(Заметки социолога)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2002
Восприятие эссе Галины Рыльковой “На склоне Серебряного века” (НЛО. 2000. № 46) литературоведческим сообществом представляется мне весьма показательным для нынешнего состояния отечественного литературоведения. Причем исхожу я не столько из появившихся в печати откликов (В.В. Николаенко в том же номере “НЛО” и А.В. Лаврова в “НЛО” № 51 за 2001 г.), сколько из устных отзывов ряда исследователей “серебряновечной” литературы, которые довелось слышать, а также из того факта, что многие известные отечественные и зарубежные исследователи, к которым редакция “НЛО” обращалась с просьбой высказаться об эссе Рыльковой и затронутых в нем проблемах, отказались от участия в обсуждении. Я не склонен преувеличивать достоинства работы Г. Рыльковой — она довольно эскизна, в ней отсутствуют четко сформулированные тезисы и выводы (впрочем, автор и не претендовал на это, обозначив жанр своей работы как “эссе”). Но важно, что Г. Рылькова первой обратилась к соответствующей проблематике, причем не ограничилась голым описанием, а попыталась обобщить и осмыслить материал на основе определенного теоретического подхода. И сам подход, и сделанные ею наблюдения, при определенной их спорности, вполне достойны обсуждения. Отказ от дискуссии в подобной ситуации может свидетельствовать о неблагополучии дел в дисциплине, но подробнее об этом мы скажем в конце этих заметок.
А пока обратимся к эссе Г. Рыльковой. Задачей его является “краткое описание превращения Серебряного века в “место памяти” и деятельности “культурного института”, взявшего на себя “обязанности” по сохранению этой культурной памяти” (с. 231—232). Она опирается при этом на концепцию известного французского историка Пьера Нора о “местах памяти” — артефактах, призванных обеспечивать преемственность и структуру национального самосознания (национальные праздники, народные герои, памятники и т.п.) [1]. Таким образом, Г. Рылькова работает, по сути дела, как социолог; она делает предметом своего рассмотрения не собственно факты и процессы в литературе конца XIX — начала ХХ в., а культурные механизмы, сначала выделившие в многообразии явлений того времени некую часть, названную Серебряным веком, а потом культивировавшие и распространявшие миф (легенду, предание — как хотите, слова эти употреблены здесь не в оценочном значении) о нем.
Г. Рылькова обращает внимание на роль в формировании этого мифа Октябрьской революции, которая не только положила конец соответствующим явлениям, но и обеспечила им статус “жертвы” (одних художников уничтожила физически, других вынудила уехать из страны, третьих — “перестроиться”; разрушила всю культурную инфраструктуру — журналы, издательства, объединения и т.п., обеспечивавшую существование модернизма в литературе и искусстве, и т.д.). Тем самым была создана дистанция по отношению к определенным явлениям и сформулирован модус их восприятия (критический в России и апологетический в эмиграции).
В 1930 — 1950-е гг. шло формирование мифа о Серебряном веке, его проработка и гомогенизация. Согласно Г. Рыльковой, “к концу 1930-х годов Серебряный век из критикуемого наследия недавнего прошлого, приведшего к революции, был реабилитирован и из виновника революции переведен в ее главную жертву” (с. 232).
Разумеется, открыто миф о Серебряном веке существовал и развивался на Западе, а в России его культивировали немногочисленные слои рафинированной интеллигенции (особенно отмечает автор роль поколения 1960—1970-х гг. в становлении этого мифа). Лишь вторая половина 1980—1990-х гг. была ознаменована “всеобщим и повсеместным приятием, включением и усвоением” наследия Серебряного века в России (с. 234). Г. Рылькова прослеживает, как “во время перестройки Серебряный век из интеллектуальной роскоши превратился в предмет всеобщего потребления”, а к концу 1990-х гг. общественный интерес к нему упал, да и для современной литературы эпоха утратила былую актуальность. Более того, для многих литераторов “литература Серебряного века <…> приобретает все более негативные коннотации” (с. 241). Кратко рассматривает Г. Рылькова и ситуацию в “литературоведческой отрасли, специализирующейся на Серебряном веке” (с. 242), находя и здесь параллели процессам, фиксируемым ею в культуре в целом.
Разумеется, и в предложенной схеме, и в частных наблюдениях автора много спорного. Меня, например, не устраивает, что Рылькова пишет о Серебряном веке как о реально существующем (существовавшем) объекте и обсуждает судьбу его “мифа”, корректнее же, как нам представляется, говорить о том, что само название и стоящий за ним миф конституируют “объект”, который изучают современные исследователи. Ведь в ту эпоху работали и были широко известны (нередко гораздо больше, чем “серебряновечные”) и другие писатели, например: А. Аверченко, Л. Андреев, М. Арцыбашев, И. Бунин, А. Вербицкая, В. Вересаев, М. Горький, В. Дорошевич, Б. Зайцев, В. Короленко, А. Куприн, Е. Нагродская, В. Ропшин (Савинков), С. Сергеев-Ценский, Н. Тэффи, А. Федоров, А. Чапыгин, С. Черный, Е. Чириков, И. Шмелев, С. Юшкевич и др.
Даже получив сравнительно широкую известность во втором десятилетии ХХ в., символизм и другие модернистские течения, ассоциируемые с Серебряным веком, ни по численности своей аудитории, ни по влиянию в литературной среде никогда не выходили на первое место. Соответственно, при формировании мифа о Серебряном веке (в том виде, в каком он получил распространение) нужно было совершить довольно сложную аналитически и довольно смелую ценностно операцию: объявить все другие течения и направления настолько малозначимыми и настолько не стоящими внимания, что весь период конца ХIX — начала ХХ в. оказался сведенным к деятельности символистов и других модернистских групп в литературе, “Мира искусства” и т.п. в живописи, деятелей религиозно-философского “возрождения” и т.п.
Разумеется, столь грубое выделение “объекта” в рамках своей эпохи и при этом сильное ценностное его “нагруживание” существенно затрудняют научное его изучение.
Мне представляется, что следует более четко, чем это делает Г. Рылькова, различать три аспекта затрагиваемой ею проблематики:
1) судьба комплекса идей и представлений, которые сейчас связаны с термином “Серебряный век” (условно говоря, судьба “мифа о Серебряном веке”);
2) судьба самого этого термина;
3) кризис в изучении “серебряновечной” проблематики и необходимость поиска новой исследовательской парадигмы.
Начнем с собственно мифа. Г. Рылькова описывает процесс его формирования как результат действия некоей безличной силы, условно названной ею “институтом Серебряного века”. Социолог же, изучая эти процессы, неизбежно вынужден будет четко указать на субъекта действия. Тогда станет ясно, что миф о Серебряном веке формировали главным образом эмигранты. На Западе представления о том, что в конце XIX — начале ХХ в. в России кипела интеллектуальная жизнь, создавалась замечательная литература, идеалистически ориентированная, и что все это было насильно прервано Октябрьской революцией, формировалось в 1930—1950-х гг., главным образом самими бывшими участниками этого процесса. Вот характерное заявление Н. Бердяева еще в 1928 г.: “Начало века было в России временем большого умственного и духовного возбуждения. Пробудились творческие инстинкты духовной культуры, которые долгое время были подавлены в господствующих формах интеллигентского сознания. Мы пережили своеобразный философский, художественный, мистический ренесанс” [2]. История эмигрантской критики изучена слабо, поэтому мне трудно с уверенностью сказать, кто сыграл главную роль в формировании соответствующего комплекса представлений. В основном это были мемуаристы, начинавшие как модернистские поэты и критики еще до революции: Г. Адамович, Г. Иванов, В. Ходасевич, Н. Оцуп, С. Маковский, З. Гиппиус. Следует упомянуть также Г. Струве, В. Вейдле, Д. Святополк-Мирского.
Однако мне представляется важным указать, что немалый вклад в формирование этого мифа внесли и жившие в СССР авторы. Причем вклад этот был двоякий: “внутренние эмигранты” своими публикациями давали материал, а советские критики и идеологи резкой критикой модернизма стимулировали идеализацию модернистской литературы на Западе. Можно даже вывести такую закономерность: чем резче поносили модернизм в СССР, тем четче вырисовывались контуры мифа на Западе.
В 1920-х — начале 1930-х гг. в России, в эпоху относительного идеологического и эстетического “плюрализма”, параллельно шли два процесса.
С одной стороны, активно публиковались воспоминания участников символистского движения, во многом формировавшие те представления об этой эпохе, которые легли в основу “мифа о Серебряном веке” [3]. Время от времени появлялись серьезные исследовательские работы [4]. Первое время определенной лояльности в отношении к символизму способствовал и тот факт, что Брюсов, Блок и Белый — три виднейших его представителя — не только остались в России, но и в той или иной степени приветствовали новую власть и тем самым культурно легитимировали ее.
Кроме того, была создана концепция идейной оппозиционности русского символизма на раннем этапе его развития, его противостояния буржуазному искусству. Так, А. Волков писал, что на раннем этапе “символисты выражают неудовлетворенность этой действительностью, стремятся уйти от нее”; “для раннего символизма <…> характерно “неприятие” действительности, что является выражением неудовлетворенности буржуазии феодальной ориентацией помещичьего самодержавия”; Е. Малкина утверждала, что “на рубеже XIX и ХХ веков символизм знаменовал подъем литературы, выход из серой поэзии 80-х годов, вполне отвечавшей идейному убожеству лет реакции <…> среди символистов был Блок — один из лучших русских поэтов” [5].
С другой стороны, шла “борьба” за Блока, Брюсова и Белого, особенно за первого, выражавшаяся в отрыве их от символизма, в формулировании представлений о том, что они преодолевали символизм и двигались к реализму [6].
Внешне это выглядело как дезавуирование символизма, но на практике скорее “реалибилитировало” его, позволяло изучать (пусть через Блока и его окружение).
Со второй половины 1930-х гг. началось открытое поношение символизма. Например, А. Селивановский писал, что “символизм был буржуазной школой в искусстве, хотя его представители неоднократно декларировали о своей антибуржуазности и хотя в его теории и практике было немало примесей феодально-дворянской культуры” [7]. Б.В. Михайловский шел еще дальше и в мировоззрении символистов находил “реакционную утопию”, “объективный идеализм, воинствующую религиозную метафизику”, “борьбу против всех проявлений материализма, против духа рационального исследования, против науки, против идеологии пролетариата” [8].
Наиболее нетерпимым отношение к символизму стало во второй половине 1940-х гг., после постановления ЦК КПСС “О журналах “Звезда” и “Ленинград”” (1946). А.А. Жданов в докладе о журналах “Звезда” и “Ленинград” заявил, что в 1907—1917 гг. “на свет выплыли символисты, имажинисты, декаденты всех мастей, отрекшиеся от народа, провозгласившие тезис “искусство ради искусства”, проповедовавшие безыдейность в литературе, прикрывавшие свое идейное и моральное растление погоней за красивой формой без содержания. Всех их объединял звериный страх перед грядущей пролетарской революцией <…> Акмеисты, как и символисты, декаденты и прочие представители разлагающейся дворянско-буржуазной идеологии, были проповедниками упадочничества, пессимизма, веры в потусторонний мир” [9].
Характерно, что если во втором издании Большой Советской энциклопедии говорилось, что символизм — это “антиреалистическое, декадентское, реакционное направление в искусстве конца IX — начала XX в., выражающее распад буржуазного искусства эпохи импрессионизма <…> Разобщение искусства и жизни, противопоставление художественного произведения реальной действительности, поэтического языка общенародному — таковы реакционные идеи с[имволизма] и всего декадентского искусства” [10], то через двадцать лет, в третьем издании этой энциклопедии, появилась почти противоположная по направленности, скорее прославляющая, чем осуждающая, статья. Там утверждалось, что “стремясь прорваться сквозь покров повседневности к “запредельной” сущности бытия, с[имволизм] в мистифицированной форме, подчас отягощенной индивидуалистич[еским] декадентством, выражал протест против торжества бурж[уазии], мещанства, против позитивизма и натурализма в искусстве <…> Идеалистическая доктрина с[имволизма] принадлежит к кризисным явлениям, но творчество его крупных художников несет общечеловеческий смысл: неприятие собственнических форм общества, обездушивающих человека, скорбь о духовной свободе, доверие к вековым культурным ценностям как единящему началу, предчувствие мировых социальных переломов” [11].
С 1960-х гг. изучение модернистской литературы начала XX в. постепенно расширялось, выходили (конечно, в умеренных пределах) исследовательские монографии и сборники статей [12], да и сами тексты символистов и акмеистов понемногу проникали в печать [13]. Исследованием модернистской литературы занимались, как правило, люди, весьма оппозиционно настроенные по отношению к советской власти и ее идеологии. В 30—60-е гг. заниматься Серебряным веком было в определенной степени актом гражданского мужества. Идея Серебряного века являлась мировоззренческой и этической альтернативой, позволяла дистанцироваться от современности, уйти в эстетизированный, богатый и прекрасный мир. Процитирую выразительную характеристику, своего рода манифест К. Азадовского: “…именно культура Серебряного века была и оставалась тем духовным пространством, к которому тянулась наша интеллигенция. Глотнувшие из того живительного источника уже не желали более пить из затхлого застойного омута. И, конечно, режим, сознавая эту опасность, делал все возможное, чтобы оградить советских людей от пагубного влияния Серебряного века”[14].
Тут любопытно отметить, что идея Золотого (пушкинского) века решала во многом схожие задачи, но, поскольку Пушкин был превознесен и санкционирован советской властью, деятельность исследователей и пропагандистов Пушкина была достаточно амбивалентной, она в одних аспектах работала на официальную идеологию, а в других противоречила ей. Тут шла борьба за интерпретацию, а в отношении Серебряного века — борьба за объект. В целом пушкинисты были, конечно, значительно лояльнее, чем “серебряновечники”.
Литературоведы, серьезно изучавшие русский модернизм, затратили немало усилий на то, чтобы “выгородить” свой объект, отделив его своего рода “Великой Китайской стеной” от социологии, философии, политики, других литературных течений. Мы, мол, мировоззрением, политической деятельностью и т.д. изучаемых художников почти не занимаемся, для нас главное — поэтика и, в какой-то степени, биография. В тех условиях подобная “спецификация” позволяла относительно свободно работать, избегая “наездов” официозных литературоведов, бдящих за идеологической чистотой советской филологической науки.
В 1970-х — первой половине 1980-х гг. изучение модернистской литературы начала XX в. характеризуется следующими чертами: знаточество (как можно более полно и глубоко знать произведения определенного автора, малейшие детали его биографии), архивная работа (освоение и при возможности публикация эпистолярного и творческого наследия), биографические штудии (лучшие образцы — блоковские тома “Литературного наследства”). Осмысление, аналитическая работа велись в очень малых масштабах (что, как тогда казалось, было вызвано цензурными причинами). Почти единственное исключение — публикации в тартуских изданиях (изучение поэтики, концепция “петербургского мифа” и т.п.).
Следует сказать и о читательской элите того времени (она была не так уж мала, пятидесятитысячные тиражи не могли удовлетворить спрос), у которой существовал настоящий культ модернистской литературы начала ХХ в. — собирали книги, переписывали стихи и т.д. Все это создавало почву для того “серебряновечного” бума в конце 1980-х годов, о котором пишет Г. Рылькова [15].
Что касается термина “Серебряный век”, то возникновение этого словосочетания, изменение его значения со временем и укоренение в качестве формулы для обозначения определенных литературно-художественных явлений конца XIX — начала ХХ в. прослежены в содержательной книге О. Ронена “Серебряный век как умысел и вымысел” (М., 2000). Вначале это словосочетание связывалось с иным периодом и иными персонажами, а свое нынешнее значение оно, как показывает О. Ронен, получило лишь в конце 1950-х годов.
Существенный вклад в формирование мифа о Серебряном веке (и в выбор соответствующего термина) внесли еще в начале ХХ в. сами модернисты. Б. Гаспаров убедительно охарактеризовал и замену в их сознании идеи “культурной традиции” идеей “культурного мифа”, и то, как у них “миф о Пушкине естественно перерос в миф Пушкинской эпохи — “Золотого века” русской поэзии, который обрел новое воплощение в культурных движениях начала ХХ столетия” [16].
В 1960—1970-х гг. выражение “Серебряный век” быстро приобрело широкую популярность в эмигрантской литературе и в зарубежной русистике. Эта метафорическая формула в свернутом виде включала важнейшие ценностные моменты, связывавшиеся с модернистской литературой (прежде всего — поэзией) конца XIX — начала ХХ в.:
— во-первых, подчеркивалась высокая значимость данного периода в истории русской культуры;
— во-вторых, указывалось на его связь с ключевым этапом формирования русского самосознания и новой русской культуры — пушкинской эпохой;
— в-третьих, обозначалось, что “век” этот кончился, точнее, был насильно оборван советской властью (таким образом, формула эта была проэмигрантской, указывая на роль эмиграции в сохранении памяти об этом периоде и развитии его традиций, и скрыто антисоветской).
Поэтому в СССР выражение это не только не стало научным термином, но и практически не допускалось на страницы литературоведческих и критических статей.
Лишь с “перестройкой” те группы, которые ориентировались на западную русистику, стали вводить термин “Серебряный век” (и связанные с ним представления) в противостоянии официозному литературоведению. Впрочем, серьезные исследователи прибегали к нему редко, в основном он использовался в издательской деятельности и в журналистике. Интересно было бы зафиксировать, кто конкретно вводил этот термин в конце 1980-х гг.; самое раннее упоминание в заглавии, которое мне удалось выявить на основе издаваемого ИНИОНом указателя “Новая литература по социальным и гуманитарным наукам. Литературоведение”, — статья А. Наумова “Антология серебряного века” (Литературная учеба. 1989. № 2), посвященная литературному альбому А.И. Ходасевич. Уже в 1990 г. он получил широчайшее распространение, о чем свидетельствует следующая констатация Н.А. Богомолова: “Термин “серебряный век”, столь долго избегавшийся официальным литературоведением и считавшийся чем-то вроде злобных происков западных советологов, ныне полностью реабилитирован и представляется вполне банальным определением, прилагаемым ко всему, что угодно” [17]. Подобному росту популярности его способствовали весьма репрезентативные и выходившие достаточно большим тиражом антологии [18].
А. Лавров справедливо пишет, что, “беря предметом истолкования и точкой отсчета столь зыбкое и обманное понятие, крайне трудно сформулировать что-либо дельное и конструктивное” [19]. Однако, как бы мы к этому ни относились, сейчас в львиной доле научных публикаций, посвященных проблематике русского модернизма конца XIX — начала ХХ в., можно встретить это словосочетание, причем используют его не только критики [20] и популяризаторы [21], но и литературоведы [22]. (Характерно, что официозные авторы, которые ранее столь сопротивлялись выражению “Серебряный век”, с “укоренением” в России и даже выходом на первый план модернистской и эмигрантской литературы приняли эту формулу и сейчас интенсивно используют ее.) В западной научной литературе этот термин в еще большем ходу [23].
Думаю, что и дистанцирование ряда отечественных специалистов от термина “Серебряный век” имеет скорее характер “стилистических разногласий”, при принятии в основном стоящего за этим термином мифа.
Теперь о последнем аспекте — нынешней ситуации в изучении русского модернизма. Тут я буду говорить главным образом об отечественной науке.
С началом “перестройки” цензурные оковы пали, и что же мы видим?
Изолированность “серебряновечных” штудий, о которой говорилось выше, сказалась своей отрицательной стороной: многие аспекты русского модернизма выпали из поля зрения исследователей (о чем ниже).
Сыграл свою роль и другой фактор, общий, впрочем, у “серебряновечников” с другими секторами литературоведческого поля, — глорификация объекта исследования. Об этом феномене в отечественном литературоведении не пишут, хотя он представляется мне очень интересным в методологическом аспекте. У нас исследователь занимается, как правило, тем писателем (группой, течением), творчество которого он любит. В результате, исходя из своих мировоззренческих и эстетических предпочтений, общего образовательного и культурного горизонта, пола (прошу прощения — гендера) и т.д., исследователи разбиваются на весьма специфические страты, происходит селекция человеческого материала. Обладай я литературным талантом, нарисовал бы (по образцу “Педанта” Белинского) весьма выразительные физиологические очерки отечественного литературоведения. Среди характерных героев такой панорамы будут чувствительные экзальтированные дамы-цветаеведы; не очень грамотно пишущие “русаки”-патриоты — шолоховеды; есенинисты, маниакально утверждающие, что “жидомасоны” убили Есенина; авторы еврейского происхождения, страстно любящие русскую литературу, — бабелеведы и мандельштамоведы; утонченные и эрудированные “эстеты” — специалисты по символизму; “соборные” литературоведы, занятые подсчетом цитат из Евангелия или упоминаний Оптиной пустыни у того или иного русского классика, и т.д.
Подобный подход к объекту снизу, преклонение перед ним нередко служат залогом совершенного его знания, но они же мешают взглянуть на него со стороны, объективно подойти к характеристике его деятельности.
Сейчас (как и в советскую эпоху) господствуют три типа исследовательской работы:
— публикационный (публикуются по архивным источникам произведения и переписка; издаются собрания сочинений “классиков” (Блок, Гумилев, Мандельштам, Ахматова, Ремизов и др.) и однотомники авторов “второго” и “третьего” ряда (Комаровский, Недоброво, Муни и т.д., и т.п.));
— биографический (биографии и биографические разыскания);
— изучение поэтики и смысла конкретных произведений.
Все это — очень эмпирично. Работ обобщающего, концептуального характера мало; лучшие, наиболее квалифицированные исследователи редко выступают с монографиями, да и те, что выходят, являются, как правило, биографическими штудиями. Если же автор претендует на аналитичность, то методологически его работа бывает весьма слаба и наивна; в качестве примера процитирую автореферат диссертации О.Н. Дорохина: “Системы понятий, описывающих общие вопросы культурологии серебряного века, не существует. В этой сфере царит полная неразбериха, с которой, кажется, даже невозможно бороться. Конечно, литературоведы еще как-то понимают друг друга. Философы, музыковеды и др. имеют собственные системы понятий. Но, когда доходит до общих культурологических обобщений, начинается путаница” [24].
Практически не изучаются социальные аспекты. Доходит до смешного. Работая над статьей о социальном положении русских писателей начала ХХ в., я черпал сведения об их социальном статусе и источниках средств к существованию из известного словаря “Русские писатели. 1800—1917”. По отношению к “реалистам”, “массовым писателям”, журналистам я находил там подобные сведения, но применительно к тем, кого относят к “серебряновечникам”, словарь в большинстве случаев “давал сбой” — авторы соответствующих статей ничего не писали о том, как и на что жили их герои.
Намечу некоторые направления, по которым исследовательская работа почти не ведется:
— модернисты и русское общество (политическая и партийная позиция символистов, акмеистов и т.д., их отношение к происходящим в России событиям). Любопытно, например, что многие видные “реалисты” (Бунин, Куприн, Шмелев, Амфитеатров и т.п.) эмигрировали, а почти все видные символисты (Брюсов, Блок, Белый, Сологуб) остались (Брюсов даже вступил в компартию, а уехавший Вяч. Иванов не стал, однако, эмигрантом и получал пособие из России). Интересны и процессы контактов и взаимообмена модернистской и политической культурных элит: революционеры (например, Ремизов, Эренбург) уходили в литературу, литераторы (например, Асеев, Брик, Багрицкий, Нарбут, Катаев) в годы гражданской войны активно способствовали строительству советского государства. Видимо, дух революционного активизма порождал и стремление к ниспровержению литературных канонов, и тягу к уничтожению старого строя. Понятно, что эти факты не вписываются в стандартную “серебряновечную” схему, но изучать их тем не менее нужно;
— модернисты и другие направления русской литературы. Модернистская литература не существовала в изоляции, она вступала как в сложный диалог, так и в борьбу с другими типами литературы: реалистической (см. об этом на примере Чехова в содержательной книге Е. Толстой “Поэтика раздражения”, М., 1994), “массовой” и т.п.;
— модернисты и литературные институты (роль журналов и издательств в распространении символизма [25]; становление литературных репутаций литераторов-модернистов [26], среда рекрутирования литераторов-модернистов, тип модернистского литературного кружка и салона). Модернистские авторы нередко вели активную деятельность по завоеванию литературных институтов. Особенно умело делал это Брюсов — он возглавлял Литературно-художественный кружок (во многом определявший литературную жизнь Москвы), руководил литературным отделом “Русской мысли” — одного из ведущих литературных журналов и т.п.;
— модернисты и читатель (авторские стратегии; рецепция произведений [27] и т.д.).
Отмечу также, что почти не прослеживаются связи русского модернизма и современной нам литературы: впечатление такое, что для большинства “серебряновечников”, даже самых эрудированных, квалифицированных и тонких (а может быть — прежде всего для них), современная литература не существует. Не физически, конечно (они прекрасно знают, что книги выходят, читаются, рецензируются и т.д.), но как достойный внимания и научного изучения объект. Они как бы ощущают себя живущими в мире, где все ценное разгромлено и уничтожено, а свою миссию видят в сохранении осколков и обломков прошлого. Такой отрыв от живой современности, музеификация русского модернизма ведут к тому, что среди литературоведческой молодежи интерес к этому периоду русской литературы не очень высок и, по моим наблюдениям (подтвержденным беседами с рядом специалистов), число талантливых исследователей-“серебряновечников” в поколении 30-летних очень и очень невелико. С чем это связано — сказать трудно: то ли вообще снизился интерес к литературоведению, то ли молодежь тяготеет сейчас к другим периодам (например, конец XVIII — начало ХIХ в.) и типам работы (критика современной литературы). Ясно одно — и современное состояние изучения модернистской литературы начала ХХ в., и перспективы подобных исследований в будущем вряд ли могут удовлетворить тех, кто всерьез заинтересован в подобной работе.
Примечания
1) См.: Нора П. Франция-память. СПб., 1999; а также: Нора П. Поколение как место памяти // НЛО. 1998. № 30. С. 48—72.
2) Статья Бердяева в журнале “Версты” (1928. № 3) цит. по: Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел. М., 2000. С. 38.
3) См., напр.: Белый А. Воспоминания о Блоке // Эпопея. 1922. № 1—4; Он же. На рубеже двух столетий. М.; Л., 1930; Он же. Начало века. М.; Л., 1933; Он же. Между двух революций. Л., 1934; Перцов П. Ранний Блок. М., 1922; Он же. Литературные воспоминания 1890—1902 гг. М.; Л., 1933; Чулков Г. Годы странствий. М., 1930; Пяст В. Встречи. М., 1929, и др.
4) См., напр.: Максимов Д. Журналы раннего символизма; “Новый путь” // Евгеньев-Максимов В., Максимов Д. Из прошлого русской журналистики. Л., 1930. С. 83—254; Лит. наследство. М., 1937. Т. 27/28 (весь том был посвящен символизму).
5) Волков А. Поэзия русского империализма. М., 1935. С. 20, 41; Малкина Е. Русские символисты // Лит. критик. 1939. Кн. 8—9. С. 249.
6) См.: Городецкий С. Борьба за Блока // Известия. 1926. 8 августа; Гольцев В. Проблема реализма в творчестве Ал. Блока // Печать и революция. 1926. № 4. С. 24—39; Машбиц-Веров И. Блок и современность // Блок А. Избранные стихотворения. М.; Л., 1927 (первый раздел назывался “Борьба за Блока”); Малкина Е. Александр Блок на путях к реализму // Лит. учеба. 1938. № 7. С. 3—30.
7) Селивановский А. Очерки русской поэзии ХХ века. Гл. 1. Распад символизма // Литературная учеба. 1934. № 7. С. 3.
8) Михайловский Б.В. Русский символизм (его генезис, основные фазы и линии развития) // Литература в школе. 1936. № 5. С. 9, 11, 16.
9) Правда. 1946. 21 сент.
10) БСЭ. Изд. 2. Т. 39. М., 1956. С. 155.
11) БСЭ. Изд. 3. Т. 23. М., 1976. С. 386.
12) Здесь стоит упомянуть трехтомник “Русская литература конца XIX — начала XX в.” (М., 1968—1972) и примыкающий к нему том “Литературно-эстетические концепции в России конца XIX — начала XX в.” (М., 1975), а также монографии “Литературный процесс и русская журналистика конца XIX — начала XX века. 1890—1904. Буржуазно-либеральные и модернистские издания” (М., 1982) и “Русская литература и журналистика начала XX века. 1905—1917. Буржуазно-либеральные и модернистские издания” (М., 1984), “Блоковские сборники”, выходившие в Тарту, а также блоковские и брюсовские тома “Лит. наследства”.
13) См. издания Сологуба, Мандельштама, Вяч. Иванова, Волошина, Белого, Ахматовой в “Библиотеке поэта”, “Петербург” Белого в “Литературных памятниках” и т.п. издания.
14) Азадовский К. Как сжигали Серебряный век // Лит. газета. 1993. 3 ноября; ср.: Игнатьева Е. Кто мы? // Нева. 1992. № 9. С. 252—258.
15) Правда, и в советский период, и в годы “перестройки” апологетике модернизма начала XX в. противостояли не только официозные литературоведы; см.: Иваницкая Е. Спор о серебряном веке // Октябрь. 1994. № 10. С. 181—187.
16) Gasparov B. The “Golden Age” and its Role in the cultural Mythology of Russian Modernism // Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age. Berkeley; Los Angeles; Oxford, 1992. P. 9.
17) Богомолов Н. Об этой книге и ее авторах // Серебряный век: Мемуары. М., 1990. С. 5.
18) См.: упомянутый в предыдущем примечании сборник, а также: Сонет Серебряного века: Русский сонет конца XIX — начала ХХ веков. М., 1990; Поэзия Серебряного века (1880—1925). М., 1991; Серебряный век: Петербургская поэзия конца XIX — начала ХХ веков. Л., 1991.
19) Лавров А. “Серебряный век” и/или “пантеон современной пошлости” // НЛО. 2001. № 51. С. 242.
20) См, напр.: Эткинд А. Культура против природы: психология русского модерна // Октябрь. 1993. № 7. С. 169, 189; Аннинский Л. Серебро и чернь: Русское, советское, славянское, всемирное в поэзии Серебряного века. М., 1997.
21) Шапошников В. От “Серебряного века” до наших дней: Очерки русской литературы ХХ в. Новосибирск, 1996; Мандельштам А. Серебряный век: русские судьбы. СПб., 1996; Черников А.П. Серебряный век русской литературы. Калуга, 1998.
22) См., напр.: Серебряный век в России. М., 1993; Размахнина В.К. Серебряный век: Очерки к изучению. Красноярск, 1993; Серебряный век русской литературы: Проблемы, документы. М.: Изд-во МГУ, 1996; Тропкина Н.Е. Русская поэзия 1917—1921 гг. и художественные искания Серебряного века: Учебное пособие. Волгоград, 1996; “Серебряный век”. Потаенная литература: Межвуз. сб. науч. тр. Иваново, 1997; Драматургические искания Серебряного века: Межвуз. сб. науч. тр. Вологда, 1997; Червинская О. Акмеизм в контексте Серебряного века и традиции. Черновцы, 1997.
23) См., напр.: Bowlt J.E. The Silver Age: Russian Art of the Early Twentieth Century and the “World of Art” Group. Newtonville (Mass.), 1979; Histoire de la littОrature russe: Le XX-e siПcle: L’Age d’argent. Paris, 1987 (рус. перевод: История русской литературы: ХХ век: Серебряный век. М., 1995); The Golden Age of Russian literature and thought: Selected papers from the Fourth World Congress for Soviet and East European studies. L., 1992.
24) Дорохин О.Н. Серебряный век как историко-культурная и историографическая проблема. Автореф. дисс. … канд. ист. наук. Томск, 1999. С. 3.
25) Среди немногочисленных примеров подобной работы см. статьи И.В. Корецкой, А.В. Лаврова и Д.Е. Максимова в: Русская литература и журналистика начала XX века. 1905—1917. Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1984. С. 65—256, а также: Толстых Г.А. Издательство “Мусагет” // Книга: Исслед. и материалы. М., 1988. Вып. 56. С. 112—133; Котрелев Н.В. Переводная литература в деятельности издательства “Скорпион” // Социально-культурные функции книгоиздательской деятельности. М., 1985. С. 68—133.
26) Среди редких работ этого типа отмечу статьи: Богомолов Н.А. Литературная репутация и эпоха: Случай Михаила Кузмина // НЛО. № 11. С. 131—141; Он же. Категория “подземный классик” в русской культуре ХХ века // НЛО. № 16. С. 91—97.
27) О восприятии современниками модернистской литературы кроме статьи Р.Д. Тименчика “Поэзия И. Анненского в читательской среде 1910-х гг.” (Учен. зап. Тарт. ун-та. 1985. Вып. 680. С. 101—116) упомянуть практически нечего.