисты. Все очень хорошие. Но важнее казалось знакомство с русскими коллегами, с опозданием на целую жизнь. Сферы наших занятий, пусть и внутри одной профессии, не совпадают. Дома работы коллег я проглядывала, а не штудировала, и далеко не все. Многократно слушала на наших обычных конференциях их 15—20-минутные “сообщения”. Не люблю я эту малую форму. Годится для одноактной пьесы. Но настоящей интриги, пятиактного развития, не говоря уже об эпическом дыхании, не вместить. Во время больших “дельфийских” докладов, шедших день за днем, несколько раз “стукнуло”. Или “замкнулось”. Пишу уже два года работу по следам тех “замыканий”.
Я постаралась быть прилежным информантом, извлекая, что возможно, из индивидуального опыта. Для меня поучительна его ограниченность. Если она только моя — это мой урок, если общая — общий.
1) Конференции авторов и читателей научных журналов, вообще говоря, отличная форма. Особенно с переходом журналов в мировую сеть. “Вестник древней истории” долгие годы проводил подобные весьма демократические конференции. Для успешного “наматывания” на себя академической среды журнал должен быть долгожителем.