(Послание Ивану Smith’у)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2002
Дорогие читатели!
С радостью сообщаю вам, что мой почин поддержан и пополнением моей кунсткамеры стали заниматься и другие собиратели. Поэтому на сей раз вместо своей эпистолы даю место посланию французского коллеги.
До следующего письма
ваш Иван Smith
ПОСЛАНИЕ ИВАНУ SMITH’У
Любезный друг!
В первых строках моего письма позвольте попенять Вам за обмолвку, простительную нам с Вами как иностранцам, но нашим русским друзьям ухо режущую. В последнем своем письме Вы пишете о начертании “кетчупъ” на этикетке: “…и вот появляется ять на конце” (НЛО. № 51. С. 368). Впрочем, недавно, наблюдая за языковедческими изысканиями сЗмого, как полагают иные, образованного и стильного телеведущего Леонида Парфенова, я обнаружил, что и русские имеют о своей собственной орфографии представления самые фантастические, поскольку он представил граду и миру слово “евангелие”, в котором вторая буква была — ни много ни мало — ижицей. Вот уж когда стал ясен смысл старой поговорки: “Фита да ижица — розга к телу ближется”, и пришлось только пожалеть, что сей прогрессивный метод воспитания основательно забыт в русской школе.
Но рассказать Вам я хотел не об этом.
Горячо рекомендую Вашему вниманию собирателя “современного антиквариата” книгу, явно претендующую на почетное место в подобной коллекции, тем более что она одобрена соответствующими научными инстанциями: рекомендована к печати Ученым советом Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН, издание осуществлено при поддержке РГНФ, имеется общая редколлегия этого труда (Теория литературы: В 4 т.) в составе главного редактора Ю.Б. Борева, Н.К. Гея, покойного А.В. Михайлова, С.А. Небольсина, И.Ю. Подгаецкой и Л.И. Сазоновой, а равно и особая редколлегия данного четвертого тома, названного “Литературный процесс”, — Ю.Б. Борев (главный редактор), И.П. Ильин, Е.Г. Местергази, И.Д. Никифорова и И.Ю. Подгаецкая.
Замечу, однако, что тщательное исследование тома позволило мне выдвинуть гипотезу, что главный редактор был и главным тружеником на ниве изучения всемирного литературного процесса, поскольку в оглавлении его фамилия встречается 76 раз, тогда как все остальные авторы представлены не более чем дважды (О. Овчаренко и Е. Ермилова), а в основном — единожды. Стало быть, именно ему по справедливости принадлежит и главная заслуга в осуществлении титанического предприятия, замечательные особенности которого познаются уже при просмотре оглавления.
Весь труд делится на три части, первая из которых именуется “Особенности художественного процесса и методология его анализа” (отмечу в скобках, что на переплете и титульном листе обещан совсем другой предмет исследования — литературный процесс; подмена в тексте позволила рассмотреть такие замечательные литературные явления, как прерафаэлитство, лучизм, абстракционизм, фовизм и пр.), вторая скромно названа “Теоретическая история литературы” и, наконец, третья — “Развитие литературы в неевропейских ареалах. Тропическая Африка”. Попытался я отыскать в книге другие “неевропейские ареалы” и обнаружил, помимо литератур американских, еще лишь неясно определенные “восточные”, где при ближайшем рассмотрении не оказалось ни японской, ни индийской, ни китайской, ни еврейской. Видно, готовясь к участи антиквариата, ученый коллектив заранее озаботился, чтобы книгу “подпортили” мыши и плесень.
Но зато в названиях и подзаголовках глав творцам удалось удивительно органично соединить возвышенную академичность (“Методологические искания и современная методология анализа литературного процесса”) с необычайно изящными и стилистически изысканными виньетками. Так, глава об эпохе Возрождения делится на следующие разделы: “Свободный человек — высшая ценность мира”, “Период очарования свободой: “Делай что хочешь!”” и “Период разочарований (Кризис Возрождения): Делай что хочешь? И зло?”. Жаль, что оглавление не принято читать как художественное произведение! Разве иначе оценишь подзаголовок раздела: “В закате утонула (так пышно!) кровать” или другого: “Счастлив творящий добро; состояние мира не способствует счастью: существуют ли пути очеловечивания мира?”?
Но полно! Иначе мы так и не дойдем до самой сути этого титанического труда, до неслыханной точности и элегантности его определений, так ценимых Вами в научной литературе. Послушаем сочинителя, отдавшись эстетическому переживанию — не побоюсь этих слов — художественного своеобразия его стиля. Открыть том можно почти на любой странице. Ну вот, например, о символизме: “Художественная концепция (здесь и далее сохранены курсив, орфография и пунктуация. — Ж.Ф.). Символизм утверждает художественную концепцию: мечта поэта — рыцарство и Прекрасная Дама.
Мечта о рыцарстве (“узнаю тебя жизнь, принимаю и приветствую звоном щита”), поклонение Прекрасной Даме (“И веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука”) наполняют поэзию символизма. Символизм идеализировал и наследовал некое смутное, туманное рыцарское прошлое человечества. Символисты идеализировали рыцарство, и для них женщина находится в центре мира”. Опустим дальнейшее описание женщины у символистов и вернемся к подлинной науке: “Философско-эстетические и исторические основы. Шеллинг и братья Шлегели утверждали, что природа искусства символична, эти идеи были известны французским литераторам, зачинавшим новое художественное направление — символизм, и сыграли роль в его возникновении.
Символизм — дитя исторически неопределенной, незрелой ситуации.
Теоретические идеи. Один из теоретиков символизма Жорж Ванор писал в книге “Символистское искусство” (1889): “Какой бы новой ни казалась теория литературного символизма, она существовала всегда”. Ванор возводит эту теорию к святому Кириллу Александрийскому [1]. Теория символизма предполагала все видимое, все сущее тайными знаками и шифрами вечных, вневременных идей. Искусство интуитивно постигает эти идеи, проникая сквозь внешние покровы явлений мира. Символистские художественные произведения передают эту таинственную метафизическую сущность вещей, не постигаемую разумом. Еще недавно господствовавший натурализм не в состоянии решать подобные задачи.
Произведения символизма суггестивны и способны оказывать “внушающее” метафизическое воздействие самой музыкой стиха и многозначностью поэтического слова.
Предшественники, опора на традицию. Бодлер своим творчеством предвосхитил символизм. <…> [2]
Родоначальник и последователи. Жан Мореа [3] основал школу символистов.
Символизм видел личность в таинственном мире, коммуникации с которым могут состояться лишь через намеки и недосказанности. В символизме отражалось колеблющееся, как пламя свечи на ветру, мироощущение человека, не уверенного ни в полной реальности мира, ни в его будущем.
Отношение к науке. Научные опоры художественного творчества символизм видел в теории символа. Символ (от греч. глагола symballein — бросать сообща и от существительного symbolon — отметка, эмблема, знак, символ [4]) — знак или предмет, замещающий другой предмет и выражающий целую систему идей. Символ — объект, который обозначает нечто другое. Символ существует в реальной действительности, аллегорический знак — плод фантазии. Для Кольриджа символ — зримость типического в индивидуальном” (с. 249—250).
Жаль, что размеры письма не позволяют привести этот раздел полностью (хотя он и не так велик, в нем на 6 страницах успешно изложены все проблемы мирового символизма). Но позвольте все-таки привести хотя бы коду этого текста:
“Художественные итоги. Символизм вернул приоритет духовного, идеального, субъективного над материальным, обыденным, объективным.
Для символистов общепринятые моральные нормы сдвигаются, и возникают намеки на сцены лесбиянства (в романах Жана Лорена), инцеста (в “Сумерках богов” Эльмира Буржа), гомосексуализма (в произведениях Оскара Уайльда), сексуального отношения к животным (картины Ф. Кнопфа “Эдип и сфинкс”, 1896) и мертвым (Г. Моро “Орфей”, 1865). Проблема сексуального влечения звучит в картине Берн-Джонса “Король Кофетура и нищая” (1862). Картина “Персей” Э. Берн-Джонса и поэма Суинберга касаются темы гермафродитизма.
Символистов интересуют любовные наслаждения, мир проституток (картины и личная жизнь Тулуз-Лотрека). В России этот мотив присутствует в творчестве А. Блока.
“Вино и страсть губили жизнь мою”, — скажет Блок в одном стихотворении, а в другом воскликнет:
Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце острый французский каблук!
Другой русский поэт-символист В. Брюсов в стихотворении в одну строку откровенно обращается к своей даме:
О, закрой свои бледные ноги!
Символизм во второй половине XIX в. стал провозвестником будущей сексуальной революции второй половины ХХ в.”. — Дальше идут только примечания.
Я понимаю, что трудно следовать за мыслью такой степени концентрированности. Но все-таки послушайте хотя бы выбранные места из анализа литературного процесса эпохи русского классического (он же критический) реализм.
“Критический реализм особо полно осуществился в России, где показал общество как “темное царство” “мертвых душ”, “живых трупов”, “униженных и оскорбленных”, “бедных людей”, а страдания человека — как “обыкновенную историю” <…> Энциклопедию русской жизни, концептуально значимую и общечеловечески интересную, дает Пушкин в “Евгении Онегине” <…> Самобытный и шекспироподобный “Борис Годунов” рисует Россию эпохи средневековья и в то же время показывает авантюриста-самозванца Григория Отрепьева — первую русскую личность, типичную для новой эпохи. <…> Гоголь вмещает в себе необъятно много. В его творчестве русская литература одним пробегом необгонимой тройки, перелетая через века и государства, проносится через эпохи к новейшей натуральной школе, к литературе критического реализма. <…> Русская проза, начиная с “Мертвых душ”, утверждала Россию песни, широкой дороги, великих надежд и больших мыслей. Богатырство России у Гоголя выражено в образе русской необгонимой тройки. <…> “Герой нашего времени” М. Лермонтова — этап в развитии русской словесности. Николай I не заметил этого <…> национальное своеобразие творчества Лермонтова не раскрыто в этом проникнутом общедержавным интересом отзыве императора. <…> Это (Евгений из “Медного всадника”) образ разночинца, вышедшего из обнищавшего боярского рода, образ молодого интеллигента, решившего сосредоточиться на поисках личного счастья в семье. <…> Евгений переступает через край после того, как рухнули его планы на семейное счастье, что было вызвано стихийным бедствием и социальной несправедливостью. <…> Если бы Лев Толстой просто говорил о мерзостях жизни — был бы он Глебом Успенским. Но это не мировой уровень” (с. 390—394, 417) — и далее, и далее.
Основан этот тончайший анализ на использовании гигантского количества источников, причем очень часто — на различных иностранных языках. Среди них почетное место занимают такие эпохальные труды, как “Grand Larousse encyclopОdique”, “Gyldendals Tibinds Leksikon”, “The Oxford Classical Dictionary”, “Dictionary of World Literary Terms”, сразу несколько различных “Dictionaries of Literary Terms”, “The Harper Handbook on Literature”, “Oxford Advanced Learners Dictionary of Current English”, свидетельствующие о подлинном энциклопедизме автора. В таких случаях я всегда вспоминаю проницательное суждение одного датского литературоведа: “Имярек был энциклопедически образован — читал энциклопедии”. Но не только этим силен Ю.Б. Борев как источниковед. Он с полным основанием мог бы повторить знаменитую фразу: “Je prends mon bien o`u jе le trouve”. См., например, такое его суждение: “В подтверждение правильности предложенной мною классификации А.Д. Михайлов рассказал мне факт, известный ему со слов М.Л. Гаспарова: в оставшихся неопубликованными после смерти Б.И. Ярхо рукописях говорилось…” Что говорилось, узнаете, дочитав фразу на с. 147, но сама методология аргументации заслуживает всяческого внимания.
Злопыхатели, может быть, станут Вас уверять, что оценить подлинную возвышенность труда затруднительно из-за ошибок в тексте. Не верьте им, любезный друг! После трудов подлинного энциклопедиста, с равной мерой глубины изучившего всю мировую литературу от первобытного искусства (да-да, именно так!) до постмодернизма, многим и многим придется вносить поправки в замшелые представления. Ну, например, все теперь будут именовать “Цех поэтов” поэтическим клубом и датами его существования считать 1910—1914 гг., тогда как прежде вели отсчет от осени 1911 г.; теперь мы знаем, что акмеистами были М. Лозинский, М. Моравская, Е. и Д. Кузьмины-Караваевы и некий безвестный Шершеневич, хотя прежде были убеждены, что М. Лозинский “не захотел отречься от символизма” (А. Ахматова), а Д.В. Кузьмин-Караваев стихов не писал вообще [5]; мы запомним, что русский футуризм составляли Маяковский, Асеев, Кирсанов, Каменский, Крученых, Хлебников и Брик, тем самым гневно отвергая гнусные поползновения включить в его состав Д. Бурлюка и Б. Лившица, не говоря уж о вовсе невнятных Северянине, Пастернаке или Игоре Терентьеве; на с. 319 мы узнаем, что Джеймс Джойс написал тринадцатитомник “Паломничество” (1915—1938); поверим, что А. Блок и Н. Гумилев утверждали “свой инвариант художественной концепции мира и личности” параллельно с соцреализмом (с. 408), что существовали в истории французского “Парнаса” поэты Т. де Бенвиль, написавший “Маленький трактат французской поэзии”, и Ж. Лахор, что Ш. Бодлер погиб на фронте в годы Второй мировой войны (с. 457), что формула “Писатели — инженеры человеческих душ” принадлежит Ю. Олеше, а вовсе не Сталину, как злонамеренно утверждали известные поклонники вождя народов Ашукины (там же), что А. Ахматова писала:
А я иду своим путем
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса (с. 463),
а Э. Багрицкий:
И если эпоха прикажет: убей! — Убей.
И если эпоха прикажет: солги! — Солги (с. 407).
Одним словом, после выхода этой книги придется всем нам пересматривать и текстологию, и биографии писателей, и хронологию. Но истина — дороже!
Единственный, пожалуй, упрек Ю. Бореву следует сделать как главному редактору. Все-таки однородности тома ему добиться не удалось, и, скажем, статьи А. Ранчина, Е. Ивановой, И. Ильина откровенно выбиваются из заданной ведущим русским теоретиком литературы тональности.
Надеюсь, что доставил Вам своим письмом несколько приятных минут, поскольку ощущение жизни рядом с гением не может не окрылять и не придавать новых сил для поисков столь же благородных по замыслу и совершенных по исполнению работ. Пожелаем друг другу удачи!
Искренно Ваш
Жан де Форжерон
1 Если Вы подумали, что тут сочинитель сошлется на книгу Ванора, то явно недооценили его изобретательность. Отсылка дана к редкостному изданию: Dictionnaire universel des littОratures sous la direction de B. Didier. P., 1986. Страницы пусть недоверчивый читатель ищет сам. Так учат дилетантов истинной академической точности!
2 Никаких прочих предшественников символизма в работе не указано — далее идет пункт “Особенности”.
3 Обратите внимание, как изящно поправляет Ю. Борев псевдознатоков французского языка!
4 Я бы посоветовал составителям толковых словарей заимствовать метод объяснения: символ — от слова “символ”.
5 Не понимаю, однако, почему Ю. Борев не поправил Е. Ермилову, чуть далее утверждающую, что акмеистов было всего шестеро (см. с. 266).