(послание восьмое)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2002
Дух свободы… К перестройке
Вся страна стремится,
Полицейский в грязной Мойке
Хочет утопиться.
Не топись, охранный воин, —
Воля улыбнется!
Полицейский! Будь покоен —
Старый гнет вернется…
Саша Черный
Дорогие друзья!
В прошлом номере я писал о реставрации советской практики “наездов” в современной журналистике, и вновь, к сожалению, вынужден вернуться к этой теме.
Речь пойдет о материале ““Мне наплевать на эти законы”: Массовая литература учит антидемократии и псевдоистории”, помещенном в газете “Известия” 24 августа. Подготовившая его Надежда Иваницкая опросила ряд литераторов и политических деятелей с целью узнать их отношение к массовой словесности. Надо сказать, что несмотря на исключительно тенденциозные формулировки вопросов, жестко ориентирующие на ожидаемый интервьюером ответ (“Тревожит ли вас воздействие массового потока литературы “без имени” на подрастающее поколение?”, “Появление дурно пахнущей “беллетристики” — это случайность или закономерность?”, “Считаете ли вы опасными такого рода настроения в массовой литературе?”, “Не считаете ли вы целесообразным ввести какую-то цензуру на массовый поток “чтива”?” и т.п.), подавляющее большинство опрошенных по мере возможности уклонились от осуждения массовой литературы, и это, конечно, приятно. А вот то, что в довольно широко читаемой газете под флагом защиты демократии эту самую демократию пытаются “отменить” (вот он, “современный антиквариат”!), не может не беспокоить.
Вот как Иваницкая характеризует литературные произведения, читаемые миллионами наших сограждан: сейчас идет “массированная атака на ценности демократического общества в массовых многотиражных сочинениях”; “Сегодняшний отечественный детектив, боевик, фэнтези в доброй своей половине — это не увлекательное, приятное и забавное чтение для отдыха ума, а озлобленные, агрессивные пропагандистские поделки <…>” и т.п.
Тем, кто пожил в советскую эпоху, все это до боли знакомо: подобные пассажи тогда не были редкостью (правда, вместо “демократического общества” было “социалистическое”, а массовая литература считалась явлением сугубо буржуазным, но суть дела от этого не меняется).
Напомню, что демократия, в прямом смысле этого слова, означает народовластие, т.е. общество, где все равны и где большинство определяет политику государства. В политике демократия осуществляется посредством выборов, в литературно-издательской сфере голосование идет рублем: какие книги нравятся читателю, те он и покупает. Как в политической сфере лишение народа избирательных прав является узурпацией власти, так и в сфере литературной попытка силой навязать свои вкусы и мнения (а чем же иным является цензура, о которой толкует Иваницкая?) глубоко антидемократична.
Еще один новый экспонат моей коллекции — открытое письмо Виктора Ерофеева В.В. Путину, в защиту Сорокина и русской литературы, помещенное 5 сентября в газете “Время МН”. Писатель, еще недавно справлявший “поминки по советской литературе” (так называлась его нашумевшая статья), реанимирует сугубо советский жанр — письмо властям — и наполняет его риторикой в духе худших шестидесятнических образцов: “…русская литература стала великой и прославила Россию на весь мир, всем известны ее имена, а ее гонители — позор России <…> подобному мракобесию должен наступить конец”, “…подобные настроения российского консерватизма, отсылающие нас назад к Николаю Первому или Победоносцеву, обычно заканчивались засильем бюрократии, репрессиями, маразмом и новым общественным взрывом”.
И все заканчивается просьбой о вмешательстве: “Травля писателей — это скандал. <…> никто, кроме Вас, не может положить такому издевательству предел”.
Что “Идущие вместе”, “защищающие” нравственность и обвиняющие Сорокина в порнографии, на самом деле стремятся (думаю, по наущению властей) дезориентировать, расколоть и запугать общество, тут двух мнений быть, по-моему, не может. Что наш суд трудно назвать независимым и справедливым, я тоже полагаю очевидным.
Следовательно, положение у Сорокина трудное. Трудное, но далеко не безнадежное. Ведь пока еще власть не до конца “съела” общество, еще существует, пусть слабое, общественное мнение. И обращаться с такими просьбами к власти (как это делало НТВ и как сейчас поступает Ерофеев) — значит подыгрывать этой власти, признать, что она может делать все, что захочет — и казнить, и миловать, а общество не может уже ничего…
Если бы Сорокина уже осудили, тогда для достижения благой цели можно было бы обратиться с просьбой о помиловании, а на данном этапе Ерофеев добивается, чтобы президент вмешался в деятельность неподвластной ему ветви власти, т.е. действовал недемократическим путем. Но пока ведь ничего страшного не произошло: так уж у нас сложилось, что обвинения в подрыве общественной морали отнюдь не порочат писателя, а, напротив, вызывают интерес к его книгам.
Мне представляется, что если бы логика Ерофеева была демократической, а не советской, он обращался бы за поддержкой и защитой к обществу: читателям, прессе, литературным объединениям, международным правозащитным и литературным объединениениям, наконец, к депутатам — народным избранникам. Так нет — он действует в духе “подписантов” 1960—1970-х гг. Но ведь они жили в условиях советского государства и вынуждены были действовать по-советски. Сейчас же спектр возможностей шире, а Ерофеев выбирает все тот же привычный способ.
Чехов писал, что “по капле выдавливал из себя раба”. Боюсь, что у нас этот процесс затянется на десятилетия, а у меня, к сожалению, будет еще много материала для рубрики “современного антиквариата”.
И в заключение еще об одном экспонате моей коллекции.
Я имею в виду новую еженедельную газету “Консерватор”. Одно название чего стоит! Что можно консервировать в современной России, кроме советских институтов, традиций и представлений? Все остальное за годы советской власти настолько изломано, искалечено и развеяно в прах, что никакой консервации не поддается, а может быть только восстановлено, реставрировано, создано вновь или насаждено. Вот “Правде” и “Советской России” есть что консервировать, поэтому именно они — подлинно консервативные газеты.
Характерно, что в “Консерваторе” о сути дела — что понимается под консерватизмом, какие ценности редакция собирается отстаивать — ничего не сказано, даже в первом номере (только Т. Толстая в заметках “Белая булочка” разъясняет, что газета должна быть такой, чтобы ее можно было спокойно читать утром, когда пьешь кофе с булочкой; видимо, почтенная писательница путает консерватизм с конформизмом). Остается загадкой, что хочет сохранять “Консерватор”: обычаи древних славян-язычников, экономику Киевской Руси, политические принципы Руси Московской, эстетические взгляды Сумарокова, опыт провокаторов охранки или “ленинские нормы партийной жизни”. Впрочем, внимательное чтение газеты показывает, “консерватизм” здесь — скорее ярлычок, брэнд, поскольку по большинству экономических, идеологических и политических вопросов газета стоит скорее на либеральных, чем на консервативных позициях. Читатель, если бы его не оповестили в названии, мог бы и не догадаться, что перед ним издание, считающее себя консервативным.
По крайней мере газета не выступает за сохранение каких-либо существовавших ранее порядков. Советское прошлое ей явно не симпатично (в редакционной врезке нас успокаивают, что “не возвращения в СССР следует бояться, поскольку его не будет” — “Железная пята реставрации”, № 4), как не симпатичен и левый фланг политического спектра (“каждая <…> уступка политическому языку левых — шаг на пути к капитуляции перед ними” — Давыдов И. Комментарий к изменениям городского ландшафта, № 4).
“Консерватор” вполне определенно поддерживает экономические реформы, свободу промышленной и торговой деятельности, стоит не за какой-нибудь особый “русский”, а за вполне буржуазный путь развития России, и конкретным экономическим проблемам частного бизнеса в каждом номере посвящает несколько публикаций, а в № 1 специальный разворот — среднему классу. Довольно резко критикуются тут ксенофобия (Симонова А. Официальный расизм, № 3) и экстремизм (Вайнер Е. Экстремизм с человеческим лицом, № 1), глупость и недальновидность властей (Степанов С. Референдумы “ваши” и “наши”, № 4).
Подобные материалы десятками появляются на страницах либеральных газет, и что тут консервативного — ума не приложу. Есть тут, конечно, публикации и высказывания, которые счесть либеральными трудно, особенно в материалах на церковные темы (например, для одного из авторов православная церковь — “наша”, а Ватикан — “религиозный шоу-бизнес” — Каховский П. Ксендзы против соборян, № 1; а другой радуется, что в связи с реформами во Всемирном совете церквей “Русская церковь более не будет унижена причастностью к совсем уж неприличной официальной риторике, на которую западная прогрессивная общественность бывает горазда” — Зельцер Е. Дом протестантской дружбы, № 4), однако подобное не редкость в либеральных изданиях. Более серьезна “государственническая” нота (например: “Если предпринимаемая при Путине неуклюжая, скверная, но совершенно неизбежная попытка увеличить значение власти провалится, нас могут ждать куда более радикальные варианты” — Лобанов Б. На руинах счастья, или Госстрой как домострой, № 4), тем не менее и она не очень страшна: умный либерал понимает, что для проведения реформ в России нужно сильное государство, важно только, чтобы при этом оно пользовалось поддержкой населения.
Характерно, что многие авторы газеты еще недавно печатались в либеральных газетах и журналах (а может быть и сейчас печатаются; на это намекает подпись одного из них, взявшего себе псевдоним Варварин, под которым В.В. Розанов публиковался в либеральном “Русском слове”, выступая одновременно в консервативных и даже черносотенных изданиях).
Для характеристики идеологической ориентации нового издания важнее, с моей точки зрения, не название и отдельные декларации в тексте, а следование заполонившей как “либеральные”, так и “желтые” газеты стебной стилистике. Консерватор серьезно относится к жизни, стеб же предполагает отстраненную, ироническую позицию. Что же мы видим в “Консерваторе”? Приведу несколько заголовков: “Литва + ЮКОС = любовь?”, “Они платили за родину”, “Экстремизм с человеческим лицом”, “Первый раз в средний класс”, “Менты и понты”, “Неоплаченный гамбургский счет”, ““Кислое” дело Лимонова”, “Детородный палец, или Тайна золотого ключика”, “Вот и вышел гражданин, достающий из штанин”, и т.д., и т.п. Понятно, что консервативно настроенный человек так не напишет.
Но весьма показательно, что при в целом либеральной программе и даже стилистике либерализм в газете подвергается довольно резкому поношению. Приведу несколько примеров: “[Реставрация], с 1991-го по 1998-й, восстановила <…> предреволюционный русский либерализм с характерными для него явлениями, как-то: антигосударственной истерикой (истерией? — И.S.), распродажей доверия к демократическому строю и правительственной чехардой” (Лобанов Б. На руинах счастья…, № 4); “…совсем не безумным кажется предположение, что в восстановлении памятника Дзержинскому заинтересована не столько власть, сколько ее извечный оппонент — либеральная оппозиция, утратившая было смысл своего существования, свою исключительную миссию” (Бычихин Д. Не искушай ее без нужды: Либерал как унтер-офицерская вдова, № 4); и, наконец, — апофеоз: “Весь русский либерализм (к мировому либеральному движению отношения не имеющий) — в сущности, не идеология свободы, а идеология подростковой безответственности. Государство, страна и народ трактовались этой идеологией как чужой и враждебный мир взрослых, которые мешают жить как хочется.
Покуда государство было слабо и безвольно, можно было запросто демонстрировать собственную значительность и независимость — показывать прохожим язык, мочиться в лифтах и рисовать непристойные слова на стенах, срывая аплодисменты подобных же независимых умов. Но когда “патерналистское государство” начало постепенно приходить в себя, призвало к ответственности и сотрудничеству (хотя бы во имя обустройства загаженного дома), развратившееся от безделья “либеральное сообщество” оказалось к этому решительно не готово” (Проскурин О. Красно-коричневая звездочка, № 5). Весьма выразительные высказывания Проскурина порождают массу вопросов, ответа на которые в его тексте не найти. Любопытно, например, как относится Проскурин к “подлинному”, западному либерализму. Если он плох, то к чему столь четко отграничивать либерализм отечественный от западного, а если хорош, то зачем объявлять себя консерватором, вместо того, чтобы следовать заветам “истинного” либерализма? Другой вопрос: какое право имеет государство, создаваемое обществом для решения различных социальных задач, “призывать к ответственности” само это общество? Далее: как писатель и журналист (а именно о них идет речь в заметках Проскурина) должны “сотрудничать” с властью? Воспевать ее и не писать о ее промахах, ошибках, а то и преступлениях? Интересно, кстати, почему столь мудрый Проскурин сам не поддерживал власть в прошедшие годы. Или “поддерживал”, а мы этого не знаем… Хотелось бы, чтобы поделился опытом. А если не поддерживал ту, “либеральную”, а поддерживает новую, “социально близкую” “консервативную”, то почему он отказывает либералам в праве не поддерживать эту власть, урезающую основополагающие для либерального сознания свободы слова, печати, совести и т.д.?
Не берусь определенно сказать, каковы причины ожесточенных нападок некоторых либералов (или вчерашних либералов) на либерализм: скомпрометированность самого слова “либерализм”, желание “насолить” СПС, выступающему в качестве либеральной партии, или то, что многие из авторов газеты стыдятся своего либерального прошлого (скорее всего последнее; по крайней мере в истории русской журналистики хорошо известна газета “Новое время”, значительную часть сотрудников которой составляли ренегаты из либерального лагеря, — в ней либерализм подвергался всяческому поношению, градус которого был намного выше, чем в консервативных “Московских ведомостях”). Ренегаты “Нового времени” со временем пошли по пути национализма, демагогии и сервилизма. Куда пойдет “Консерватор”, сейчас сказать трудно. Проявлений национализма в нем пока нет, а сервилизм и демагогия уже ощутимы.
Любопытно, как подобный либеральный антилиберализм проявился в отделе искусства, где акции консерватизма в наши дни гораздо ниже, чем в политике. Сотрудники отдела предприняли попытку объясниться с читателями, но ни к чему хорошему она не привела. Марина Давыдова в разговоре о театре (№ 1) совершила элементарную подмену, заменив привычную для театроведа оппозицию консерватизм / новаторство на иную (никакого отношения к ней не имеющую), предложенную Питером Бруком: живой театр / мертвый театр. Музыкальный обозреватель Петр Поспелов поступил еще проще, определив консерватизм как “служение ремеслу и следование хорошему примеру” (№ 1). Тут уж, как говорится, дальше ехать некуда: мало кто в искусстве не стремится “служить ремеслу” и мало кто полностью отказывается от классического наследия. А другой музыкальный обозреватель, В. Варварин, отказавшись от каких-либо теоретических дефиниций, просто перечислил “консервативных” рок-музыкантов: Ник Кейв, Петр Мамонов (автор, по определению автора, “диковато-авангардных вещиц”, т.е. консервативный авангардист, чем не “современный антиквариат”), Суслов, Летов и т.п. (№ 4).
Но нагляднее всего методика подмены проявилась у литературного обозревателя Олега Проскурина в упоминавшейся выше статье. Он предпринял попытку анализа того, как “за рекордно короткий срок маргинал из “национально-патриотического” лагеря [А. Проханов] превратился в одну из заметнейших фигур литературного Олимпа”. Проскурин отмечает, что “Господином Гексогеном” “восхищались не только друзья-сателлиты из “Дня литературы”, не только фашиствующие “постинтеллектуалы” или новообращенные “черносотенцы” — ему салютовали флагманы либерально глянцевой прессы от “Афиши” до “Еженедельного журнала””, и причины этого видит в том, что “между допотопным Прохановым и продвинутой литературной молодежью, восхищающейся “Господином Гексогеном”, обнаруживается несомненное внутреннее родство” — инфантилизм.
Наблюдения во многом обоснованные. Но удачно охарактеризовав готовых воспевать новый роман Проханова стебных молодых журналистов, он тут же почему-то отождествляет их с либералами (еще один повод поместить “Консерватор” в коллекцию “современного антиквариата”!). Странно, но Проскурин, в своих литературоведческих работах скептически отзывающийся о социологии, тут выступает в роли социолога, причем социолога вульгарного, в духе даже советским официальным литературоведением клеймимых Фриче и Переверзева, поскольку пытается однозначно связать литературные вкусы с идеологией, более того — с социальной позицией. Почему журналистов, которые, на мой взгляд, являются не либералами, не консерваторами, не коммунистами и не националистами, а циниками-карьеристами, далекими от идейных и идеологических баталий и решающими личные и групповые задачи путем скандала (одного из немногих эффективно действующих сейчас способов организации литературной жизни), следует считать либералами, ответить трудно. И почему эта группа должна представительствовать за либералов? Почему не А. Агеев, А. Зорин, К. Кобрин, И. Кукулин, А. Скидан, В. Шубинский и др. (называю тех, кто пишет о современной литературе)? Я, например, отношу себя к числу либералов, но и роман Проханова, и, тем более, связанная с ним мутная литературно-премиальная возня мне глубоко неприятны.
В общем, пока разного рода замены и подмены обеспечивают “Консерватору” почетное место в моей коллекции…
А в заключение — письмо коллеги с еще одним экспонатом.
Иван Smith