(Обзор книг о русском консерватизме)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2002
Карцов А.С. ПРАВОВАЯ ИДЕОЛОГИЯ РУССКОГО КОНСЕРВАТИЗМА. — М.: Моск. обществ. науч. фонд; Изд. центр науч. и учеб. программ, 1999. — 224 с. — 500 экз.
Коцюбинский Д.А. РУССКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ В НАЧАЛЕ ХХ СТОЛЕТИЯ: Рождение и гибель идеологии Всероссийского национального союза. — М.: РОССПЭН, 2001. — 528 с. — 2000 экз.
Лукьянов М.Н. РОССИЙСКИЙ КОНСЕРВАТИЗМ И РЕФОРМА, 1907—1914. Пермь: Изд-во Пермского ун-та. Пермь, 2001. — 212 с. — 200 экз.
Кажется, нельзя найти более убедительного подтверждения стремительно происходящей в общественных настроениях современной России смены вех, чем появление осенью нынешнего года нового амбициозного еженедельника “Консерватор”. Тем более, что счастливому событию его рождения предшествовало, как известно, другое, отнюдь не столь радостное, — умервщление “Общей газеты”, едва ли не последнего отечественного массового издания подчеркнуто демократической ориентации, к тому же постоянно демонстрировавшего свою приверженность ценностям и идеалам Августа 1991 г., от которого оно собственно и вело свое происхождение. К чести “Общей газеты”, она никогда не стремилась соответствовать меняющейся политической конъюнктуре, видимо поэтому и избежала соблазна вслед за многими своими бывшими спутниками по демократическому лагерю перейти в ставшую уже к середине 1990-х гг. куда более респектабельной категорию “либеральных” изданий. В конце концов, “либерал” в постсоветской России — по преимуществу не более чем маска дискредитированного катаклизмами послеавгустовского десятилетия “демократа”, по мере сил и возможностей приспосабливавшегося к быстро менявшемуся политическому ландшафту. Теперь такой “либерал” вплотную столкнулся с перспективой в видах выживания сменить и этот псевдоним. Собственно говоря, объединенные в новой газете “Консерватор” журналисты “демократического” и “либерального” происхождения это уже и сделали и ныне размышляют над новым роковым вопросом русской интеллигенции: “Как нам обустроить быдло?” [1].
Чуть более года назад в своем обозрении, посвященном проблемам старого и нового российского либерализма, мы обращали внимание читателя на то, что уже на рубеже 1999—2000 гг., то есть в период, когда власть передавалась от Б.Н. Ельцина к его преемнику (что знаменовало собой окончательное утверждение своеобразного политического режима — как уже неоднократно отмечалось, чем-то напоминающего древнеримский принципат), в качестве вызывающей особый практический интерес идеологии в центре внимания оказался уже не либерализм, как это было совсем недавно, а его с трудом поддающийся сколь-либо внятному определению “гибрид” — либеральный консерватизм. При этом в научной среде шла дискуссия, считать ли только что пришедшего к власти В.В. Путина “либеральным консерватором”[2]. Впрочем, и при обсуждении этой проблемы предлагаемое новое политическое облачение уже тогда показалось участникам обсуждения тесноватым для второго президента России. Например, А.В. Репников, не без энтузиазма констатировавший, что “русский консерватизм возвращается”, отметил и то немаловажное обстоятельство, что заслуживает изучения вопрос “о наличии глубинной преемственности между “красным” и “белым” консерватизмом”, поскольку советская власть “вольно или невольно интегрировала некоторые основополагающие особенности предшествующего авторитарного режима”. А.В. Репников цитировал при этом известное пророчество В.В. Шульгина, почерпнутое из его книги “1920 год”, о новом вожде России, который грядет после отказа большевиков от социализма, — по Шульгину, “он будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. Он будет большевик по энергии и националист по убеждениям” [3]. Несомненно, приведенное в таком контексте предсказание виднейшего русского консерватора (а по конкретной партийной принадлежности, равно как и по убеждениям — националиста) привычный к аллюзиям читатель не замедлил тут же спроецировать на современность, приложить к фигуре вновь обретенного Россией лидера…
Да и на обложке новой книги, посвященной сравнению российского и германского консерватизма, причем исключительно на материале дореволюционной эпохи, почтенное питерское издательство “Алетейя” почему-то воспроизвело фотографию оживленно беседующих В.В. Путина и канцлера Германии Г. Шрёдера [4]. И это при том, что по крайней мере публично президент России каких-либо собственных пристрастий к консерватизму не высказывал, а немецкий канцлер вообще, как известно, социал-демократ и к консерватизму никакого отношения не имеет.
Здесь действительно есть повод для размышлений. И над постоянным возвращением России в той или иной форме к авторитаризму. И над тем, с одной стороны, что, собственно, представлял собой русский консерватизм, а с другой, что хотят найти в нем сегодня политики и идеологи.
А надо заметить, ищут многие из них нынче в старом отечественном консерватизме всего-навсего “идеологическую программу” для главы государства. Так, автор “Независимой газеты” Н. Тузов, представляемый читателю как доктор философии, не только ждет от В.В. Путина “оригинальной идеологической программы”, но и “рискует предположить”, что “президент, будучи убежденным центристом и противником любых крайних мер, попытается вернуться к истокам наиболее лояльной и продуманной идеологии российского консерватизма”. Насколько глубоки представления доктора философии о последней, можно судить по следующей затем фразе: “Основы ее (т.е. идеологии отечественного консерватизма. — Б.В.) в прошлом веке (автор запамятовал, что на дворе уже новое столетие и даже тысячелетие. — Б.В.) были сформулированы и развиты в трудах С.С. Уварова, А.А. Аракчеева, А.Х. Бенкендорфа, Б.Н. Чичерина, В.А. Гольцева, П.А. Валуева, К.П. Победоносцева и других”. Каким чудом Победоносцев оказался в одном ряду с Б. Чичериным, бывшим, по авторитетному мнению В.В. Леонтовича, “крупнейшим теоретиком русского либерализма”[5]), а либеральный редактор “Русской мысли” Гольцев, конституционалист, сочувствовавший демократическому движению и в 1890-е гг. даже входивший в подпольную партию “Народное право”, — с автором “триады” “православие — самодержавие — народность” Уваровым, понять решительно невозможно. Какие “труды” Аракчеева и Бенкендорфа и на каком поприще здесь имеются в виду — тем более. Похоже, правда, что на включение этих, выражаясь современным языком, “силовиков” времен Александра I и Николая I в число избранных консерваторов автора подвигли сохранившиеся со школьной скамьи смутные воспоминания об их практических достижениях на ниве “военного строительства” и русской политической полиции, а также желание сделать таким своеобразным способом изысканный комплимент их нынешним влиятельным коллегам. “Эти принципы, — продолжает Н. Тузов, — позволяют уже сейчас стать (тут, по-видимому, пропущено слово “консерватизму”. — Б.В.) реальной, а не мнимой основой передовой, современной государственной идеологии. А это в конце концов должно подвести общество к пониманию такого феномена, как консервативно ориентированное государство”. Заманчивая, однако, перспектива жить в государстве, “ориентированном” на идейное и практическое наследие Аракчеева и Бенкендорфа, не правда ли? Но Н. Тузова это не смущает. “Главное содержание” политики Путина, констатирует он, не обращая внимания на стилистические огрехи, — “это охрана и содержание государства. И именно в это верит сейчас общество. Не приди Путин с идеями охраны и порядка, а исповедуй что-нибудь либеральное, демократическое или коммунистическое, народ просто бы в него не поверил”[6]. Таким образом, для автора, не имеющего, похоже, ни малейшего представления о дореволюционном российском охранительстве, суть и одновременно достоинство “консерватизма” современного сводятся исключительно к обоснованию проводимой ныне политики наведения порядка и дисциплины.
Но консерватизм привлекателен не только этой своей силовой составляющей. Вот в чем видел его достоинства губернатор Пермской области Г.В. Игумнов, еще в 1998 г. предваривший своим предисловием одно из изданий, выпущенных под редакцией известного историка, крупнейшего на сегодня специалиста по новейшей западной истории П.Ю. Рахшмира Центром исследований по консерватизму Пермского госуниверситета: “Именно консерватизм более всего соответствует моим издавна выношенным представлениям о политике, базирующейся на здравом смысле, на принципах морали. В консерватизме мне импонирует его глубинная связь с вековыми традициями — как национальными, так и местными. Его приверженность моральным и религиозным ценностям. Его серьезное, ответственное отношение к реальности. Консерваторам чужды утопии левых и правых радикалов. Они скептически относятся к прогрессистским иллюзиям либералов. Это реалистический, мужественный подход к жизни”[7]. Заметим, что хотя работы пермского исследовательского центра представляют немалый интерес, вряд ли эти соображения губернатора были навеяны только знакомством с ними. В столь идиллических тонах представленный губернатором читателю консерватизм имеет мало общего не только со своей российской дореволюционной разновидностью, но и с реалиями Запада позднейшей эпохи. Даже цивилизованный европейский консерватор зачастую выглядит далеко не столь привлекательно — достаточно припомнить символическую фигуру блюстителя традиций французской провинции графа де Рено в великолепном фильме-притче Лассе Хальстрёма “Шоколад”. Представления же губернатора о преимуществах консерватизма явно навеяны скорее разочарованием в уже испробованной и, по мнению большинства в верхних эшелонах российской власти, не оправдавшей себя идеологии либеральной демократии. Консерватизм для российских людей власти выгодно отличается хотя бы своей простотой, даже, можно сказать, элементарностью и в то же время привлекательностью своих идей — прежде всего элитарности и аристократизма, сохранения с таким трудом, а главное риском завоеванного в постсоветскую эпоху социального и имущественного положения. Последнее обстоятельство привлекает в наши дни в ряды поклонников и пропагандистов столь утилитарно понимаемого “консерватизма” и видных персон финансово-промышленного сословия, включая и издателя новоявленного “Консерватора”.
Что касается собственно перспективы движения России (после смены на рубеже веков власти в Кремле) по консервативному пути, то следует заметить, что она действительно существует. Уже в январе 2001 г., например, академик Т.И. Заславская наряду с двумя другими сценариями возможного развития —“авторитарно-силовым” (отметим, что именно таковой на самом деле имеют в виду, рассуждая о “консерватизме”, многие политологи, включая и цитировавшегося нами Н. Тузова) и “полукриминальным олигархическим” — называла и “консервативно-государственнический”. Последний, по мнению Т.И. Заславской, предполагает “формальное сохранение рыночных отношений и демократических процедур при значительном усилении контрольных функций бюрократии в экономике и других сферах общественной жизни” [8]. На сегодня, как нам кажется, весьма трудно определить, какой именно из этих сценариев реализуется ныне. В сегодняшней России можно обнаружить признаки претворения властью в жизнь одновременно их всех, в большей или меньшей степени, при этом элементы “авторитарно-силового” варианта все же превалируют.
Конечно, реально существующие в политике сегодняшних верхов и всячески подчеркиваемые ими охранительные тенденции не могли, по старой российской, да и советской традиции, не вызвать стремительного движения околополитической сферы обслуживания в сторону “консерватизма”. Откуда же черпает эта среда свои представления о таковом? Источников этих два. Первый — уже полтора десятилетия в изобилии издающиеся сочинения российских и западных консерваторов, реакционеров и просто расистов и фашистов всех мастей, от Н.М. Карамзина, Ж. де Местра и Э. Юнгера до князя В.П. Мещерского, М.О. Меньшикова, В.В. Шульгина, Н.Е. Маркова 2-го и самого Адольфа Гитлера включительно. Второй — изданные в последние годы работы отечественных политологов, философов и историков, посвященные прошлому и различным аспектам консерватизма.
К сожалению, во многих из них присутствует приблизительность, а иногда и идеализация этой сложнейшей и во многом противоречивой идеологии.
Например, А.Н. Боханов в предисловии к сборнику биографий “Российские консерваторы”, изданному под грифом Института российской истории РАН, приводит такой перечень основных “мировоззренческих позиций” отечественного консерватизма:
“— незыблемость самодержавного монархического правления как проявление универсального мирового порядка, санкционированного религией;
— признание несовершенства природы человека <…>;
— принятие, как всеобщей данности, социального, умственного и физического неравенства людей;
— необходимость наличия сословно-социальных классов и групп, развивающихся под покровительством власти;
— безусловное признание незыблемости частной собственности;
— необходимость участия аристократии в делах управления государством;
— ограниченность сферы человеческого разума и, следовательно, важность традиций, исторических институтов, исконных символов, государственно-церковных и бытовых ритуалов”[9].
Любопытно сопоставить его с подобной подборкой “мировоззренческих ценностей” русского консерватизма, составленной на сей раз уже знакомым нам А.В. Репниковым:
“1) провозглашение необходимости следования России по собственному пути национального развития, отличному от западного в политическом и духовно-нравственном аспекте <…>;
2) признание незыблемости самодержавной власти в России, допускавшее возможность проведения реформ <…>;
3) наличие в консервативных концепциях религиозной (православной) константы <…>;
4) сохранение общественной иерархии как основы самодержавной системы <…>;
5) сохранение единой и неделимой Российской империи;
6) учет специфики развития российской экономики и доминирования в ней аграрного сектора;
7) особое внимание делу воспитания молодого поколения”[10].
Даже беглое знакомство с обоими этими списками позволяет прийти к заключению, что их авторы вольно или невольно руководствовались прежде всего желанием представить российский консерватизм в наиболее выгодном свете. По нынешним временам эти перечни выглядят вполне презентабельно. И против сильной монархической (читай — президентской) власти мало кто нынче возражает. И против “общественной иерархии” — она уже существует. И с идеей неравенства мы теперь согласны — куда денешься от реальности. И с несовершенством человеческой природы, и с ограниченностью человеческого разума. А против особого значения религиозных, семейных и прочих ценностей кто же будет возражать?..
Но в том-то и дело, что перечни эти, мягко говоря, неполны. При ближайшем знакомстве с реалиями российского консерватизма это становится более чем очевидно. Тем более что изданные в самое последнее время монографии А.С. Карцова, Д.А. Коцюбинского и М.Н. Лукьянова позволяют увидеть отечественное охранительство в совершенно ином свете. Отметим, что все эти авторы принадлежат к новому поколению историков, которое, в противоположность своим предшественникам, сформировавшимся в советскую эпоху, свободно от каких-либо идейных и научных догм и, что хотелось бы особо подчеркнуть, вообще от догматизма как такового. Последнее обстоятельство тем более важно, что некоторые их старшие коллеги, получив в новые времена свободу от официальной идеологии, попросту сменили прежние догмы на другие, причем зачастую прямо противоположные.
Петербургский историк, юрист и политолог А.С. Карцов в своей книге предпринял систематический анализ важнейшей стороны русского консерватизма второй половины ХIХ — начала ХХ вв. — его правовой идеологии. Речь здесь идет не только о достаточно хорошо известных ее особенностях, как, например, апологетизация традиции, утверждение о неразрывной связи права и религии (таким образом применение права ставилось в зависимость от моральных норм христианства). Настоящим откровением для читателя оказывается обстоятельное исследование автором весьма значительной роли в этой идеологии рецидивов правового нигилизма, о котором обыкновенно говорят, как о характерной особенности идеологии антагонистов российских консерваторов, принадлежавших к лагерю радикалов-революционеров. Об этом напоминали читателю недавно и мы, в связи с проблемой народнического террора [11].
Но, как отмечает А.С. Карцов, “консерваторы, не будучи в принципе правовыми нигилистами <…> усматривали в праве религиозное начало, а также признавали важность соблюдения законов”, но проявляли, тем не менее, пренебрежительное отношение к методу правового регулирования” (с. 70). При этом “национальному правосознанию приписывалось упрямое отделение законности “истинной” от законности “формальной””. Как следствие, констатирует А.С. Карцов, в публицистических сочинениях консерваторов “постоянно сталкиваются и чуть ли не наделяются свойствами антонимов два этимологически близкие понятия — “право” и “правда””. Своими соображениями по этому поводу в анонимных статьях делился с читателями издаваемого В.П. Мещерским “Гражданина” сам К.П. Победоносцев. Аналогичным образом мыслил и издатель “Нового времени” А.С. Суворин, полагавший, что “законы и политические учреждения — пустые рамки, которые стоят как раз столько, сколько стоят те личности, которые должны действовать в этих рамках” (цит. по: Карцов, с. 80, 85).
Более того, как показывает автор, основной политический лозунг русских консерваторов — как известно, все свои упования в сфере как внутренней, так и внешней политики возлагавших на “сильную власть” — парадоксальным образом “отрицал не только необходимость всеобъемлющей правовой регламентации этой власти, но и вообще ставил под вопрос целесообразность сколько-нибудь значительного применения юридического метода в административно-властных отношениях”. Отсюда и подмеченное А.С. Карцовым стремление консерваторов к “уменьшению массива законодательства вообще” (с. 96). Обосновывая необходимость этого, тот же Мещерский утверждал: “…чем меньше законов в государстве, тем меньше преступлений и наоборот, чем больше законов, тем больше нарушений”. А кроме того, по его мнению, закон по возможности должен был бы напоминать военный приказ, причем чем лаконичней будет такой закон-приказ, тем лучше — “нужны короткие прямые приказы, а не детально регламентированные” (цит. по: Карцов, с. 96, 100).
Тот же подход использовали консерваторы и применительно к международным отношениям. Причины дипломатических успехов Германии Мещерский видел в том, что она “ни малейшим образом не уважает международное право и даже основывает свою политику на немаскированном непризнании международного права”, причем при этом для Германии “самой полезной союзницей была уважающая международное право Россия”. А виднейший правый идеолог Л.А. Тихомиров заявлял, к примеру: “…мы взяли Польшу мечом — вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний” (цит. по: Карцов, с. 88), убедительно доказывая тем самым, что он, в прошлом революционер-народник, перейдя в стан бывших противников, нашел достойное применение своему радикализму.
Правовой нигилизм, идейно обосновывавшийся консерваторами, в полной мере проявлялся в деятельности российской администрации; при этом, отмечает А.С. Карцов, сказывалась и “юридическая неграмотность” чиновников всех уровней, с членов Государственного совета империи начиная (с. 211—212).
Итак, правовой нигилизм (хотя и в различной степени) был в России присущ и консерватизму, и революционному радикализму — народникам, а затем пришедшим им на смену эсерам; разумеется, не нуждается в доказательствах правовой нигилизм большевиков, положивших после прихода к власти в основу своей правовой практики принцип революционной целесообразности. Но, как справедливо замечает А.С. Карцов, напоминая дело Веры Засулич, в определенной степени правовой нигилизм был характерен и для значительной части русских либералов, с восторгом встретивших оправдательный приговор (с. 131). Если к тому же вспомнить энтузиазм, с которым относилось к эсеровскому террору начала ХХ в. чуть ли не все российское общество, то получается, что правовой нигилизм в той или иной степени охватывал почти весь российский политический спектр.
Другая важнейшая сторона правовой идеологии русских консерваторов, на которой останавливается А.С. Карцов, — их, по определению автора, “антропологический пессимизм”, приводивший в конечном счете к антигуманизму. Говоря, к примеру, о воззрениях на сей счет К.Н. Леонтьева и В.П. Мещерского, он констатирует: “Человекопонимание этих авторов, стоящих на крайнем фланге консерватизма, — было наиболее мизантропично. Современный человек чудился им чем-то вроде эгоистического животного, в котором своеволие уживается со стадностью” (с. 137). Отсюда упор консерваторов на репрессивную политику, их оправдания самосуда и смертной казни, их упорная борьба за сохранение телесных наказаний. Отсюда и их антииндивидуализм, провозглашение в качестве высшего блага “этики долга”. Исходя из этих предпосылок, русские консерваторы, в противоположность либералам, подчиняли права личности интересам государства. В этом заключается, справедливо замечает А.С. Карцов, “неожиданное родство двух социологических моделей: консервативной и марксистской” (с. 151).
Исходя из государственных интересов, консерваторы отказывали российским подданным и в праве на свободу слова, и в праве на свободу совести, демагогически ссылаясь на собственные их, подданных, интересы. В.П. Мещерский по этому поводу писал на страницах “Гражданина”: “Какое значение могут иметь свобода веры и свобода печати по сравнению с нуждами 80 миллионов? <…> тут вопрос простой статистики”, “мало ли, кто что считает своим убеждением и истиной, каким образом власть может спокойно смотреть на распространение всяких верований и убеждений?!” (цит. по: Карцов, с. 171).
Близость этих идеологий проявилась, между прочим, и в том, что русские консерваторы отстаивали принцип“правовой сегрегации”. Продолживший их традиции уже в послереволюционную эпоху И.А. Ильин (юридическая сторона воззрений которого, заметим, подробнейшим образом проанализирована автором) остался верен этому принципу.
Как видим, знакомство со специфическими особенностями правовой идеологии русского консерватизма позволяет усомниться в объективности и научной достоверности и без того крайне упрощенных представлений о нем “по Боханову” и “по Репникову”.
Существеннейшие поправки вносят в эти представления и работы М.Н. Лукьянова и Д.А. Коцюбинского, в которых речь идет не только об идеологии русского консерватизма предреволюционной эпохи, но и об его политической практике.
Во-первых, это касается определения того, какие именно политические партии и группировки можно называть консервативными. Конкретно речь идет о крайне правых, о принадлежности к консервативному лагерю таких ультрареакционных организаций, как Союз русского народа, Союз Михаила Архангела, таких одиозных фигур русской политической жизни начала ХХ в., как, например, В.М. Пуришкевич, Н.Е. Марков 2-й. А.Н. Боханов, очевидным образом заинтересованный в том, чтобы российский консерватизм выглядел по возможности привлекательно, считает, что крайне правых “нельзя отнести собственно к консерваторам”, поскольку их “тактика и стратегия в большинстве случаев находились за пределами того, что было принято называть политической культурой”[12].
М.Н. Лукьянов же под консерваторами подразумевает “политические силы, занимавшие позиции правее октябристов и исповедовавшие известный принцип — “Православие. Самодержавие. Народность””. Хотя тут же автор делает оговорку (“далеко не всякий правый является консерватором”), он тем не менее подчеркивает общность идеологических истоков всех правых и консервативных течений, их симпатий “партиям и движениям, стоявшим на правом фланге европейской политики” (с. 11).
Д.А. Коцюбинский же, подробнейшим образом исследовавший идеологию и деятельность партии русских националистов, прямого ответа на этот вопрос не дает. Но по крайней мере эту партию он рассматривает как “типологически родственную иным консервативно-либеральным организациям <…> (прежде всего Союзу 17 октября), а во-вторых, типологически отличную, с одной стороны, от реакционеров “крайне правых” и, с другой стороны, от радикальных либералов (кадетов и прогрессистов)” (с. 495). Из этого отнюдь не следует, как нам кажется, что автор отлучает крайне правых от консерватизма. Однако он полагает, что националисты имели особый статус и отделяет их таким образом от правых. Заметим, что для такого суждения автор имеет определенные основания, но, как мы постараемся показать далее, проблема здесь заключается скорее в несовершенстве используемого традиционного понятийного аппарата.
Сами националисты такого жесткого разделения не проводили. Во всяком случае известный националист А.И. Савенко заявлял в 1912 г.: “…националисты — это только разновидность правых, только оттенок, националисты — те же правые, но только умеренные”. Приводя эту цитату, М.Н. Лукьянов отмечает и то обстоятельство, что “правых и националистов роднили <…> общие ценности, в частности, представление о приоритетной роли монархии в России, и общие противники”, прежде всего кадеты; самих же националистов он называет “крупнейшей умеренно-консервативной организацией” (с. 65, 9).
Вторая существенная особенность российского консерватизма, о которой А.Н. Боханов и А.В. Репников предпочитают не упоминать, — важнейшая роль в идеологии и практике почти всех его течений национализма, зачастую весьма радикального. Говорить о консервативном мировоззрении и не сказать ничего об этой его особенности — значит сознательно искажать его подлинный облик. Тем более, что эта особенность присуща, разумеется, не только его российской ветви, но и консерватизму вообще.
Его “наклонность к последовательному национализму” особо отмечал крупнейший мыслитель ХХ столетия Фридрих Хайек, обративший внимание, в частности, и на то немаловажное обстоятельство, что “предрасположенность к национализму часто становится связующим звеном между консерватизмом и коллективизмом: если вы воспринимаете промышленность или природные ресурсы как “наши”, остается всего один маленький шаг до призывов поставить это достояние нации на службу национальным интересам”. “Вряд ли нужно уточнять, — продолжает Хайек, — что национализм подобного сорта — нечто в корне отличное от патриотизма и что отвращение к национализму вполне совместимо с глубокой привязанностью к национальным традициям”[13].
Хорошо известно, что в предреволюционной России особой радикальностью в национальном вопросе отличались ультраправые организации черносотенного толка и их представители в Государственной думе. Любопытно, что значительно более осторожную позицию занимала часть консерваторов старой формации, известных своей крайней реакционностью по отношению к другим проблемам внутренней политики, включая неоднократно уже упоминавшегося В.П. Мещерского. Последний и его окружение противопоставляли лозунгу правых радикалов “Россия для русских” продиктованный соображениями сохранения внутреннего мира в империи тезис “Россия для русских подданных”, хотя, как отмечает М.Н. Лукьянов, при этом и не сомневались в “необходимости привилегий для этноконфессионального большинства”. Однако в целом “более широкий, имперский, подход к национальной проблематике не получил сколько-нибудь серьезной поддержки среди российских консерваторов <…>” (с. 105).
Для националистов этот вопрос был безусловно одним из важнейших. Даже в уставе Всероссийского национального союза (ВНС) устанавливалось: “Членами Союза могут быть избираемы лица обоего пола, принадлежащие к коренному русскому населению или органически слившиеся с русским народом”. Правда, при этом некоторая неопределенность формулировки, по мнению Д.А. Коцюбинского, “оставляла широкий простор для толкования” (с. 63). В этом, на наш взгляд, можно усмотреть признаки не столько некоторого либерализма организаторов Союза в вопросах допуска в его состав лиц “cомнительного происхождения”, сколько элементарного практического расчета.
Вообще, констатирует автор, “идея “национализма” <…> являлась для русских националистов такой же ключевой, какой была идея неограниченной царской власти для “монархистов” (черносотенцев), идея “Манифеста 17 октября” — для октябристов” (с. 81).
Да и среди задач ВНС на первом месте стояло содействие “господству русской народности в пределах Российской империи”. Лидер Союза П.Н. Балашев мечтал о победе “идеи национализма” над свойственным, по его мнению, интеллигенции “чувством космополитизма” (цит по: Коцюбинский, с. 50, 54).
В своих представлениях о происхождении феномена национальности деятели ВНС, как отмечает Д.А. Коцюбинский, “придавали приоритетное значение природно-биологическим факторам”, при этом среди важнейших идей российских националистов были и “тезисы о возможности “улучшения расы”, а также о целесообразности “национализации” более слабых наций более сильными (например, российских инородцев — русским народом) <…>” (с. 99, 101).
Лозунг “Россия для русских”, в целесообразности которого, как мы видели, сомневался даже В.П. Мещерский, был взят ВНС на вооружение с самого начала — правда, первое время с некоторыми оговорками (“Россия для Русских и для всех народностей русского государства, которые органически слились с русским народом и считают Россию своим отечеством”), которые затем, под энергичным напором ведущего идеолога Союза М.О. Меньшикова, были отброшены.
На страницах книги Д.А. Коцюбинского читатель найдет подробнейший анализ взглядов ведущих деятелей ВНС по национальному вопросу. Надо сказать, что они, особенно в первые годы деятельности Союза, отличались удивительным радикализмом. В основном, заметим, они являлись прямым продолжением и развитием реакционных принципов национальной политики, выработанных консервативной мыслью второй половины ХIХ в., откуда и были почерпнуты и лозунг “Россия для русских”, и идеи русификации инородцев, и идеология государственного антисемитизма. По крайней мере в теории националисты иногда шли гораздо дальше своих предшественников. Так, для разрешения польского вопроса они доходили до идеи затеять с Австро-Венгрией обмен Польши на Галицкую Русь (с. 293). Националисты постоянно вели настоящую антинемецкую кампанию; при этом русских немцев, как отмечает автор, “обвиняли не столько в ненависти к русскому государству, сколько в излишней любви к себе, в “узко национальном эгоизме” <…>”. К слову сказать, помянутого Н. Тузовым добрым словом в качестве одного из основоположников отечественного консерватизма А.Х. Бенкендорфа один из деятелей ВНС Н.И. Герасимов называл “символом рокового для России антинационализма” (с. 311).
Даже отношение националистов к российскому парламенту — Государственной думе — диктовалось их “ключевой идеей”: М.О. Меньшиков призывал “национализировать парламент, а через него и всю страну” (цит по: Коцюбинский, с. 59). Любопытно отметить, что Меньшиков при этом лелеял надежду, что молодой российский парламентаризм может стать примером своему подверженному порче старшему западному собрату: “Именно в теперешней важной стадии парламентаризма, когда в лице России его принимает весь Восток, было бы чрезвычайно важно, чтобы Россия дала новый, более совершенный тип “совета земли”, лишенный плачевных недостатков западного парламента” (с. 181). Подобную надежду, но уже насчет спасительной роли русского национализма для всего человечества, высказывал и П.Н. Балашев: “Когда на Западе наступит эра социалистических опытов, и если к этому времени русский национализм разовьется и расцветет, то России предстоит великая первенствующая роль в решении судеб человечества, — роль охранительницы и спасительницы всего лучшего, что дала предшествующая история людей и современная цивилизация” (цит по: Коцюбинский, с. 66) [14].
Вся эта зацикленность деятелей ВНС на национализме, как представляется, позволяет с некоторым сомнением относиться к уже приводившемуся нами определению Д.А. Коцюбинским националистов как консервативных либералов. Элементы либеральных доктрин и идей в их идеологии, в частности относящиеся к сфере экономики, несомненно присутствуют. Но и система экономических воззрений националистов, определяемая Д.А. Коцюбинским как “экономический национализм”, прежде всего преследовала политические цели. Как показывает автор, ВНС добивался ““национализации экономики”, то есть сосредоточения российских торговли, промышленности и кредита в руках русской нации <…>” (c. 346—353). Очевидно, что осуществление подобной программы объективно могло лишь нанести урон экономическому развитию страны.
Разумеется, либерализм — в традиционном его понимании, при известных исторических условиях и в определенных пределах — проявляет толерантность к национализму (как, заметим, и к авторитаризму). Однако в идеологии и практике ВНС национализм присутствовал в настолько гипертрофированном виде, что здесь можно говорить о своего рода псевдолиберализме. С другой стороны, возможно, было бы точнее называть националистов национал-либералами, как это и делает иногда Д.А. Коцюбинский (с. 141). В этом случае, как нам кажется, вполне уместна аналогия с германскими национал-социалистами — никто не решится отрицать, что в их идеологии присутствовали элементы социализма, но, конечно, не они, а именно нацизм играл здесь определяющую роль.
Вообще представляется, что имеет смысл рассматривать те или иные политические консервативные течения под углом зрения их утопичности или, наоборот, прагматизма. Тогда окажется, что, например, В.П. Мещерский, по крайней мере в национальном вопросе, исходя из соображения сохранения статус кво, был реалистом, а националисты, напротив, были безнадежными утопистами, причем отнюдь небезобидными, поскольку их пропаганда очевидным образом расшатывала устои многонациональной империи.
Отметим, что, при спорности, на наш взгляд, некоторых выдвинутых Д.А. Коцюбинским тезисов, его книга несомненно является одним из лучших в постсоветской историографии исследований в области российской дореволюционной политической истории, выгодно отличающимся от большинства выходящих в последнее время в свет научных работ своей аналитичностью и, что немаловажно, блестящим авторским стилем.
В любом случае очевидны консервативные корни идеологии националистов. В частности, в ее основе, как и у всех российских консервативных сил начала ХХ в., была уваровская “триада”, хотя националисты и попытались несколько модернизировать ее в своем вкусе, подменив формулой “самодержавие, православие, единодержавие”; при этом, как отмечает Д.А. Коцюбинский, “национальное начало <…> вообще выводилось за рамки триады и объявлялось первоопорой всех прочих государственных основ <…>” (с. 151).
Итак, правовой нигилизм, принцип ограничения личных прав граждан, свободы слова и свободы совести в интересах государства, близость некоторых принципиальных антидемократических установок с марксистскими, идеологическая общность с правыми радикалами, агрессивный национализм — вот о чем умалчивают А.Н. Боханов и А.В. Репников в своих рекламных проспектах дореволюционного российского охранительства.
Вообще опыт последнего ныне противопоставляется будто бы уже успевшему дискредитировать себя в России либерализму (вспомним хотя бы приводившиеся слова пермского губернатора о “прогрессистских иллюзиях либералов”). При этом забывают, что к реализации основных идей современного либерализма, а это прежде всего идеи правового государства и открытого общества, постсоветская Россия только лишь приступила. Более того, и современный западный консерватизм, хотя и с оговорками, разделяет эти ценности либерализма.
В России же либерализм, примитивно понимаемый как главная причина слабости отечественной власти конца 1990-х гг., вслед за американской политкорректностью становится любимой мишенью бывших демократических журналистов. А после событий 23—26 октября в Москве “Консерватор” опубликовал статью Б. Лобанова, в которой чуть ли не все судьбоносные события российской истории двух последних столетий рассматриваются вполне в духе дореволюционных крайне правых, единственно с точки зрения наличия или отсутствия политической решимости власти.
Так, императору Николаю Павловичу, когда 14 декабря 1825 г. “известные всем лица из молодых дворян и офицеров воспользовались неразберихой с присягами и устроили безобразие”, только решимость помогла навести порядок; в противном случае “империя была бы обречена” и “мы имели бы диктатуру разнообразных пестелей почти на сто лет раньше, чем она и в самом деле наступила”. А вот в 1917-м “другой Николай, бесхарактерный трус и предатель, неведомо как зачисленный в святые, думавший лишь о том, чтобы бросить все, да поскорее, и оказаться, наконец, в Царском Селе с Аликс — а там хоть трава не расти”, решимости не проявил — вот и случилась революция. Осенью же того же 1917-го “еврейские страхи Зиновьева и Каменева и в то же время типично русская бахвальская самонадеянность диктатора Александра Федоровича <…>” не помешали состояться ленинскому “Решению”. Далее — август 1991-го: “…та же “Альфа”, тот же “Вымпел”, так хорошо сработавшие в октябре 2002 года, тогда могли повернуть историю в другую сторону. Но <…> одного спецназа мало, нужно еще невероятное мужество нарушить общее оцепенение, прервать паузу, отдать, наконец, приказ. Но его не было”. Остается неясным, сожалеет ли автор о том, что гэкачеписты не проявили искомой решимости и “консерватизм” не победил еще 11 лет назад, или нет. Но вот решимость, все же проявленную властью в октябре 1993 г., он вполне приветствует [15]. Заметим, что автор “Консерватора” в своем полуанекдотическом, полуциничном пересказе решающих моментов российского прошлого отчего-то забывает о советских временах, когда с решительностью власти дело обстояло более чем благополучно, да только исторические судьбы страны в конечном счете сложились драматически.
Кому как, а нам лихая бесшабашность Б. Лобанова какими-то приметами (а отчасти и лексикой) напоминает о Германии последних лет Веймарской республики, где либерализму как “синониму дискуссий, нерешительности, соглашательства” противопоставлялся “децизионизм” — по определению П.Ю. Рахшмира, “культ решения и решимости”. Следующим же шагом в борьбе с либерализмом в Германии после “децизионизма” стала идея “тотального государства”…[16]
Конечно, о развитии событий в современной России в подобном направлении не может быть и речи. Но в случае, если власть доверится-таки услугам рекламных агентов давно и безнадежно устаревшей охранительной идеологии, она рискует в очередной раз надолго завести страну в авторитарно-консервативный тупик.
1) Так озаглавлена статья А. Левкина (Консерватор. 2002. № 6. 4—10 октября. С. 1).
2) См.: НЛО. 2001. № 51. С. 324—326.
3) Репников А.В. Консервативная традиция и современность // Либеральный консерватизм: История и современность. М., 2001. C. 200, 204, 205. Отметим, что цитату автор обрывает, опуская следующие далее красноречивые детали портрета этого пригрезившегося В.В. Шульгину спасителя России: “У него нижняя челюсть одинокого вепря… И “человеческие глаза”. И лоб мыслителя… Комбинация трудная — я знаю…” (Шульгин В.В. 1920 год // Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920 год. М., 1990. С. 797).
4) См.: Мусихин Г.И. Россия в немецком зеркале (сравнительный анализ германского и российского консерватизма). СПб.: Алетейя, 2002.
5) Леонтович В.В. История либерализма в России. 1762—1914. М.: Русский путь, 1995. С. 169.
6) Тузов Н. Государству требуется идеологическая программа // Независимая газета. 2002. 18 июля.
7) Игумнов Г.В. Предисловие // Исторические метаморфозы консерватизма. Пермь, 1998. С. 4.
8) Заславская Т.И. О субъектно-деятельном аспекте трансформационного процесса // Кто и куда стремится вести Россию?.. Акторы макро-, мезо- и микроуровней современного трансформационного процесса. М., 2001. С. 9.
9) Боханов А.Н. Введение // Российские консерваторы. М., 1997. C. 13—14.
10) Репников А.В. Указ. соч. С. 201—202.
11) См.: НЛО. 2001. № 47. С. 347—348.
12) Боханов А.Н. Указ. соч. С. 8.
13) Хайек Ф. Почему я не консерватор // Неприкосновенный запас. 2001. № 5 (19). С. 11.
14) Стоит напомнить, что в стремлении дать пример всему человечеству националистам не уступали другие политические силы России начала ХХ в. Всего лишь семь лет спустя после речи Балашова, 27 апреля 1917 г., министр-председатель Временного правительства, без малого два месяца к тому времени находившегося у власти, князь Г.Е. Львов с трибуны Таврического дворца пообещал показать миру пример уже не торжествующего национализма, а демократии: “Душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе. Она готова не только слиться с демократией всего мира, но стать впереди ее и вести ее по пути развития человеческого на великих началах свободы, равенства и братства” (Стенографический отчет заседания членов Государственной думы первого, второго, третьего и четвертого созывов. 1917. 27 апреля. [Пг., 1917.] С. 9). Со своей стороны, как известно, большевики вдохновляли российский пролетариат перспективой идти в авангарде мировой революции. Возможно, именно сочетание стремления чуть не всех политических сил России “стать впереди” человечества со свойственным большинству из них правовым нигилизмом (о чем мы уже упоминали выше в связи с книгой А.С. Карцова), и сыграло роковую роль в истории России ХХ столетия. Стоит ли напоминать, что в советскую эпоху оба эти фактора продолжали действовать в масштабах, которые в начале века не могли и присниться.
15) Лобанов Б. Вы против нас // Консерватор. 2002. № 10. 1—7 ноября. С. 6.
16) Рахшмир П.Ю. Радикальный оппортунист Карл Шмитт // Консерватизм: идеи и люди. Пермь: Изд-во Пермского университета, 1998. С. 155—159.