(Рец. на кн.: Леон Богданов. Заметки о чаепитии и землетрясениях. М., 2002)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2002
Богданов Леон. Заметки о чаепитии и землетрясениях / Сост. К. Козырев и Б. Останин. — М.: Новое литературное обозрение, 2002. — 544 с.
Леон Богданов (1942—1987), к счастью, не обделен посмертным признанием. Вслед за мемориальной публикацией в “Митином журнале” (№ 13, 1987 г.) тексты Богданова появляются в журналах “Вестник новой литературы” (№ 3, 1991 г.), “Поэзия и критика” (№ 1, 1994 г.; содержит полную прижизненную библиографию) и “Новое литературное обозрение” (№ 25, 1997 г.). И, наконец, в 2002 году в издательстве “НЛО” выходит достаточно представительное собрание сочинений этого автора, включающее итоговые “Заметки о чаепитиии и землетрясениях”, а также два более ранних текста, “Возвращение в 1974 год” и “Шесть писем из больницы”.
При наличии пяти предисловий (Аркадия Драгомощенко, Константина Кузьминского и других; в это число входит и текст К. Козырева и Б. Останина “От составителей”) отсутствие филологического аппарата на первый взгляд может быть воспринято как довольно существенный недостаток книги. Однако более детальное рассмотрение показывает, что не определим собственно предмет комментирования. С равным успехом анализу могут быть подвергнуты многочисленные отсылки к трудам по ориенталистике и классическим произведениям восточной литературы (от “Дао дэ цзин” до, к примеру, “Старой столицы” Ясунари Кавабата), реалии литературного быта петербургского андерграунда или специфика новостных разделов позднесоветских масс-медиа. Ирония составителей, указавших, что “…мы чертовски утомлены книгами (каковых ныне немало!), на треть, а то и наполовину составленных из комментариев”, — вполне объяснима, поскольку полноценный комментарий в данном случае имеет шансы ощутимо превысить мало-мальски вменяемые пределы.
Известная неопределенность присутствует также в отношении текстологии. Опубликованная Владимиром Эрлем в уже упомянутом выпуске “Вестника новой литературы” начальная часть “Заметок…” имеет заглавие “Проблески мысли и еще чего-то” и включает несколько сравнительно объемных фрагментов (“Красные карточки” и др.), хронологически и стилистически предваряющих основной корпус текста. Причина расхождений проста: Эрль готовил публикацию по авторским рукописям, а Кирилл Козырев и Борис Останин — на основании авторизованной публикации в самиздатском журнале “Часы” (№№ 55 и 58 за 1985 г.). Другое дело, что поздней прозе Леона Богданова фиксация канонической версии текста скорее противопоказана, чем полезна: “литература за пределами литературы” не нуждается в каких бы то ни было вторичных жестах, будь то кодификация, комментарии, читательское признание или же идеологическое обоснование художественного метода.
Об относительной ясности можно говорить, пожалуй, лишь в отношении такого предмета, как “периодизация творчества”, — с неизбежной в данном случае спекулятивностью. Первый период, начиная с середины 60-х и заканчивая приблизительно 1973 г., демонстрирует фрагментарное письмо, в целом и в общем лежащее в рамках устоявшейся поставангардной традиции (здесь можно провести параллели к творчеству Павла Улитина и Владимира Казакова). Второй период, до 1982 г., отмечен растущим градусом густоты и медитативности суггестивных орнаментальных решений на грани почти полного распада синтаксиса: главным образом, “1974 год” и текст, вошедший в настоящее издание, — “Возвращение в 1974 год”. И наконец, третий период, период “Заметок…”/ “Проблесков…”, характеризуется последовательным отказом от внешней орнаментальности в пользу примитивного автобиографического письма, использующего своеобразную “технологию отчуждения”.
Под “технологией отчуждения” следует подразумевать в первую очередь способы уклонения от сформированных едва ли не на генетическом уровне коллаборационистских стратегий существования в условиях тотального коллективного галлюциноза. И если для многих представителей московской концептуальной школы представлялись привлекательными возможности манипуляции подобного рода стратегиями (наиболее удачно, уже в последние годы, это удается Павлу Пепперштейну, а классическим примером может служить роман Владимира Сорокина “Тридцатая любовь Марины”), то Леон Богданов, напротив, выстраивает посредством своей прозы хрупкое, мерцающее пространство подлинности, имеющее сходство с пространством “Трилогии” Сэмюэла Беккета. Впрочем, вряд ли Богданова правомерно называть “русским Беккетом”, с таким же успехом можно говорить о “русском Розанове” или “русском Чжуан-Цзы”.
Значимость ориенталистских экзерсисов обусловлена у Богданова в первую очередь отсылкой к определенному мировоззрению, определенной оптике, которая не сформирована непосредственно в тексте и не декларируется в качестве авторской, но привнесена извне в качестве одной из возможностей не столько прочтения, сколько “подключения”, сосуществования. Ибо проза “Заметок…” требует от читателя именно подключения, она практически не содержит внешних аттракторов, стимулирующих восприятие, напротив, каждый сюжетообразующий элемент последовательно нивелируется общим однообразием, монотонностью текста. Редкие “проблески мысли” гаснут мгновенно, не развиваясь, не допуская подозрений в афористичности. Новости двадцати- или пятнадцатилетней давности не требуют сопереживания, эмоционально окрашенные высказывания, “мелочи для погрома”, — единичны и замкнуты.
Богданов, разумеется, философ (в точном понимании этого слова) — но философ за пределами языка, в его мире нет точных или приблизительных означающих; принадлежащая Хайдеггеру концепция пустоты реализована не в пространстве опосредованного мышления, но в пространстве “запретной зоны” вокруг него — и пенитенциарные коннотации здесь вполне уместны, поскольку мотив принудительного лечения столь же значим (но и несущественен!), как фиксация сообщений о землетрясениях или информация о приобретении и употреблении предметов первой необходимости: чая, вина, гашиша, книг. Подобная проза не нуждается в какой-либо конкретной форме интерпретации; во всем, что имеет отношение к психологизму, метафизике и стилистической изощренности, Богданов на редкость последователен:
“По-русски я не помню, чтобы кто-то описывал непосредственно действие чая. Приходят на память слова: “Многие корейцы постигли Дзен и создали образ Авалокитешвары, использовав собственные символы”. Чувство вечернего покоя, им сообщаемое, является фундаментальным понятием. Выпив чашку чифира, мгновенно успеваешь перевспоминать все загадочное во вкусах за день, если нет сегодняшних “новостей”, вспоминаются отдаленные по времени запахи и привкусы, а потом наступает ясность сознания, которую не знаешь, как охарактеризовать. Скорее всего, она просто над характером, окончательная белая сияющая ясность.
Сегодня хорошо пообедали. Консервированный литовский борщ с колбасой и копченая селедка с картошкой на второе. Бутылка восемнадцатиградусного “Прибрежного”, которого я раньше никогда не пил, пахнущего чем-то неуловимым. И на третье, конечно, чай”.
Сергей Соколовский