(пер. с англ. Е. Канищевой и А. Полякова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2002
1
В 1950 году, после вынужденного молчания в годы денацификации, немецкий мыслитель и юрист Карл Шмитт публикует книгу очерков, осмысляя свой довоенный опыт. Он возобновляет анализ вражды как движущей силы политической жизни и, рассматривая в этом контексте концепцию братства, обращается к примеру Каина и Авеля:
Итак, я спрашиваю себя: кто же вообще может быть мне врагом — причем так, чтобы я признавал его врагом и вынужден был осознать, что и он признает меня таковым? В этом взаимном признании/осознании (recognition) и заключается величие этой концепции (die GrЪ╡e des Begriffs)…
Кого вообще я могу признать врагом? Очевидно, только того, кто может поставить меня под сомнение. А кто может поставить меня под сомнение? Только я сам. Или мой брат. Тот, другой, оказывается моим братом. И этот брат оказывается моим врагом. У Адама и Евы было два сына, Каин и Авель. Так начинается история человечества. Так выглядит отец всех вещей [1].
Начиная с этой очевидной аллюзии на “Феноменологию духа” Гегеля и на ее толкование у Кожева, Шмитт вступает в новую область философского исследования, где братство перестает быть естественным феноменом и превращается в изначальную манифестацию единства-в-различии, которое зиждется на соревновании, соперничестве, насилии. Братство несет следы травмы “инакости”, и семейные узы способны либо облегчить, либо обострить эту боль.
В последнее десятилетие заметно вырос интерес к историческому контексту творчества Михаила Бахтина [2]. Однако, как ни странно, исследователи упускают из виду тот факт, что интеллектуальное становление Михаила Бахтина не может быть по-настоящему понято вне контекста его отношений с братом Николаем [3]. Нужно признаться, что написать эту статью меня побудило в какой-то мере чувство недостаточности смысла. Подступа к Бахтину как к объекту интеллектуальной истории, я постоянно сталкивался с фактами его биографии, которые было трудно понять. Эти факты неизменно предполагали (как предполагает порой сам стиль его прозы) сдержанность, замкнутость, отстраненность и даже, если угодно, некоторую холодную самодостаточность. Мне кажется, чтобы понять феномен Бахтина, необходимо глубже вникнуть в его взаимоотношения с братом — или отсутствие таковых [4]. Иными словами, биографу Бахтина предстоит по-новому взглянуть на то, как Михаил переживал собственную травму инакости.
2
Личность Николая Михайловича Бахтина (1894—1950) — который до 1970-х годов был известен на Западе в первую очередь как друг Людвига Витгенштейна (1889—1951) [5] и только потом приобрел известность как старший брат Михаила — сейчас сама по себе вызывает научный интерес, преимущественно в России [6]. Его яркая, полная событий жизнь и разноплановая творческая деятельность привлекают к нему все больше внимания исследователей культуры русской эмиграции. На волне этого интереса в 1995 году увидело свет русскоязычное издание большинства статей, диалогов, эссе и рецензий Николая Бахтина, написанных во Франции в 1924—1931 годах [7].
Впервые, однако же, работами Николая Бахтина заинтересовались в Англии. Еще в 1951 году Сергей Коновалов [8] опубликовал его лекцию о Маяковском [9]. Несколько лет спустя Питер Рассел (Peter Russell) в своем журнале “Nine” напечатал лекцию Николая Бахтина о Пушкине [10], а в 1963 году в Бирмингеме вышел том, включавший в себя обе эти лекции и ряд других текстов Николая [11]. В 1977 году, задолго до ошеломительной популярности Михаила Бахтина на Западе, Р.Ф. Кристиан (R.F. Christian) издал избранные стихи Николая[12], а в 1992 году тот же Кристиан отобрал для публикации два его письма к Михаилу Лопатто (1892—1981) [13]. Впоследствии к этим изданиям прибавились еще два письма к Лопатто, мемуары “Facing the Past” [14], а также малая проза и стихи на английском [15]. Лучшей и наиболее полной биографией Николая Бахтина по-прежнему остается предисловие к бирмингемскому изданию 1963 года [16]. Впоследствии появился еще целый ряд текстов, расширивших наши представления о Николае Бахтине [17].
3
Ясно, что жизнь Николая Бахтина постепенно возвращается из забвения. Другое дело, что мы так толком и не знаем, что же произошло — или не произошло — между братьями. К. Кларк и М. Холквист в бесспорно лучшей биографии Михаила предлагают нам живую и запоминающуюся, хотя отчасти романтизированную, картину отроческих лет Михаила и Николая: “Оба брата были не по летам развиты, одарены, эксцентричны, оба были страстными мыслителями, однако Николай был ярче, общительней, впечатлительней, переменчивей и капризней; Михаил же отличался уравновешенностью, сангвиническим темпераментом, сдержанностью и скромностью. Так и вышло, что все детство Михаил отчасти пребывал в тени брата…”[18] Мало того: Кларк и Холквист утверждают (на мой взгляд, справедливо), что Михаил вступил “во взрослую интеллектуальную жизнь” только после того, как Николай покинул Россию[19].
Эта вполне правдоподобная версия прекрасно подтверждается фактами, но сама по себе все-таки не объясняет, почему в 1924 году, уже в Париже, Николай пишет на русском языке стихотворение, посвященное брату, где в первой же строке говорится — “делила нас тревожная вражда”. Заканчивается этот текст на чуть более оптимистической ноте: “Двух разных душ коснется та же дрожь, / Мой враг и брат; и сквозь вражду и годы / Ты мой привет услышишь и поймешь” [20].
Стихотворение это называется “Одному из оставшихся”. Таким образом, на первый план выдвигается представление о том, что революция 1917 года и последовавшая за ней эмиграция Николая стали первой трещиной между братьями. Приняв решение остаться в Советской России, Михаил тем самым поставил себя перед необходимостью не просто выжить, но и полностью изменить образ жизни, причем так, чтобы эта перемена благоприятствовала творчеству. Годы, проведенные в Невеле, Витебске и Ленинграде, были отмечены лихорадочной и зачастую обрывочной деятельностью; он вел себя в точности так, как и должен был вести себя молодой человек, осознавший, что его интеллектуальная жизнь будет протекать скорее в Советской России, нежели в Париже. В Париже обосновался Николай, к тому же не по своей воле; это был не свободный выбор, а, скорее, тупик, в который его завели лабиринты истории. Он оказался в этом городе только потому, что был призван в Белую армию и, спасая, как и многие другие, свою жизнь, бежал из Крыма сперва в Болгарию, а затем в Константинополь, где был завербован в Иностранный легион [21].
Означает ли это, что Михаил, в отличие от брата, сочувствовал революции? Биографические данные, которыми мы располагаем, дают основания считать, что, подобно многим русским интеллигентам своего времени, Бахтин воспринимал те исторические события нейтрально-отстраненно, и такое отношение фактически граничило с признанием нового режима. Конечно, то было в какой-то степени вынужденное признание; но одним этим вряд ли можно объяснить изобретательность, с какой Михаил искал и находил в Невеле и Витебске работу, так или иначе связанную со структурами новой власти. По мере того как всплывают неизвестные ранее документы, все более отчетливые очертания приобретает картина сложной и многогранной стратегии поведения, где интеллектуальная воздержанность и подозрительность сочетаются с актами профессионального (само)утверждения на тогдашней социально-политической сцене [22].
Принципиальное значение имеет здесь и вопрос о религиозной жизни Бахтина [23]. Утверждать, что нельзя было принять революцию, не провозглашая себя атеистом, означало бы погрешить против исторической истины, — как будто нельзя сочувствовать марксизму, сохраняя при этом религиозное свободомыслие или твердую христианскую веру. Структура интеллектуальной жизни в России в первой половине 1920-х годов была гораздо сложнее и отличалась самыми разнообразными сплетениями религиозных и социальных утопий. Отметим, что в показаниях, датированных декабрем 1928 года, Бахтин пишет о себе: “Религиозен” — и тут же, на одном дыхании: “Марксист-революционист” [24]. И это самоопределение не похоже на случайный каприз, равно как и на тактический ход, подчеркивающий лояльность философа к новой власти (иначе зачем бы Бахтин по доброй воле признал себя верующим?). Это — отражение его открытости марксистскому дискурсу во второй половине 1920-х годов, после того, как он сблизился с В.Н. Волошиновым и П.Н. Медведевым. И, что еще важнее, “марксистско-религиозное” самоопределение свидетельствует о том, что Бахтин искренне признавал тогдашнее положение вещей. Он, как и многие в те годы, верил, что укрепление советской власти не скажется на относительной мировоззренческой терпимости и идеологическом разнообразии, которые были присущи ранним 1920-м. Арест и ссылка развеяли эту благородную иллюзию, обозначив начало нового периода в жизни Михаила Бахтина — периода безмолвия, усугубившего протест против режима.
Был ли Бахтин марксистом в строгом смысле слова или нет, очевидно одно: в начале 1920-х он решил, что принять революцию — самое благоразумное и конструктивное решение. После этого пропасть между ним и Николаем могла только углубляться. В 1924—1925 годах, когда переписку с Западом еще не запретили, братья все же обменивались письмами не напрямую, а при посредничестве матери и сестер [25]. В бирмингемском архиве хранятся три письма к Николаю Бахтину: от матери, Варвары Захаровны (датированные 16 июня 1924 г., 10 ноября 1924 г. и 18 марта 1925 г.), и от двух из сестер, Маруси и Наташи [26]. Родные сообщают Николаю о научнoй деятельности Михаила, о его здоровье, передают просьбы: “Не забывай о Мише, пришли ему книжки, которыя он просил — ведь ему они очень нужны” [27]. Звучит несколько странно; тут у них явно был какой-то провал в общении, раз Михаил считал, что брат мог выполнять его просьбы. Дело в том, что Николай в то время жил в крайней нищете, часто голодал и перебивался случайными заработками — например, собирал виноград или упаковывал книги [28]. (Кстати, как явствует из письма к редактору еженедельника “Звено” Михаилу Кантору, уборка винограда не позволила Николаю Бахтину заработать даже на железнодорожный билет до Парижа, не говоря уж об оплате жилья) [29]. Скорее всего, книги так и не были высланы, и обмен вестями между братьями — пусть даже опосредованный и обусловленный обстоятельствами — вскоре прекратился.
Итак, очевидно, что к 1926 году Михаил утратил связь с братом, что, как подтверждают Кларк и Холквист, было вполне созвучно его отчуждению от остальных членов семьи [30]. Сосредоточенность на внутреннем мире, становление Бахтина-мыслителя и удивительная гармония в отношениях с женой Еленой позволили ему принять это одиночество со стоической мудростью, возможно, даже с благодарностью. Сдержанно-отстраненный стиль его текстов, о котором говорилось выше, свидетельствует о немалой степени самодостаточности. И все же этот уход в себя не назовешь вполне добровольным. Разлука с братом, с которым связывали общее детство и общие духовные устремления, общие надежды и общие университетские учителя (кстати, ни один из братьев так и не получил диплома), не могла не привести к тому, что Михаил еще несколько десятилетий рассматривал собственную жизнь со всеми ее взлетами и падениями в контексте этой разлуки. Ни тот, ни другой не пытался возобновить контакты — да и не мог, если учитывать, к чему неизбежно привели бы подобные попытки после ареста Михаила в 1928 году [31]. Только в начале 1970-х годов (при любезном посредничестве Вадима Кожинова) Ариан-Байкова, вдова русского эмигранта, экономиста А.М. Байкова (1899—1963) и близкая знакомая Бахтиных по Бирмингему, предложила передать Михаилу часть архива брата; однако тот, как известно, предпочел отказаться от хранения этих бумаг, и они перешли к Кожинову, который затем отдал их Сергею Федякину.
Если верить Кожинову, Михаил отверг этот дар — архив брата, — узнав, что в Англии Николай стал сочувствовать сталинизму [32]. Он не только в годы Второй мировой войны вступил в Британскую коммунистическую партию, но и отстаивал взгляды на искусство, претившие Михаилу. Например, 20 февраля 1942 года Николай выступал в колледже Святой Хильды в Оксфорде, где, как гласит протокол собрания, “[он] высказался в том духе, что индивидуалистическое искусство является “декадентским” и что искусство должно быть доступно и понятно массам и служить в некотором роде средством”. Он подчеркнул эту мысль, когда, давая оценку современной советской поэзии, заявил, что “всем этим соловьям и пр. отведено соответствующее место” [33]. Эволюция Николая от того, что он сам называл “petite noblesse de campagne” [34], к контрреволюции, затем к эмиграции и, наконец, к радикально левым взглядам, позволившим ему приветствовать сталинские репрессии против интеллигенции, решительно свидетельствует о пропасти между братьями — пропасти, которая с годами стала непреодолимой. У Михаила, оставшегося в Советской России, с годами оставалось все меньше и меньше общего с удушающим режимом; Николай же, начав с вооруженного сопротивления советской власти, постепенно становился все более горячим ее приверженцем. В этой aсимметрии, как в кривом зеркале, отразилась не только ирония истории, но и — даже в большей степени — признание выбора Другого как неминуемой границы и горизонта собственных решений. Каждый из братьев втягивал другого в свой мир, в круговорот перемен и превращений, где их подлинная встреча так никогда и не состоялась, хотя предполагалась — всегда.
Эта невозможность встречи еще сильнее подчеркивает отмеченную общими интересами принадлежность братьев к единой культурной и интеллектуальной традиции. Внутренняя логика развития Михаила Бахтина как мыслителя находит яркое отражение в текстах его брата. Однако в этих текстах можно найти и альтернативы идеям Михаила. Таким образом, наше стремление думать o братe — то есть o Другом, — несет дополнительную нагрузку: выявляется направление, которое за долгие годы приняла мысль Михаила Бахтина, отделяется случайное от необходимого в его интеллектуальной эволюции.
Далее мы кратко рассмотрим два случая, когда мысль Михаила невозможно правильно понять и оценить без учета мысли Николая.
4
В 1927 году Николай Бахтин опубликовал в “Звене” [35] статью “Спорт и зрелище”, поводом к которой послужила французская антология древнегреческих текстов, относящихся к спорту [36]. Само название статьи уже отражает главную мысль Николая: греческий agon выродился в заурядное зрелище. Греческие состязания были для Николая Бахтина торжеством изначальной гармонии между природой и культурой, торжеством того идеального состояния, где между ними нет ни разрыва, ни границы. Культура тела атлетов не означала отрыва от благодатной почвы физического мира. Увы, на закате эпохи на смену греческому агону (agon) пришел его ухудшенный вариант — римский цирк (circenses), в котором зрелище возобладало над действом. Как признает сам Николай (с. 132), этот мрачный диагноз можно найти еще в “Закате Европы”, где Шпенглер рассматривает греческое соревнование как элемент культуры, а римское зрелище относит к цивилизации [37]. Николай Бахтин пишет о разделении circenses на участников и зрителей, что не было свойственно греческим спортивным состязаниям. В греческом состязании “чистого зрителя вообще нет, есть соучастники — бывшие, будущие, возможные” (с. 133), в то время как у римлян грань между зрителями и участниками стала “непроходимой”. Николай задается вопросом: может быть, нынешний упрощенный спорт, с его полным доверием к телесной стороне бытия, послужит противоядием от “нечестивой сложности” (с. 133) современной жизни? При этом он тревожится, как бы “чрезмерный рост спортивной специализации” и “мертвая числовая абстракция “рекорда”, которой не знали греки”, не воспрепятствовали этим оптимистичным ожиданиям (с. 133).
Сейчас, однако, нам важно понять, что эта дихотомия Николая — (древний) спорт и (современное) зрелище — предвосхищает идею Михаила о карнавале как разрешении того же мучительного противоречия между природой и культурой [38]. А скептицизм Николая по отношению к прекрасно тренированному, но “чрезмерно специализированному” телу современного спортсмена можно рассматривать как предвестие сетований Михаила о вырождении (древнего) неклассического тела в (современный) канон правильности и симметрической пустоты.
Оба брата признавали своим учителем не только Шпенглера, но и Ницше [39]. Шпенглер в “Закате Европы” отрицает зрелищность как проявление механистического аспекта цивилизации; Ницше в 8-й главе “Рождения трагедии” отмечает отсутствие дифференциации между зрителем и актером в греческой трагедии. То и другое откликнулось в утверждении Михаила Бахтина, что во время карнавала “никакой рампы нет: нет разделения на участников (исполнителей) и зрителей, здесь все — участники” [40]. Это отсутствие разделения на сцену и зрительный зал становится предпосылкой долгожданного тождества природы и культуры, материальной (телесной) и идеальной сторон жизни. Так, в пассаже, который отсутствует в английском переводе 1968 года, Михаил уверяет нас, что “в карнавале сама жизнь играет, разыгрывая — без сценической площадки, без рампы, без актеров, без зрителей, то есть без всякой художественно-театральной специфики — другую свободную (вольную) форму своего осуществления, свое возрождение и обновление на лучших началах. Реальная форма жизни является здесь одновременно и ее возрожденной идеальной формой” [41].
Однако родство между статьями Николая Бахтина 1920-х годов и написанной позднее книгой Михаила Бахтина о Рабле оказывается еще глубже. Лекция, прочитанная Николаем в Париже 14 декабря 1928 года на русском языке и носившая название “Женское начало в эллинстве” [42], позволяет нам полнее осознать тот факт, что работы братьев имели общие корни. В этой лекции Николай цитирует трех выдающихся исследователей греческой античности (Зелинского, который был учителем братьев в Петербурге [43], Дитериха и Виламовиц-Меллендорфа). В период между мировыми войнами на их труды опирались и другие русские исследователи античности, в первую очередь — Ольга Фрейденберг. Сейчас уже хорошо известно, что работе Фрейденберг “Поэтика сюжета и жанра” (1936) Михаил обязан одной из центральных идей своей книги о Рабле [44]. Как и Фрейденберг, он утверждал, что амбивалентная природа древних ритуалов, равно как и единство рождения и смерти в мифе, сохраняется в системе образов и действе карнавала. Та же идея прослеживается и в анализе Николаeм Бахтиным функции греческой богини земли Геи, которая, кaк замечал он в статье 1928 года, выступает и как колыбель жизни, и как ее могила (с. 21). Более поздней идее Михаила о пародии как о снижающем преображении (а не разрушении) сакрального и почитаемого (эта концепция тоже заимствована у Фрейденберг) явно предшествует утверждение Николая (вслед за Виламовиц-Меллендорфом и Дитерихом) о том, что почитание греками божеств земли заключало в себе семена непобедимой амбивалентности — “благоговение” и “вражду”, являющие себя в едином дыхании (с. 28). Эта смесь поклонения и враждебности зачастую переводилась в обыденную практику (например, в пахоту), явно отмеченную эротически окрашенным насилием, овладением землей (с. 29—30). Таким образом, подлинную оригинальность книги Бахтина о Рабле и некоторых основных идей Фрейденберг в ее “Поэтике сюжета и жанра” стоит переосмыслить в свете немецких и польско-русских исследований античности конца XIX — начала XX веков (Виламовиц-Меллендорф, Дитерих, Зелинский), — исследований, оказавших столь серьезное влияние на работы Николая Бахтина.
5
Если эссе Николая Бахтина 1920-х годов предвосхищают более поздние интеллектуальные искания его брата, то одна из статей Николая 1930-х годов позволяет нам глубже проникнуть в логику эволюции Михаила как мыслителя и рассмотреть альтернативные пути, открывшиеся ему после книги “Проблемы творчества Достоевского” (1929). В статье Николая в его собственном недолго просуществовавшем журнале “The Link” [45] подробно разбирается греческий перевод “Бесплодной земли” Т.С. Элиота, выполненный в 1936 году Георгосом Сеферисом. Прежде чем приступить к краткому анализу статьи, уместно будет сказать несколько слов об истории этого журнала.
В 1936 году Николай Бахтин подал заявление на место преподавателя на кафедре славистики в Кембридже. Подтверждение этому мы находим в неопубликованном письме его близкого друга Франчески Уилсон к Сергею Коновалову. В письме Франческа сообщает, что Николай получил очень хорошую рекомендацию от Дмитрия Мережковского [46]. Как явствует из письма самого Бахтина к Коновалову, на это место претендовало девятнадцать кандидатов, но на собеседование были приглашены всего трое, и в их числе — Николай [47]. В это время он был ассистентом на классической кафедре в Саутгемптоне, и работа в Кембридже давала ему возможность вернуться в свой прежний университет. Однако возможность эта была упущена — на работу Бахтина не приняли, и он принялся искать иные пути профессионального самоутверждения. Так, при поддержке оксфордского издателя Бэзила Блэкуэлла (Basil Blackwell), он пришел к мысли о собственном журнале. Как предполагает само название (“The Link”), Николай рассматривал выпуск журнала как продолжение своей парижской литературной деятельности [48]. Он считал, что в названии отражена основная идея журнала: исследование греческой цивилизации во всей ее целостности, с учетом единства различных ее этапов и первостепенной роли настоящего как “звена” этой неразрывной исторической цепи.
Статья о переводе “Бесплодной земли” на греческий написана с глубоким знанием современных автору лингвистики и литературной теории. По сути, это одна из первых попыток поставить теорию перевода на твердую академическую основу. Еще в 1926 году Зинаида Гиппиус убедила Бердяева поручить перевод Дионисия Ареопагита на русский язык для издательства “YMCA-пресс” именно Николаю Бахтину (отчасти для облегчения его финансового положнения) [49]. Бердяев почти сразу написал Николаю и предложил перевод [50], но тот, по всей видимости, не захотел заниматься этим дальше. Уже в Кембридже — скорее всего, в 1934 году — Николай не раз переводил русские стихи на английский, но, похоже, при его жизни ни один из этих переводов так и не был опубликован [51]. Должно быть, именно соприкосновение с практикой перевода заставило его задуматься над вопросами, которые он рассматривает в статье о переводе поэмы Элиота.
Николай Бахтин отталкивается от принципа несовпадения, говоря его словами, “поэтических идиом” естественных языков — в данном случае английского и греческого. Его анализ поэтических идиом основан на теории стихотворного языка, разработанной Романом Якобсоном, а также на идеях Пражского лингвистического кружка, в особенности Яна Мукаржовского (которого, наряду с Якобсоном, Николай цитирует в своей статье) [52]. С точки зрения Николая Бахтина, поэтические идиомы — своего рода подсистема “повседневного” языка; они должны сохранять свою обособленность от последнего, не утрачивая при этом связи с ним. По мнению Бахтина, отношения “поэтического” языка с “повседневным” — это отношения зависимости и функциональной нетождественности. Таким образом, соглашаясь с Якобсоном в вопросе об особом статусе “поэтического языка”, Николай проявляет вкус более традиционный и осуждает полный разрыв с “повседневным” языком — разрыв, который был осуществлен, например, в русском футуризме (течении, наиболее дорогом сердцу Якобсона).
Для нас, однако, гораздо интереснее бахтинская интерпретация “Бесплодной земли” как сочинения полифонического. Известно, что в 1930 году Николай случайно увидел в одном из парижских магазинов книгу Михаила о Достоевском [53] — поэтому предположение о прямом влиянии Михаила Бахтина, пускай не слишком уверенное, нельзя все же сбрасывать со счетов. В отличие от Михаила, взгляды Николая Бахтина на полифонию вытекают из его интереса к теории и практике перевода. Именно асимметрия поэтических идиом английского и новогреческого языков помешала Сеферису, как утверждает Бахтин, адекватно передать полифонию текста Элиота. Согласно Николаю, греческий текст не лишен стилистического разнообразия, его не назовешь “монотонным” — и все-таки версия Сефериса остается монологичной, ибо все это — вариации одного голоса. Николай пишет:
Я не хочу сказать, что греческий перевод производит впечатление монотонности — отнюдь, ни малейшего; я имею в виду, что вариации в греческом в целом иного рода, нежели в языке оригинала. Это преимущественно (хотя и не всегда) вариации в рамках одного стиля или — ради сохранения метафоры, поскольку сейчас мы находимся на стадии более свободного описания — в рамках одного голоса. Голос этот может менять тон, понижаться до шепота, подниматься, нарастать, цитировать, спорить, стенать — но это все тот же господствующий голос, и он крайне редко уступает место другим голосам. Разнообразие оригинала определяется звучанием множества нестройных голосов: в любом пункте целого различные акценты и варианты дикции пересекаются или сливаются воедино, сталкиваются или взаимно перекрываются, незаметно перетекают один в другой или внезапно наслаиваются друг на друга. Фрагменты разных контекстов появляются то там, то тут, стоят особняком или смешиваются со своим окружением. Это не то чтобы “цитаты” — то есть инородные элементы, включенные в единое поэтическое высказывание; они сосуществуют на равных с остальными элементами поэмы; они — тоже голоса, звучащие среди разноголосицы. Обрывок австралийской уличной баллады или строка из Марвелла имеет здесь те же права, что болтовня в пабе, истеричный женский крик или собственный голос поэта (различимый то здесь, то там благодаря трезвой и лаконичной интонации, характерной для монологических стихов Элиота) — голос, который тоже исчезает, резко обрываясь или незаметно перетекая в другие голоса [54].
Я позволил себе столь пространное цитирование, чтобы продемонстрировать поразительное сходство словаря Николая и Михаила Бахтиных, равно как и их взглядов на полифонию. Заметим, что братья сходятся в принципиальных вопросах: a) чтобы текст был полифоничным, все голоса должны сосуществовать “на равных”; б) голос автора — не исключение.
Для тех, кто сегодня изучает творчество Михаила Бахтина, особенно важно осознать, что эта статья его брата представляет собой неявную — и в то же время очень красноречивую — полемику с более поздним утверждением Михаила (утверждением, которое Николаю услышать не довелось) о том, что роман — единственно подлинная обитель диалога и полифонии. Те, кто критически оценивают предубеждение Михаила против потенциальной диалогичности драмы и поэзии, найдут в лице Николая особенно сильного союзника [55]. Николай восхищается элиотовской полифонией, что живо напоминает нам о том, что в “Проблемах творчества Достоевского” Михаил еще считал исключительность романа необходимым условием для воплощения полифонии. Михаил Бахтин утверждал лишь, что роман Достоевского дерзко новаторский, в том смысле, что он полифоничен, как ни у кого из его предшественников. Это утверждение не относится к теории романа, поскольку Достоевский предстает здесь как автор неповторимый и уникальный, чьи сочинения следует выделять как сингулярное событие беспрецедентной оригинальности. С этого момента и далее мысль Михаила могла эволюционировать самыми разными путями. Один из этих путей (на который косвенно указывал Николай) — утверждение того, что полифоничным может быть любое, в том числе и поэтическое, литературное произведение, то есть что полифоничность и диалогичность не ограничиваются рамками определенных жанров. Другой путь: развитие мысли, что Достоевский — единственный мастер полифонии; мысли, которая не доходит до теоретизирования по поводу эволюции и жанрового своеобразия романа. Третий же путь — именно по нему и двигался Михаил, начиная с 1930-х годов, — в том, что полифония и диалог внутренне присущи жанру романа, и только ему, и могут быть прослежены до самых истоков, самых ранних форм фольклора и древнегреческого повествования. Парадоксально, но в то же время и логично, что мощная экстраполяция диалогизма и полифонии в пространство романа привела к разрушению традиционного понятия жанра как более или менее однородной совокупности структурно распознаваемых текстов. В работах Михаила Бахтина роман постепенно обретает статус более широко понимаемого идеологического Оcriture, а не характерного, легко узнаваемого литературного жанра.
Сами по себе эти наблюдения не предполагают однозначных выводов. Не хотелось бы насильственно извлекать какие-то общие категории или принципы из неподатливого материала судеб Николая и Михаила Бахтиных. Годы идут, мы все больше узнаем об этих людях, их судьбах и свершениях, и драма их одиночества — вынужденного или добровольного — призывает нас вновь задуматься об изначальном даре братства и неразрывно связанной с ним травме “инакости”.
* Tihanov Galin. Misha and Kolia: Thinking the (Br)Other.
1) Schmitt Carl. Ex Captivitate Salus. Erfahrungen der Zeit 1945/47. Cologne: Greven, 1950. Р. 89 (все переводы с немецкого в этой статье принадлежат автору, за исключением особо оговоренных случаев). Шмитта справедливо упрекают в антисемитизме (см., прежде всего: Gross R. Carl Schmitt und die Juden. Frankfurt: Suhrkamp, 2000, однако его работы послужили отправной точкой для Деррида при деконструкции феноменов дружбы и братства в книге 1994 года “Политика дружбы” (см.: Derrida J. Politics of Friendship / Trans. G. Collins. L.: Verso, 1997).
2) Яркий пример совместной работы русских и западных исследователей на эту тему см.: The Contexts of Bakhtin / Еd. D. Shepherd. Amsterdam: Harwood Academic Publishers, 1998; это направление прослеживается также в журналах “Диалог. Карнавал. Хронотоп” и “Dialogism”, посвященных жизни и творчеству Бахтина.
3) Приятные исключения составили следующие работы: Clark K., Holquist M. Mikhail Bakhtin. Cambridge; Mass.; L.: Harvard University Press, 1984, особ. Chapter 1; Galan F. Bakhtiniada Part II. The Corsican Brothers in the Prague School, or the Reciprocity of Reception // Poetics Today. 1987. Vol. 8. № 3/4. Р. 565—577; Осовский О. Неслышный диалог: биографические и научные созвучия в судьбах Николая и Михаила Бахтиных // М.М. Бахтин и философская культура XX века. Проблемы бахтинологии. Вып. 1 / Под ред. К. Исупова. Спб.: Образование, 1991. С. 43—51; Hirschkop K. Mikhail Bakhtin: An Aesthetics for Democracy. Oxford; N.Y.: Oxford University Press, 1999, passim; Осовский О. Один из уехавших: жизнь и судьба Николая Бахтина [1999] // Михаил Бахтин: Pro et Contra. № 1. / Под ред. К. Исупова. Спб.: Издательство Русского христианского гуманитарного института, 2001. С. 136—157.
4) О том, почему совершенно необходимо исследовать этот аспект жизни и творчества Михаила Бахтина, см. также: Clark K., Holquist M. Оp. cit. Chapter 1, и Эткинд А. Эрос невозможного: Развитие психоанализа в России. М.: Гнозис; Прогресс-Комплекс, 1994. С. 389.
5) О дружбе Николая Бахтина с Витгенштейном см.: Pascal F. Wittgenstein: A Personal Memoir // Wittgenstein. Sources and Perspectives. / Ed. C.G. Luckhardt. Hassocks; Sussex: The Harvester Press, 1979. Р. 23—60, esp. p. 25—26. Wright G.H. von. The Origin and Composition of Wittgenstein’s Investigations // Ibid. Р. 138—160, esp. p. 146. См. также: Eagleton T. Wittgenstein’s Friends // New Left Review. 1982. ¹ 135. Р. 64—90, esp. p. 74—76, и роман того же автора “Saints and Scholars” (L.: Verso, 1987). Из сравнительно недавних работ см.: Fedajewa T. Wittgenstein und Russland // Grazer philosophische Studien. 2000. Vol. 58/59. Р. 365—417, esp. p. 376—391, где автор размышляет о связях между Николаем Бахтиным и Витгенштейном и предлагает собственную (наверное, не очень правдоподобную) версию “диалога” между братьями Бахтиными. До сих пор единственным основанием для вывода об огромном уважении Витгенштейна к Бахтину и о дружбе между ними была запись в “Дневниках” Витгенштейна: “Я опять стал писать без смирения и самоотдачи. Итак, я боюсь, что то, что я напишу сейчас, покажется Бахтину хуже, чем то, что дал ему раньше. Может ли вообще из такой тупости получиться что-то хорошее?” (Wittgenstein L. Denkbewegungen. TagebЯcher 1930—1932, 1936—1937. / Ed. I. Somavilla, Innsbruck: Haymon Verlag, 1997. Р. 76. Запись от 7 февраля 1937 года, курсив оригинала). Автор благодарит Ману Шетти (Manu Shetty) за эту информацию.
6) См., напр.: Эджертон В. Ю.Г. Оксман, М.И. Лопатто, Н.М. Бахтин и вопрос о книгоиздательстве “Омфалос” // Пятые Тыняновские чтения / Под ред. М. Чудаковой и др. Рига: Зинатне, 1990. С. 211—237; Грибанов А.Б. Н.М. Бахтин в начале 1930-х годов (к творческой биографии) // Шестые Тыняновские чтения / Под ред. М. Чудаковой и др. Рига; М., 1992. С. 256—262; Осовский О. Николай Бахтин на страницах журнала “Звено” (1926—1928) // Культурное наследие российской эмиграции 1917—1940 / Под ред. Челышева и Шаховского. М.: Наследие, 1994. Кн. 2. С. 167—181; Казнина О. Русские в Англии. М.: Наследие, 1997. С. 162—174.
7) Бахтин Н.М. Из жизни идей. Статьи, эссе, диалоги / Под ред. С.Р. Федякина. М.: Лабиринт, 1995; см. также диалог о кино между Н. Бахтиным и З. Гиппиус, переизданный Р. Янгировым в “Литературном обозрении” (1992. № 3/4. С. 101—105).
8) Сергей Александрович Коновалов (1899—1982), чей отец был министром промышленности и торговли во Временном правительстве (и исполняющим обязанности премьер-министрa в течение двух дней после отставки Керенского), сыграл ключевую роль в эмиграции Николая Бахтина из Франции в Англию и после всегда поддерживал его — в Кембридже, Саутгемптоне, Бирмингеме. В 1950 году, незадолго до безвременной кончины Бахтина, Коновалов организовал его встречу в Бирмингеме с Романом Якобсоном — встречу, после которой Якобсон назвал Бахтина “действительно даровитым” (см. неопубликованный текст открытки Якобсона, отправленной Коновалову 20 мая 1950 года, в архиве Коновалова, Бодлеанская библиотека, Oксфорд). Если верить воспоминаниям Кожинова, Якобсон во время визита в Советский Союз очень хотел познакомиться и с Михаилом Бахтиным, однако тот, проявив немалую изобретательность, уклонился от этой встречи (см. беседу Николая Панькова с Кожиновым в журнале “Диалог. Карнавал. Хронотоп” — 1992. №1. С. 116). О жизни Коновалова и о его работе в Бирмингеме и Оксфорде, где он преподавал русский язык, см.: Кандыба-Фокскрофт Е. Памяти ушедших: профессор С.А. Коновалов, 1899—1982 // Новый журнал. 1982. ¹ 149. С. 276—279; Smith R.E.F. A Novelty: Russian at Birmingham University 1917—1967. Birmingham: University of Birmingham, 1987. Р. 14—30; Казнина О. Цит. соч. С. 179—185. См. также воспоминания кембриджской коллеги Элизабет Хилл о Коновалове, где выведен малопривлекательный образ последнего (In the Mind’s Eye. The Memoirs of Dame Elizabeth Hill / Ed. Jean Stafford Smith. Sussex: The Book Guild, 1999. Р. 439—441).
9) Bachtin N. Mayakovski // Oxford Slavonic Papers. 1951. Vol. 2. Р. 72—81.
10) Bachtin N. Pushkin. A Lecture given at Oxford University in 1947 // Nine. A Magazine of Literature and the Arts. Winter 1953—1954. ¹ 10. Р. 9—15.
11) Bachtin Nicholas. Lectures and Essays. Birmingham: University of Birmingham, 1963. Это издание имеет длинную и запутанную историю. Через несколько месяцев после смерти Николая была предпринята попытка опубликовать его избранные работы в издательстве “Penguin” (это явствует из письма к вдове Н. Бахтина Констанс Пэнтлинг (Constance Pantling) от 12 ноября 1950 года). Автор письма неизвестен; скорее всего, это Франческа Уилсон (Francesca Wilson). Письмо хранится в архиве Николая Бахтина в библиотеке Бирмингемского университета (Special Collections, file 7). Работы для этого тома отбирал Остин Дункан-Джонс еще в августе 1951 года (см. его письмо Франческе Уилсон от 9 июня 1960 г., ibid., о предполагаемом содержании сборника). Р.Ф. Кристиан обращался с аналогичным предложением в оксфордское издательство “Clarendon Press” (см. его письмо Франческе Уилсон от 20 февраля 1973 г., ibid.), но идея так и не была воплощена в жизнь.
12) Christian R.F. Some Unpublished Poems of Nicholas Bachtin // Oxford Slavonic Papers. New Series. 1977 Vol. 10. Р. 107—119.
13) Christian R. Nicholas Bachtin and Mikhail Lopatto. A Friendship Renewed // The Wider Europe. Essays on Slavonic Languages and Cultures in Honour of Professor Peter Henry on the Occasion of his Retirement / Еd. J.A. Dunn. Nottingham: Astra Press, 1992. Р. 1—14. Лопатто родился в Вильно, учился в Санкт-Петербурге, где посещал знаменитый Пушкинский семинар С. Венгерова (участниками семинара были, в числе прочих, Ю. Тынянов и С. Бонди). Затем Лопатто перебрался в Одессу, позже — в Италию и в 1920 году осел во Флоренции, где и прожил до конца своих дней. До эмиграции Лопатто опубликовал два сборника стихов — “Избыток” (Пг., 1916 г.) и “Круглый стол” (Пг. — Одесса, 1919 г.) — и работу “Опыт введения в теорию прозы (повести Пушкина)” (1-е издание — Пушкинист. Вып. 3. Пг., 1918 г. С. 3—50; 2-е изд. — Пг.; Одесса: Омфалос, 1918), где одним из первых применил количественные методы к исследованию прозы. В эмиграции издал сборник “Стихи” (Париж, 1959), закончил повесть “Тангейзер” (1921), оставшуюся неопубликованной, и написал роман, который приобрел известность только в переводе на итальянский (“Il Figlio del Diavolo”. Florence, 1977). Подробнее о жизни и деятельности Лопатто в Италии см.: Гардзонио С. Разыскания о флорентийском архиве М.И. Лопатто // Шестые Тыняновские чтения / Под ред. М. Чудаковой и др. Рига; М., 1992. С. 250—256; Гардзонио С. Михаил Лопатто — прозаик и исследователь пушкинской прозы // La “Seconda Prosa”/“Vtoraya Proza”. / Ed. D. Rizzi et al. Trento: Dipartamento di Scienze Filologiche e Storiche, 1995. Р. 359—374; Гардзонио С. Два русских поэта во Флоренции (А. Гейнцельман и М. Лопатто) // Славяноведение. 1995. № 4. С. 27—37; Гардзонио С. Новое о Лопатто // Седьмые Тыняновские чтения / Под ред. М. Чудаковой и др. Рига; М., 1995—1996. С. 320—334.
14) Tihanov G. Nikolai Bakhtin: Two Letters to Mikhail Lopatto (1924) and an Autobiographical Fragment // Oxford Slavonic Papers. New Series. 1998. Vol. 31. Р. 68—86.
15) Christian R.G. Nicholas Bachtin. Unpublished Prose and Verse in English: A Selection // Slavonica. 1999. Vol. 5. ¹ 2. Р. 7—16.
16) Wilson F.M., Duncan-Jones A.E. Biographical Introduction // Bachtin N. Lectures and Essays. Birmingham: University of Birmingham, 1963. Р. 1—16.
17) Важные материалы о жизни Николая Бахтина в России см.: Лаптун В. К биографии М.М. Бахтина // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1993. № 1. С. 67—73 (в статье Лаптуна приводится также гимназическое сочинение Николая “Только роман отражает жизнь наиболее полно” // Оp. cit. С. 68—70); Паньков Н. Загадки раннего периода // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1993. № 1. С. 74—89. Подробно об участии Н. Бахтина в литературной жизни русской эмиграции в Париже см.: Beyssac M. La vie culturelle de l’Оmigration russe en France. Chronique (1920—1930). Paris: P.U.F., 1971. Р. 133—136 and passim; Устинов А., Гардзонио С. Парижские годы Н.М. Бахтина // Тыняновский сборник. Вып. 10. М., 1998. С. 584—590. Новые исследования английского периода жизни и творчества Николая Бахтина см.: Тиханов Г. Бахтины в Англии. Дополнения к биографии Н.М. Бахтина и к истории рецепции М.М. Бахтина // Тыняновский сборник. Вып. 10. М., 1998. С. 591—598; Tihanov G. Nikolai Bakhtin and the Oxford University Russian Club: Three Records (1934—1946) // Slavonica. 1999. Vol. 5. № 2. Р. 17—23. Mемуары Михаила Бахтина тоже проливают свет на жизнь его брата, особенно в связи с кружком “Омфалос” и с одноименным издательством (см.: Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. М.: Прогресс, 1996. С. 54—55). Однако на тот момент (1973) память, возможно, уже подводила Бахтина; так, он неверно указывает дату смерти Николая (Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. С. 29).
18) Clark K., Holquist M. Оp. cit. Р. 17.
19) Ibid. Р. 34.
20) Christian R.F. Some Unpublished Poems of Nicholas Bachtin // Oxford Slavonic Papers. New Series. 1977. Vol. 10. Р. 115.
21) Подробнее о странствиях Николая см.: Facing the Past (см. примеч. 14).
22) О притязаниях Бахтина на руководящую роль в Невельской системе образования см.: Pan’kov N. Archive Material on Bakhtin’s Nevel Period // Bakhtin/ “Bakhtin”: Studies in the Archive and Beyond / Еd. P. Hitchcock // South Atlantic Quarterly. 1998. Vol. 97. № 3/4. Р. 740.
23) О различных аспектах религиозной жизни Бахтина см.: Mihailovic A. Corporeal Words: Mikhail Bakhtin’s Theology of Discourse. Evanston, Illinois: Northwestern University Press, 1997; Coates R. Christianity in Bakhtin. God and the Exiled Author. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.
24) Цит. по: Конкин С.С., Конкина Л.С. Михаил Бахтин. Страницы жизни и творчества. Саранск: Мордовское книжное издательство, 1993. С. 181.
25) В беседах с Дувакиным Михаил упоминает о том, что Николай из предосторожности предпочитал писать матери, а не ему напрямую, но это касалось более позднего периода — 1932 года, когда Николай уже обосновался в Кембридже (cм.: Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. С. 29).
26) Пока письма эти находились в личной собственности Реджинальда Кристиана, два первых цитировались у Кларка и Холквиста (см.: Clark K., Holquist M. Op. cit. P. 16—17, 99, 366, примеч. 6, 7; письмо от 10 ноября 1924 года датировано 19 сентября 1924 года).
27) Письмо В.З. Бахтиной к сыну Николаю от 18 марта 1925 года // Архив Николая Бахтина. Библиотека Бирмингемского университета (Special Collections).
28) Wilson F.M., Duncan-Jones A.E. Biographical Introduction // Bachtin N. Lectures and Essays. Birmingham: University of Birmingham, 1963. P. 6.
29) См. письмо Н. Бахтина Михаилу Кантору от 21 сентября 1925 года (Устинов А., Гардзонио С. Парижские годы Н.М. Бахтина // Тыняновский сборник. Вып. 10. М., 1998. С. 588). Кантор дал Николаю рекомендацию для вступления в Парижский союз русских журналистов и писателей (вторую рекомендацию дал Георгий Адамович). Заявление о вступлении в Союз было подано 5 апреля 1928 года, и Н. Милюков тотчас же утвердил его. (Текст заявления с двумя краткими рекомендациями и резолюцией Милюкова — все написано от руки на одной страничке — хранится в собрании Центра русской культуры в Амхерсте (Amherst College. Box 1. Folder 10).)
30) Clark K., Holquist М. Оp. cit. Р. 16 (“В зрелые годы Бахтин не был особенно близок со своими родными”).
31) Хотя никаких документальных доказательств контактов между братьями не сохранилось, в обвинительном заключении упоминается брат “Николай Михайлович Бахтин, известный монархист, является в настоящее время за границей активным проповедником вооруженной борьбы СССР и реставрации” (см.: Конкин С.С., Конкина Л.С. Цит. соч. С. 191).
32) См.: Rzhevsky N. Kozhinov on Bakhtin // New Literary History. 1994. Vol. 25. Р. 429—444, esp. p. 438. Тем не менее в беседах с Дувакиным Михаил вполне спокойно и не без сочувствия говорит, что он “получил в подарок… фотокопию его [Николая] последнего доклада в Кембридже… о Пушкине” (Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. С. 29). По всей видимости, речь идет о тексте, написанном Николаем для оксфордской лекции 1947 года (см. примеч. 10). Кроме того, Михаил явно был знаком с бирмингемским изданием работ брата (Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. С. 35). Таким образом, совершенно очевидно, что, хотя Михаил и отказался принять в дар от английских друзей Николая его бумаги, он так или иначе ознакомился с ними.
33) См.: Tihanov G. Nikolai Bakhtin and the Oxford University Russian Club: Three Records (1934—1946) // Slavonica. 1999. Vol. 5. № 2. Р. 20.
34) Цитата из сообщения о смерти Николая Бахтина [9 July 1950] // The Times. 1950. Monday, 17 July. ¹ 51745. Р. 6. В 1973 году в беседах с Дувакиным Михаил говорит, что они с братом родились “в дворянской и очень древней” семье (Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. С. 17), но это утверждение (противоречащее, кстати, и автобиографии Михаила 1944 года, цитируемой Конкиной и Конкиным) опровергается в ходе дальнейших исследований (см. прежде всего: Конкин С.С., Конкина Л.С. Цит. соч. С. 33—35, а также: Иванова Л., Саран А. Истоки биографии М.М. Бахтина в документах // Бахтинские чтения. Вып. 2. Орел: Орловское книжное издательство, 1997. С. 279—282).
35) “Звено” — литературно-критический еженедельник, издававшийся в Париже в 1923—1925 годах, первым редактором которого был М.М. Винавер. С 1926 по 1928 год журнал выходил ежемесячно под редакцией вышеупомянутого Михаила Кантора. Среди авторов “Звена” были Георгий Адамович, Георгий Иванов, Д.С. Мирский, Константин Мочульский, Николай Оцуп, Алексей Ремизов, Юрий Терапиано, Владимир Вейдле.
36) Бахтин Н. Спорт и зрелище // Звено. 1927. 10 апреля. № 219; здесь и далее цит. по переизданию: Бахтин Н.М. Из жизни идей. Статьи, эссе, диалоги / Под ред. С.Р. Федякина, М.: Лабиринт, 1995. С. 130—133 (номера страниц даны в скобках в основном тексте). В.Н. Топоров был первым, кто процитировал этот текст в статье о семантике состязания и победы в классической литературе (см.: Топоров В.Н. Памяти Николая Михайловича Бахтина. Предспорт, спорт и спорт XX века // В поисках “балканского” на Балканах / Под ред. А. Плотникова и др. М.: Институт славяноведения РАН, 1999. С. 121—130, особ. с. 129—130).
37) Другие доказательства устойчивого интереса Николая Бахтина к Шпенглеру см. в его статье “Шпенглер и Франция” (Звено. 1926. 11 апреля. № 167).
38) Дихотомии “природа—культура”, “жизнь—форма” и необходимость их преодоления можно рассматривать как важнейшую философскую основу мышления Бахтина. Подробнее об этом см.: Tihanov G. The Master and the Slave: LukЗcs, Bakhtin, and the Ideas of Their Time. Oxford, 2000, особ. гл. 1, 2 и 9, а также: Tihanov G. Culture, Form, Life: The Early LukЗcs and the Early Bakhtin // Materializing Bakhtin: The Bakhtin Circle and Social Theory / Ed. C. Brandist and G. Tihanov. Basingstoke; N.Y.: Macmillan and St. Martin’s Press, 2000. Р. 43—69.
39) См. воспоминания Михаила о том, что он помнил наизусть целые пассажи из Ницше на немецком (Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. С. 38) и статьи Николая “Ницше” (Звено. 1924. 17 ноября. № 94) и “Ницше и музыка” (Звено. 1927. 2 января. № 205).
40) Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Худ. лит., 1990. С. 292.
41) Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Худож. лит., 1965. С. 10—11.
42) Бахтин Н. Женское начало в эллинстве (рукопись, 57 страниц, архив Николая Бахтина, библиотека Бирмингемского университета, Special Collections); здесь и далее ссылки на страницы приводятся в основном тексте в скобках. Небольшая часть этого текста с некоторыми изменениями вышла на английском языке под названием “The Earth Mother and her Olympian Rivals” (Bachtin N. Lectures and Essays. Birmingham: University of Birmingham, 1963. P. 85—95; это была единственная публикация).
43) Ср.: Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным. С. 45, и статью Николая Бахтина “Ф.Ф. Зелинский” (Звено. 1926. 7 марта. № 162).
44) Недавно Олег Осовский представил подробное документальное доказательство того факта, что Михаил Бахтин был знаком с книгой Фрейденберг (см.: Осовский О. “Из советских работ большую ценность имеет книга О. Фрейденберг”: бахтинские маргиналии на страницах “Поэтики сюжета и жанра” // Бахтинский сборник. Вып. 4 / Под ред. В. Махлина. Саранск: Мордовский государственный педагогический институт, 2000. С. 128—134).
45) Bachtin N. English Poetry in Greek (1): Notes on a Comparative Study of Poetic Idioms // The Link (A Review of Mediaeval and Modern Greek). 1938. № 1. Р. 77—84, and 1939. № 2. Р. 49—63 (републиковано в: Poetics Today. 1985. Vol. 6. № 3. Р. 333—356). Бахтин предполагал, что статья будет состоять из трех частей, но она так и не была напечатана (а возможно, и написана) полностью, поскольку журнал прекратил свое существование после выхода второго номера (а не первого, как утверждает Ольга Казнина (см.: Казнина О. Цит. соч. С. 166)).
46) Франческа Уилсон — Сергею Коновалову; неопубликованное письмо от 26 июня 1936 года (архив Сергея Коновалова, Бодлеанская библиотека, Оксфорд); благодарственное письмо Николая Мережковскому тоже сохранилось (Николай Бахтин — Дмитрию Мережковскому; неопубликованное письмо от 14 июня 1936 года, собрание Центра русской культуры Амхерста, Amherst College, Box 4, Folder 6).
47) Николай Бахтин — Сергею Коновалову, неопубликованное письмо от 1 июля 1936 года (архив Сергея Коновалова, Бодлеанская библиотека, Оксфорд); собеседование состоялось 11 июля 1936 года.
48) Николай хотел привлечь к работе над журналом русских авторов (см. его неопубликованное письмо к Сергею Коновалову, написанное, скорее всего, летом или осенью 1937 года (дата отсутствует); письмо хранится в архиве Сергея Коновалова, Бодлеанская библиотека, Оксфорд); однако это ему не удалось — за исключением сотрудничества с Петром Бицилли (1879—1953), чья статья “The Motive of Mother and Child in Greek Literature”, несмотря на анонс, так и не была напечатана. С Бицилли, который также вошел в редколлегию журнала, Николай познакомился еще в Париже (см. письмо к Николаю от Бицилли, написанное, скорее всего, в 1925 году, в Софии, где он преподавал историю в университете (архив Николая Бахтина, библиотека Бирмингемского университета, Special Collections).
49) См. ее письмо Бердяеву от 7 июня 1926 года в кн.: Pachmuss T. Intellect and Ideas in Action. Selected Correspondence of Zinaida Gippius. Munich: Wilhelm Fink, 1972. Р. 156.
50) Открытка Бердяева от 11 июня 1926 года хранится в архиве Николая Бахтина в библиотеке Бирмингемского университета, Special Collections.
51) В бирмингемском собрании представлены два варианта его перевода одного из стихотворений Александра Блока.
52) Члены Пражского лингвистического кружка, по всей видимости, не знали работ Бахтиных; однако же, Якобсон, Богатырев и Мукаржовский были знакомы с (различными) текстами Волошинова и несколько раз ссылались на них (об этом см.: Кожинов В. Возможна ли структурная поэтика? // Вопросы литературы. 1965. ¹ 6. С. 88—107; Galan F. Оp. cit. Р. 569; Грякалов А. М. Бахтин и Я. Мукаржовский: знаки пути к человеку // Бахтинология / Под ред. К. Исупова. Спб.: Алетейя, 1995. С. 79—102; к сожалению, в статье Грякалова имя Волошинова не упоминается вовсе, а авторство всех его работ приписано Михаилу Бахтину). В августе 1964 года в Праге Кожинов долго и обстоятельно беседовал с Мукаржовским о Михаиле (см. письмо Кожинова Михаилу Бахтину от 6 октября 1964 года // Из переписки М.М. Бахтина и В.В. Кожинова (1960—1966) / Под ред. Н. Панькова // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 2000. № 3/4. С. 114—290, особ. с. 266).
53) Wilson F.M., Duncan-Jones A.E. Biographical Introduction // Bachtin N. Lectures and Essays. Birmingham: University of Birmingham, 1963. P. 2.
54) Bachtin N. English Poetry in Greek (1): Notes on a Comparative Study of Poetic Idioms // The Link (A Review of Mediaeval and Modern Greek). 1938. № 1. Р. 79—80.
55) Автор одной из недавних работ о Михаиле Бахтине, заново осмысляя его отношение к поэтическому творчеству, утверждает, что Бахтин все-таки находил в поэзии разрушительную антигегемоническую силу, которая возвращает ей “диалогичность” (Eskin M. Bakhtin on Poetry // Poetics Today. 2000. Vol. 21. № 2. Р. 379—391 (цитируемую фразу см. на с. 389).
Авторизованный пер. с англ. Евгении Канищевой и Андрея Полякова