Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2003
1. История литературы — жанр архаичный и бесполезный.
В пору десятилетнего моего служения в ИМЛИ “старшие товарищи” настойчиво обьясняли мне, что “академическая” история литературы — высшая и последняя стадия литературоведения и что для меня написание статей в истории французской и швейцарской литератур — не только плановая нагрузка, но и высокая честь. Разумеется, читательский и исследовательский опыт свидетельствовал об обратном. “Академическая” история литературы была таким же популяризаторством, как учебник, только рассчитана она была не на студентов, а на их преподавателей. Наиболее тяжкое впечатление производили тома “Истории всемирной литературы”. Амбициозный проект, задуманный в 1950-е годы как масштабное исследование литературной типологии, начатый в 1960-е и реализованный в 1980-е годы, выродился в очерки национальных литератур и описание творчества отдельных писателей. При этом он катастрофически устарел: так, разделы, посвященные французской литературе ХV╡╡╡ века, соответствуют научным представлениям, бытовавшим в СССР в 1960-е годы, и примерно соответствующим французским работам 1930-х годов. Привлечение большого числа авторов неизбежно приводило к концептуальному разнобою, исчезновению единой научной цели, а неизбежная реферативность препятствовала постановке и решению исследовательских задач. Поскольку в каждой стране издано множество национальных историй литератур, то намного проще было бы перевести на русский язык историю -ской литературы, чем производить очередную компиляцию. Конечно, истории русской литературы надо писать и выпускать в России, тем более что вместе с перестройкой исчезли идеологические ограничения, принципиально искажавшие литературный процесс. Пока они существовали, пятитомная “История русской литературы”, выпущенная во Франции, имела свои неоспоримые достоинства.
Но вообще-то, честно говоря, что мы смотрим чаще всего в историях литературы? Даты, факты, фамилии, содержание произведений, да еще концепцию, удобную для использования. Все это можно почерпнуть в литературных энциклопедиях и словарях, а посему лучше множить именно их: словари русских писателей, произведений, персонажей, терминов╬ Что и происходит.
2. Литературная история — жанр будущего.
Очень хочется совершенно другой истории литературы. Боязно только — а вдруг действительно появится. В свое время я был весьма воодушевлен идеями новой исторической поэтики, которые развивал Е.М. Мелетинский, и крайне разочарован появлением книги “Историческая поэтика” (1994), а особенно — вступительной статьей, написанной совместно пятью замечательными учеными. Истории отдельных литературных жанров пишутся постоянно с большим или меньшим успехом; надо ли стремиться обязательно свести их в единую систему, большой вопрос.
Принципы “литературной истории”, о которой писали еще Лансон и Брюнетьер, до сих пор остаются недостижимым идеалом, если не утопией. И наверное, к лучшему, ибо вряд ли стоит пытаться объединить все возможные подходы: анализ текстов, литературную биографию, историю чтения, литературные влияния и т.д. Но само движение в этом направлении совершенно необходимо. Литературоведение следует по тому же пути, который прошла историческая наука, в первую очередь французская (школа “Анналов”), сосредоточившаяся на изучении “малой” истории: место войн и революций заняли быт, пространство, формы социального поведения, изменение ментальных структур. Потому хочется увидеть “Историю русского литературного быта” — эту идею начали разрабатывать еще опоязовцы и их ученики. Была бы весьма полезна история русской литературы, в первую очередь ХV╡╡╡ века, написанная в контексте западноевропейских влияний, а не параллельное и непересекающееся исследование переводной литературы, культурных связей и имманентного изучения русской литературы, как это происходит в настоящее время.
Можно помечтать и о более необычных проектах. Например, об истории русской и советской цензуры и редактирования, где исследовался бы процесс адаптации произведений к идеологическим и, главное, литературным нормам. В советское время редактор, воплощавший художественные вкусы государства, был одновременно соавтором произведений и главным их читателем, он создавал принципиально новый тип литературы и литературных взаимоотношений. Истинная текстология советской литературы начинается там, где кончается путь рукописи на Западе, — в издательстве.
После истории цензурированных, отредактированных и запрещенных книг можно было бы и далее двинуться по пути генетического изучения рукописей и заняться историей ненаписанных произведений, будь то черновые наброски классиков или, что еще интереснее, планы-заявки, направленные в издательства. Жанр этот существует не одно столетие, и, к примеру, в архивах французских и швейцарских книгоиздателей хранится множество предложений, присланных литературными поденщиками. Отвергнутые или нереализованные проекты, начатые и незавершенные книги позволяют не только создать виртуальную историю литературы: ту, какой она могла бы быть, но и проанализировать литературное сознание эпохи, общие тенденции и скрытые фантазмы. Она позволила бы ответить на многие важные вопросы истории чтения и истории книгоиздательства и прекрасно смотрелась бы в паре с другой историей — историей бестселлеров, тех произведений, которые заполняют прилавки магазинов и зачастую не попадают на страницы канонических историй литературы. История ненаписанных произведений имеет такие же права на существование, как непостроенные здания, которые изучает история архитектуры, и утопические изобретения и проекты, которыми занимается история науки.
3. Диахрония или синхрония?
Честно говоря, при исследовании исторических эпох типологический подход зачастую предствляется гораздо более интересным, чем исторический. Оставаясь в рамках столь любимого мной века Просвещения, можно создать, скажем, словарь символических фигур, появляющихся во французской литературе: монарх, философ, финансист, щеголь, поэт, врач, слуга, педант, священник, либертен, дикарь, игрок, ученая дама, модница, кокетка, куртизанка и т.д., показать их взаимодействие, основные функции и роль в сюжете, устойчивые мотивы и пр. Это был бы не словарь персонажей или перечень произведений, где появляются подобные герои, а грамматика художественного языка эпохи. Разумется, проблема эволюции этих фигур на протяжении века естественно нашла бы свое отражение в этом труде. Изучение символических фигур могло бы сочетаться с исследованием литературных предметов и литературного пространства, тем более что этим вопросам посвящено немало работ.
Несмотря на всю его утопичность, данный проект представляется реальным и осуществимым если не во всех, то во многих его частях. Более того, работа над ним уже ведется — мной.