(Х международная научно-тематическая конференция, Культурный центр Дом-музей Марины Цветаевой, Москва, 9—11 октября 2002 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2002
9 — 11 октября 2002 г. в Культурном центре Дом-музей Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке состоялась очередная, десятая, научно-тематическая конференция, как всегда приуроченная ко дню рождения поэта. На этот раз она носила название “Марина Цветаева в русской культуре ХХ века”. Конференция была приурочена к трем памятным датам: 110 лет со дня рождения Марины Цветаевой, 90 лет со дня рождения Ариадны Эфрон и, наконец, 10 лет самому Дому-музею. В конференции приняли участие докладчики из многих городов России, а также Белоруссии, Армении, Польши, Югославии, Англии, Германии, США.
Надо сказать, что число участников московской цветаевской конференции растет с каждым годом, а сборники напечатанных докладов заметно увеличиваются в объеме. Участники конференции — филологи, архивисты, переводчики, работники музеев, искусствоведы, однако есть и поэты, психологи, журналисты, философы и даже представители совсем не филологических профессий. Впрочем, и кандидаты естественно-технических наук выступали с литературоведческих позиций: Е. Надеждина (Москва) — с сообщением о князе Волконском, Д. Радес (Санкт-Петербург) — как автор стихов о Цветаевой.
В этом году организаторы конференции обратились к новой для Дома-музея практике: заседания, кроме открывающего пленарного, состоявшегося утром 9 октября, были тематически разделены на две секции: “Марина Цветаева в русской и мировой культуре” и “Художественный мир Марины Цветаевой: поэтика, проблемы идиостиля”. Если доклады первой секции были построены на сопоставительном анализе произведений или на поиске общих закономерностей творческого и личностного развития Цветаевой и кого-либо из ее современников, то во второй секции рассматривались узко филологические проблемы: значение конкретного архетипа, анализ имен собственных, специфика языковых средств, жанров и так далее.
После вступительного слова директора музея Эсфири Семеновны Красовской начало трижды юбилейной конференции было положено кратким приветственным словом академика Михаила Леоновича Гаспарова, в котором он коснулся истории возникновения музея и обратился к понятию научности в литературоведении: “Мы знаем, что музейное дело любит называться наукой, но, пока оно живет только энтузиазмом своих служителей это искусство, — сказал Михаил Леонович, — а наука — это архив, исследовательская работа, книги, изданные за десять лет, и десять конференций. Если раньше литературоведение напоминало религию, когда было десять молелен для изучения творчества каждого поэта в отдельности, теперь все переменилось: нынешним продвинутым читателям навязываемый им Серебряный век уже надоел, а нынешним филологам больше нравятся красивые сближения далековатых явлений”. В заключение Гаспаров подчеркнул, что сложившаяся таким образом ситуация — это проверка на прочность для науки, желающей оставаться именно наукой, и размах данной конференции показывает, что она готова к испытанию.
Затем слово было передано Ольге Ревзиной (Москва) с докладом “Русская натура Марины Цветаевой”. В круг значений слова “натура” входят следующие: сущность, характер, нрав, темперамент, природный образ. Исследовательница отметила, что понятие “русская натура” не включает в себя концепта принадлежности к какой-либо нации или территории и прямо не фигурирует в цветаевской поэтической речи. Тем не менее можно говорить о “русской языковой картине мира” Цветаевой в том смысле, какой вкладывал в это понятие Д.С. Лихачев, — когда языковая картина мира выводится из индивидуального строения и совокупности национальных черт данного языка. Здесь оказываются возможными такие словосочетания, как “русская природа”, “русский мир”, “русский нрав” и “русская натура”. Восприятие России Цветаевой двойственно. В ее поэтическом словаре можно выделить две категории слов-понятий: по принадлежности к русскому (эмоциональному, доброму, православному, положительному) либо российскому (лютому, кровавому, трудному, но все же родному) пространству цветаевской души. Восприятие России “той, которой нет, как и той меня” отступает перед ощущением “дали, отдалившей близь”, сказочной тридевятой земли — России, которая именуется “моя Россия”. В сложном семантическом комплексе, связанном у Цветаевой со словами “Россия”, “Русь”, “российский” и “русский”, по мнению О. Ревзиной, угадываются временные (национальные), вневременные (божественные, человеческие) и довременные (стихийные) чувства, которые перекликаются с тем, что мыслилось о России в истории, философии, культурологии в самом широком смысле.
В докладе Нины Осиповой (Киров) ““Поэма воздуха” Марины Цветаевой как супрематическая композиция” наблюдения над эстетическими основами авангардной поэтики Цветаевой привели к неожиданному повороту. Оказалось, что Цветаева, видимо, будучи знакома только с живописными работами таких художников, как Кандинский и Малевич, стремилась реализовать в своей поэзии ряд теоретических задач, выдвинутых ими. Помимо характерного для авангардистских художников синтеза стилей и направлений у Цветаевой можно найти стремление к уходу от конкретности, предметности, быта (движение к беспредметности как к чистой духовности, в котором осуществляется познание мира) и попытку “развоплощения” предметного мира ради создания более совершенного мира Духа. “Поэму воздуха”, по мнению докладчицы, можно рассматривать в терминах теории тотальной духовности Кандинского и теории беспредметности Малевича (ср. пространство комнаты-ящика у Цветаевой и куб как полноту сущего у Малевича, например). Не остались без внимания и языковые искания поэта, прежде всего явление “паронимической аттракции”, исследованное Л.В. Зубовой. Внимание Цветаевой к звуку Н. Осипова сравнила с вниманием к цвету в нефигуративной живописи.
Другое решение проблемы связи поэтики Цветаевой с художественными направлениями предложила Ольга Скрипова (Москва) в докладе “Сюрреалистическое мировосприятие и жанр лирической поэмы”. В центре внимания исследовательницы оказался вопрос о том, как взаимодействие романтической и символистско-экспрессионистской парадигмы сказалось на жанровой структуре поэм 1926 — 1927 гг., а именно на способах построения образной модели мира. Главным мотивом поэм “С моря”, “Попытка комнаты”, “Поэма воздуха” был назван мотив сна: с его помощью осуществляется прорыв в сверхчувственную реальность. В “Попытке комнаты” действуют ирреальные законы, а сюжет разворачивается как сон, основные признаки которого — метаморфозы пространства и смещение времени, выпадение из него лирической героини. Пространство комнаты — идеально, там действуют не вещи, а идеи вещей, и все говорит о попытке создания такого пространства, где могут состояться встреча душ и прорыв в иную, высшую, реальность. Сосредоточенность Цветаевой на процессе познания, поиск новых способов постижения жизни, порыв к абсолюту, бесконечности, выходу из зримости, а также доверие внутреннему строению языка стали для О. Скриповой критериями, по которым она определила тип цветаевского жанрового мышления как сюрреалистический.
Светлана Лаврова (Череповец) начала свое выступление с понятия “ноосферы”, связывающей ментальный и онтологический миры и повлекшей за собой мысли о плане духовного совершенствования людей. Затем возникли “семиосфера” (в понимании Ю.М. Лотмана), “концептосфера” (Д.С. Лихачев) и, наконец, “персоносфера” (Г.Г. Хазагеров), вокруг которой и было построен ее доклад “Имя и слово Цветаевой в персоносфере русской культуры”. Оказалось, что личность Цветаевой представлена как объект персоносферы преимущественно с отрицательными коннотациями: сложность ее отношений с социумом проявилась в таких закрепившихся образах, как женщина-бунтарка, гордячка, бисексуал, плохая мать, собственница и, наконец, самоубийца. Рассмотрев ряд ключевых фрагментов цветаевских художественных парадигм (Цветаева о себе как о поэте, женщине, мире, судьбе на материале писем и записных книжек) и сопоставив семантику цветаевских формул с семантикой цветаевского имени в персоносфере, исследовательница пришла к неутешительному выводу: глубина цветаевской мысли, получившая выражение в слове, пока остается за пределами персоносферы, и большинство воспринимает лишь внешнюю сторону жизни поэта, игнорируя ее самоощущение.
С этим докладом перекликалось выступление Натальи Афанасьевой (Череповец) ““Тебе через сто лет”: Марина Цветаева в поэзии второй половины ХХ века”. В нем была предпринята попытка выявить и описать то, что оказалось наиболее значимым в творчестве Цветаевой для поэтов-наших современников и какое это нашло отражение в стихотворениях, ей посвященных. В докладе рассматривались названия стихотворений, где фигурирует имя Марины Цветаевой, эпиграфы из ее произведений, внутритекстовые цитаты, ключевые слова, образы и мотивы, которые использовали другие поэты. Однако главным для автора было показать особенности их интерпретации. Для поэзии второй половины ХХ века творчество Цветаевой стало одним из способов постижения себя и мира.
Как сама Цветаева открывала для себя сущность некоторых поэтов, показала Татьяна Геворкян (Ереван) в своем докладе “Принцип парности в литературных портретах Марины Цветаевой”. Рассмотрев очерки “Герой труда”, где Брюсов и Бальмонт противопоставляются как “поэт от воли” и “поэт от рождения”, и “Эпос и лирика современной России”, посвященный разбору поэзии Пастернака и Маяковского и где, казалось, такого противопоставления нет, докладчица нашла много общего в том, как Цветаева описывает Брюсова и Маяковского. В Брюсове не хватает музыки, которую олицетворяет Бальмонт. Брюсов “конечен”, он исчерпывает предмет, в его поэзии нет тайны, и он занят не своим делом. Однако и Маяковский, оказывается, лишен недоговоренности, “и если стихи Маяковского были делом, то делом Маяковского не было писать стихи” (в то время как Пастернак неисчерпаем). Оба поэта связываются в представлении Цветаевой с Римом: Брюсов — олицетворение римской статики в скифской России, Маяковский — римская риторика и четкость форм. В приеме парного портрета, как считает исследовательница, Цветаева неожиданно для себя, вопреки своим прежним восторженным отзывам, поняла нечто важное о Маяковском.
Доклад Ксении Жогиной (Ставрополь) “М. Цветаева и П. Флоренский” был посвящен выявлению сходных черт между этими двумя фигурами: внешний облик, впечатление, которое они производили на окружающих, сочетание несочетаемого в разных сферах жизни, механизм отталкивания — притяжения в общении с ними, проявление юродства как экстремальной формы самоотречения, подчеркнуто аскетический облик, склонность к эпатажу. Но не только внешнее сходство привлекло исследовательницу. Эрудиция и разноплановость, яркое мышление обоих позволили сблизить и их творчество: смысловой акцент был сделан на отношении к слову обоих героев: это возвращение к мифологемам, первичному значению слова, ощущение того, что мир творится словом, речью, именами, которыми мы его называем. Также было отмечено тесное общение с символистами и Цветаевой, и Флоренского. Все это позволило утверждать, что философские, мировоззренческие взгляды, а также и лингвистические опыты и штудии обоих во многом пересекались. К сожалению, выводов из этих наблюдений, благодаря блюстителям регламента нам услышать так и не удалось.
Оживил атмосферу конференции провокационный доклад Леонида Кациса (Москва) “Пражские поэмы Марины Цветаевой в контексте немецкого и немецко-еврейского экспрессионизма”. Л. Кацис обратился к еврейскому контексту “Поэмы конца” и расшифровал весьма убедительно (хотя и не для всех) некоторые строчки, недоступные для читателя в силу незнания этого контекста. Обратив внимание слушателя на права еврея-выкреста, темы гетто, вечного жида-поэта, бездомности и наследия, Кацис дал новое звучание знакомым цветаевским строчкам, по крайней мере для тех, кто раньше не обращал на это внимания. Аудитория отреагировала на это сообщение довольно бурно. Однако попытки некоторых участников развернуть дискуссию потерялись в общем гуле негодования.
Доклады Вадима Баевского и Эды Береговской (Смоленск) хотя и состоялись в разных секциях, но были посвящены одной фигуре — Евгению Ланну, знакомому, корреспонденту и первому адресату поэмы “На красном коне”. Оба докладчика были лично знакомы с героем своего исследования, поэтому воспоминания В. Баевского (рассказ о чудовищной смерти Ланна, который впрыснул морфий себе и своей жене, страдавшей раком, не обнаруженным при вскрытии) произвели сильное впечатление на публику. Посвятив аудиторию в историю знакомства Ланна и Цветаевой, рассказав о помощи, которую Ланн оказывал членам ее семьи, Баевский отметил между прочим факт совпадения фамилии Ланна с фамилией одного из наполеоновских маршалов, что, возможно, имело для Цветаевой определенное значение.
В докладе Корнелии Ичин (Белград) “Марина Цветаева и Наталья Гончарова: пушкинский подтекст” была высказана интересная мысль о том, что, выделяя Гончарову среди художников (Цветаева считала живопись второстепенной по отношению к поэзии), поэт апеллировала к наследию Пушкина и именно к нему возводила работы Гончаровой. Таким образом современное искусство восстанавливало связи с пушкинским веком, а Цветаева пыталась “освободить” одну Гончарову от другой, стараясь показать их в контрастном освещении. По мысли докладчицы, основной замысел очерка “Наталья Гончарова” — возмездие рода: Гончарова-художник, олицетворение жизнеутверждающего пушкинского начала — это возмездие Гончаровой-жене, орудию судьбы, сразившему гения.
Сообщение Лидии Григорьевой, поэтессы из Лондона, называлось “Мужчина в женском зазеркалье (Портрет мужчины в творчестве М. Цветаевой)”. Цветаевой, однако, в нем было немного: ни поэмы, ни пьесы, ни письма или записные книжки Цветаевой не попали, к сожалению, в поле зрения докладчицы, а цитаты из лирических произведений приводились очень вольно и по памяти. Докладчица обратила внимание публики на исчезновение адресата мужского пола в современной поэзии по сравнению с поэзией начала века. Идея взаимоотношения двух полов как двух миров была предложена как весьма актуальная. Речь шла о сопротивлении женского эстетического чувства мужской натуре даже в лучших ее проявлениях, о самообороне женской творческой субстанции, выстраивающей целую систему оборонительных табу на пути в глубинные пространства самой сути мужественности как синонима одушевленного мира, то есть самого человечества. Сообщение вызвало оживленную дискуссию. Многие апеллировали к творчеству Цветаевой как к примеру активного обращения к мужскому началу, однако Л. Григорьева и сама это отметила, обозначив постепенность тенденции исчезновения портрета мужчины из женской поэзии, не называя, впрочем, ни одного автора, у которого эта тенденция проявляется.
Гендерную тему продолжила Светлана Ахмадеева (Краснодар) с докладом “Мужское и женское восприятие мира через любовь и другие сущности в “Записных книжках” Марины Цветаевой”. Поражал объем и скрупулезность работы, проделанной автором этого выступления над “Записными книжками”: были собраны и сгруппированы чуть ли не все основные мировоззренческие понятия, составляющие духовную жизнь поэта. Центральное место в докладе было отведено диалогу Цветаевой и П. Антокольского “Наставление юноше”, цитаты из которого в некоторой степени разрушали стройную композицию предыдущего оратора.
Доклад автора этих строк “Москва — женщина (на материале циклов “Стихи о Москве” и “Москве”)” был посвящен феномену сопоставления поэтом себя и своей лирической героини со Старой Москвой. Такое сопоставление оказалось возможным благодаря специфическим признакам и качествам города, сформировавшимся и закрепившимся в московском тексте, и заимствованию этих признаков лирической героиней. События 1917 года изменили образ города до неузнаваемости, и поэтому в цикле “Москве” мы уже не найдем отождествления Москвы с героиней, однако Москва по-прежнему будет мыслиться женщиной и станет собеседницей лирической героини.
Доклад Ильи Ничипорова (Москва) “Московский текст в русской поэзии ХХ в.” также был связан с этой проблемой, однако автор сконцентрировался на поиске параллелей в восприятии города у Цветаевой и Окуджавы. Объединить эти фигуры оказалось возможным благодаря тому, что в творчестве и Цветаевой, и Окуджавы рисуется не просто быт отдельного города, но формируется индивидуальная творческая мифология: московский текст оказывается напрямую связан с тем, как складывался автобиографический миф, вбирающий в себя напряженные рефлексии о конце и начале земного пути. Оба поэта испытали трагедию утраты “своей Москвы”, нашедшей яркое отражение в их поэтическом мире. Мотив прощания с городом, означающий уход из жизни, смерть поэта, мотив стирания исторической памяти вместе с изменением вида города, тема отречения поэта от изменившейся Москвы характерны для Цветаевой и Окуджавы в равной мере, а образ Москвы, как убедительно показал докладчик, у обоих поэтов оказывается спроецирован на внутреннее “я” героя. Хотя в восприятии ночной Москвы поэты разнятся (для Цветаевой ночной город — символ бытийного неблагополучия, дисгармонии и созвучен внутренней жизни героини, у Окуджавы Москва воплощает музыкальную гармонию мира, ощутимую только в минуты уединения), ночь для обоих — период особого состояния, когда происходит “возвышение” сознания от бытового к бытийному.
В докладе “Архетипический политеизм Марины Цветаевой и неоязычество в русской культуре ХХ в.” Светлана Лютова (Москва) предприняла попытку обозначить истоки формирования религиозных взглядов Цветаевой и раскрыть в контексте русской культуры начала ХХ века понятие язычества, которое Цветаева, по мысли докладчицы, ощущала своей эстетической и метафизической позицией. Акцент выступления был сделан на свободе Цветаевой от внешних влияний неоязычества, на внутриличностном источнике ее религиозной самоидентификации, осознанной в процессе творчества. В качестве материала С. Лютова использовала поэмы 1920-х годов, проанализировав их в контексте понятия “архетипического политеизма” как средства личностного становления в понимании юнговской школы.
В последний день конференции был проведен круглый стол, посвященный проекту создания Цветаевской энциклопедии. В обсуждении приняли участие М. Гаспаров, Н. Осипова, И. Надь, К. Жогина, С. Ахмадеева, Д. Ахапкин и другие. Вел стол В. Масловский. Пока что речь идет только об основной структуре энциклопедии и составлении словника. Тем не менее не может не радовать то, что идея, которая уже давно “носилась в воздухе”, начинает принимать более реальные очертания.
Юбилейная цветаевская конференция дала репрезентативный срез сегодняшнего состояния цветаеведения. Ощущается стремление исследователей творчества Цветаевой к расширению проблематики, наследие поэта изучается с привлечением иных, не поэтических, текстов (художественная, философская, религиозная эстетика). Примечательно и то, что в узкий круг филологов-цветаеведов (на протяжении нескольких лет состав конференции почти не менялся) вливаются новые лица. Десятая конференция — это еще один шаг к заполнению лакун в изучении творческого наследия поэта: были введены в научный обиход новые факты, связанные с людьми цветаевского круга, найдены неожиданные параллели в творчестве Цветаевой и ее современников. В целом пожелание М.Л. Гаспарова, на наш взгляд, оправдалось, и конференция подтвердила свою научную плодотворность.
Татьяна Быстрова
(Москва)