(Заметки о новинках прибалтийской русистики)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2002
И в советское время для того, чтобы получить более или менее свежие книги, выходившие в Тарту, Таллинне или Риге (Вильнюс особыми редкостями не отличался), нужно было отправиться на место издания или же обеспечить себя надежными знакомыми, которые присылали бы книги по почте. Но тогда это было необходимо, поскольку без изданий кафедры русской литературы Тартуского университета, “учебных материалов” и тезисов Таллинского пединститута, не периодических, но от того не менее значительных изданий рижских (когда еще университет носил гордое имя Стучки) невозможно было представить себе сколько-нибудь серьезную научную работу.
Восстановление независимости прибалтийских государств и все последовавшие события, лишь в очень малой степени и чрезвычайно тенденциозно освещаемые российскими газетами и телевидением, создали иллюзию, что там теперь никакой русистики не существует, а потому и за книгами следить совсем не обязательно. К счастью для филологической науки и к огорчению тех, кому приходится с гораздо большим трудом добывать книги, изменилось не так уж много. Как существовали серьезные научные школы, так и продолжают существовать, а книги выходят хотя и немного реже, но от того не делаются менее необходимыми.
Побывав в мае 2001 г. на конференции в Риге, я привез оттуда и получил впоследствии около 15 томов разнообразных изданий, без которых трудно обойтись обстоятельному исследователю. Конечно, это далеко не все, что выходило за последние годы, но, кажется, и по этим книгам можно составить себе представление о масштабах делающегося.
Конечно, на первое место следует, как и прежде, поставить издания эстонские. Заложенная трудами ветеранов Тартуского университета, иных из которых уже нет в живых, школа эта трудами (научными и организационными) их учеников продолжает жить и производить научную продукцию.
Для самосознания русской диаспоры в Эстонии, безусловно, наиболее значительной является написанная в Эстонии и изданная с пометой о двойном месте издания солидная книга “Русское национальное меньшинство в Эстонской республике (1918—1940)”[1]. Названия глав сами по себе свидетельствуют о масштабе охвата: “Общий обзор” (где речь идет о демографии, экономике, социальной структуре, правовом положении, религиозной жизни), “Политическая жизнь”, “Общественная жизнь”, “Культурная жизнь”, “Система русского образования”, “Книгоиздательское дело”, “Периодическая печать”, “Литература”, “Театр”, “Музыка. Балет”, “Изобразительное искусство”, “Архитектура”. И хотя на презентации книги сами авторы говорили, что, как им теперь кажется, следовало бы, вероятно, больше внимания уделить жизни русских крестьян в Эстонии, вряд ли читатель “НЛО” посетует на то, что это не было сделано. Понимая всю актуальность воссоздания жизни прежней диаспоры в наиболее полном виде, мы все-таки склонны сосредотачиваться на тех особенностях, которые фиксируются “памятниками культуры”.
В этом смысле книга представляет собой универсальный справочник, который, видимо, должны дополнять соответствующие приложения, как уже существующие, так и те, что следовало бы подготовить. Но уже и сейчас она может удовлетворить интересы любого читателя, так или иначе сталкивающегося с проблемами, ею затронутыми. Из наиболее очевидных дополнений необходимо, судя по всему, издание справочника по эстонской печати, который бы заменил чрезвычайно неудачную работу О.С. Фигурновой “Русская печать в Эстонии. 1918—1940” (Вып. 1—2. М., 1998; см. подробную и в высшей степени компетентную рецензию на этот указатель С.Г. Исакова в кн.: Балтийский архив. Рига, 2000. Вып. V, а также рецензию Г. Пономаревой в № 36 “НЛО”). Но уже и сейчас русская литература межвоенной Эстонии описана с достаточной степенью отчетливости и внятности, а описания снабжены подробными библиографическими отсылками, которые позволяют при необходимости развернуть интересующую картину сколь угодно широко. Можно было бы, правда, ожидать, что некоторые черты жизни отдельных писателей окажутся прописаны лучше. Так, мы узнаем, что И. Беляев из Эстонии переехал в Воронеж, был арестован и умер в тюрьме; прочерчена трагическая судьба Б. Вильде, расстрелянного немцами; а вот о том, что Ю. Иваск служил в войсках СС и потом до конца жизни тщательно это обстоятельство скрывал, читатель не узнает. Но это, по большому счету, мелочи в сравнении со сделанным.
Вот уже почти 40 лет (с 1962 г.) выходят в Тарту “Блоковские сборники”. Последний по времени, пятнадцатый вышел в Тарту в 2000 г. при участии ученых из Тарту, Москвы, Петербурга, Англии и США [2]. Не только славные имена авторов и не только избранные ими темы сами по себе вызывают интерес, но и то, что сборник этот отчетливо продолжает направления исследований, когда-то намеченные З.Г. Минц. Ее работами была введена в сборники тема “пре(д)символизма” — здесь она продолжена статьями Л. Пильд “Н.С. Лесков в оценке Мережковских” и Е. Нымм ““Новый человек” в повести И. Ясинского “Учитель” (1886)”. Минц писала о мифопоэтическом начале у Мережковского и Сологуба — здесь мы читаем продолжающие эти исследования Е. Григорьевой (“Федор Сологуб в мифе Андрея Белого”), О. Лекманова (“Недотыкомка и Незнакомка” — впрочем, статья уже известна читателям по авторской книге), отчасти Дж. Элсворта (“Self and other in Fedor Sologub’s “Тяжелые сны””). Биографические штудии, важные для прежних сборников, подхвачены статьей А.М. Грачевой “К истории отношений Алексея Ремизова и Федора Сологуба”. Рецепции символизма в последующие эпохи, также не последней теме большинства предыдущих сборников, посвящены статьи Р. Войтеховича “Брюсов как римлянин в “Герое труда” Марины Цветаевой” и Г. Пономаревой “К рецепции творчества З.Н. Гиппиус в Эстонии (1920—1930-е гг.)”. А.В. Лавров публикует новые материалы, расширяющие корпус символистских текстов (“Юношеские стихотворения Сергея Соловьева в Рабочих тетрадях Александра Блока”). Как всегда, интересны заметки Омри Ронена, приоткрывающие некоторые новые подтексты стихотворений Блока, не отмеченные в первых трех томах академического издания.
И все же, на наш вкус, самым интересным материалом сборника является работа Е. Ивановой и Р. Щербакова “Альманах В. Брюсова “Русские символисты”: судьбы участников”, где не просто продолжены разыскания Н.К. Гудзия, но изучение этого долго остававшегося в небрежении сборника выводится на новый уровень. Насколько я знаю, авторы статьи готовят академическое издание “Русских символистов”, потому, вероятно, им следует учесть, что в некоторых цитатах из дневника Брюсова текст значительно искажен и его следовало бы проверить по оригиналу. Особенно, как кажется, это существенно в не раз цитированном разными авторами фрагменте, где говорится: “Надо выбрать новое. Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство”. В оригинале, однако, последняя фраза выглядит существенно иначе: “И я вижу их: это декадентство и спиритизм”. При изложении биографии Эрл. Мартова, думается, следовало бы учесть статью В.Э. Молодякова и В.В. Александровой из словаря “Русские писатели”, а при исследовании загадочной личности А. Бронина — работу того же Молодякова, помещенную в книге: Валерий Брюсов. Неизданное и несобранное. М., 1998. С. 233—235 (там же, кстати сказать, перепечатаны и брюсовские стихотворения из “Обнаженных нервов” А.Н. Емельянова-Коханского — поэта, упоминаемого и в интересующей нас статье; см., впрочем, рецензию Д. Сбирко в № 39 “НЛО” на подготовленную Молодяковым книгу).
Из изданий Таллинского педагогического университета до нас дошла чрезвычайно интересная книга О. Костанди [3], представляющая собою опубликованный мизерным тиражом (на книге он не указан, однако, судя по всему, вряд ли составлял более 100 экземпляров) текст его докторской диссертации, а также два сборника. Надеясь, что монография станет предметом специальной рецензии, мы оставляем ее в стороне, а о содержании таллиннских сборников статей поговорим несколько подробнее.
Первый из них представляет совместную продукцию того же университета и Еврейского университета в Иерусалиме [4]. Часть работ, составивших сборник, читателям уже известна. Так, “Пропавшие европейцы” Д. Сегала были напечатаны в “Вестнике Еврейского университета” (1999. № 1), основные идеи работ Е. Курганова и Г. Мондри отразились в их совместной книге “Розанов и евреи” (СПб., 2000). Но и напечатанного впервые вполне достаточно, чтобы с интересом читать эту книгу, даже если проблемы специфической русско-еврейской литературы не кажутся в силу каких-либо причин особенно интересными. Среди героев отдельных статей — Бунин и Бальмонт, Бабель и Куприн, Вяземский и Пильняк, Е. Раич и Д. Кнут, Бен-Ами и Фруг, Андрей Соболь и Евгений Шварц, Синявский в ипостаси Терца и Д. Шор. Две статьи посвящены проблемам жизни евреев в Эстонии до 1940 года. Одним словом, материалы сборника богаты и разнообразны, выставлять им оценки я не буду, а просто предложу интересующимся обратиться непосредственно к книге.
О новой школе прибалтийских (впрочем, не только прибалтийских) филологов можно отчасти составить себе представление по вышедшему в Таллинне сборнику молодых филологов [5]. Оставив в стороне лингвистические работы (некоторые из них, впрочем, не лишены интереса и для литературоведа или фольклориста, как статья Яны Берсон “Актуализация грамматических категорий, связанных с выражением семантики времени, в поэзии О. Мандельштама” или две статьи Е. Вольской и С. Сая о фольклорных текстах), обратим внимание на некоторые особенности трудов по истории литературы.
И прежде всего здесь, пожалуй, стоит отметить, что избавление от многих непререкаемых догм подсоветского литературоведения приводит нынешнее поколение исследователей (в независимой Прибалтике это, пожалуй, сильнее ощущается, чем в России) не только к завидной внутренней свободе суждений, но и к часто сопровождающей подобное отношение — как бы это сказать поосторожнее? — недостаточной мере ответственности перед текстом.
Причем это касается как раз наиболее сильных и интересных работ. Вот, например, статья Дениса Полякова “Схима Смеха (О финале “Зангези” Хлебникова)”. Читатель оценит и смелое паронимическое сближение в заглавии (восходящее к Маяковскому — вероятно, через Лотмана), и свободное обращение с хлебниковскими текстами, и решительную постановку проблемы — впрочем, не буду перечислять, скажу только, что читается эта статья с удовольствием и интересом. Но если приглядеться к ней поближе — начинаются недоумения. Вот, например, автор отыскивает у Хлебникова акро- и телестихи, и самый убедительный пример существования этих форм находит в поэме “Синие оковы”. Однако в сборнике “Творения”, на который он ссылается, акростих оказывается разрушен лишней строчкой. У автора есть на это ответ: в воспроизведенном там же снимке с рукописи строчка уведена вправо, что позволяет ее “не считать”. Однако на том же самом снимке строчки вообще разбиты по-другому, так что ни о каком акростихе речи быть не может. Или еще: по мнению автора, Хлебников представляет Смех козлоподобным (и потом это обыгрывается в анализе). Однако ничего такого в тексте нет. Единственное связанное с этим замечание: “…козлиными прыжками появляется Смех”, — а это вовсе не означает “козлоподобности”. Стоит Хлебникову сравнить Горе с русалкой, как тут же производится отождествление ее и с Богородицей, поскольку в других текстах русалка и Богородица — “постоянные спутницы” (тут же хочется спросить: всегда ли?). Накапливаясь, подобные мелочи заставляют сомневаться в справедливости всего анализа. А перечитав ХХ плоскость “Зангези”, понимаешь, в чем дело: автор вообще никак не разбирает внешность, поведение и речи еще одного персонажа — Старика, чей монолог занимает центральное место (до его начала и после его окончания количество строк практически одинаково). Он здесь как будто ни при чем, хотя именно в его речах повествуется и о времени, и о числах (resp. языке), тогда как автор статьи вообще отрицает наличие такого разговора в “Горе и Смехе”.
Взявшись за чрезвычайно сложный текст, автор тут же свернул с очевидных путей и в итоге вышел вовсе не к решению поставленной перед собой задачи, а в никуда. Правда, по пути ему (и нам тоже) попались изящные вещи, красивые сопоставления и многое другое, но цель-то не была достигнута. Даже и заглавие статьи в тексте работы никак не обыграно: ни о какой “схиме” речь там не идет. Потому я и имею основания думать, что, может быть, автору резоннее было бы попробовать свои силы не на сложнейшем “Зангези”, а на чем-то более доступном? Может быть, не всякая догадка идет во благо, если не подтверждается реальностью текста?
Когда-то тартуские издания учили нас вырываться на свободу из-под давящих и мертвящих советских идеологем. Может быть, сейчас настало время вернуться к тому свободному академизму, который противостоит безграничной воле? Не знаю. Но как-то настораживает, что все чаще и чаще молодые филологи обращаются к творчеству Набокова и Хлебникова, Платонова и Введенского, не очень еще овладев филологическим инструментарием, не прочитав всю относящуюся к теме литературу, сняв лишь пену с модных в нынешнем сезоне концепций. Ни в коем случае не хотел бы выступить консерватором или пуще того — запретителем, но все-таки убежден, что любой исследователь, берущийся анализировать текст, возлагает на себя колоссальную ответственность, которую необходимо чувствовать.
Вероятно, именно потому мне более других понравились две вполне скромные статьи — “Рецепция тютчевской поэзии в конце XIX века” Марии Шмониной, где устанавливаются тютчевские подтексты одного стихотворения К.Р., а заодно ведется разговор о влиянии Тютчева на поэзию конца позапрошлого века, и “О феномене “научного послания”. Диалогическое поле ОПОЯЗа” Яна Левченко, а также работа А. Меймре (““Потенциальное издание” в системе русской периодики Эстонии”), честно просмотревшей архивы, относящиеся к истории избранного вопроса.
Наиболее популярным изданием, представленным на рижской конференции по истории русской культуры в межвоенной Прибалтике, о которой я вспоминал в начале, была роспись содержания газеты “Сегодня” [6]. Она представляет собой несомненную ценность даже для обладателей известного берклийского четырехтомника, также составленного Ю.И. Абызовым, “Русское печатное слово в Латвии”, который мне в свое время довелось рецензировать (НЛО. № 5). Прежде всего, по нынешней росписи можно составить себе представление о газете именно как об издании, т.е. проследить ее содержание из номера в номер. Во-вторых, если в четырехтомнике указывались только номера, то здесь — даты публикаций. Наконец, составитель четырехтомника рассылал знакомым многостраничные списки дополнений и поправок, которые в нынешнее издание внесены. Все это делает восьмисотстраничную роспись таким же незаменимым справочником, как и предшествующий. Больше сказать об этой книге, пожалуй, нечего, если оставить за скобками титанический труд составителя, сохранившего и обработавшего гигантскую источниковедческую базу.
Из Даугавпилса на конференцию попал сборник “Славянские чтения” [7]. Это — материалы конференции, ежегодно проходящей в городе во время Недели славянской культуры, приуроченной к празднованию памяти св. Кирилла и Мефодия. В российской традиции этот праздник почему-то чаще всего превращается в день ненависти. Судя по сборнику, в Даугавпилсе его отмечают достойно — серьезной научной конференцией, в которой принимают участие не только ученые Прибалтики, но и москвичи, петербуржцы, варшавяне, жители Иерусалима. Конечно, статьи в книге отличаются по уровню, однако работы, представленные Т. Царьковой (“К дискуссии о “письменном фольклоре””), С. Шварцбандом (“Универсализм Пушкина: от “Гавриилиады” к “Подражаниям Корану””), Ф. Федоровым (“Ночь в лирике Тютчева”), Л. Ляпиной (“Об одной модели “герой и мир” в русской послепушкинской лирике”), С.Н. Дауговишем (““Но только б мой букет был возле нее…” (Ф.М. Достоевский. “Маленький герой”: к описанию флористического ряда”), И. Белобровцевой и С. Кульюс (“Игра и игроки к русской прозе начала ХХ века”), А. Грачевой (“Античная драма и история в драме А.М. Ремизова”), С. Доценко (“Апокрифические мотивы в повести А.М. Ремизова “О страстях Господних””), Е. Ивановой (““Крушение гуманизма” А. Блока и “Закат Европы” О. Шпенглера”), Л. Спроге (“Пушкинский пласт в романе Викторса Эглитиса “Неотвратимые судьбы””), П. Лавринцом (“К.Д. Бальмонт в Вильнюсе и Каунасе”), А.Ф. Белоусовым (“Литературная судьба Динабурга — Двинска — Даугавпилса”), безусловно, заслуживают внимания людей, работающих над сходными темами.
И, наконец, в заключение хотелось бы упомянуть раз в два года издаваемый в Риге сборник “Евреи в меняющемся мире” [8]. Тематика его выпусков разнообразна, но в каждом есть раздел “Культура и образование”, где помещаются статьи о еврейской литературе на разных языках. В первом выпуске это довольно неудачная, на наш вкус, статья Р. Гензелевой “Динамика национального сознания русско-еврейского писателя: Василий Гроссман”, во втором — ее же работа, практически с тем же названием, только на этот раз посвященная Борису Ямпольскому, а также переводы Е. Рашковского с иврита и идиша, в третьем (кажется, самом интересном) — несколько статей об И. Берлине, Э. Левинасе и С. Дубнове. Стоит отметить, что сборник этот выходит на русском языке, причем к третьему выпуску приложен словарик, в котором разъясняется, между прочим, что такое Агасфер, арамейский язык, Всемирный еврейский конгресс, а также геенна, гетто, иврит, идиш, иешива и множество других широкоизвестных слов, пришедших из еврейского языка в русский. Это свидетельствует о том, что сборник рассчитан не только на евреев, полностью утративших связь с собственной культурой, но и на тех, кто никак не связан с еврейством, а лишь желает лучше понять проблемы этого народа. Цель, с одной стороны, похвальная, а с другой — приходящая в противоречие с природой сборника как научного издания.
Таким образом, изданные в Эстонии и Латвии за последнее время книги показывают, что русистика там по-прежнему существует, и уровень ее достаточно высок. Вместе с тем стоит отметить некоторую перемену репертуара тем: больше становится исследований межвоенной русской культуры в Прибалтике, а в более широкой перспективе — не только в Прибалтике; активизируется изучение других межкультурных образований; пристальное внимание к ним влечет за собой, в свою очередь, интерес к пересечениям различных культурных пластов. Кроме того, становится ясно, что сфера для штудий, посвященных русской прибалтийской культуре, не безгранична. Пространство для экспансии, как кажется, уже почти исчерпано, да и фигур, породивших уникальные художественные миры, в этой культуре практически не существовало.
Меняются и методы изучения: если ранее семиотика в различных ее изводах была общим языком для специалистов в разных сферах культуры, то теперь она занимает место гораздо более ограниченное (в возобновившейся тартуской серии “Семиотика”, прежде всего), становясь лишь одним из многочисленных языков, которыми пользуются современное литературоведение и культурология. Наконец, отрадно видеть появление новых имен среди уже давно знакомых. При очень напряженной ситуации с молодым литературоведением в России, обращение к прибалтийским изданиям вселяет некоторый осторожный оптимизм, и на этой ноте мы и хотели бы завершить свои заметки.
Примечания
1) Русское национальное меньшинство в Эстонской республике. — Тарту; СПб., 2000. — 448 с. — 500 экз.
2) Блоковский сборник. Вып. 15. Русский символизм в литературном контексте рубежа XIX—XX вв. — Тарту: Tartu jilikooli kirjastus, 2000. — 248 с.
3) Костанди О. Раннее творчество В. Каверина как литературный и культурный феномен. — Tallinn, 2001. — 142 с.
4) Между Востоком и Западом: Евреи в русской и европейской культуре. — Tallinn, 2000. — 294 с.
5) Studia slavica. Вып. II. Tallinn: TPU kirjastus, 2001. — 348 с.
6) Газета “Сегодня” 1919—1940: Роспись: В 2 т. / Сост. Ю. Абызов. — Рига: Латвийская национальная библиотека, 2001. — 416 с., 386 с.
7) Славянские чтения. I. — Даугавпилс: Изд-во Латгальского культурного центра, 2000. — 230 с. — 300 экз.
8) Евреи в меняющемся мире. Вып. 1—3. Рига, 1996—2000. — 334 с., 472 с., 544 с.