(Из книги «Рождение писателя») (пер. с франц. Г. Галкиной)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2002
Вольтер начинает свою Историю Людовика XIV с 1635 года, даты основания Французской академии. Эта точка отсчета удобна и абсолютно верна: Академия как собрание высокообразованных людей и место, предназначенное исключительно для дебатов о литературе, действительно явилась первой специфической структурой литературной жизни. И официальное основание Академии следует рассматривать как знак изменения культурной ситуации во Франции.
Но не следует ограничиваться официальной стороной этого явления: в XVII веке возникли десятки других академий, как государственных, так и частных. Начиналась автономизация литературной жизни, и в академическом ее аспекте этот процесс получил беспрецедентно бурное и стремительное развитие.
АКАДЕМИЧЕСКАЯ СЕТЬ
У этого беспрецедентного явления были, между тем, исторические образцы. Один из них относится к сфере образования — это “академии” для молодых дворян, где обучали верховой езде и фехтованию. Другой — к традиции писательских объединений, существовавшей во Франции со Средних веков [1]. Третий мы находим за границей, главным образом в Италии, где академиями назывались сообщества образованных людей, имевшие целью прославлять Государя. В самой Франции в 1570 году по инициативе Баифа была создана “Королевская академия поэзии и музыки” [2], которая служила одновременно и прославлению короля, и образованию элиты.
От предшествующих образцов классическое академическое движение отличается двумя принципиальными моментами: оно отделяется от образовательной практики, и оно вырастает главным образом из частной инициативы.
Новое веяние
В XVII веке возникает идея академии как объединения специалистов, предающихся совместным размышлениям. В 1663 году аббат д’Обиньяк описывает академии как “содружества людей свободных и лишенных обязанности просвещать публику, кои желали бы объединить свои исследования и труды” [3]. В Словаре Ришле (1680) уточняется, что речь идет о сообществах “литераторов или лиц, занимающихся каким-либо из свободных искусств”, которые собираются, чтобы “беседовать об изящной словесности или о предметах своего искусства”. А Французская академия, самая заинтересованная и в названии, и в сути дела инстанция, подчеркивает в своем Словаре (1694), что, “согласно обиходу французского языка”, именно этот смысл термина академия является первоначальным. Разделение академической практики и образования проявляется в одном весьма ярком факте: иезуиты в своих коллегиях создавали “академии”, где лучшие ученики, помимо обычных занятий, упражнялись в публичном обмене знаниями и на практике специализировались как литераторы.
Изначально академии той эпохи были частными кружками: они были вызваны к жизни внутренним развитием образованных слоев общества, а не постановлением “высшей” воли. Мысль об официальной институализации академий возникла отнюдь не сразу; более того, необходимость зафиксировать частные инициативы, придав им официальный статус, вызывала тогда сомнения. И такой специалист, как аббат д’Обиньяк, сам основатель академии, мог составить длинный список “содружеств” только из частных обществ: “Я знал [содружество] виконтессы д’Ольши, я слушал лекции г-на Бурдело, д’Эклаша, де Рого, Дюшана и де Лоне; мне как-то говорили о содружестве г-на де Монмора, о саббатинах и меркуриалах” [4]. Наличие в этом списке кружка мадемуазель де Скюдери (“саббатины”, от дня недели, в который происходили собрания) и кружка Жиля Менажа (“меркуриалы”), обычно не причисляемых историками литературы к классу академий, лишь подчеркивает эту динамику: как только частные лица начинали устраивать заседания, посвященные культурным вопросам, их кружок заслуживал названия “академии”.
Именно эти изначальные особенности академической практики способствовали ее широчайшему распространению. Частные общества, не зависимые ни от системы образования, ни от правительственных решений, стали множиться по всей стране. Академическое движение, находясь в начале века в зачаточном состоянии, постепенно превратилось в настоящую эпидемию. Оно затронуло не только интеллектуальные круги, но также провинциальную знать и мещан.
Так, дворяне Арля в 1622 году основали “Академию остроумия и галантности”. В Мещанском романе (1666) Фюретьера подчеркивается, что подобные общества возникали “во множестве во всех городах и уголках королевства; там обсуждались стихи и проза, там выносились суждения обо всех сочинениях, выходивших в свет” [5] (ирония по поводу тех, кто следует моде, не понимая сути дела, как в Ученых женщинах Мольера, свидетельствует о масштабах этого поветрия).
Итак, академии развивались очень быстро: не различая по отдельным дисциплинам, я насчитал их более семидесяти за весь XVII век. Это было действительно массовое движение, которое отнюдь не ограничивалось Французской академией и другими крупными государственными академиями (которые все по времени относятся именно к этой эпохе: Академия надписей и изящной словесности, Академии наук, музыки, живописи, архитектуры). Эти кружки, называемые “собраниями”, “содружествами” или, чаще всего, “академиями”, представляли собой специфическую форму самоорганизации интеллектуалов и творческих людей того времени.
Поскольку академии были задуманы как объединения специалистов (или тех, кто полагал себя таковыми), они основывались на принципе компетентности. Следовательно, члены академии избирались; выборность — их вторая фундаментальная особенность: представляя работы своей “Конференции”, Ренодо так обосновывал этот принцип: “тем, кто полагают, что академии не предназначены для черни, не покажется странным, что были введены некоторые ограничения” (на доступ к собраниям) [6]. В-третьих, академии были ориентированы не на светские развлечения, не на удовольствия, а на “труд” (д’Обиньяк). Точнее говоря, на коллективную дискуссию и коллективные размышления: “говорить вместе об изящной словесности”, “рассуждать”, “выносить суждения” — как сказано в текстах, приведенных выше. Предполагалось, что академии являются тем местом, где вырабатываются нормы, и обладают авторитетом в своей области: с ними “сверяются” (Ришле). Наконец, чтобы образовавшийся кружок мог претендовать на звание академии, его деятельность должна быть регулярной и продолжительной (Ришле: “собираться по регламенту”). Одним словом, академическая деятельность в том виде, в каком она разворачивалась в XVII веке, представляла собой предприятие по независимой кодификации и легитимации культурных и художественных ценностей.
Национальная сеть
В классическую эпоху история сообщества просвещенных людей всегда следует более или менее одному сценарию. Все начинается с частной инициативы одного или нескольких человек, обладающих хотя бы некоторой известностью. Эти люди объединяют вокруг себя друзей — кружок из шести, максимум двенадцати человек — которых они побуждают регулярно собираться: раз в неделю или в две недели. Иногда такая группа придумывает себе название, но чаще всего она довольствуется тем, что на нее ссылаются по имени основателя (см. выше список, приведенный д’Обиньяком). Поскольку в основе такого объединения лежат дружеские отношения, он, в общем, функционирует согласно устной договоренности или по неписаным правилам: среди друзей нет необходимости в письменных регламентирующих установлениях.
После того, как период формирования группы закончен, ее деятельность иногда быстро прекращается. Редко это происходит по причине внутренних разногласий; скорее это бывает следствием политической конъюнктуры (войны, волнения) или, особенно часто, происходит в результате исчезновения основателей кружка по причине их смерти или отъезда. Так, литературный кружок лантернистов, просуществовавший в Тулузе четыре года, распался в 1648 году, когда два его основателя — Пелиссон и Малапейр — уехали в Париж (собрания возобновились с возращением Малапейра в 1662 году). В целом, более половины академий этого столетия просуществовали менее десяти лет. Но другие продержались и пятнадцать, и двадцать лет, все это время оставаясь частными — как, например, академия Ламуаньона. Наконец, некоторые из них получили официальное признание, которое должно было бы, по крайней мере, теоретически, обеспечить их постоянную деятельность: так, Французская академия вышла из частного кружка, сложившегося в 1629 году вокруг Шаплена, Жири, Годо и Конрара.
Из семидесяти известных нам академий двадцать шесть просуществовали более десяти лет (включая период угасания их деятельности) и пятнадцать удостоились официального статуса. Первоначальный академический ландшафт в общих чертах был таков: вокруг нескольких устойчивых и мощных сообществ роилось множество менее значительных и более эфемерных кружков. Энергия многих людей устремилась на новую территорию, которую предстояло завоевать, что породило своеобразную лихорадку роста.
Долговечность подобных сообществ можно легко предугадать. Те из них, которые оставались замкнутыми на самих себя, обеспечивали себе единство взглядов и единство человеческого материала; но поскольку они были малочисленны, то исчезновение одного-двух влиятельных участников могло привести к распаду такого кружка. Чтобы продолжать существование, приходилось привлекать новых людей, ставя под угрозу изначальное единство содружества. Это угроза была вполне реальной: д’Обиньяк, пытаясь получить официальный статус, стал увеличивать численный состав своей группы и в 1664 году столкнулся с расколом. Таким образом, продолжительность существования кружка была связана с его численностью, а тем самым со слаженностью деятельности членов кружка.
Академия города Кастр прекратила существование после двадцатидвухлетней деятельности (1648—1670), пережив два “призыва новобранцев”, которые либо вызвали к жизни, либо усугубили два конфликта. С одной стороны, в эту академию, изначально составленную из протестантов, вошли два католика. С другой стороны, некоторые протестанты были “литераторами” — поэтами, как Пелиссон, Лакже или Изарн, и историками, как Борель, — а другие — учеными и теологами, как пастор Гаш: первые хотели, чтобы академия занималась только поэтикой и литературной критикой, вторые хотели устраивать дебаты по теологическим вопросам, которые в то время были чреваты политическими осложнениями.
Таким образом, академии должны были решать два фундаментальных и взаимосвязанных вопроса: во-первых, расширяться или не расширяться; а во-вторых, привлекать людей разных специальностей и занятий или ограничиться какой-то одной сферой интеллектуальной деятельности. Долговечными оказались те сообщества, которые одновременно выбирали путь расширения и специализации.
Как бы лихорадочна ни была академическая деятельность классического века, одновременно в нее было вовлечено не более трехсот человек.
Поскольку в частных группах число присутствующих на собраниях обычно не регистрировалось, мы не всегда располагаем точными данными о численности кружков; но существуют по крайней мере косвенные указания, проясняющие общую картину. Недолговечные группы, численность которых не превышала их первоначальный состав, насчитывали от шести до десяти человек: шесть в Орлеане, восемь у Пиа Мокора, девять у Скюдери… Более жизнеспособные группы увеличивали свою численность до двадцати человек, после чего она стабилизировалась: семнадцать в Суассоне и Лионе, восемнадцать у Ламуаньона, двадцать в Арле, двадцать шесть в Ниме, тридцать в Анжере. Французская академия, будучи самой влиятельной государственной институцией, смогла расшириться до сорока человек. В период 1625—1650 годов общая численность академиков приближалась к двумстам, в 1660 году, на пике академического движения, превосходила триста человек, а в конце века одни только официальные сообщества, оказавшиеся к тому времени в большинстве, все вместе насчитывали двести семьдесят членов.
По абсолютному значению эта цифра кажется не слишком внушительной, но ее относительное значение возрастает, если учитывать и узость образованной прослойки общества, и фактор отбора. Ни один другой институт литературной жизни той эпохи не объединял такого количества избранных. Кроме того, влияние академий простиралось за пределы группы самих академиков. Часть академических работ публиковалась. Академии устраивали конкурсы и учреждали литературные премии: продолжались старинные традиции Цветочных игр и Палинодов, а в 1670 году появилась премия Французской академии за красноречие. Академии пользовались реальным престижем в обществе, и академики вели постоянную переписку: выражение “проконсультироваться с академией” не было всего лишь примером из словаря. Триста человек, входивших в двадцатку различных сообществ, уже составляли маленький, но вполне оформившийся “интеллектуальный мир”.
О его оформленности можно говорить тем более потому (и это еще одна важная характеристика этого мира), что очень быстро образовалась сеть, охватившую всю страну. Поначалу эта сеть оставалась довольно рыхлой, но в некоторых регионах — например, в Нормандии и в Лангедоке — она уже приобрела известную прочность. Лидирующие позиции занимал Париж, где в некоторые моменты насчитывалось до шестнадцати кружков одновременно. Влияние столицы распространялось на всю сеть, и к концу века особенно усилилось.
Париж задавал образец и для самих кружков и для способа их формирования. Например, когда Пелиссон и Малапейр создавали кружок лантернистов в Тулузе, они подражали тому, что в Париже уже было сделано Кольте, мадемуазель де Гурне или Конраром и Шапленом. Еще сильнее это подражание проявлялось в том случае, когда провинциальные академии стремились получить официальный статус: академики из Арля попросили о присоединении их к Французской академии на правах филиала, надеясь таким способом повысить свой престиж и заставить замолчать тех своих земляков, которые не хотели принимать их кружок всерьез. Более амбициозные “соревнующиеся” академики из Авиньона потребовали равноправного слияния, но им отказали и предложили статус филиала. В Суассоне два влиятельных парижских академика, Патрю и Пелиссон, поддержали создание местного сообщества и добились от Кольбера официального статуса для него. Статус этого кружка как филиала Французской академии был зафиксирован в тексте его устава, что предусматривало ежегодный вклад в национальную академию в виде прозаического или поэтического произведения, каковой суассонцы и осуществляли на протяжении многих лет. В частных провинциальных кружках подражали парижским модам — например, в Верноне и в Кутансе [7].
В следующем веке академии распространятся по всей стране и наступит эпоха Просвещения; но на начальной стадии академического движения “провинция ищет своего отражения в зеркале Парижа” [8]. Так был запущен процесс культурной и языковой унификации. Монархия как централизующая сила смогла использовать его для усиления политической унификации: официальные академии образуют отчетливую ось, идущую вдоль течения Роны и пролегающую через области, говорящие на окситанском наречии; в этих традиционно неспокойных провинциях правительственная поддержка сообществ образованных людей была нацелена на быстрейшее распространение французского языка, и, тем самым, на национальное единение.
Циркуляция идей и образцов для подражания идеально совпадала по своему направлению с циркуляцией людей. Очень часто бывало, что одни и те же люди заседали во многих обществах, поступательно или одновременно, и что провинциалы, принятые в местные академики, после этого отправлялись искать славы в Париж.
Так, Пелиссон, пройдя через академии Кастра и Тулузы и написав труд по истории (История Французской академии, 1654), стал членом национальной академии; подобный путь прошли Грий д’Эстублон из Арля, Муазан де Бриё из Кана и другие. С другой стороны, провинциальные кружки старались привлечь в свои ряды знаменитых парижских академиков: мы видели это выше на примере Суассона; академия Кана заполучила Сегре и Юэ; анжерцы — Менажа, нимцы — Флешье, поддержанного к тому же семьями Сорбьера (из академии Ламуаньона) и Кассаня (из Французской академии). В Париже все большее распространение приобретала практика посещения нескольких кружков. Шаплен, будучи авторитетным членом Французской академии, был завсегдатаем на собраниях у Менажа, присутствовал на собраниях у Скюдери и был одним из основателей “Малой Академии” (Академии надписей и изящной словесности). Подобно ему поступали Фюретьер, Менар, Менаж, братья Буало, Патрю и другие. Пальма первенства все же принадлежит Пелиссону, успевшему проявить себя, как мы видели выше, и в Кастре, и в Тулузе, и в Суассоне, и во Французской академии, и к тому же успевшему отметиться в кружках Менажа, Скюдери и Ламуаньона!
Столь свободная циркуляция людей была возможна потому, что конкуренция, соперничество и конфликты между этими кружками были явлением относительно малораспространенным и редко принимавшим необратимый характер. Общая динамика нового культурного движения была такова, что оно подминало под себя разногласия, и его участники пользовались большой свободой в поиске лучших мест или большего числа мест. Однако вовсе без конфликтов все же не обходилось.
Господство “литераторов”
Всем этим “содружествам” приходилось выбирать между двумя позициями: либо проявлять интерес к разным темам, либо придерживаться какой-то определенной сферы знания. Первая позиция восходит к гуманистической традиции, культивировавшей образованность энциклопедического типа, основанную на филологии и изучении древних: ее можно назвать позицией “эрудитов” [lettrОs]. Вторая рассматривает изящную словесность, науки и искусства как отдельные дисциплины: на начальной стадии главными носителями такой позиции были те, кто занимались литературным творчеством и литературной критикой — назовем их “литераторами” [littОratеurs]. Группа и даже отдельный индивид могли колебаться между двумя этими направлениями, и выбор между ним не всегда был осознанным. Но на протяжении рассматриваемого периода взаимоотношения между этими двумя позициями целиком и полностью изменились, что одновременно было и следствием, и инструментом глубинных изменений культурных концепций.
Академическая жизнь первого десятилетия XVII века, все еще сохранявшего отпечаток недавних религиозных войн, сводилась к деятельности выживших организаций прошлого века, устраивавших литературные конкурсы (Палиноды, Цветочные игры). Новое движение началось с основанием кружков Маргариты де Валуа и Малерба: эти группы были пока неформальными, но их деятельность уже обладала важнейшими признаками академической практики. Образование Флоримонтанской академии, где тексты служили развитию благочестия, было явлением хотя и периферийным, но отчасти имевшим отношение к литературной жизни.
Первый всплеск академической лихорадки пришелся на 1620-е годы, совпав с началом общей культурной экспансии. В этот момент преобладало направление “эрудитов”, гнездом которого была “Пютеанская академия”**.
В библиотеке президента Де Ту братья Дю Пюи, хранители этой библиотеки, собирали группу, представлявшую собой образец “ученого вольнодумства” [9]. Группа состояла примерно из десяти человек, среди которых были ученые, философы, филологи и, естественно, историки: например, Гассенди, Ламот-Левайе, Ноде. Среди членов кружка было мало поэтов, романистов и драматургов, но при случае их принимали в кружок: например, Шаплен был в него допущен. Некоторые писатели были учениками эрудитов-вольнодумцев или испытали на себе их влияние: Сирано, Шапель, Сент-Эвремон, Мольер… Ученые вольнодумцы отнюдь не были сектантами: они поддерживали отношения с учеными людьми самых разных взглядов, если уровень их научных трудов был достаточно высок. Они вели длительную переписку с эрудитами по всей стране и находились в эпицентре “Республики Словесности” — не афишировавшей себя, но мощной конфедерации эрудитов, не признававшей политических границ. Благодаря научному авторитету и международной репутации этой сети кружок Дю Пюи занимал доминирующую позицию в интеллектуальной жизни.
В то же самое время образуются кружки исключительно литературные. Малерб продолжает собирать у себя дома учеников; писатели, уже добившиеся некоторой известности, образуют свои собственные группы (Гурне, Кольте); у Пиа Мокора собираются амбициозные начинающие авторы. Между этими кружками существуют глубокие расхождения: модернисты-малербианцы, ведущие борьбу за очищение языка, противостоят архаизаторской традиции кружка Гурне. Иначе говоря, “литераторы” раздроблены; они не обладают ни той известностью, ни тем авторитетом, которым пользуются “эрудиты”.
В 1629 году, незадолго до смерти Малерба, сформировалась группа поэтов, поддерживавших его взгляды: они были пока еще мало известны, и епископ Камю, романист и плодовитый критик, насмехался на этой “академией пуристов”, пытающейся распоряжаться языком и поэтикой [10]. Но Шаплен, Годо, Конрар и их друзья, создав этот кружок, вдохнули новую силу в модернистское направление, которое до них было представлено группой учеников Малерба (продержавшейся еще несколько лет) и группой Кольте “Знаменитые Пастухи”. Таким образом, конфликт в стане “литераторов”, развернувшийся между пуристами-малербианцами и архаистами (кружки Гурне и учеников Депорта), завершился тем, что пуристы получили перевес. И в 1635 году, в конце первой фазы, несмотря на сохранявшееся преимущество “эрудитов” на академическом поле, “литераторы” достигли большего единства, чем десять лет назад. В стане “литераторов” все явственнее обозначалось господство светских пуристов, позиции которых еще больше укрепились с образованием Академии. Для создания этого нового национального института Ришелье сделал ставку на группу, которая занималась вопросами языка и литературной эстетики: задачам его политики централизации скорее могла служить именно такая группа, а не кружок Дю Пюи, который занимался наукой, философией и теологией и мог войти в прямой конфликт с религиозными и юридическими авторитетами, успевшими, ко всему прочему, доставить беспокойство некоторым из членов этого кружка. Но подобный выбор был также связан с глубинными процессами культурной эволюции, проявившимися позднее.
Для второй фазы академического движения (1636—1650) характерно меньшее число новообразований, особенно в стане “литераторов”. Новообразованная Французская академия, набирая престиж и уплотняя свои ряды, канализовала энергию индивидов, которая в иной ситуации рассеялась бы по разрозненным кружкам. В этом и заключалась важнейшая черта официализации: государственные академии рождались из уже существующих частных кружков и, не давая нового толчка академическому движению, просто направляли его динамику в выгодном для них направлении.
Таким образом, все оставались на завоеванных позициях. Пютеанская академия по-прежнему занимала выдающееся место в культурном пространстве, и Французская академия признавала этот факт: когда возник замысел словаря Французской академии, Шаплен настаивал на том, чтобы представить проект “в кабинет господ Дю Пюи” для соискания их одобрения [11]. Но в то же время набирало силу движение по разграничению различных интеллектуальных сфер, и эрудитское направление стало понемногу ослабевать.
В те годы это особенно чувствовалось в научном пространстве [12]. Математики, физики и астрономы, не оспаривая авторитет кружка Дю Пюи, стали создавать автономные организации. С 1635—1636 годов отец Мерсенн регулярно собирал ученых в своем монастыре минимов***. В то же самое время образовалась группа, куда входили, в частности, Ферма и Паскаль-отец: в 1642 году она влилась в “Академию Ле Пайёр”, которую иногда называли также “Парижской академией наук”. У Бурдело был свой кружок, собиравшийся в особняке Конде. Это было началом специализации научного академизма: упомянутые группы, в отличие от ученых вольнодумцев, интересовались скорее точными науками, чем филологией.
Та же специализация наблюдалась и в изящных искусствах. Благодаря своему особому статусу, подрядам на украшение королевских владений и государства в целом, художники смогли получить патентные письма, обеспечивающие их академии официальный статус с 1648 года. Но и здесь конкуренция вызывала конфликты: так, художники, объединившиеся в “академию Святого Луки”, отказывались признать новое официальное общество до 1651 года; и даже потом, признав его, до 1658 года продолжали держаться как полунезависимый кружок.
В третьей фазе (1650—1666) специализация дисциплин приводит к потрясению всех структур культурного поля. В эти годы академический мир бурлит: возникает множество кружков, главным образом частных и литературных. Ясно обозначается разделение интеллектуального поля по родам специализированной деятельности. После 1650 года академия Дю Пюи быстро приходит в упадок; тем самым ослабляется традиция энциклопедического гуманизма. Некоторые влиятельные кружки, например, кружок Ламуаньона, еще хранят эту традицию, но им все больше приходится уступать место “литераторам”, и даже принимать их в члены общества. С основанием в 1663 году “Малой Академии” и особенно с образованием в 1666 году Академии наук разделение дисциплин осуществилось до конца. То же явление затронуло и частные провинциальные академии: например, в Кане в 1662 году внутри местной академии образуется группа ученых, которая действует автономным образом. Одновременно усиливаются позиции “литераторов”.
На них работает численность частного академического движения, как раз обретающего “второе дыхание”. На них работает и престиж Французской академии: первая в ряду официальных учреждений такого рода, она сама себя пропагандирует, выпуская Историю Французской академии, сочиненную Пелиссоном. А поскольку провинциальные академии находятся от нее в феодальной зависимости, “литераторы” становятся самой влиятельной силой среди интеллектуалов и людей искусства. Между ними обозначаются новые расхождения. Более светские кружки (Менаж, Скюдери, Ришесурс) противостоят тем, которые стремятся сохранить что-то от эрудитской традиции (д’Обиньяк). Торжествующий модернизм и возможность возврата к филологии тянут литературную жизнь в разные стороны. Но вместе с тем все это — признаки того, что литературная сфера выделилась и утвердилась как особая среди различных культурных практик.
За этой фазой следует относительное затишье, после которого снова начинается экспансия, правда, более замедленная и выражающаяся главным образом в образовании официальных обществ в провинции. Официализация подтверждает состоявшиеся разделения культурного поля (с образованием в 1671 году Академии архитектуры и в 1672 году — Академии музыки) и превосходство “литераторов” (в силу распространения парижской модели по всей стране).
Итог века предстает нам в ясных цифрах: из семидесяти одной академии пятьдесят шесть приходится на литературные общества (из которых десять получили официальный статус) и лишь девять — на всю область науки, еще четыре — на живопись, одна — на музыку и одна — на архитектуру. Конечно, расцвет науки сдерживала церковь, враждебно настроенная к новым теориям; а изящные искусства требовали специальных и долго приобретаемых навыков. Словесность же была наиболее доступна множеству образованных людей. Остается добавить, что численное преимущество таких людей является фактом огромной важности.
НОВЫЕ ЗНАТОКИ
Если в классический век “литераторам” удалось вытеснить “эрудитов” — наследников гуманистического энциклопедизма — из академической жизни, то напряжения и конфликты, в результате которых произошел этот сдвиг, вызвали к жизни противонаправленные эстетические и идеологические позиции. В них проявляется, согласно собственной логике литературного производства и его нормам, противостояние двух взглядов на литератора и на социальный статус литературы.
Враждебность: “Комедия академистов”
Образование первого официального общества вызвало разнообразного рода враждебные реакции. Парламент Парижа в течение двух лет отказывался регистрировать устав Французской академии, опасаясь посягательств со стороны этого нового института на прерогативы парламента в области книжного и цензурного законодательства. Те литераторы, к которым обратились с предложением войти в “Содружество”, не всегда с энтузиазмом воспринимали эту идею, означавшую утрату независимости, которой фактически пользовались частные кружки. Некоторые их собратья, не приглашенные к академическому столу, подвергли их насмешкам — которые, впрочем, скорее всего были выражением зависти.
Были и более радикальные противники официальной академии. Наиболее яркое выражение такой позиции — Комедия академистов [13].
Комедия была написана в 1637 году и сначала ходила по рукам в списках, а затем, в 1650 году, была опубликована как анонимное произведение. Изначально ее авторство приписывалось Сент-Аману. Позже стало известно, что ее сочинили Сент-Эвремон и Этелан, дворяне, бывшие к этому моменту своей жизни в гораздо большей степени военными, чем литераторами. В 1680 году Сент-Эвремон признал свое авторство, переделал текст и издал его в 1705 году под названием Академики. В Комедии академистов нет интриги в собственном смысле слова, а прослеживается лишь слабая связующая нить: академики собираются на торжественное заседание, где они должны обсудить “правильное употребление” и сохранение или исключение некоторых слов из официально принятого словаря; по этому поводу произносятся различные диалоги (с I по IV акт), после чего начинается собрание под председательством канцлера Сегье (V акт). Следуя этой канве, актеры могли создавать разнообразные свободные сатирические зарисовки.
Выбирая театральный жанр, Сент-Эвремон и Этелан обнажают специфическую черту академической практики, представлявшей собой целый ритуал, спектакль, который в свою очередь переносится на подмостки в Комедии; но они также позволяют заглянуть за декорации и увидеть низкие склоки, происходящие на кулисами. Так что театральность тут двойная: она и в том материале, которые представляется, и в самой форме представления. Такая структура выгодна для иронии. Благодаря своей краткости (805 стихов), сочинению удалось сохранить от начала до конца оживленный темп и шутливый тон.
Однако перед нами двойной призматический эффект — и эффект драматического жанра, и эффект структуры театра в театре, — то есть перед нами “театр в кресле”: такая форма высказывания предполагает, что сатира постепенно, строчка за строчкой, включая название и посвящение, открывается читателю, и от этого становится еще более едкой.
Заглавие заключает в себе игру слов: слово “академисты” отсылает к слову “академия”, означающему “манеж для верховой езды”; и вот академики уже уподоблены парнокопытным и отброшены далеко за границы интеллектуальной сферы. Посвящение, адресованное членам “Содружества”, строится на умножении гипербол, а завершается тем, что автор сбрасывает маску:
“Но если уж теперь говорить без обиняков,
Я ваших глупостей и ваших низостей, господа,
Первейший враг”.
Авторы Комедии выделяют из общего числа академиков группу тех писателей, которые, как кажется авторам, отличаются по умонастроениям от своих собратьев, а в члены общества попали случайно или по принуждению. Так, в начале пьесы выведен Сент-Аман, который в беседе с Тристаном честит коллег последними словами. Затем, когда академики пытаются решить, кто из них мог бы дать отпор нападкам Дю Боска и Сореля, произносится имя Ракана: но его кандидатура тотчас отклоняется, как только кому-то приходит в голову, что Ракан же первый и выставит на посмешище почтенную ассамблею, в которой, однако, заседает сам. В предисловии Сент-Эвремон упрекает академиков за то, что они необоснованно представляют себя наследниками Малерба и Теофиля и учениками Бальзака: это еще три автора, которые либо по своему происхождению, либо по своим убеждениям были связаны с благородными образцами и не хотели, чтобы их причисляли к писакам; эта же черта отличает Тристана, Сент-Амана и Ракана. Все четче вырисовывается противопоставление профессиональных писателей и тех, кто смотрит на литературу как на благородную забаву.
Сквозь череду сцен Комедии можно проследить еще два важнейших явления литературного академизма. Первое — это то, как официальное сообщество подхватывает и использует динамику предшествующего ему частного движения. Второе — это борьба по поводу лингвистической и эстетической нормы, которая все более и более отчетливо выступает как главный смысл всей академической жизни. Эта проблема является предметом центрального спора пьесы — спора, возникающего вокруг “пуристской” позиции, состоящей в том, чтобы одинаково дистанцироваться и от архаизмов, и от специализированного жаргона.
Согласно авторской ремарке, Комедия разворачивается “у книготорговца Камюзa, на улице Сен-Жак”. В 1637 году у Академии еще не было постоянного помещения для собраний. Выбрав местом действия лавку книготорговца, авторы подчеркивают, что “содружество” представляет собой сборище нищих писак. Этим они также дают себе возможность разыграть некоторые ситуации, которые были бы неправдоподобны в другом месте. В частности, мы можем наблюдать стычки между авторами, которые вышли из кружков, существовавших до Академии, а теперь продолжают выяснять свои старые отношения уже в академическом лоне. Так, Годо, один из основателей кружка “пуристов”, и Кольте, имевший собственную группу, одновременно считают себя единственными и законными претендентами на малербианское наследство. А мадемуазель де Гурне (которая не была членом Академии, но попала в пьесу как раз благодаря тому, что действие происходит в книжной лавке), сторонница гуманистической и архаизаторской традиции, противостоит “светским” идеологам нового учреждения, Буароберу и Серизе; их столкновение происходит в присутствии Силона, представляющего наиболее “научное” направление, к которому относились академики, вышедшие из секретариата Ришелье. Эта сцена (действие III, явление 2) создает эффект тройного высказывания. На первом уровне высказывания мадемуазель де Гурне спорит с Серизе и Буаробером; на втором уровне Силон наблюдает за их столкновением и иронически замечает:
“Каждый безумен по-своему, и тот мнит себя мудрецом,
Кто порицает в другом свои же собственные черты”
(ст. 429—430).
Но поскольку Силон сам изображен комически, то для читателя, уже на третьем уровне высказывания, сатирический эффект удваивается.
Фигура мадемуазель де Гурне должна быть воплощением архаизаторской позиции, а фигура Силона — представлять ученых-резонеров, речь которых отдает жаргоном. Например, Силон упорно употребляет союз or, который он считает необходимым использовать в речи теологов и юристов. Но в ходе большого спора под председательством Сегье Годо нападает на or как на “школярское” слово (V, 2). Он также выступает против выражения d’autant que, которое находит “слишком устаревшим”, и тем самым отвергает позицию, представленную мадемуазель де Гурне. Лексика, предлагаемая пуристами, глашатаями которых выступают и в пьесе, и в реальной жизни Годо и Шаплен, — это лексика “остроумцев” (стих 319), то есть фактически лексика придворных. С самого начала (II, 1) Шаплен объявляет, что именно при дворе он находит образцы хорошего слога, и что там же он находит свою публику. Но задача не сводится к тому, чтобы подражать этой светской речи: ей нужно дать правила, очистить ее и сделать еще более утонченной.
Огрублением карикатуры в Комедии подчеркивается главный предмет академических споров: доминирующие культурные модели. И эстетический выбор пуристов очень точно связывается здесь с их положением профессиональных литераторов.
Используя обстановку книжной лавки, авторы комедии показывают (III, 1) злоключения писаки Бодуэна, заключенного в тюрьму за то, что он не смог предоставить книгоиздателю тексты в сроки, оговоренные в контракте. Они также показывают на примере противостояния Кольте и Годо обидчивость авторов-соперников (I, 2). В Комедии высмеивается Шаплен, который, не в силах свести концы с концами в задуманной им поэме, ворует идеи у Теофиля (II, 1). И чтобы дать читателю полную картину, в начальном диалоге между Тристаном и Сент-Аманом авторы обличают неблаговидное поведение поступки нуждающихся писателей:
“Бодуэн пишет подписи к лубочным картинкам,
Кольте за пять су сочинит вам все что угодно”.
(ст. 53—54).
Пуристы, таким образом, предстают отнюдь не светскими людьми, для которых изящное словоупотребление [bel usage] “естественнo”, а сочинителями, которые должны зарабатывать своими писаниями на жизнь и ради этой цели хотят придумать некий образец, способный угодить вкусам светских людей, придворных и горожан, которые могут стать покупателями их труда.
Таким образом вырисовывается альянс между дворянами, занимающимися литературой на правах любителей, и “эрудитами”: и те и другие враждебно настроены по отношению к новичкам, к тем писателям, которые хотят извлечь выгоду из своих поэм или пьес. Сент-Эвремон и Этелан как раз принадлежали к молодой знати, которая подхватила идеи, выработанные “эрудитами”. В своей Комедии они заявляют о себе как о приверженцах статус-кво: литературу как искусство и развлечение — знати, чтобы доставлять ей удовольствие; серьезную и престижную словесность — “эрудитам”; а, соответственно, “литераторам” здесь места нет. В данном конфликте, касающемся иерархии литературных ценностей, их пьеса оказывается выступлением против “литераторов”, желающих самоутвердиться в ущерб “эрудитам”, против пуристов, узурпирующих авторитет, который до сих пор признавался за учеными, и выставляющих себя новыми знатоками. Об этом говорится в первой строфе пьесы (слова Тристана):
Друзья, кто б не посмеялся над нашей академией?
Самому Майе [14] не приписывали столько низости,
Сколько мы видим сегодня в этих ничтожных сочинителях,
Которых, оказывается, следует почитать как людей редкостной учености.
Критика простирается вплоть до политических намеков. Эталан был противником Ришелье. Комедия не затрагивает прямо министра и основателя Академии, что было бы слишком неосторожно. Но канцлер Сегье, воплощающий в этой пьесе власть, ясно дает понять (V, 1), что цель всего предприятия — даровать Франции такую же престижную академию, какие существуют в Италии. Этот выбор иронически представлен как вдвойне неудачный: потому, что он лишает авторов свободы, и особенно потому, что он поощряет “литераторов” в ущерб “эрудитам”. Но в то же время комедия выдает страх, который вызывал у носителей наиболее традиционных взглядов зарождающийся союз между властью и “новыми знатоками”.
Победа пуристов
Словарь Ришле, давая толкование слову acadОmie, не преминул уточнить, что это место, где скорее “разговаривают о” литературе, чем делают ее. Корпус академических трудов той эпохи заслуживает внимания [15], хотя сравнительно с численностью обществ он выглядит не слишком внушительно. В нем практически отсутствуют поэзия и художественная проза; зато он изобилует теоретическими рассуждениями о риторике, поэтике и лингвистике. И само влияние академий во многом основано на обмене мнениями и оценками, то есть на неформальных беседах, для которых академии и были предназначены, на той неуловимой атмосфере, которая может давать более эффективный и стойкий импринтинг, чем доктринальные изложения. Так, в самых разных формах, проявляется роль академий как нормообразующих инстанций.
Устав Французской академии, синтезировавший в себе основные постулаты многочисленных литературных сообществ такого рода, в статье 26 предусматривал, что сообщество должно создать словарь, грамматику, риторику и поэтику. Те же задачи ставили перед собой и частные кружки: Камю свидетельствует об этом в своей Академической речи (1630), говоря о кружке пуристов, а Фюретьер — в Мещанском романе (1664). То же происходило и в провинциальных академиях: например, в патентных письмах, дающих официальный статус академии в Арле, существование этой институции обосновывается тем, что “… эти дворяне премного отличились своей любовью к изящной словесности и заслужили теми познаниями, кои были ими выказаны, чтоб общественное мнение почтило их союз именем академии, пусть это и будут всего лишь частные собрания, где ученые особы, без шума и трескотни, беседовали бы между собой о чистоте речи и о сочинениях риторических и поэтических”.
Искусная риторика этого текста представляет официализацию как признание того, что vox populi уже ратифицировал, и тесно связывает наименование “академии” с занятиями поэтикой и лингвистикой.
Эстетическая норма очень быстро выдвинулась на авансцену — вместе со спором о Сиде и вызванным им Мнением Французской академии — первым манифестом официального академизма. Но все дискуссии, посвященные эстетическим нормам, так и не привели на протяжении XVII века к созданию четко оформленного корпуса теоретических сочинений. Задуманная Поэтика так никогда и не вышла в свет, и Письмо Фенелона, адресованное Академии на исходе долгого царствования Людовика XIV, свидетельствует о том, что этот вопрос так и остался открытым. Влияние академической жизни на вопросы поэтики имело более диффузный характер: Академия внесла свой вклад в кодификацию литературных форм (Мнение Академии о Сиде способствовало внедрению правил “трех единств” в театральный жанр), но главным образом — в кодификацию вкуса.
Рассуждения о сочинениях Саразена Пелиссона и Трактат о возвышенном Буало, отмеченные влиянием работ кружка Ламуаньона, или Размышления о поэтике Рапена, связанные с дискуссиями группы Патрю, выводят на первый план скорее понятие вкуса, нежели понятие правил. В эту же сторону направлены Академические ощущения по поводу словесности и истории Дю Плезира, опубликованные в 1683 году: в самом названии содержится изящное указание на то, что автор не хочет показать себя педантичным и основательным теоретиком, а просто предлагает разрозненные размышления. На самом деле, все эти авторы — светские люди, не признающие тяжеловесных систематических изложений. Они выбирают более подходящую для себя эссеистическую манеру письма и вырабатывают такую норму, где всегда остается место умолчанию и “ощущению”.
Более систематическим было утверждение нормы в сфере языка. Словарь всегда был главным делом Академии, или, скорее, нескольких академий, поскольку многие общества включились в процесс выработки официально принятой лексики. В Комедии академистов языковая норма становится предметом спора между учеными и светскими людьми. Между тем в какой-то момент Академия попыталась примирить противоречивые требования “знатоков”-гуманистов и “новых знатоков”-пуристов.
Это противоречие зафиксировано в 24-й статье Устава, которая гласит: “Академия будет полагать своим основным делом наиусерднейший труд, дабы снабдить наш язык твердыми правилами и сделать его чистым, красноречивым [Оloquente] и способным к рассуждению об искусствах и науках”. Намерение сделать язык “красноречивым” требовало сохранить обороты, присущие высокому стилю речи (политическому, юридическому и теологическому дискурсу), а значит, некоторые устаревшие слова и выражения. Намерение сделать язык “способным к рассуждению об искусствах и науках” предполагало также сохранение некоторого числа специализированных терминов. Но, следуя логике пуристов, “чистый” язык не был совместим ни с одним, ни с другим. Изначальный план, намеченный Шапленом, предлагал нечто среднее: устаревшие слова сохранялись, но обозначались как устаревшие; а чтобы дать лексике авторитетное обоснование и одновременно подкрепить ее примерами, извлекались соответствующие тому или иному определению цитаты из трудов основных французских авторов, в том числе и предыдущего века. Этим Шаплен надеялся снискать одобрение академии Дю Пюи, в тот период наиболее влиятельной, которой он и препоручил свой план в 1639 году. Авторитет кружка Дю Пюи был весьма высок среди французских академиков, ибо в 1644 году Бальзак в письме к Шаплену говорит о “той и другой академии”, обозначая кружок эрудитов-вольнодумцев тем же словом, что и официальное общество [16].
Впрочем, светское направление быстро взяло верх. Поскольку выяснилось, что процесс извлечения цитат из знаменитых авторов долог и вызывает споры, Академия отказалась от него. Таким образом, Академия решила просто навязывать обществу свою волю: она стала утверждать саму себя в качестве авторитета, порождающего норму. Однако она искала гарантов. Лексикографическая работа, слишком трудная для коллективного осуществления, была поручена Вожела, который составил на основании подготовительных заметок Замечания о французском языке (1647). В Предисловии он объявляет о том, что берет за основу “изящную речь” [le bel usage], тем самым отдавая предпочтение элегантности перед жестко понятой правильностью, на которой была бы основана верная речь [le bon usage]. Между тем, “изящная речь” — это то, “…как говорит лучшая часть Двора, что соответствует тому, как пишут лучшие Авторы” (с. IV). Эта двойная отсылка привязывает языковую норму к светскому образцу, который, в свою очередь, определяется письменным образцом, созданным “лучшими авторами”: этих последних Вожела называет “нашими учителями”. И этот литературный эталон, которая и оказывается решающим в последней инстанции, — этот эталон содержится, с точки зрения Вожела, в сочинениях современных светских авторов, таких как Малерб или Гез де Бальзак. Получается изумительный замкнутый круг: официально принятый язык уподобляется устной светской речи, но эта устная речь вторична по отношению к письменному литературному языку писателей-пуристов.
Однако и пуристское движение впоследствии оказалось разделенным в ходе долгого и запутанного процесса создания словарей.
На смену Вожела пришел Мезере, который ратовал за стремление к строгости и за некоторую научность подхода. Но в 1672 году он был подвергнут критике, и его сменила группа под началом Перро, Ренье-Демаре и Шарпантье. Все они были преданными сторонниками Кольбера, который, пытаясь вывести Академию из летаргического состояния, учредил перепись присутствующих на заседаниях и ввел жетоны, с помощью которых вознаграждались прилежные участники словарных бдений. Эти “жетонщики” еще более сузили идею словаря, сделав из него, как сказано в написанном ими Посвящении королю, сборник слов и выражений, наиболее подходящих для прославления монарха. Это уже не подражание языку двора, а имитация языка придворных льстецов. Этот словарь, тем не менее, увидел свет лишь двадцать лет спустя (1694), причем в весьма несовершенном виде, со множеством ошибок. В качестве единственного авторитетного обоснования в нем фигурировал список из сорока академиков, которые, надо понимать, и были носителями нормы. Единственным, что осталось в словаре от изначальной идеи Шаплена смешать ученых и светских авторов, была классификация слов: слова располагались не в алфавитном порядке, а группировались по корневому принципу, что придавало словарю псевдонаучный вид, весьма странный при той в высшей степени придворной лексике, из которой он состоял.
С приходом к власти жетонщиков разногласия вспыхнули с новой силой. Патрю, член Академии, но одновременно глава собственного кружка, вместе со своими друзьями (Бугуром, Рапеном, Мокруа, Кассандром и Ришле, именем которого и был назван их труд) попытался создать словарь, где приводились бы цитаты и где была бы зафиксирована лексика пуристов, верных малербианской традиции: Словарь Ришле представляет лексику “порядочных людей”, находящихся на острие актуальной культуры эпохи (в качестве авторитетного обоснования приводится список из сорока современных авторов).
Пока Патрю производил раскольнические действия, Фюретьер начал составлять свой словарь. В 1684 году он получил привилегию на его публикацию, но Академия оспорила эту привилегию и исключила автора из своих рядов [17]. Ставка была достаточно высока для того, чтобы пойти на риск и преступить закон: Ришле был отпечатан в Женеве, а Фюретьер — в Амстердаме (в 1690 году), усилиями Бейля; оба издания распространялись во Франции нелегально. Из трех вышеперечисленных словарей самым разносторонним и самым близким к изначальному замыслу был Фюретьер, где используются цитаты, приводятся устаревшие слова и технические термины, указывается этимология и история слов. Если в нем делаются уступки ученым, он все-таки придерживается одного главного направления: он тоже обращается к “порядочным людям” и именно их принимает за источник нормы.
Три конкурирующих словаря, вышедшие из первоначального проекта Академии, свидетельствуют о триумфе пуризма: основополагающие принципы уже не подлежали обсуждению, речь шла только об их приложении. Но в то же время споры — уже по поводу формы, а не содержания, — оказались и более конкретными и более яростными. Каждая деталь была предметом для манифестации культурных позиций [prise de position], а каждая манифестация означала противостояние тем или иным провозглашенным и признанным институтам. Таким образом, академическое движение не только способствовало образованию четко очерченной собственной сферы литераторов и получению ими господствующей позиции на культурном поле, но стало той почвой, на которой наиболее четко появлялось диалектическое взаимодействие новых унифицирующих элементов (норма) и предполагаемых ими различных возможностей выбора (способы приложения нормы).
Пока академики спорили о том, что есть норма, академическая сеть вырабатывала и распространяла среди образованной публики набор упрощенных предписаний, так сказать, “вульгату”. В этом процессе участвовали и разнообразные кружки, хотя большинство производимых ими сочинений обращалось прежде всего к ограниченному кругу специалистов. Более эффективными были три следующие передаточные структуры. Первая — это сама академическая сеть: по этому каналу наиболее влиятельные сообщества распространяли предписания, адресованные менее именитым группам, которые таким образом, особенно в провинции, достигали относительно менее специализированной аудитории. Вторая, имеющая более широкую аудиторию, основывалась на контактах между академиями и салонами: писатели посещали светские собрания, где до них доходили отголоски текущих академических споров. Так, в 1640 году полемика вокруг пуризма вызывала интерес в салоне мадам де Рамбуйе, где решался вопрос, относится ли слово car к “изящной речи”. Но особенно важно, что некоторые академии проводили отдельные открытые заседания для светской публики — и это было гораздо более эффективным способом вульгаризации. Так делал Ренодо для своих “Конференций” или Ришесурс в своей “Академии ораторов”. Кружок Ришесурса окончательно оформился в конце 1650-х годов. В тот момент Ришесурс находился в сфере влияния Фуке, а после его падения беззастенчиво примкнул к Кольберу [18]. Он был преподавателем красноречия: академия позволяла ему находить потенциальных учеников. В нее входило около шести человек, не слишком известных. Среди прочего, каждую неделю академия проводила “особое” заседание: на нем обсуждался какой-нибудь вопрос светской морали, поэтики или литературы, тема объявлялась за месяц, и к дискуссии в качестве слушателей допускалась публика. Каждый член делал сообщение, после чего Ришесурс произносил свою “резолюцию”. Слушателям слова не давалось, но они могли представить свои соображения на обсуждаемую тему в письменном виде. Позже все сообщения и “резолюции” выходили отдельным томом [19].
Обсуждаемые вопросы были весьма банальны: польза печатного дела; словесность; кто больше нравится дамам — “ученые, галантные кавалеры или рыцари”; что труднее — переводить или придумывать, и т. д. [20] Эти собрания посещали мещане, женщины, дворяне — люди цивилизованные, но плохо образованные: здесь они получали знания в виде удобной выжимки, позволяющей быть в курсе современных событий.
Подобные конференции были лишь слабым отголоском тех дебатов, которые потрясали стены “великих” академий. Но, занимаясь банализацией норм, они делали эти нормы доступными и приспособленными для нужд светской публики, то есть они как раз и превращали норму в нормальность.
ЛЕГИТИМАЦИЯ И ДРЕЙФ
В XVII веке подавляющее большинство литераторов примкнуло к академическому движению. В этом отношении Комедия академистов, высмеивающая академический мир, представляет собой уникальный случай полного и решительного его отрицания.
Путь литературного признания
Не то чтобы не существовало других сатир на отдельные сообщества: напротив, корпус полемических текстов весьма обширен. Но во всех этих текстах, за исключением Комедии, нападки на какую-то одну академию служат возвеличению другой, или же их авторы сами являются активными членами того или иного содружества, или же они одобряют академическую жизнь как таковую.
Например, в 1630 году Камю [Camus] публикует под прозрачным псевдонимом “Мюзак” [Musac] Академическую речь о размолвке между Нарциссом и Филлархом по поводу изящной словесности, где подвергает критике “эту Академию Пуристов, столпы которой занимаются только тем, что порицают весь свет, а сами почти ничего не делают, поскольку боятся стать мишенью для тех, кто не преминули бы воздать им по заслугам, ежели бы они стали писать собственные сочинения”. Но в других местах он с восхищением пишет о многочисленных заседаниях современных ему кружков, где шли дебаты о “математике, Истории, Поэзии, Красноречии и той Словесности, которую Школа называет Гуманитарной, а самые вежливые почитают как изящную” [21]. Фактически, Камю занимает позицию, близкую к гуманистам-энциклопедистам, и его враждебность направлена лишь на пуристов, минуя кружки Гурне и Дю Пюи.
Сорель в 1637 году критиковал Французскую академию в своем Перечне заявлений о преобразовании нашего языка, сделанных в Великие Дни французского Красноречия. Еще раз он подверг ее нападкам в 1654 году, высмеяв пелиссоновскую Историю Академии. Но сам он был активным участником собраний кружка Мароля, и Фюретьер изобразил его на страницах Мещанского романа в облике карикатурного персонажа по имени Шароселль (=Шарль Сорель) как одного из столпов академического движения.
Та же самя ситуация и с Жилем Менажем, который в своем Ходатайстве о словарях высмеивал Французскую академию, тогда как сам был основателем и душой кружка “меркуриалов”. Перед нами типичный случай конкуренции: Менаж, выпустивший в 1650 году Истоки французского языка, хотел для обоснования нормы предложить некий “светский” вариант этимологии и филологии, в то время как Академия прямо ссылалась на светский узус. Но Менаж не был и сторонником эрудитов-традиционалистов: в 1644 году он яростно нападал на эллиниста Монмора. Ходатайство способствовало скорее его сближению с французскими академиками: “Вожела, Шаплен, Конрар и политики Академии, опасаясь его язвительности, сделались его друзьями”, рассказывает Таллеман [22]. Вожела даже попросил его пересмотреть текст своих Замечаний. Таким образом, Менаж предстает одним из лидеров “новых знатоков”. Но в конце 1650-х годов, когда его собственный кружок набирает авторитет, конкуренты выстраивают против него линию обороны. По одну сторону баррикад оказываются кружки Менажа и Скюдери, по другую — Мароль и Французская академия. Жиль Буало подвергает критике эклогу Менажа Кристина, а Котен публикует свою желчную Менажерию****: союзники Шаплена нападают на Менажа и его друзей, конкурирующих с ними на их привилегированном поле, критикуя их за чрезмерную светскость. Фактически в этом литературном споре сталкиваются два клана: один из них, представленный Менажем, Пеллиссоном и Скюдери, группируется вокруг Фуке; другой, представленный Шапленом, — вокруг Кольбера. В их бурных взаимоотношениях, с полемикой, резкими переменами позиции, примирениями [23], на первый план никогда не выходили ни обоснованность академической практики, ни пуризм. В этом конфликте речь шла о том, кто станет официально признанным учредителем нормы [24].
Даже своими ссорами литераторы способствовали развитию академической жизни. А по крайней мере с 1650 года они стали примыкать к “новым знатокам”, исповедующим пуризм, в одном или в другом его варианте. Выбор этих нюансов так или иначе отразился на их стратегиях; но самым существенным фактом было прежде всего само это глобальное движение присоединения. Более того, самые заметные фигуры среди “новых знатоков” вели себя как “профессиональные литераторы”: какой бы ни была их первоначальная социальная роль — аббат, учитель, историограф, и т. д. — наиболее известная и наиболее существенная их деятельность относилась к литературной сфере. Это были те самые “сочинители-ремесленники”, на которых нападала Комедия академистов. Стремительное развитие академического движения, и, в его рамках, триумф “новых знатоков” способствовали тому, что литераторы обрели достоинство и уважение.
Писателям академическая практика предоставляла пять преимуществ.
В первую очередь, эти сообщества образовывали среду общения: писатель, особенно неофит или человек, недавно прибывший в город, присоединясь к такому сообществу, избегал изоляции. Кружки также были — и это второе их достоинство — местом, где можно было получить информацию и приобрести некоторое образование. Во времена, когда пресса только начинала развиваться, когда почта все еще была редкостью, академические разговоры играли неоценимую роль для приобщения к культурной актуальности. А коллективные размышления были чем-то вроде обучающего курса, которого в то время не могла предложить ни одна другая инстанция.
Третье достоинство заключалось во взаимопомощи между академиками. Они поддерживали друг друга в литературной работе: обменивались мнениями, суждениями, советами. В истории литературы обычно недооценивали этот аспект академической жизни, но мы видели, как Вожела просил помощи у Менажа; менее известен тот факт, что Сент-Аман, в общем державший дистанцию в отношениях с коллегами, обращался к ним за помощью в определении жанра своего Спасенного Моисея. Разумеется, эта поддержка находила выражение также в практике взаимных славословий и совместных полемических выступлений: достаточно привести в пример размолвку между Шапленом и Менажем, в которую вмешались, приняв сторону первого, Жиль Буало и Котен. Но эта поддержка простиралась и на выгоды социального порядка: академия часто находилась под покровительством какого-нибудь меценатствующего гранда: для Французской академии в этой роли выступали Ришелье, Сегье и Кольбер, и так же обстояло дело с частными кружками (Конде покровительствовал обществу Бурдело, Фуке — кружкам Менажа и Скюдери) и с провинциальными академиями (герцог де Сент-Эньян поддерживал академию в Арле, а кардинал д’Эстре — в Суассоне). Вступить в академию означало приблизиться к тем, кто распределял премии, протекции и синекуры. Так Буаробер, доверенное лицо Ришелье, часто ходатайствовал у министра за своих коллег по Французской академии.
Четвертым преимуществом было признание: быть принятым в академию означало получить признание от равных. В этом отношении, так же, как и в наши дни, институции литературной жизни давали допуск в ограниченный мир специалистов. Этот допуск мог либо подтвердить уже сложившуюся известность (так было, например, в случае с Корнелем), либо стать основой для нее (как было в случае с Шапленом, или, если брать следующее поколение, с Пелиссоном).
И наконец, если отвлечься от конкретных человеческих судеб и рассматривать фигуру писателя вобще, получение академиями официального статуса означало легитимацию писателя как социальной роли. С созданием национальных (Французская академия, “Малая академия”) или региональных (провинциальные академии) институций литературная жизнь обрела специфические и признанные государством инстанции. Тем самым государство отводило писателю определенную социальную роль и выделяло ему определенную социальную функцию — заведовать языком и эстетикой. А превосходство, завоеванное литературой на академическом поле, обеспечивало им особенно почетное положение. И это пятое преимущество отнюдь не было наименее значительным.
Карьера Франсуа Менара [25] — пример того, как осуществлялись эти разнообразные преимущества и как тот капитал, который они составляли, конвертировался в известность или материальные выгоды. Он родился в 1583 году и принадлежал к семье судейского сословия и к династии литераторов: его дед был комментатором Псалмов Давида, а его отец, советник парламента в Тулузе — автором сборника Примечательных вопросов, обсуждавшихся в том же парламенте. Сын изучал право, стал адвокатом, после чего начал карьеру парижского литератора. Он устроился секретарем к Маргарите Валуа (1605) на жалованье в 400 экю, что позволяло ему жить вполне комфортно, тем более что на работе он не надрывался. У королевы Марго, которая сама была писательницей и собирала у себя литераторов, Менар встречался с Берто, Депортом, Ложье де Поршером и Ренье, которые были его советчиками в первых литературных опытах. Он познакомился в Малербом, набиравшим известность, и стал посещать (1607) его кружок, куда входили ученики Малерба — Коломби, Ракан, Пиар, Патрикс, Дюмустье. С 1607 года стихи Менара появились в сборнике Парнас превосходнейших поэтов нашего времени, рядом с сочинениями самого Малерба. Но в то время Малерб соперничал с Депортом за статус придворного поэта: они поссорились, их ученики перессорились вслед за ними — и Менар стал писать эпиграммы на своего недавнего друга, Ренье, который встал на сторону Депорта. Малерб облегчил Менару доступ к издателям и помог приобрести известность — поддерживая его в этой полемике, Менар платил по долгам.
Малерб же, в свою очередь, помог Менару проникнуть в придворные круги, где Менар нашел себе покровителей (маршала де Бассомпьера и графа де Крамайля). С их помощью он смог укрепить свой социальный статус, купив место председателя суда в Орильяке (1611). Кроме того, Малерб подключил его к своей работе придворного поэта, поручив ему сочинение стихов для королевских празднеств (1612, 1615). Слава приходит к Менару с выходом сборника Услады французской поэзии (1615), имевшего несомненный успех, где малербианцы играли ведущую роль. Он делил время между Орильяком и Парижем, где встречался с молодыми поэтами-малербианцами — главным образом с Колльте, но также с Теофилем, Сент-Аманом, Фаре. Вращаясь в этом обществе вольнодумцев, Менар опубликовал стихи в Сатирическом кабинете (1618) и Сатирическом Парнасе (1623). Однако вольнодумцы в то время подвергались преследованиям, а Малерб был дружен с их гонителем, отцом Гарассом: последовав примеру учителя, Менар отрекся от вольнодумства. В те же годы он направил свой полемический талант против кружка мадемуазель де Гурне (куда входили Берто и Депорт), который критиковал учителя.
Менар сделал себе имя на волне малербианского движения, но со смертью Малерба у него начались проблемы. Ришелье, придя к власти, не оказывает ему внимания, поскольку покровители Менара (Бассомпьер, Монморанси) были противниками кардинала. На протяжении долгого периода (1633—1643) он прозябает на обочине литературной жизни, не появляясь в Париже, хотя Французская академия, признавая его известность, включила его в число своих членов со дня основания. Согласно Таллеману, Буаробер, несмотря ни на что, будто бы добился у Ришелье для своего коллеги по Академии премии в 200 экю [26]. Менар, однако, так и не выбрался из провинции: он вернулся в свой родной город, Тулузу, где в 1638 году опубликовал сборник Новых стихотворений. Академия Цветочных игр, используя парижскую известность Менара для того, чтобы придать вес своим собственным регалиям, в 1639 году присуждает ему вне конкурса серебряную Минерву и принимает его в свои ряды. Эта акция носила чисто символический характер, поскольку приз так и не был вручен, но она имела смысл как обмен знаками известности между парижским академиком и провинциальной академией, и она стала поддержкой для поэта, слава которого начинала угасать.
Все это помогло Менару после смерти Ришелье хотя и поздно, но с блеском вернуть себе завоеванные позиции и снова занять место в первых рядах. Он сохранил отношения с Гезом де Бальзаком, еще одним литератором, “разочарованным” в Ришелье, и со своим земляком Приезаком: они и оказали ему поддержку перед Сегье, новым покровителем Академии. Сделавшись сначала государственным советником, а затем получив дворянство (1644), Менар вернулся в Париж, стал заседать в Академии и в 1646 году опубликовал свои Сочинения. Умер он в расцвете вновь обретенной славы.
Подобная траектория, помимо фактов литературной филиации, притягательности Парижа и получения дворянства, значение которых мы увидим в дальнейшем, показывает, как функционировала система академического мира: от частных кружков к Французской академии, от Французской академии к Цветочным играм, и в конце снова к Французской академии. И здесь особенно четко видно, как осуществлялось взаимное прославление и взаимная поддержка. К тому же типу относились жизненные траектории Пелиссона, Менажа, Мароля или Шаплена, или Буало и Перро. Таким образом, во всех отношениях, и на уровне символических ценностей, и на уровне материальных выгод, академическая жизнь помогала писателю приобрести положение в обществе и некоторый статус, хотя бы пока и самый расплывчатый.
Зло по имени академизм
Признание писателя имело и свою обратную сторону, а академическая система не только благоприятствовала формированию новых моделей и большей выделенности литературной жизни внутри общества. И если появившееся позднее слово “академизм” приобрело пейоративные коннотации, то произошло это потому, что в XVII веке академическая система породила и некий дрейф в сторону от общего курса, принятого новой институцией.
В целом академии были склонны к политическому и религиозному конформизму. В первой половине века кружки вольнодумцев придерживались воззрений, угрожавших существующим властям, и в частности, власти духовной: к таким кружкам относились группа Бурдело и академия Дю Пюи. Но подобные кружки, культивировавшие в своих тайных дискуссиях предельную свободу, внешне афишировали безусловное уважение к политической власти и избегали, насколько это было возможно, любого столкновения с церковью. Так же действовали и другие кружки вольнодумного направления: они позволяли себе разного рода выходки, подлежавшие порицанию, а то и подавлению в прямом смысле слова, но внешний конформизм оставался для них правилом.
В литературных кружках этот конформизм был более реальным и порой даже воинствующим. Если академия получала патентные письма, дающие ей официальный статус, то одним из прописанных в них фундаментальных обязательств было служение власти.
Именно в этом смысле патентные письма академии в Арле превозносят основателей академии как людей, предающихся изящной словесности “без шума и трескотни”, что следует понимать как: не подвергая сомнению политические и религиозные догмы. Еще более откровенно это выражено в Уставе академии Анжера (1685), где сказано, что “в Академии вовсе не будут затрагиваться религиозные и теологические материи; а материи политические и моральные будут толковаться только соответственно авторитету короля, установлениям правительства и законам королевства” (статья 29). Таким образом, академии должны были проповедовать культуру, которая служила бы централизации монархии; и роль Французской академии как поборницы и носительницы национального языка была предметом для подражания в провинциальных академиях: Устав академии в Ниме гласил, что деятельность академии будет посвящена изучению городских древностей и пропаганде французского языка. Академики из Вильфранш-ан-Божоле проявили еще большее рвение, добавив к этим задачам прославление короля, которое они рассматривали как первостепенное оправдание своего существования.
Академии были полезны для языковой и политической унификации, но они служили также и религиозной унификации — хотя бы тем, что они поддерживали модус вивенди между католиками и протестантами. В академиях обе религии были приняты, и в районах с протестантским большинством это сосуществование способствовало сближению двух религиозных сообществ. Так было в Ниме. Так отчасти было в Кастре, где академия распалась только из-за непримиримости протестантов, которые во что бы то ни стало хотели “затрагивать религиозные и теологические материи”. Янсенисты были единственными, кто вел яростную борьбу с церковью; но они лишь отчасти попадали в академическое пространство, и к тому же их противостояние церкви осуществлялось не с этих позиций.
Будучи по основным своим идеологическим ориентациям монархическим и католическим, академический мир был к тому же заповедником геронтократии, что в значительной степени было связано с официальным статусом. Превратить частную академию в официальное содружество означало увековечить ее: число членов академии было неизменным, и как только личный состав был укомплектован, любое его обновление было возможно только вследствие кончины кого-либо из членов. На протяжении века количество официальных сообществ увеличивалось вместе со средним возрастом академиков. Следствием чего был консерватизм.
Поэтому и общественные, и частные академии старались принимать в свои ряды тех, кто не представлял никаких рисков. Поскольку же их изначальное теоретическое единство было довольно слабым, то в период, когда академический мир был еще открыт и текуч, академии предпочитали брать людей посредственных, а не блестящих, которые могли выдвинуть сильные предложения, способные нарушить существовавшее неустойчивое равновесие.
Это особенно наглядно видно на примере Французской академии. Вначале она объединяла всех авторов, обладавших хоть каким-то признанием, а некоторые включались в ее состав, минуя стадию кандидата (например, Вольтер). Но позже она стала набирать людей едва известных или молодых, от которых ожидалась большая покладистость, чем от знаменитых и независимо мыслящих авторов. В первой половине XVII века была сделана “отсрочка” для Корнеля и Тристана, а во второй половине века, когда это явление стало уже повсеместным, Лафонтену, Расину, Буало и даже Лабрюйеру пришлось ждать дольше, чем какому-нибудь Ренье-Демаре…
Третьим фактором, благоприятствующим консерватизму, было то, что в академиях, множащихся в провинции, литературная специфика ослаблялась. Сначала речь шла о писательских кружках, где обмен мнениями между литераторами стимулировал их творчество. На это указывают названия некоторых групп: Французская академия сначала рассматривала в качестве возможного название “Академия воспитанных”, подчеркивающее эстетическую ориентацию ее членов, по крайней мере изначального ядра; авиньонцы назвали себя “Соревнующимися”; в Арле обсуждалось название “Академия буриме”. Но по своей природе эти содружества занимались нормами и предавались рассуждениям на общие темы, а не творчеству. И главное, для того, чтобы сформировать ряды новых официальных провинциальных сообществ, нужно было привлечь все компетентные лица, какие были в городе или регионе (набор в академии в XVII веке все еще носил по преимуществу местный характер). Таким образом рядом с писателями, создававшими фикциональные или эссеистические тексты, оказывалось все больше и больше людей судейского сословия, которые сочиняли только юридические записки, адвокатов, опубликовавших какие-то свои речи, духовных лиц, составлявших проповеди, наконец, просто любителей, изучивших что-то из местных древностей или интересующихся вопросами филологии, то есть “эрудитов” самого невысокого полета. После дебатов о современной словесности или об истории литературы, все чаще обсуждались разнообразные вопросы иного порядка. В результате этого аспекта официализации, благоприятствующего геронтократии и второму пришествию эрудитов, жизнь литературных академий, столь бурная вплоть до 1660-х годов, начала застаиваться.
После того, как победа писателей была отмечена утверждением автономии литературы, в академиях, с усилением позиций знати и духовенства, стало также ощущаться присутствие сил гетерономии.
На первых порах фактор высокопоставленности не играл особой роли; значение имела только признанность участника в качестве литератора, и простолюдины входили в кружки наряду со знатью. Среди членов Французской академии первого призыва насчитывалось шесть не слишком знатных дворян. Но уже поколение спустя (1675) их было девять, и среди них были весьма родовитые, вроде герцога де Сент-Эньяна. В провинции бывало так, что знатные члены академии занимали особое положение, как было, например, в Авиньоне и в Арле: но дело в том, что там местные родовая и интеллектуальная элиты совпадали. По мере того, как академии усиливали свои позиции и набирали престиж, а внешние признаки учености вызывали все большее признание, среди дворян распространилось нечто вроде моды, согласно которой заседать в каком-нибудь литературном обществе считалось хорошим тоном. Первым подал пример маркиз де Куален (племянник Сегье), член Французской академии. После него это явление превратилось в поветрие.
Так же обстояло дело и с церковными сановниками, многие из которых были знатного происхождения. Первым вошел в Академию кардинал д’Эстре, и в 1675 году она насчитывала пять епископов и одного кардинала. Во всех провинциальных официальных академиях духовенство было широко представлено, а высшие церковные сановники иногда возглавляли содружества (Флешье в Ниме, д’Эстре в Суассоне).
Начиная с 1670 года академии все больше и больше становились собраниями “важных особ”. Конформизм в них усиливался, а собственно литературная деятельность должна была уступить место торжественным заседаниям, продиктованным требованиями декорума, в котором были заинтересованы местные власти, просочившиеся в академический мир. Например, в Уставе академии в Анжере предусматривалось, что “если какая-либо особа, примечательная по своему рождению или по своим заслугам, проезжая через город, захочет принять участие в собрании, то он (sic) может быть допущен, после того как об этом за день будет объявлено директору” (статья XXII). Далее уточняется: “Отныне всем знатным особам будет предоставлен свободный вход на прием академика или на другие торжественные события” (статья XIII; курсив мой).
Это увлечение знатью и прелатами способствовало усилению социального престижа литературной деятельности: в этом смысле писатели получали выгоду. Но за эту выгоду пришлось заплатить тем, что собрания отчасти утрачивали свой специфически литературный характер. Присутствие высоких особ на собраниях могло впечатлить публику; для писателей же, наоборот, академии были тем местом, где о них выносили суждение равные: соседство с грандами, полезное в социальном отношении, уменьшало чисто литературную ценность академического признания. В последней трети XVII века в этой среде начали происходить глубокие изменения, и как показал Д. Рош, в следующем веке влияние знати и духовенства в образованных кругах стало еще более сильным [27] .
Академии были решающим фактором автономизации интеллектуального пространства и его разделения на специальности. Внутри этого интеллектуального пространства академии способствовали превосходству литературы. Таким образом, они сыграли ключевую роль в первичной легитимации литературы и писателя. В то время, когда “литературных школ” как явления еще не существовало, когда могли проявляться лишь их зачатки, именно в недрах академий в основном разворачиваются дебаты о том, что такое норма, и именно здесь пуристы и “новые знатоки” утверждают свою гегемонию.
Дрейф в сторону знатного, более консервативного академизма — безусловно, феномен вторичный; но он обнажает противоречивость ситуации. С одной стороны, все более широко признается тот факт, что литература и писатель — это такая вещь и такой персонаж, которые представляют огромный интерес. С другой же стороны, ни власти, которые дают академиям официальный статус и тем самым стремятся навязать им свои директивы, ни доминирующие сословия — знать и духовенство, которые все больше и больше присваивают себе академические почести и руководство академиями, — не признают автономию литературной деятельности. Таким образом, в классическую эпоху в академической сфере литературное поле представляет собой место постоянного напряжения между стремлением к автономии и сохранением вынужденной зависимости.
Перевод с французского Г. Галкиной
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Именно так сразу же ощущают эту традицию первые историки литературы. Так, А. дю Вердье рассматривает группу поэтов XIV века во главе с Жоффруа дю Люком как “академию” (La BibliothПque. Lyon, 1585. Р. 444—445).
2) FrÎmy, E. Origines de l’AcadÎmie franÍaise, l’acadÎmie des derniers Valois. Paris, 1887; Yates, F. The French Academies of the 16th Century. London, 1947.
3) D’Aubignac. Discours au Roy sur l’establissement d’une seconde acadОmie. Paris, 1664. Section X. Набросок этого сочинения был составлен в 1663 году, когда д’Обиньяк пытался придать официальных характер основанному им обществу.
4) D’Aubignac. Dissertation sur le poÏme dramatique. Paris, 1664. QuatriÏme dissertation.
5) FuretiПre. Le Roman bourgeois // Romanciers du XVIIe siПcle / Ed. A. Adam. Paris: PlОiade. P. 969. Об академии в Арле см.: RancО, A. L’acadОmie d’Arles au XVIIe siПcle. Paris, 1886. P. 164—182.
6) Renaudot. PremiÏre Centurie des questions traitÎes Ïs ConfÎrences du Bureau d’adresses. Paris, 1634. PrÎface.
7) Fabre, A. Chapelain et nos deux premieres acadОmies. Paris, 1850. RancО. Op. cit. Storer, Marie E. Informations furnished by the Mercure Galant on the French provincial academies in the XVIIth Century // PMLA. 1935. P. 444—468.
8) Roche, D. Le siПcle des LumiПres en province, AcadОmies et acadОmiciens provinciaux, 1680—1781. Paris; La Haye, 1978. P. 19.
9) Pintard, R. Le Libertinage Оrudit en France dans la premiПre moitiО du XVIIe siПcle. Paris, 1943.
10) Camus. Discours acadÎmique sur le DiffÎrend des Belles Lettres de Narcisse et de Phyllarque. Paris. 1630. P. 11 sqq.
11) Письмо Шаплена к Ж. Бушару (1639) // Chapelain. Lettres / Ed. Tamizey de Larroque. Paris. 1880—1883. T. I. P. 358.
12) Busson, H. La PensОe religieuse franНaise, de Charron a Pascal. Paris, 1933. P. 297. Автор перечисляет двенадцать “ученых собраний”, действовавших в эти годы; поскольку в них встречаются одни и те же люди, я отобрал только те, которые были в какой-то момент главным очагом научной деятельности.
13) Saint-Evremond. La ComÎdie des acadÎmistes et Les AcadÎmiciens / Ed. P. Carile. Paris; Milan, 1976.
14) Майе (Maillet) был образцовым объектом сатир против “грязного поэта” (Сент-Аман).
15) Перечень этих трудов см. в: Viala, A. La Naissance des institutions de la vie littОraire en France au XVIIe siПcle (thПse). Lille, 1983. P. 486—488. Корпус составляют главным образом теоретические и критические труды, касающиеся риторики, поэтики и лингвистики.
16) Об истории создания словарей см.: Pellisson. Histoire de l’AcadОmie [1654] / Ed. E. Livet. Paris, 1858; Mesnard, P. Histoire de l’Academie franНaise. Paris, 1857; Beaulieux, C. Histoire de la gestation de la premiПre Оdition du dictionnaire de l’AcadОmie // Mezeray, F. de. Observations sur l’ortographe de la langue franНaise. Paris: Champion, 1951; Viala, A. Une nouvelle institution littОraire: les dictionnaires du franНais vivant // De la mort de Colbert И lЗ Revocation de l’Оdit de Nantes: un monde nouveau? Marseille, C. M. R. 17, 1985 (actes du coll. 1984).
17) См.: FuretiПre. Factums / Ed. Asselineau. Paris, 1859.
18) Стремясь заручиться для своей академии поддержкой того, кто у власти в данный момент, в 1661 году он посвятил свое сочинение Фуке, а в 1664 году — Кольберу.
19) Они публиковались с 1661 по 1665 год под заглавием Академические конференции и были переизданы в трех частях в 1665 году; в предисловии подробно описывается устройство и деятельность академии.
20) Подробнее см.: Viala. Naissance des institutions. P. 496—502.
21) Camus. Discours acadÎmique.
22) Tallemant des RОaux. Historiettes / Ed. A. Adam. Paris: Pleiade. T. II. P. 323.
23) См.: Adam, A. Histoire de la littОrature franНaise au XVIIe siПcle. Paris, 1948— 1953. T. III.
24) Конфликт того же рода произошел в 1639 году в Академии: Коломби и Ложье, ученики Малерба, приняли решение больше не принимать участия в заседаниях, поскольку они полагали, что “новые знатоки” незаконно захватили малербианское наследие, в то время как его законными правопреемниками, в качестве учеников поэта, были они сами.
25) Douhet, Ch. Le PoÏte F. Mainard. Paris, 1909. Douhet, Ch. Mainard et son temps. Presses de l’UniversitÎ de Toulouse, 1976.
26) Tallemant. Op. ñit. T. I. P. 397.
27) Roche. Op. cit.
* Alain Viala. L’essor des acadОmies // A. Viala. Naissance de l’Оcrivain: Sociologie de la littОrature И l’Йge classique. P.: Minuit, 1985. P. 15—50 (Chap. 1). Здесь и далее примечания переводчика отмечены звездочкой и даются внизу страницы, а авторские примечания пронумерованы и даются в конце текста.
** Название образовано от латинизированной формы фамилии Дю Пюи. (Прим. пер.)
*** Минимы — члены основанного св. Франциском из Паулы в Калабрии монашеского ордена, представляющего собой ветвь ордена францисканцев. Орден минимов возник в 1436 г. (Прим. пер.)
**** Игра слов: по-французски mОnagerie значит “зверинец” (Прим. пер.).