(к предистории вопроса)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2001
Тем не менее уже в древности, когда Старый — тогда единственный — свет был разделен на Европу, Азию и Ливию, позднее переименованную в Африку, было ясно, что у Ливии границы в основном морские и потому бесспорные, а граница Европы и Азии в основном сухопутная и потому спорная — или, по удачному выражению радио “Свобода” с его программой “Континент Европа”, незримая. При этом, разумеется, наличие у континента спорных или бесспорных границ предполагает существование географической концепции, в которой по меньшей мере имеется понятие континента.
Самое раннее свидетельство о такой концепции обнаруживается в некоторых пассажах Геродота, где слово hь╢peiroVможет быть интерпретировано как “материк” (е.g. Hist. I, 96,148, 171; V,91), но терминологической отчетливости тут нет, и точно так же Геродот называет вообще всякую сушу (kat’ hь╢peiron/ — IV, 97; cf. e.g. mh╢t’ ьen qala╢tthю mh╢t’ ьen ьhpei╢rwю— Arstph. Ach. 534). “Суша” — первое и основное значение hь╢peiroVхотя даже у Гомера довольно отчетливо проявляется тенденция называть так не любую “твердую землю” в отличие от моря, а скорее “матерую землю” в отличие также и от островов (Od. XIV, 97; XVIII, 84). Позднее это словоупотребление становится предпочтительным, но разделение “матерой суши” на Европу, Азию и Ливию, именуемые каждая по отдельности hь╢peiroV, остается ограниченно действующим и сугубо книжным, то есть необязательным.
Зато если вдуматься, чем отличается такая вот матерая суша от острова (при том, что, например, Пелопоннес, как явствует из названия, тоже мог восприниматься как остров), именно и получится, что у острова все естественные границы известны, пусть одна из них проходит по Истму, а у материка всегда есть еще какая-то естественная, но неизвестная граница — таким образом, каждый из трех континентов представляется сочетанием, во-первых, обжитой средиземноморской и более или менее близко прилегающей к ней зоны и, во-вторых, неведомо докуда простирающихся, хотя по определению конечных, сухопутных пространств. Путешествия и войны расширяли представления об обжитой части, но не упраздняли наличия неведомой, а значит, разделение суши на Европу, Азию и Ливию по самой своей природе было довольно умозрительным, частично описываясь через указания куда-то на юг, например, или куда-то на север, но все равно в неведомое — к гиперборейцам или к эфиопам.
b.В эпическую эпоху концепция трех континентов, как и прочие подобные концепции, еще не существовала, так что любые, даже сказочные, области были по сути своей гораздо конкретнее, чем, например, начинающаяся в обжитой Ионии и затем тянущаяся через Индию неизвестно куда Азия. Эпическая топография до таких обобщений не доходит, а значит, если поэт в перечне населенных эллинами мест упоминает Европу, речь может идти лишь о некой определенной части эллинского мира — стране или области.
Первое упоминание о Европе содержится в Гомеровском гимне к Аполлону: выбрав на Парнасе место для будущего Пифийского храма, бог обещает, что люди туда пойдут “и из тучного Пелопоннеса, и из Европы, и с омытых морем островов”:
hьme`n oю╢soi Pelopo╢nnhson pi╢eiran eь╢cousin
hьd’ oю╢soi Euьrw╢phn te kai` aьmfiru╢taV kata` nh╢souV
crhso╢menoi… (III, 250-252; cf. 290-292) —
а прежде того даже и самое слово Euьrw╢phвстречается лишь однажды: у Гесиода так зовется одна из Океанид (Theog. 357). Гимн к Аполлону сложен позднее “Теогонии”, но никак не позднее конца VII века, потому что автор еще не знает ни об учрежденных в начале VI века Пифийских играх, ни о случившейся вскоре Крисейской войне, после которой к музыкальным состязаниям добавились гонки колесниц, — а в гимне возможное присутствие близ храма лошадей упомянуто как помеха культу (III, 264—271). Позднее о Европе бегло и не совсем внятно упоминает Пиндар (Nem. IV, 70 — подробнее см. раздел g1), почти одновременно Эсхил в “Освобожденном Прометее” говорит о Фасисе как о границе Европы и Азии (Aesch. Frg. 191), что несомненно указывает на знакомство с концепцией трех материков, а следующим о Европе как материке (и первым как о дочери Агенора) говорит уже сам Геродот: он жалуется, в частности, что не понимает, откуда взялось само название “Европа” и почему граница ее проходит по Фасису, то есть по Риони (IV, 45), — это прямая реакция на авторитет ионийских географов, прежде всего, вероятно, на авторитет Гекатея Милетского, который, как считается, в своем “Описании земли” и подразделил впервые всю сушу на “Европу”, “Азию” и “Ливию”. Это случилось за два или три поколения не только до Геродота, но и до Пиндара, однако гораздо позднее сложения гимна, а потому никогда, конечно, не подвергалось сомнению, что в гимне Европой названо совсем не то, что было Европой для ионийцев и для Геродота и (во многом благодаря именно ему) превратилось позднее в столь продуктивную идеологему. Геродотов перечень похищенных из Европы и в Европу женщин (I, 1—3) наглядно демонстрирует, что в Европе он помещал не только сугубо континентальный Иолк (куда привезли Медею), но также Аргос (откуда увезли Ио) и Спарту (откуда увезли Елену), и Крит (куда была привезена Европа, дочь Агенора) — а раз острова и Пелопоннес, в гимне названные отдельно, у Геродота являются частью Европы, то его свидетельства интерпретации помочь не могут, а значит, Европу гимна можно отыскать лишь на основании внутренних свидетельств самого гимна.
Очевидно, что раз Европа в Гимне — не Пелопоннес (тоже, кстати, впервые названный в гимне именно так, а не Pe╢lopoV nhчsoV “Пелопов остров”) и не острова, она находится где-то в относительно северной части балканской Греции. Чаще всего комментаторы и исследователи гимна просто в той или иной форме констатируют этот факт — при изучении Гимна к Аполлону почти весь furor philologicus обычно расходуется на объединение или разделение “делосской” и “пифийской” частей, а насчет “Европы” бывает довольно сказать что-то вроде того, что под Европой автор гимна подразумевает не европейский континент, не острова и не Пелопоннес, а часть Греции к северу от Пелопоннеса — хотя это, в сущности, просто пересказ стихов прозой. Даже склонный к обсуждению подробностей Баумайстер подходит к проблеме со сходных позиций, приводя кстати (правда, не принятую им) конъектуру Reizius’а предлагающего читать не Euьrw╢phn, а hь╢peiron— нет слова, нет проблемы [3]. Даже Аллен, приведя в своем обширном комментарии несколько подобных утверждений, заключает, что “here it seems to mean north Greece” [4], однако не объясняет, какую часть Греции считать северной Грецией, — а между тем в Новое время так называется и вся балканская Греция к северу от Пелопоннеса, и самая северная (зафермопильская) ее область, в противоложность не только Пелопоннесу, но и средней Греции, лежащей севернее Истма и южнее Фессалии. Изданий, авторитетнее издания Аллена, до сих пор не существует, и немногие последующие комментаторы в основном усвоили мнение Аллена, сохранив всю его неопределенность [5]. Итак, по общему мнению, область под названием “Европа” находилась в балканской Греции к северу от Пелопоннеса, а где — неизвестно и, возможно, всюду.
Косвенное подтверждение такой неопределенности можно найти у Гегесиппа Мекибернского, говорящего в связи со странствиями Кадма, что hю hь╢peiroV paчsa hю pro`V bore╢an aь╢nemon Euьrw╢ph ke╢klhtai— “весь материк к северу зовется Европа” (FGrH, № 391, frg. 3; cf. Schol. Eurip. Rhes. 29), но гимн старше Гегесиппа, который здесь очевидным образом называет Европой именно континент, продолжающийся на север до неназванных пределов. С другой стороны, хотя Европа гимна лежит, конечно же, севернее упомянутого рядом Пелопоннеса, столь же несомненно, что Европой никак не может быть не только северная Греция в узком (зафермопильском) смысле слова, но и северная Греция в широком (заистмийском) смысле слова, так как то и другое вступает в противоречие с текстом гимна и с отраженными в нем реалиями: в первом случае выходило бы, будто бог не намерен видеть в Пифийском святилище своих ближайших соседей, обитающих, например, в Беотии, то есть севернее Истма и южнее Фермопил, а это было не так; во втором случае выходило бы, будто трудно вообразимое вне связи с концепцией континента и отразившееся у Гегесипппа разделение суши по принципу “от забора до упора” существовало прежде всех наук, а это тоже было не так, и столь безграничных определений рапсодическая традиция попросту не знает.
В этой связи нельзя не упомянуть единственную оригинальную интерпретацию в относительно недавней статье Луизы Пранди: она предполагает, что мифологическая пара “Кадм — Европа” (дети Агенора) на географическом уровне соответствует “Кадмее (Фивам) — Европе”, то есть что через миф древняя Европа ассоциирована с Фивами и с Пифийским оракулом [6], — гипотеза продуктивная, хотя недостаточная. В частности, если Европой вскоре был назван материк, так должна была перед тем называться какая-то — и немалая! — часть европейского побережья, потому что именно таким образом приобрели свои имена Азия и Ливия, а прикрытого Евбеей беотийского берега для столь радикального расширения семантики топонима маловато; к тому же в Гимне “острова” и “Пелопоннес” — широко обобщающие топонимы, а значит, и “Европе” естественнее всего тоже быть широко обобщающим топонимом.
Вообще топонимами Гимн к Аполлону богат чрезвычайно, потому что персонажи все время странствуют: сначала Лето ищет место для родов и находит Делос, затем ее сын ищет место для храма и находит Крису, затем критский корабль по воле юного бога уносится от южной оконечности Пелопоннеса и вдоль западного его побережья к новому храму — соответственно, в первой части гимна доминирует направление к Делосу, а во второй к Парнасу, с севера (кружным путем Аполлона) или с юга (более прямым путем критян). Исходя из художественной логики, кажется естественным, что, располагаясь в цитированном выше перечне между двумя детально описанными топографическими единствами, островами и Пелопоннесом, Европа тоже должна быть достаточно детально описана, пусть названа целиком лишь в обобщающем перечне. При этом, конечно, в описании поисков места для строительства Пифийского храма упоминаются по преимуществу более или менее близкие к нему области. В общем, из контекста можно понять, что Европой в гимне именуется страна, во-первых, не островная, во-вторых, сопоставимая по размеру с Пелопоннесом или с совокупностью островов, в-третьих, уже как-то описанная по частям, раз это такой же обобщающий топоним, как Пелопоннес и острова, и, в-четвертых, тоже греческая. А последующая судьба топонима заставляет предполагать, что эта первоначальная Европа имела довольно протяженную береговую линию. Вот такую — достаточно обширную — область и требуется найти на карте балканской Греции к северу от Пелопоннеса.
Итак, желая основать себе храм, Аполлон в стихе 216 спускается с отцовской горы, Олимпа, в Пиерию, чтобы в стихе 285 водвориться на собственной горе, Парнасе, в городе Крисе. Из Пиерии бог идет в (неназванную) зафермопильскую Фессалию, проходит Лект, Эниену, область перребов и Иолк; оттуда перешагивает на остров Евбею, на мыс Кеней, смотрит на Лелантскую долину и через узкий пролив Еврип (его иногда даже называли рекой) возвращается на материк, но южнее Фессалии, в (тоже неназванную) Беотию; там минует Микалесс, Тевмесс, Фивы и Онхест и через пограничную речку Кефис перешагивает в (тоже неназванную Фокиду); там проходит Лилею и Окалею и возвращается в Беотию; там минует Галиарт, родник Тельфусу, землю флегийцев и Кефисское болото, после чего и приходит наконец в фокейскую Крису на Парнасе, где и водворяется. Даже если считать экстерриториальными обе священные горы, Олимп и Парнас, получается, что четыре топонима — евбейские, с Евбеей и Еврипом, пять — фессалийские, опять же с Еврипом, четыре (в два приема) — фокейские, с Кефисом, и девять (тоже в два приема) — беотийские, сразу с Еврипом и Кефисом; пограничные Еврип и Кефис приходится считать не по разу. Это никоим образом не статистика, а просто способ нагляднее показать, какими пределами — от Пиерии на севере до Беотии на юге и от Евбеи на востоке до Фокиды на западе — ограничен поиск места для храма. Некоторое предпочтение Беотии объясняется, вероятно, внутрипоэтическими причинами — несомненным влиянием на автора гимна все еще мощной в VII веке беотийской рапсодической традиции [7].
По первой, “делосской”, части гимна, ясно, что храм на Делосе автор расценивает как святилище по преимуществу ионийское (147—164), и это исторически справедливо: Делос не только был заселен греками ионийского племени, но был также и первым центром Панионийских торжеств, перенесенных позднее на материк. Однако же и Пифийский храм в эпоху сложения гимна еще не обрел своего уникального статуса, то есть не превратился еще в особо влиятельный панэллинский религиозный центр. Подобно Делосскому, Пифийское святилище того времени вернее характеризовать как региональное, то есть обслуживающее культовые надобности не одной эллинской общины, а целого союза эллинских общин — но все-таки не всех вообще эллинов. Делос в качестве центра Панионий обслуживал, соответственно, союз ионийских общин, объединявшихся не только политически и ритуально, именно как Ионийский союз городов, но и квазиэтнически — как “племя”, говорящее на ионийском диалекте греческого языка. А Пифо, как мы знаем, тоже охранялось союзом племен, обитавших к югу и к северу от Фермопил и именуемых амфиктионами, хотя этот союз, в отличие от Ионийского, был только политическим и культовым, никакого квазиэтнического оттенка не имея: беотийские амфиктионы говорили на эолийском диалекте, евбейские на ионийском, а в фессалийской Дориде, например, говорили по-дорийски. Самыми влиятельными среди амфиктионов были обитатели Фессалии: в Совете амфиктионов председателем всегда был фессалиец, и даже гораздо позднее, во времена Павсания, то есть через семь или восемь веков, когда число амфиктионов уже дошло до тридцати, от всего Пелопоннеса в Пилейском совете заседал один пилагор, а от Фессалии шесть (Paus. X, 8, 3). Поначалу амфиктионов было меньше, двенадцать, и из названных в Гимне племен в эту древнюю дюжину входили фессалийские перребы, жители фессалийской Эниены и евбейские ионийцы, а из неназванных — ахейцы из фессалийской Фтиотиды, фессалийские дорийцы (когда-то, впрочем, жившие близ Олимпа), тоже фессалийские малийцы, магнеты и долопы, а еще жившие с трех сторон Парнаса локры (Paus. X, 8, 2); при этом описанный в гимне беотийский Онхест в области названного там же Галиарта был одним из мест собраний амфиктионов (Strab. IX, 2, 33).
Отсюда вовсе не вытекает нечто вроде уравнения “Европа = Фокида + Беотия + Фессалия + Евбея” — хотя бы потому, что эти страны (кроме, разумеется, острова Евбеи) не рассматриваются в гимне как единства и не могут, следовательно, быть компонентами каких-либо более масштабных единств. Здесь нелишне заметить, что вообще этнонимы типа “беотиец” в рапсодической традиции изредка употребляются, но топонимы типа “Фессалия” почти все принадлежат позднейшей эпохе, когда разделение на территории сделалось, видимо, не менее актуально, чем разделение на племена [8], хотя даже и гораздо позже, в римское время, это вовсе не означало, что ионийцы, например, непременно живут в Ионии: Павсаний пишет о беотийцах, что “в древности они населяли Фессалию и звались эолийцами” (loc. cit.). Таким образом, местоположение “Европы” вместе с потребностью обозначить эту область как нечто целое с большой вероятностью указывает на совокупность земель амфиктионов — и коль скоро эта первая Европа так тесно ассоциировалось с Пифийским оракулом, последующее распространение его влияния на эллинство могло способствовать расширению значения топонима (недаром именно Геродот, недовольный ионийскими географами, зато неизменно приверженный Пифийскому авторитету, дал первый толчок к превращению Европы в продуктивную идеологему).
g.Гесиод говорит в “Трудах и днях” (653) о собравшемся ю╢Ella╢doV eьx iюerhчV на Трою ахейском войске, а значит, Эллада для него — балканская Греция вместе с Пелопоннесом и островами, и Европа гимна относится к этой Элладе как часть к целому. Первоначально, однако, имя “Эллада” принадлежало городу и/или области то ли в Фессалии (во Фтиотиде) — так у Гомера (Il. II, 683; IX, 395 et al.), то ли в Эпире близ Додонского святилища — так у Аристотеля (Meteor. 352 a 34). В любом случае эта первая Эллада была еще меньше первой Европы, а уже во времена Гесиодa, как мы видим, включала в себя всю балканскую Грецию вместе с островами и Пелопоннесом. В таком расширении семантики топонима нет ничего необычного (скажем, в римское время Аркадией нередко именовался весь центральный Пелопоннес, так что даже и Олимпия находилась не в Элиде, а в Аркадии — е.g. Philostr. Vita Apoll. III, 30; V, 31), но при равной скорости расширения “Элладе” следовало бы, наверно, обогнать “Европу”, а вышло наоборот — потому ли, что ассоциация “Европы” с эллинством была не столь прямой, потому ли, что кому-то из первых географов (скорей всего, Гекатею Милетскому) имя “Европа” показалось для материка более подходящим.
Так или иначе, первоначально Европой называлась область того же типа, что и первоначальные Азия и Ливия, то есть страна с сопоставимой протяженностью средиземноморской береговой линии, — и предложенная реконструкция пределов упоминаемой в Гимне к Аполлону Европы как области обитания и/или влияния амфиктионов, то есть с береговой линией примерно от Олимпа на севере и до южной оконечности Евбеи, этому внешнему требованию удовлетворяет. Однако в отличие от Азии и Ливии, понятие о которых как о “собственно Азии” и “собственно Ливии” в традиции все же сохранялось [9], “собственно Европа” была рано и безвозвратно забыта: число амфиктионов росло, войны с персами актуализировали Фермопильский рубеж, входили в употребление топонимы типа “Фессалия” — и название “Европа”, распространенное на материк, уже только к материку и применялось, а значит, употреблялось нечасто и главным образом в ученых контекстах, потому что, как сказано, сама концепция трех материков была книжной. В нескольких случаях, однако, можно — пусть гипотетически — понимать топоним “Европа” в его исходном или близком к исходному значении. Вот эти случаи в хронологическом порядке.
1) Pind. Nem. IV, 70: auьчtiV Euьrw╢pan— “назад к Европе” (туда возвращается поэт, до того описавший посещение Пелеем чертогов Океана на дальнем Западе). Ода посвящена Тимосарху Эгинскому, а остров Эгина, хоть и лежит южнее Евбеи, был заселен фессалийскими (из мирмидонской Фтии) Эакидами — и об Эакидах Пиндар говорит подробно. Фтиотийские ахейцы входили в древнюю дюжину амфиктионов, да и сам Пиндар в качестве беотийца может считаться “европейцем” по преимуществу. Упоминавшаяся интерпретация “Европы” Гимна в связи с мифическим “Кадм-Европа” и географическим “Кадмея-Европа” основана на том несомненном факте, что беотийская мифология и топография очень насыщены разного рода “европейскими” мотивами, так что древнее понятие о Европе-стране могло сохраняться там и гораздо позднее разделения суши на материки. Другое дело, что сам по себе текст Пиндара не дает оснований даже и для бесспорного умозаключения, что Европой у него называется какая-то местность: в Беотии почиталась, например, Деметра-Европа, супруга Зевса и мать вещего Трофония (Paus. IX, 39, 4) — и она вполне может быть Европой, к которой зовет вернуться Пиндар. Никакой связи с Эгиной и тамошними Эакидами тогда найти не удастся, но эта связь и не обязательна, довольно основного смысла: из запредельных далей назад, к родной (одушевленной или неодушевленной) Европе.
2) FGrHist 115, Феопомп F 27, 75, 225b, 256: basilei╢a thчV pa╢shV Euьrw╢phV— “царство во всю Европу”. Изредка топоним Европа использовался как гипербола: скажем, если Диодор уже в римское время именует Дионисия Старшего “властелином Европы” (oю duna╢sthV thчV Euьrw╢phV — Hist. XIV, 41, 2; XVI, 5, 4; et al.), он, конечно же, делает это лишь в гиперболическом смысле, потому что пределы державы Дионисия известны. Но когда значительно раньше Феопомп в энкомии Филиппу Македонскому говорит о “царстве во всю Европу”, нельзя исключать — с памятью о пределах контролируемой Филиппом территории и важности для этого контроля победы в Священной войне, — что Европа здесь может быть не гиперболой, а прямым указанием на совокупность земель от Фракии до Беотии включительно и на господство над традиционным центром этой территории, то есть над Пифийским святилищем.
3) Diod. Hist. XVIII, 39, 7 et. al.: strathgo`V thчV Euьrw╢phV— “воевода Европы”.
В рассказе о временах диадохов, Диодор нередко пишет что-нибудь вроде “вот так обстояли дела в Европе, а между тем в Азии…”, и это можно считать способом ориентации в рассыпающейся империи Александра, — но он еще и называет сначала Антипатра и затем Кассандра “воеводой /стратегом/ Европы”, и вот тут нельзя исключать, что будущие македонские цари первое время и вправду так титуловались, будучи (начиная с Филиппа) “гегемонами Эллады” — официальными военными лидерами амфиктионии, то есть первоначальной Европы (cf. basilei╢a thчV E.).
4) Hesych. s.v. Euьrw╢ph: hю cw╢ra thчV du╢sewV hь` skoteinh╢— “темная западная страна”. В лексиконе Геcихия содержится, как известно, много древних и даже очень древних сведений, — другое дело, что не всегда возможно определить, насколько они древние. Тем не менее приведенное определение подходит первоначальной Европе лучше, чем материку, а особенно при взгляде на ее побережье откуда-нибудь с юго-востока — из Ионии, а то и из Финикии, если слово “Европа” и впрямь семитического корня или хотя бы ассоциировалось с финикийским “закатом” греками (например, Гекатеем).
Что в этих нескольких случаях (и, возможно, еще в нескольких, не попавших в поле моего внимания) топоним “Европа” используется в своем догеографическом значении, — не более, чем гипотеза, подкрепленная главным образом тем, что при таком чтении приведенные выражения становятся понятнее или, лучше сказать, недвусмысленнее. Нет, однако, достаточных оснований утверждать, будто Пиндар в своем качестве вдохновенного лирического поэта или Диодор в своем качестве довольно небрежного компилятора, или Гесихий в своем качестве не слишком критичного собирателя — будто хоть кто-то из них стремился к недвусмысленному употреблению слова “Европа” или даже вообще задумывался о его смысле. Таким образом, все четыре примера демонстрируют лишь самое возможность сохранения своеобразной инерции употребления старого топонима в исконном или близком к исконному значении.
Между тем и топоним Euьrw╢phи производное EuьrwpaiчoVупотреблялось после Геродота относительно часто и обычно без всякой двусмысленности: “Европой” назывался материк, а “европейским” — всё, находящееся на этом материке. Уже для Геродота границы Европы актуальны главным образом для более понятного описания, например, кочевых племен, затем Аристотель с его особенной склонностью к точным классификациям нередко подразделял объекты на европейские, азиатские и ливийские, а вслед ему и в многочисленных ученых трудах часто встречаются подобные приемы, однако деление объектов на европейские и азиатские связано никак не с намерением уточнить рубежи Европы, но, напротив, с намерением точнее описать, например, местожительство “европейских” и “азиатских” фракийцев [10]; равным образом и естествоиспытатели писали о европейских и азиатских растениях и животных только в том смысле, что те прозябают или обитают в Европе или в Азии — а как раз границы материков заведомо известны [11]. В целом можно утверждать, что ионийская географическая конвенция о трех частях суши была принята без особой критики, но и без особого интереса и использовалась главным образом как вспомогательная при описании или комментировании. Эти описания и комментарии занимали в книжной культуре свое почтенное место, но никак не могли влиять и не влияли на массовые социокультурные практики или на геополитические концепции.
Таким образом, по мере сил реконструированное выше понятие о пифийской Европе как стране амфиктионов исчезло практически без следа, вернее, с одним следом, потому что все же в первых главах Геродота границы Европы географические (по Гекатею), но сущность геополитическая — другое дело, что эту геополитическую по сути своей идею Геродот не развивает. Тем не менее важно, что зародыш (или, лучше сказать, кокон) прежней пифийской Европы у одного из самых лояльных к пифийскому авторитету писателей не только имеется, но имеется на виду, в полной готовности к самостоятельной жизни, пусть надолго замершей, потому что никакое почтение к “отцу истории” не актуализировало для древних эту идеологему. Например, хоть у греков хватало способов хитрить с сущим ради должного (скажем, назначать себе в предки Гераклидов), никогда никакой неевропейский греческий город не пытался подвинуть границу Европы, чтобы попасть в Европу, — совсем другое дело объявить какую-нибудь захолустную каппадокийскую Тиану древним эллинским поселением (Рhilostr. Vita Apoll. I, 4) и так сообщить происхождению своего героя необходимый престиж. Правда, престиж Дельфийской амфиктионии во всю эпоху греческой независимости неизменно возрастал (пока — с косвенной помощью амфиктионии — не уничтожилась независимость), а уж не быть амфиктионом считалось непрестижно и в Риме, так что число амфиктионов росло, а значит, росла и “пифийская” территория — но если она когда-то и называлась Европой, это совершенно забылось.
d.Итак, Европа выросла в материк в VI веке до нашей эры и оставалась тем, чем ей велел быть Гекатей (если то был Гекатей) — разве что вскоре вызвавшая недовольство Геродота граница по Фасису сменилась границей по Танаису (Thuc. II, 97, 5), что проще всего объяснить протяженностью Дона, истоки которого находятся гораздо севернее истоков Риони, о чем греки узнали достаточно рано. Еще позднее у Полибия в качестве пограничной реки назван Истр (Hist. II, 2, 4), что тоже естественно, так как Дунай — самая длинная из европейских рек, но к пересмотру уже сложившихся границ это не привело, так что Европа простиралась от Гибралтара на западе до Дона на востоке в течение двух с лишним тысячелетий, пока восточная граница ее вдруг или почти вдруг не сдвинулась на Урал, где и пребывает. Нелишне, впрочем, заметить, что в 1894 году, то есть после признания Евразии Зюсса и, стало быть, после выведения проблемы за рамки академической дискуссии, Д. Н. Анучин объявил, что Урал “рациональнее” включать в Европу, восточную границу которой лучше вести по Оби [12], — но если уж искать границу, сгодится едва ли не любая естественная вертикаль, каких на карте Евразии немало. Такую вертикаль начали искать уже в XVI веке.
В эпоху великих открытий стало окончательно ясно, что истоки Дона слишком далеки от морей, омывающих север Европы, — а при этом никому, конечно, и в голову не приходило предположить, что никакой границы между материками нет и не может быть. Географию Восточной Европы, Московии и Сибири знали тогда лишь в самых общих чертах, но о существовании Днепра, Волги, Камы, Двины, Печоры и даже Оби было известно — и вот ученые предлагали эти реки (но только реки) либо в дополнение к Дону, либо в замену ему: иногда, как при выборе Оби, Европа от такого переноса границы расширялась, а иногда, как при выборе Двины, наоборот, но так или иначе дискуссия, подробно описанная в замечательной работе У. Паркера [13], осталась более или менее схоластической. Важно, однако, отметить, что при замене Дона на любую из вышеперечисленных рек большая часть границы между материками, во-первых, проходила, как и в древности, по реке или рекам, а во-вторых, оставалась, как и в древности, в чуждых варварских краях, то есть у московитов (как некогда у скифов), а сами московиты (как некогда скифы) были к проблеме вполне равнодушны. Интерес к границе Европы явился в России при Петре, но к тому времени Европа стала для европейцев, а тем самым и для Петра, более актуальной идеологемой, чем когда-либо прежде.
Первоначальная (реконструированная) Европа через свою связь с Аполлоном Пифийским естественно ассоциировалась с прилегающей к гармонизирующему центру мира особо упорядоченной зоной социального пространства — в частности, потому, что оракул, как известно, либо напрямик контролировал любое законотворчество, либо притязал на такой контроль (потому-то ассоциация Европы с эллинством в начале “Истории” Геродота и корреспондируется с этой реконструкцией). Постепенно амфиктиония впитала в себя всё эллинство, а затем и не только, но наука успела превратить Европу в простой сегмент физического пространства: престиж социальной упорядоченности был у эллинства, позднее у Pax Romana и/или Christianitas — но Римский и Христианский миры были даже более вселенскими понятиями, чем эллинство, и уж конечно распространялись на все три материка, так что понятия о своем и чужом ни с каким конкретным материком не связывались. А вот к XIV веку в результате арабских завоеваний, монгольских походов, конкисты, реконкисты, усилий Тевтонского ордена, трудов ирландских миссионеров и многих подобных событий всё римское и почти всё христианское оказалось вытеснено в Европу, зато Европа — по крайней мере, в своей цивилизованной западной части — сделалась совершенно христианской и римской. А так как как Возрождение началось тогда же, естественно было осмыслить новую геополитическую ситуацию в категориях классического культурного тезауруса, то есть актуализировать так или сяк восходящее Геродоту противопоставление и снова ассоциировать Европу с “нашим” [14].
Со временем европейская идея обретала всё большую отчетливость: например, спаянная династическими узами семья монархов не просто обитала в Европе, но и управляла оттуда заморскими владениями: по тонкому замечанию Марка Бэссина, сложился образ “настоящей” (как Британия или Голландия) европейской державы с метрополией в Европе и с колониями в Азии [15]. А что северо-восточная граница Европы оставалась “незримой” и пролегала по чуждой Московии — это никак не противоречило традиции, потому что северо-восточная граница всегда была мало известна и всегда проходила через чуждые варварские земли.
Вот такую ситуацию и застал Петр. Однако же, превратив Московию в Россию и приведя эту свою Россию в Европу, он тем самым как бы принял на себя также и ответственность за границу между Европой и Азией, коль скоро большая часть этой границы проходила по его державе, уже включенной в европейскую семью. Северо-восточный рубеж Европы впервые переместился из дикого пространства в освоенное — и тогда-то В. Н. Татищев, исполняя поддержанное Петром представление Брюса о необходимости подробного географического описания России, провел границу Европы и Азии по Уралу, затем по реке Урал и через Каспий и Кавказ в Черное море. Тогда же примерно это же самое сделал побывавший в плену в Росси швед фон Шталенберг — без поддержки Петра, но вероятно не без влияния Татищева, который в 1724 — 1726 годах был в Швеции в вращался в ученых кругах; Шталенберг тоже вел границу по Уралу, но затем не по реке Уралу, а по Волге, затем выходил на классический Танаис и далее следовал классическим маршрутом. Возникла краткая и бесплодная дискуссия: Ломоносов был против слишком восточного Урала, зато мученик науки Иоганн-Георг Гмелин в “Сибирской флоре” посчитал его слишком западным и предложил границу по Енисею, но с середины века стали издаваться карты и в них Уральский вариант абсолютно возобладал, так что сам Паллас его принял и, значит, поддержал своим авторитетом. Паллас предпочитал версию Шталенберга; позже возобладала версия Татищева, но это уже детали вроде конкуренции Фасиса и Танаиса.
Марк Бэссин, увлекательно и подробно описывающий кратко изложенную здесь историю переноса границы на Урал, считает, что таким способом России искусственно был придан вид той самой “настоящей” европейской державы с метрополией в Европе и с владениями в Азии [16], но с этим его мнением согласиться трудно, потому что Сибирь действительно начинается за Уралом. Сибирь начинается за Уралом., Сибирь при Петре (и позже) не была Россией, там и законы были иные — например, там не было поместного землевладения, а значит, не было и крепостного права, так что процветшие при Петре стараниями все того же Татищева уральские заводы с их относительно высокой технологией, зато и с крепостными работниками оказались подлинным фронтиром новой европейской империи. Границей Сибири Урал был по крайней мере со времени завоевания Сибири, разделяя вполне реальную “метрополию” и столь же реальные “владения”, где имелось всё, чему положено быть в колониях: золотые прииски, каторга и ссылка, экзотические язычники, специфические законы и простор для личной инициативы вкупе с надеждой на обогащение — просто туда можно было добраться не только посуху (из Лиссабона в Гоа тоже можно добраться посуху), но и не пересекая при этом государственных границ, что никак не упраздняет реальности рубежа между метрополией и колонией. Едва ли не любопытнее, что нарушилась общепринятая со времен Гекатея традиция разделять материки если не исключительно по рекам, то преимущественно по рекам: Ливия была за Нилом, Азия — за Фасисом и за Кавказом, однако из переноса границы на Танаис и из дальнейших дискуссий ясно, что граница материка, если не была морской, понималась прежде всего все-таки как река или сочетание рек; хрестоматийный Кавказ мешает считать это правилом, так что разумнее говорить о тенденции или даже об инерции, которая могла быть (и была) преодолена, но, как всегда при преодолении чего-то, с заслуживающим усилия поводом. Итак, Урал, явная граница Сибири, был повсеместно признан явной (зримой) границей Европы просто потому, что раз Россия была — и действительно благодаря Петру — кооптирована в Европу и раз ее, России, собственная граница с Азией, то есть с Сибирью, проходила по Уралу, значит, там она и проходила.
e.При таких обстоятельствах в XVIII веке Европа с границей по Уралу оформилась в идеологему, близкую теперь уже самой архаичной — “пифийской” — идеологеме, потому что культурные механизмы, как известно, порой работают латентно, а результаты их работы оттого не менее наглядны. Границы “пифийской” Европы заданы, в сущности, лишь пределами амфиктионии, и такая Европа может расти хоть до Нила — посредством приема новых членов. Это и случилось в XVIII веке, когда Европа выросла до Урала просто потому, что к ней добавилась Россия.
Подобное представление о Европе актуально доныне: например, в июне 2000 года Билл Клинтон заявил в Ахене, что Европа “не только место, но и идея” и что “Америка — тоже Европа”, а до него и после него сходные идеи по-разному высказывали и другие. Не следует недооценивать подобную риторику: за правдоподобием своих энтимем вольно или невольно следит всякий грамотный оратор, даже президент [17], так что политическая демагогия в данном случае указывает не просто на живучесть концепции, но и на то, что Европа все еще сохраняет способность к росту — точь в точь как некогда Дельфийская амфиктиония.
Примечания
1)Зюсс публиковал свое “Чело Земли” в течение шести лет (1883—1888), наконец-то приводя в стройную систему сведения о земной поверхности в их взаимосвязи с геологической историей планеты, так что его концепция Евразии не только была сразу принята ученым сообществом, но и немедленно сделалась хрестоматийной.
2)Понятие части света — понятие, как говорят сами географы, “культурологическое”, хотя в культурологии такого термина нет. Америка, например, считается двумя материками, но одной частью света, хотя у Канады с Парагваем в культурном отношении родства навряд ли больше, чем с Британией, — в общем, деление явно произведено на глазок. Европа и Азия при таком методе описания существуют на едином Евразийском материке, но являются двумя частями света. При всей логической бессвязности это едва ли не лучше, чем определение материка в Merriam-Webster’s Collegiate Dictionary (10th ed. 1999) — “одно из шести или семи (курсив мой — Е. Р.) крупных подразделений земной суши”.
3)Baumeister A. Hymni homerici. Leipzig 1860. P. 154—155. Куда больше занимает Баумайстера до сих пор окончательно не решенный, а в середине XIX века новый вопрос о происхождении слова “Европа” — то ли от семитского корня со значением “запад”, “тот свет”, то ли от какого-то иного (не семитского) корня. В эпоху ex Oriente lux вопрос этот был решен в пользу Востока, но в ХХ веке проблема вновь перешла в разряд спорных.
4)Allen T. W., Halliday W. R., Sikes E. E. The Homeric Hymns. Oxford 1961 (3rd ed.). P. 240.
5)См., например, Athanassakis A. The Homeric Hymns. Baltimore 1976. Р. 85: Атанассакис повторяет слова Аллена о “северной Греции”, но без ссылки на Аллена, что указывает не столько на исследовательскую небрежность, сколько на непререкаемость авторитета оксфордского издания. Лишь один комментатор, Гемолль (Gemoll A. Homerici hymni. Leipzig 1880. P. 160—161) не только воздержался от определенного суждения о Европе гимна, но и укорил иных коллег (в частности, Ilgen’а и Voss’а), что у них в Европу попадает чуть ли не вся Греция, — как и у самого радикального из издателей, Германна, чья Европа простиралась от Истма до Фракии (Hermann G. Homerici hymni et epigrammata. Leipzig 1806. P. 24—26).
6)Prandi L. Europa e i Cadmei: la ▒verzione beotica’ del mito // “L’Europa nel mondo antico”. Milano 1986. P. 47—48 (отмечу, что и в этой работе речь все-таки в основном идет об археологических связях Беотии с Востоком). В самом общем смысле идею связи любой Европы с Пифийским святилищем высказывает в своем предисловии к сборнику его издательница, Марта Сорди: Кадм в мифе идет к оракулу, узнать о сестре, а Аполлон в гимне говорит о стране из Пифо (Sordi М. Presentazione e introduzione. Р. viii).
7)Подробнее о беотийской (то есть Гесиодовой) традиции см., например: Evelyn-White H. Hesiod, The Homeric Hymns and Homerica. Cambridge (Mass.) — London 1914. РР. x—xi, xxxvii. В рассказе об основании Пифийского храма влияние это заметно до такой степени, что некогда дало повод Д. Рункену разделить Гимн к Аполлону на два гимна, “делосский” и “пифийский”. Не касаясь длящейся по этому поводу до сей поры дискуссии унитариев и сепаратистов, достаточно сказать, что влияния Гесиода не отрицают и поддержанные авторитетом Аллена унитарии — а приведенный топонимический ряд просто лишний раз подтверждает это влияние.
8)Ни у Гомера, ни в Гесиодовском корпусе, ни в Гомеровских гимнах топонимы “Беотия”, “Фессалия” и “Фокида” не используются ни разу, зато “беотиец” есть уже в “Илиаде” (II,494), а затем “беотийцы и фокейцы” упоминаются в приписываемом Гесиоду “Щите Ахилла” (24—25). Правда, и слово aьmfikti╢oneV, “кругозиждители”, впервые появляется лишь у Геродота и Пиндара, а об амфиктионах Пифийского храма речь впервые заходит лишь в конце IV века, в спорах Эсхина (е.g. Orat. II, 115) с Демосфеном (e.g. Orat. III, 14) — но прежде того дела амфиктионии и не были для греков, по крайней мере для афинян, особенно актуальны, а вот области, позднее объединенные в “Фессалию” и т. д. в рапсодической традиции описываются постоянно, так что отсутствие в текстах соответствующих топонимов естественнее понимать не как следствие их неактуальности, а как следствие именно их отсутствия в языке. Простой читательский опыт подсказывает, что для греческого словоупотребления в целом характерно топографическое указание на непространную территорию вроде острова, а при увеличении масштаба указание чаще всего этнологизируется, то есть по-гречески говорится либо “на Лемносе” или “в Орхомене”, либо “у беотийцев” или “у ионийцев”.
9)Применительно к Азии и Ливии первоначальное содержание понятий традиция сохранила, видимо, не только по инерции, но и потому, что сохранялась потребность в обобщенных названиях Малой Азии и Западной Африки — а значит, оставались в ходу и “догеографические” топонимы Азия и Ливия (Африка). Так, Africa propria, “собственно Африка”, Помпония Мелы (I,7), часть африканского побережья от Нумидии до Киренаики, весьма близко соответствует скотоводческой Ливии, упомянутой в “Одиссее” рядом с Египтом и торгующими с этой Ливией финикийскими городами (IV, 83—89) и лежащей западнее Крита (XIV, 295—296). И уж тем более когда, например, у Пиндара говорится об осеняющей трехградный Родос Азии (Ol. VII, 17—19), ясно, что речь идет не о целом материке, а о первоначальной (Малой) Азии, именно о южной Ионии, и впрямь зримо нависающей над Родосом. Показательно и само наличие римских провинций Азии и Африки, недаром так названных и поддержавших своим существованием использование этих топонимов применительно к странам, а не к континентам. В более позднюю эпоху имелась даже провинция Европа — маленькая, со столицей в Гераклее Фракийской (Richard J.A.Talbert. Atlas of Classical History. Worcester 1985. Р. 177 е 3) и названная “Европой” явно по контрасту с противолежащей Азией.
10)Так, поздний схолиаст Евстафий делит фракийцев на “европейских” и “азиатских” (Schol. Il. I, 562, 3), а чуть позже так же делит мисийцев (ibid. 573, 9) — и затем сожалеет, зачем Гомер не указал, которых именно мисийцев имеет в виду (Schol. Il. IV, 906, 11).См. сходные идеи также у относительно раннего Страбона (Strab. Geogr. XI, 2, 3—5; 6, 2; 10, 10 et al.), у относительно позднего Созомена (Sozоmen. Hist. eccl. III, 14: “фракийцы и иллирийцы и все насельники так называемой Европы”) и у многих других.
11)См., например, пересказ некоторых ботанических наблюдений Феофраста у Афинея (Deipnosoph. XV, 28, 44). Гален, правда, отмечает и некоторое различие европейских и азиатских темпераментов (азиатские мягче), но опять же связывает это с природными условиями (Galen. IV, 800, 1); сходные взгляды высказывал уже Гиппократ (De aere aquis et locis 16,2).
12)Анучин Д. Н. Европа // Энцикл. словарь Брокгауз-Ефрон, т. XI-а (22). С. 490. Свое мнение акад. Анучин не только не аргументирует (никакие объективные аргументы здесь невозможны), но и приводит без ссылки, хотя совершенно очевидно, что он гальванизизировал одну из позиций дискуссии трехсотлетней давности (см. прим. 13).
13)Parker W. H. Europe: How Far? // The Geograph. Journ. V. 126 (1960). P. 278— 283; см. также Tozer H. F. A History of Ancient Geography. 2nd ed. New York 1964.
14)Марк Бэссин считает, что именно в XIV веке Церковь “умерила амбиции” и потому-то средоточием христианства была объявлена Европа, в любом случае самая освоенная и цивилизованная часть христианского мира, — на позднейших картах она изображается со скиптром и в короне (Bassin M. Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geography // Slavic Review. Spring 1991. Vol. 50. № 1. P. 3.
15)Ibid. P.1—8.
16)Ibid. P. 6.
17)Не возражая известной теории Капплера об особой способности островов будить фантазию, населяющую эти острова всякие дивами и диковинами (Kappler С. Monstres, dОmons et merveilles И la fin du Moyen Age. Paris 1980. Р. 35), можно заметить, что сходным действием обладает и Европа, тоже пробуждающая фантазию — но геополитическую, потому что как всякий остров по самой сути своей есть нечто заморское, так и Европа по самой сути своей есть нечто геополитическое.
* Предлагаемая статья представляет собой расширенный текст доклада, прочитанного 3 сентября 2000 г. в Москве на конференции “евразийское пространство: звук и слова”. Полностью работа публикуется в приготовляемом в печати томе трудов конференции.