(Авториз. пер. с англ. Е. Канищевой под ред. А. Полякова и А.М.Г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2003
Будущее истории литературы может внушать тревогу, однако не так мрачно, как кому-то могло бы показаться. И хотя призывы отказаться от теоретических исследований в области литературы имеют, по иронии судьбы, столетнюю историю [1], ощущение кризиса и методологического тупика обострилось только в 1980-е годы — именно тогда на пике реформаторского подхода к историко-литературным исследованиям вышла в свет знаменитая “Новая история французской литературы” (1989) [2]. Даже те, кто увидел в этой работе нападки на традиционную историю литературы, вынуждены были признать, что составитель книги, Дени Холье (Denis Hollier), указал на проблемы, которые поставили перед этой дисциплиной постмодернизм и постструктурализм, и если не ответил на все вопросы, то, по крайней мере, предложил новые пути их разрешения [3]. Уже в 1990-е годы вопрос о самом существовании истории литературы встал со всей остротой [4]; однако сейчас, в начале XXI века, ответы на него отмечены скорее сдержанным и конструктивным скептицизмом, нежели категорическим отрицанием. Недавняя международная конференция, организованная Марко Юваном (Marko Juvan) и Дарко Долинаром (Darko Dolinar) из Института словенской литературы и литературоведения в Любляне, где был представлен ряд весьма интересных работ [5], стала, судя по тезисам докладов, хорошим примером такого подхода.
Судьба истории литературы в значительной степени зависит от более масштабных процессов, в рамках которых эти исследования осуществляются. И если мы хотим понять, куда движется история литературы, нам в первую очередь нужно уяснить суть этих процессов. Я остановлюсь на трех конкретных факторах, влияющих на них, и попытаюсь оценить значение каждого для истории литературы.
1. Национальное государство
Официальное признание истории литературы как самостоятельной дисциплины тесно связано с судьбами национализма и национального государства после Французской революции. При организации первых кафедр литературы предполагалось преподавание литературы вообще, без национальных разграничений; однако после эпохи Наполеона, в период, отмеченный ростом националистических настроений в Европе, начался постепенный переход к национально ориентированным исследованиям и программам образования. Да и сама литература рассматривалась тогда как способ сохранить и воспеть “ту великую народную память, те воспоминания, что ушли в туманное прошлое национальной истории” [6], — это и было задачей истории литературы. Как недавно отмечали Корнис-Попe (Cornis-Pope) и Нойбауэр (Neubauer), изучение литературы и ее истории в первую очередь развивалось в странах, стремившихся к культивированию национального самосознания и к обретению государственной независимости (Германия, Италия, страны Центральной и Восточной Европы) [7]. Однако надо сказать, что в Англии, где государственность и национальное самосознание сформировались давным-давно, история литературы все-таки зародилась и набрала силу гораздо раньше, чем в упомянутых странах (в 1774—1781 годах Томас Уортон опубликовал три тома своей “Истории литературы”, которая так и осталась неоконченной — он успел дойти только до эпохи Реформации). В Германии первый труд по истории литературы появился задолго до объединения страны при Бисмарке (1871): между 1835 и 1842 годами Георг Гервинус (1805—1871) опубликовал пятитомник “История поэтической национальной литературы немцев” (Geschichte der poetischen Nationalliteratur der Deutschen; позже название было изменено на “Историю немецкой литературы” — Geschichte der deutschen Dichtung). Во Франции, однако, согласно модели Корнис-Попе и Нойбауэра, первая история национальной литературы была опубликована Густавом Лансоном лишь полвека спустя, в 1895 году. Де Санктис в Италии издал двухтомную историю итальянской литературы в 1870—1871 годах — после объединения страны, но все же за двадцать лет до Лансона. Xотя Гервинус не одобрял тех методов, которыми Бисмарк добивался объединения Германии, его “История” немало поспособствовала осознанию единства немецкой культуры.
Хотя эта тенденция безраздельно господствовала более столетия, будущее ее теперь неопределенно. И на то есть несколько причин. Начнем с того, что еще с Первой мировой войны пошатнулись позиции европоцентризма, а вместе с ними — и европейской модели национально ориентированной истории литературы. Этот процесс усугубила глобализация, пришедшаяся на пик революции в информационных технологиях, — революции, которая началась в 1950-е годы и совпала со стремительным крушением колониализма. Процессы культурного развития в диаспорах вследствие этого крушения, с одной стороны, и европейской интеграции в условиях глобального рынка — с другой, привели к событиям, которые правильнее было бы назвать постепенным “выхолащиванием” национального государства на Западе. Единый — и единственный — национальный канон, служивший фундаментом для истории литературы, все явственнее разрушался. В национальных государствах появился целый ряд других канонов, призванных преодолеть социальную несправедливость прошлого (например, “параллельные” каноны — феминистский или расовых и сексуальных меньшинств). Явный признак отхода от национальной истории литературы — нынешние споры (особенно в Германии, где Гёте в свое время мечтал о мировой литературе) о том, как создать репрезентативный европейский канон, который бы стимулировал создание региональных историй литературы или — в идеале — общей истории европейской литературы. И это отнюдь не только забавы пресыщенных интеллектуалов. Так, на Балканах Евросоюз и всевозможные негосударственные организации, озабоченные вопросами безопасности и настроенные на перманентное расширение рынка, наперебой финансируют издания учебников, которые объясняли бы молодым людям, что у их стран единая история — политическая и культурная. Таким образом, перед нами два пути, два направления, равно противоречащих традиционной истории литературы, порожденной национальным государством: либо региональная (или даже “панъевропейская”) история, политические цели которой существенно отличаются от целей недавнего прошлого, — либо транснациональная (а то и трансконтинентальная) история, берущая в расчет не монолитные проекты государств-наций, но скорее, как утверждает Стивен Гринблатт, постколониальные процессы “изгнания, эмиграции, скитаний, контаминации — и самых неожиданных последствий, наряду с безудержной лихорадкой алчности, вожделения, беспокойства, ибо, — продолжает Гринблатт, — именно эти разрушительные силы, а не якобы укоренившееся чувство легитимности культуры, формируют историю и влияют на распространение языков” [8]. Если традиционная национальная история литературы желает выжить, ей придется адаптироваться к этим новым условиям со всей гибкостью и податливостью, на которые она только способна. Живой пример тому — новая “Оксфордская история английской литературы” в тринадцати томах. Последние два тома, посвященные послевоенному периоду, по замыслу составителей, должны выразить разные точки зрения, уточняя и дополняя друг друга в интерпретации понятия “английскости”: над томом “1960—2000: закат Англии” (1960—2000: The Last of England) работает Рэндалл Стивенсон, стяжавший репутацию “шотландца, провозгласившего, что “идея английской литературы” отжила свое” [9], а над томом “1948—2000: интернационализация английской литературы” (1948—2000: The Internationalisation of English Literature) — канадец Брюс Кинг (Bruce King), воспевающий мультикультурализм — но не как смерть “идеи английской литературы”, а как ее возрождение. (Отметим также, что эти два тома по-разному определяют и хронологические границы исследуемого периода.) Таким образом, новая оксфордская история английской литературы пытается перевести изрядно истощенное национальное повествование в тональность глобализма с его культурным многообразием.
2. Средства передачи информации
Слова Маршалла Маклюэна (Marshall McLuhan) о том, что средство передачи сообщения и есть сообщение [10], вновь обретают актуальность в связи с сегодняшними размышлениями о судьбах истории литературы. За последние шестьдесят лет история литературы претерпела глубинные изменения, и в большой степени — благодаря принципиально новым средствам передачи информации.
Эти изменения характеризуются несколькими аспектами. Прежде всего, существенно трансформировалась модель потребления литературы. Рынок заполонили экранизации классики, и стало легко вообразить, что после просмотра фильма “Чувство и чувствительность” Джейн Остин можно уже не читать. Доступность классических текстов в малобюджетных телевизионных версиях постепенно стерла грань между интеллектуальной и популярной литературой — ту самую грань, благодаря которой и существовала история литературы как дисциплина. Точнее, именно история литературы в первую очередь и устанавливала стандарты “высокого” и “низкого” и чудесным образом превращала журнальные романы “с продолжением”, изначально предназначенные для развлечения (не говоря уж — просвещения) массовой читательской аудитории, в шедевры высокого искусства. Этой метаморфозе подверглись в руках профессиональных историков литературы многие произведения XIX века, в том числе романы Достоевского и Бальзака, ставшие классикой через десятки лет после первого издания. Теперь судьба платит историку его же монетой: в мире, где он оказался после нашествия бесчисленных фильмов, радиопостановок, комиксов и тому подобного, не осталось и следа того былого уюта, той надежности и уверенности, которые обеспечивал ему канон. По определению индивидуальный, интимный акт уединенного чтения безжалостно вытеснен массовым потреблением визуальных суррогатов, акцентирующих скорее сюжет и костюмы, нежели предположительно великий философский смысл литературного шедевра. Таким образом, историки литературы оставлены блуждать без компаса в дебрях культуры, где нет ни низкого, ни высокого, где священное воспроизводится в бесконечном множестве обыденных историй, где то и дело смешиваются эпифания и балаган.
Второй аспект вызван повсеместным распространением электронных носителей информации. Бодрийар [11] научил нас подвергать сомнению границу между реальностью и вымыслом в пространстве, созданном hi-tech средствами. Более того, эти средства, особенно интерактивные, дают нам беспрецедентную возможность на ходу изменять реальность по своему усмотрению. Таким образом, исчезают фундаментальные характеристики текста — автономность и замкнутость, на основе которых строилась традиционная история литературы. Тот своенравный текст, который возникает в процессе электронного взаимодействия, открыт для любых изменений, подвижен, как никогда прежде, и ничем не скован; даже такое мощное концептуальное оружие, как интертекстуальность, уже неспособно его укротить. Изменчивый, текучий, открытый для трансформации гипертекст уже не позволяет нам, как прежде, доверять привычной артикуляции семантически целостных единиц и сам превращается в архив семантически динамичных материалов, количество которых можно, в любой момент и с легкостью, увеличивать или уменьшать. Граница между автором и читателем полностью размыта, а вместе с ней и основы теории восприятия и традиционной истории литературы.
И наконец, третий аспект: всемирная Сеть ежеминутно создает грандиозную и бесконечную электронную библиотеку, где быстро расшатываются национальные традиции и обесцениваются привязанности. Опыт интернет-чтения, фрагментарный по своей сути, способствует созданию новой парадигмы интерпретации, где ориентиры и аналогии уже не следуют со всей убедительностью из исторически достоверного фонда национальной литературы. В поисках смысла рассказа или стихотворения преподаватели литературы и их студенты теперь то и дело берут материал из глобального банка сюжетов и образов, не задаваясь вопросами о его (материала) исторической или национальной релевантности. Таким образом, электронные носители информации и Интернет ставят историю литературы перед новыми проблемами: синхронизирование передачи и потребления информации и исчезновение национальных традиций.
3. Генетика
Хабермас, как и многие другие, недавно задался тревожным (если не сказать больше) вопросом о “будущем человеческой природы” [12]. Вопрос этот был поставлен в контексте современной генетики и неминуемых — но пока непредсказуемых — перемен, которые последуют за неизбежным распространением клонирования и генетической модификации человеческого материала. С моей точки зрения, на кон здесь поставлены два взаимосвязанных фактора: долголетие и память. Оба они погружают нас в неизведанные доселе глубины. Как изменится структура “социальной памяти” вследствие роста продолжительности жизни и экономических и административных способов ее регулирования и улучшения ее качества? Каким образом перемены, которыми чреват рост продолжительности жизни, отразятся на восприятии главных периодов формирования человеческой личности — детства и юности — а вместе с тем и на формировании представления о том, что является важным и уникальным в жизни общества в данный период? Принципиально изменятся два краеугольных камня истории литературы — да и истории вообще. Один из них — понятие поколения; другой — понятие исторического периода. Традиционная история литературы всегда опиралась на оба, что давало ей смысловую точку отсчета при интерпретации. Причем мало осознать, что в истории литературы и истории мысли период — это всего лишь идеологическая конструкция: так было всегда. Важно иное: историю одновременно пишут представители разных поколений. Реальная проблема здесь — возрастающая продолжительность жизни, которая изменит ритм производства смысла в обществе. Путь к согласию в оценке исторических событий, скорее всего, еще более усложнится — из-за разноголосицы поколений. Голоса эти будут отличаться друг от друга и от нынешнего ансамбля поколений ощущением времени, все более возрастающей продолжительностью и, следовательно, силой. И вовсе не факт, что “микроистория”, равно как и другие излюбленные средства современной историографии, сумеет к этому приспособиться. Очень надеюсь, что мои слова не прозвучат как пророчества фантаста средней руки. Не фантазии, а именно реальность прогресса в генетике и неизбежный рост продолжительности жизни, причем в небывалых прежде масштабах, вынуждают нас переосмыслить основы будущей истории (и, в частности, истории литературы). И здесь уместно вспомнить, что история литературы всегда держалась преимущественно на твердом фундаменте университетского и школьного образования; без этого трудно представить себе ее жизнеспособность в любом современном обществе. Однако сегодня мы ясно видим, что в контексте экономических и социальных методов демографического контроля возникает принципиально новая концепция образования. “Непрерывное” (или, как его еще называют, “пожизненное”) образование, ставшее неотъемлемой частью образовательной панорамы в Европе и Америке, медленно, но верно преображает философию образования, размывая границы дисциплин. Возможность самостоятельно формировать свою учебную программу (в соответствии с индивидуальными вкусами и целями) — модель вузовского обучения западного образца — будет давать о себе знать на протяжении всей жизни человека. А потребности этого постоянно растущего рынка “непрерывного” образования, равно как и модульная система высшего образования, уже сейчас влияют на масштаб и тематику исследований в современных университетах. Таким образом, образование и карьера получают принципиально иной статус: они перестают быть отдельными циклами человеческой жизни и сливаются воедино. Перед образованием встают новые социальные задачи, и в результате в научно-академической среде складывается совсем иная атмосфера обучения и исследовательской работы, в которых остается все меньше места для непререкаемого знания и для жесткого культа отдельного предмета — в том числе и истории литературы.
Однако впадать в пессимизм все-таки рановато. Хайдеггер в “Бытии и времени” предупреждает, что объективный исторический факт как основной фактор нашего бытия всегда первичен по отношению к его субъективной исторической оценке [13]. Как объясняет сам Хайдеггер далее в том же параграфе (№ 6) “Бытия и времени”, естественная реальность Dasein может оставаться скрытой от самого Dasein, то есть от нашего бытия здесь и сейчас; естественный ход истории часто остается незаметен для современников. Но одновременно, отмечает Хайдеггер, это означает и обратное: наша способность мыслить исторически, быть летописцами истории, есть косвенное подтверждение непрерывности исторических процессов, происходящих вокруг нас и формирующих наши судьбы, другими словами, есть “дар Бытия”. Иначе говоря, нам никуда не деться от историчнoсти, даже тогда, когда нам кажется, что история литературы как дисциплина — надолго ли, накоротко ли — остановилась в своем развитии. Она не умерла, но лишь готовится сделать еще один, новый поворот и возродиться — преображенная в преображенном мире. И если для этого ей в очередной раз придется раствориться в истории культуры, которая вынуждена будет отличаться как от позитивистского накопления фактов XIX века, так и от высокопарных идеологических параллелей Geistesgeschichte века XX, — значит, так тому и быть.
(Авториз. пер. с англ. Е. Канищевой под ред. А. Полякова и А.М.Г.)
1) Различные возражения против традиционной теории литературы, выдвигавшиеся с конца XIX до 60-х годов XX века, хорошо представлены в работе: Wellek RenО. The Fall of Literary History // Wellek RenО. The Attack on Literature and Other Essays. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1982.
2) A New History of French Literature / Ed. Denis Hollier. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1989.
3) Насколько далеко отошел Холье от канонов традиционной истории литературы, можно судить хотя бы по тому, что во французском — более позднем — издании книги слово “история” вовсе исчезло из заголовка: De la littОrature franНaise / Ed. Denis Hollier. Paris: Bordas, 1993.
4) См., напр.: Perkins David. Is Literary History Possible? Cambridge: Harvard University Press, 1992.
5) Kako pisati literarno zgodovino danes? Mednarodni simpozij. Povzetki referatov/ How to write literary history today? International Conference. Summaries / Ed. Darko Dolinar, Marko Juvan. Ljubljana: Scientific Research Centre of the SAZU, 2002.
6) Schlegel Friedrich. Geschichte der alten und neuen Literatur [1815] // Kritische Friedrich-Schlegel-Ausgabe / Еd. Ernst Behler et al. Paderborn: SchЪhning, 1961. Vol. 6. P. 15.
7) Cornis-Pope Marcel, Neubauer John. Towards a History of the Literary Cultures in East-Central Europe: Theoretical Reflections (ACLS Occasional Paper, 52). N.Y.: American Council of Learned Societies, 2002. P. 12.
8) Greenblatt Stephen. Racial Memory and Literary History // Rethinking Literary History. A Dialogue on Theory. / Ed. Linda Hutcheon, Mario J. ValdОs. Oxford; N.Y.: Oxford University Press, 2002. P. 61.
9) Bate Jonathan. A monumental task. Why the new Oxford English History will differ from its predecessor? // Times Literary Supplement. 2002. 4 October. P. 17.
10) См. его работу: Understanding Media: The Extensions of Man. N.Y.: New American Library, 1964. Р. 23—36.
11) См., в первую очередь, знаменитое эссе Бодрийара “Войны в Заливе не было” // Художественный журнал. 1993. ¹ 4.
12) Habermas JЯrgen. Die Zukunft der menschlichen Natur. Auf dem Wege zur liberalen Eugenetik? Frankfurt am Main: Suhrkamp, 2001.
13) Хайдеггер Мартин. Бытие и время. М., 1997. С. 19.