(О кн.: Вера Павлова. Совершеннолетие. М., 2002)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2002
Павлова Вера. Совершеннолетие. — Москва: О.Г.И., 2001. — 352 с.
Это не книга. Это соляной столб.
Слишком человеческая женщина, которая не могла не обернуться. Так получилось. Слава Богу, к живому человеку это не имеет отношения.
Названа — “Совершеннолетие”, 18 лет творчества и охватывает. Наверное, это книга-итог? Роскошная импровизация на извечную женскую тему в русской поэзии и, конечно, исчерпывающий ответ на вопросы, положенные мужчине: на “дано”, на “мне”, на “тело” и на “что делать”? И на все мужские революционные ответы. Поэт называет себя “сексуальной контрреволюционеркой”. То есть — совершившей контрреволюцию внутри сексуальной революции. Не в абортах дело, о них еще Сумароков писал. А в публичности заявления.
Слава Богу, что эти заявления, декларативны и к живому человеку не имеют отношения.
Революции и контрреволюции — они в слове, в стихе Веры Павловой? На первый взгляд работа ее кажется традиционной; содержание человеческого опыта, всегда очень сложное, передано очень просто; первое, что приходит в голову — у каждого и простого слова здесь своя, особая природа. Не оговаривая случаев расподобления Языка художественной литературы (ЯХЛ) от Литературного языка (ЛЯ) для создания знаков выразительности, видим: используется основной фонд ЛЯ, лексика стилистически нейтральная — или тогда уж высокая (см., например, “Акафист школьнице”). При том что, и это хорошо видно, тематическая и образная парадигмы — постоянны: быт и “сфера неподвижных звезд”. Собственно, это очень давняя территория поэзии — об этом писали, начиная с Горация в “Одах” или Вергилия в “Буколиках”. Из более поздних имен параллели вспоминаются неожиданные, наподобие простодушного Франциска Ассизского. Или вот уже совсем близко к нам: Пастернак открытым текстом.
Она окликает Пушкина, плотно, до центонетт, вошедшего в ее поэтическую речь, которая вроде бы и детальна, и фрагментарна. То есть Вера Павлова — по-другому — эпична: только в эпосе фрагмент самодостаточен.
Так что, получается, еще и вне времени. Совершеннолетний автор к тому же спасительно вне групп, вне школ, вне группировок. Так свободен творец ренессансный — не в смысле похвалы, а в смысле типологии: автор, которому открылось целое небо возможностей. Вневременные стихи строит, чтобы подчинить слова воле своего языка, чтобы забирать слово из бытовой однозначности, чтобы словно старый, забытый смысл его обнажить, чтобы не сказали мы о нем, как Гамлет: “Слова, слова, слова…”.
Слово. Слово. Слово. Слово.
Слово в слово. Словом. К слову.
Слово за слово. По слову
Слова. На слово. Ни слово.
Павлова начала писать в 80-х — запела — когда “молчание” становилось самой актуальной темой европейских интеллектуалов. Причем пела, заботясь о и глубине словоупотребления, и о точности рифмовки. Ей свойственна контрапунктная перенасыщенность фонетики. Местами. И — на контрасте — пуризм.
Заботясь о точности рифмовки
больше, чем о правоте,
делаю домашние заготовки
ответов на страшном суде,
и, в общем, они готовы.
Только сомненья гнетут:
что, если их на ангельскую мову
верлибром переведут?
Это не книга. Это соляной столб.
Кристаллическая логика у поэта Павловой. Листая книгу от 1983 года к 2000-ому, слышишь, как она голос набирает, а в средствах становится все экономней, все аскетичней. И как к последним страницам отходят куда-то все эти ее экзистенциальные бурчанья живота, за которые мы так ее полюбили. Открыто названной чувственности — меньше. Смятения и недоумения — столько же, пожалуй все же.
распознаю правду
по привкусу неуместности
распознаю неправду
по призвуку несомненности
истину по неумелости
по теплоте в животе
Видишь, как говорила Павлова от имени оторвы-интеллектуалки. А стала говорить — за тех, кто сам сказать не может. За косноязычных стала говорить. За немых. За жен — косноязычных и немых.
Вот такой полуфольклорности и полудетскости поэзии предшествует начало аклиматизации русского духовного стиха, у Блока есть такие стихи. Это уже ученый, это юродивый (а юродивый действует сознательно) — лепет. Он требует аскетического строения фразы, повторов, жалобно-жалеющего себя “я”. Таковой была “глина нищеты” Арсения Тарковского, так непохожая на традиционные молитвы, такова нищета сердца и нашего поэта. Павлова моделировала даже несколько абсурдный мир, прошла через гротеск и пародию, она играла, а мы смотрели на ее головокружительную игру. Но вот она вышла к новой серьезности. И выписывается до того, что становится за нее по-настоящему страшно. И все интересней — до холода в ноздрях.
И ремесло ее, похоже, становится святым, по определению другой Павловой.