(Обзор книг о русском либерализме)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2001
РУССКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ: ИСТОРИЧЕСКИЕ СУДЬБЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ: Материалы международной научной конференции: Москва, 27-29 мая 1998 г. — М.: РОССПЭН, 1999. — 567 с. — 500 экз.
П.Н. МИЛЮКОВ: ИСТОРИК, ПОЛИТИК, ДИПЛОМАТ: Материалы международной научной конференции: Москва, 26-27 мая 1999 г. — М.: РОССПЭН, 2000. — 559 с. — 1000 экз.
ЛИБЕРАЛЬНЫЙ КОНСЕРВАТИЗМ: ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ: Материалы Всероссийской научно-практической конференции: Ростов-на-Дону, 25-26 мая 2000 г. — М.: РОССПЭН, 2001. — 383 с. — 1500 экз.
Макушин А.В., Трибунский П.А. ПАВЕЛ НИКОЛАЕВИЧ МИЛЮКОВ: ТРУДЫ И ДНИ. — Рязань, 2001. — 439 с. — 500 экз.
С серьезными затруднениями в определении того, что такое либерализм, отечественные исследователи столкнулись еще в те счастливые годы начала перестройки, когда на бескрайних просторах СССР каждый телеграфный столб норовил объявить себя демократом (предпочтительно на «демократической платформе» в рядах КПСС), а отнюдь не либералом. Но необходимость разобраться с этим термином в духе нового наступившего времени ощущалась уже и тогда.
Первая, если не ошибаемся, серьезная попытка в этом направлении была предпринята в изданном в 1989 г. совместном «словаре нового мышления» французских и советских философов, историков и политологов. Либерализму здесь были посвящены статьи Виктории Чаликовой и Филипа Нэмо. Для тогдашнего воспитанного советским обществоведением читателя они, разумеется, были откровением, а итоговый вывод статьи В. Чаликовой о том, что в современных политических условиях «…притяжение социализма к либерализму и наоборот неодолимо и необходимо», представлялся чуть ли не революционным. Уже в этих статьях отмечалась множественность определений либерализма в научной теории, политической и экономической практике. Объединяет их лишь одно — в основе либерального подхода лежит представление о свободе и правах личности как высшей ценности. «Философия либерализма, выраженная в самом общем виде, — констатировал Ф. Нэмо, — заключается в том, что свобода личности не противоположна всеобщему интересу, а представляет собой его главную пружину» [1].
С тех пор много воды утекло, реальный социализм, а вслед за ним и его догматика остались в уже далеком прошлом, а либерализм в его различных модификациях давно утвердился в качестве одной из основных идеологий постперестроечной России. По частоте употребления в политической и общественной жизни этот термин даже, пожалуй, лидировал некоторое время — до самых недавних пор, пока с переменами в Кремле не уступил пальму первенства «государственности», столь любезной заполонившим коридоры власти чиновникам и политикам новой генерации в форме и в штатском.
Вполне понятна поэтому и та активность, с которой изучаются в последние годы история и теория отечественного либерализма.
Некоторые итоги этих исследований были подведены на состоявшейся в 1998 г. в Москве международной научной конференции «Русский либерализм: исторические судьбы и перспективы».
Пожалуй, наибольшее внимание здесь вызвали специфические особенности российского либерализма. Выступивший с основным докладом ведущий исследователь его дореволюционного периода В.В. Шелохаев [2] с полным на то основанием охарактеризовал его как «особый тип интеллектуального либерализма, возникший и формирующийся прежде всего на теоретическом уровне в неадекватной среде» (Шелохаев В.В. Русский либерализм как историографическая и историософская проблема // Русский либерализм. С. 31). Как отметил В.В. Шелохаев, российские либералы не имели прочной социальной базы в средних слоях населения, более того, «русский либерализм оказался без адекватной среды его восприятия не только на уровне социума, но и на уровне политики». Вплоть до Февральской революции либералы были лишены возможности реализовывать свои планы, ибо «либеральная модель была неприемлема для авторитарного режима — даже трансформирующегося в третьеиюньскую политическую систему <…>», а после Февраля «попытки либералов реализовать свою модель были блокированы диаметрально противоположными бывшему авторитарному режиму силами — леворадикальными партиями социалистического толка, усматривавшими в них «буржуа», стремившихся к той же эксплуатации трудящихся масс, но более тонкими, цивилизованными методами» (Там же. С. 32-33).
С аналогичными проблемами столкнулся, как констатирует далее В.В. Шелохаев, и современный российский либерализм, обращающийся преимущественно «не к отечественному, а к западному опыту либерализма». При этом В.В. Шелохаев подчеркивает, что, осознавая, что «социальный базис для либерализма в России весьма узок», либерализм ныне «пытаются насадить <…> «сверху», осуществляя при этом самые непопулярные меры (например, либерализация цен, денежная реформа, приватизация)» (Там же. С. 34-35). Автор, правда, оставляет открытым вопрос, какими иными средствами возможно было осуществить переход к рыночной экономике в России, в отличие от Китая уже кардинально изменившей и свою политическую систему, и систему идеологических ценностей еще до начала серьезных рыночных реформ. Отмечаемое же М.К. Горшковым в его вступительном слове на конференции падение за 1993-1997 гг. числа сторонников «радикальных рыночных реформ и быстрейшего сближения со странами Запада» с 24% до 11% (Горшков М.К. К вопросу о либерализме в России // Там же. С. 13) может свидетельствовать не столько об ошибочности самого курса реформ, сколько о недостаточной решительности и последовательности в их проведении.
Впрочем, В.В. Согрин в своем докладе на этой же конференции видит истоки трудностей современной России в том, что «та конкретная либерально-демократическая модель, которая была воспринята российскими поборниками либерализма, не могла дать в России ожидаемых результатов». Тому были, как отмечает В.В. Согрин, объективные причины: соединение ценностей либерализма и демократии, «нахождение той модели «либеральной демократии», которая бы не нанесла ущерба ни либерализму, ни демократии, потребовали от западных обществ длительного исторического периода». Таким историческим временем для адаптации либерализма на российской почве страна не располагала. Может быть, именно поэтому, согласно В.В. Согрину, «перспективой в России» сегодня обладает лишь «национально-государственный либерализм, да и его шансы будут оставаться в переходный период весьма неустойчивыми» (Там же. С. 152, 153, 166).
Вообще удивительно, до какой степени повторяются проблемы, встававшие перед либералами России дореволюционной и России сегодняшней, насколько сходны политические ситуации, в которых они оказывались тогда и теперь.
Прежде всего это касается политических реалий, в которых приходилось существовать российскому либерализму. До преобразований государственного строя Российской империи в 1905-1906 гг., провозглашенных манифестом 17 октября 1905 г., российским либералам приходилось иметь дело с полицейским государством, пресекавшим любые попытки вести политическую, а в большинстве случаев и просто общественную и просветительскую деятельность с не меньшим усердием, чем советская власть брежневских 1970-х гг. — любые проявления инакомыслия. Не кто иной как П.Б. Струве, и как раз в «Вехах» — идейной платформе примирения либеральной интеллигенции с властью, — констатировал эту ситуацию самым недвусмысленным образом: «Невыносимое в национальном и государственном смысле положение вещей до 17 октября состояло в том, что жизнь народа и развитие государства были абсолютно замкнуты самодержавием в наперед установленные границы. Все, что не только юридически, но и фактически раздвигало или хотя бы угрожало в будущем раздвинуть эти границы, не терпелось и подвергалось гонению»[3].
Реформы же 1905-1906 гг. кардинально изменили эту ситуацию. С провозглашением политических свобод, неприкосновенности личности, созданием первого российского органа народного представительства — Государственной Думы — Россия фактически получила свою первую конституцию, хотя формально власть предпочитала этого и не признавать. А как справедливо напоминает исследовавший эволюцию российской политической системы А.Н. Медушевский, именно конституционализм представлял собой «не что иное, как политическую (или правовую) идеологию либерализма» [4]. Именно поэтому, заметим, и ведущая партия российских либералов приняла при своем основании название «конституционно-демократической».
А.Н. Медушевский вслед за М. Вебером полагает, что российская политическая система этого времени являлась одной из модификаций «мнимого конституционализма», т.е. системой, «где принятие политических решений выведено из сферы конституционного контроля». Далее автор поясняет, что это происходит: «а) за счет очень больших правовых прерогатив главы государства; в) сохранения пробелов, или лакун, в конституции; и, как следствие, с) само заполнение этих пробелов зависит от реальной расстановки сил». По существу своему такой политический режим неизбежно изначально является — или становится — режимом авторитарным (Русский либерализм: исторические судьбы и перспективы. С. 87-88).
С терминологией автора можно согласиться, хотя и с некоторыми оговорками: нам, например, широко используемый им термин «мнимый конституционализм» представляется не вполне точным. Дело в том, что даже в России (не говоря уже о Германской империи, чью политическую систему Медушевский также определяет как «мнимый конституционализм») появление пусть не вполне полноправного по передовым западным меркам того времени народного представительства повлекло за собой весьма существенное ограничение самодержавной императорской власти, в том числе в столь важной для стабильного функционирования государства сфере, как бюджетная. Почва же для проявлений традиционного российского самодержавного деспотизма, не столь редких даже и в пореформенной России, отныне почти исчезает.
От «мнимого конституционализма» дореволюционной России Медушевский переходит к рассмотрению конституционализма советской эпохи, главной задачей которого была «маскировка диктатуры партии». Это, по определению автора, был «номинальный конституционализм», для которого характерно «уникальное сочетание декларации конституционных прав и принципиального отказа от каких-либо конституционных гарантий, отрицание права вообще и конституции в частности, как способа регулирования отношений общества и государства». Главную же тенденцию «современного этапа политического развития России» Медушевский определяет как «объективный переход от номинального конституционализма к мнимому», что в свою очередь «теоретически открывает в перспективе возможность развития политической системы к истинному конституционализму», т.е. развитому конституционализму современного западного типа (Русский либерализм. С. 90-93). То же обстоятельство, что автор, переходя к прогнозам, использует столь осторожные выражения, свидетельствует, что особой уверенности в реализации столь благополучного сценария российского будущего он не испытывает.
Получается, что российский либерализм и в начале ХХ столетия, и к рубежу нового тысячелетия оказывался перед одними и теми же вопросами, главный из которых — определение отношения к демократии и авторитаризму. Очевидно, что мы и здесь сталкиваемся с одним из проявлений столь свойственной российской истории в ее различных аспектах повторяемости, цикличности.
Небезынтересно, что подобное развитие событий предсказывал еще в 1908 г. ведущий идеолог и лидер партии конституционных демократов П.Н. Милюков. Схема борьбы за конституцию в России была сформулирована Милюковым в выступлении перед американской публикой в Карнеги-Холл (см.: Медушевский А.Н. Неолиберальная концепция конституционных кризисов в России // П.Н. Милюков: историк, политик, дипломат. C. 105-107). Милюков выделял пять этапов. Первые два — это период общенационального движения, приведшего к изданию Манифеста 17 октября 1905 г., и последовавший за ним этап раскола этого движения на сторонников социальной революции и приверженцев продолжения борьбы за конституцию легальными методами. Собственно конституционным этапом этой борьбы был ее третий этап, связанный с деятельностью I Думы. Роспуск «Думы народного гнева» положил начало контрреволюционному этапу; после же роспуска II Думы и государственного переворота 3 июня 1906 г. начался пятый, ведущий, по мнению Милюкова, к восстановлению самодержавия. По-видимому, пессимистически рассматривая в тот момент перспективы дальнейшего политического развития России, Милюков прогнозировал повторение в дальнейшем подобных циклов до тех пор, пока конституционализм не упрочится в стране. Однако полной реставрации самодержавия, вопреки опасениям лидера кадетов, не произошло. Тем не менее намеченный Милюковым цикл, как констатирует детально проанализировавший его А.Н. Медушевский, в основных своих чертах повторился в ходе событий революции 1917 г., которые в конечном счете привели к возрождению авторитаризма. Более того, Медушевский даже полагает (причем, как представляется, не без оснований), что эта милюковская схема дает возможность «в значительной мере выявить цикличность политического процесса в России и на исходе ХХ в., когда революционный переход от однопартийного авторитарного режима к парламентской демократии вскоре начал уступать место развитию авторитарной модели власти» (Там же. C. 107).
Фигура П.Н. Милюкова вообще является ключевой для понимания специфики российского либерализма его времени. Надо сказать, что этот крупнейший политик и идеолог в российском общественном сознании начала 1990-х гг. довольно долго оставался на втором плане, поскольку в центре внимания российской общественности почти сразу же после краха КПСС и распада СССР оказались прежде всего личности монархов и государственных деятелей Российской империи. Неслучайно со времени первого издания на Родине «Воспоминаний» П.Н. Милюкова (Т. 1-2. М.: Современник, 1990) до выхода, уже в новом тысячелетии, в свет первого отечественного издания его впервые опубликованной еще в 1921-1924 гг. в Софии «Истории второй русской революции» — уникальной книги, сочетающей в себе исследование профессиональным историком событий 1917 г. с впечатлениями непосредственного участника этих событий, сыгравшего в них важнейшую роль — прошло целых 11 лет.
В своем предисловии к этому изданию В.В. Шелохаев, сравнивая эту безнадежно запоздавшую на пути к нашему читателю книгу П.Н. Милюкова с «Красным колесом» А.И. Солженицына, отмечает, что если Милюкову «удалось создать объективное, живое, документальное, масштабное историческое полотно, то Солженицын, наоборот, «утонул», в буквальном смысле этого слова, в «груде» необработанного материала и не смог понять общий смысл политических событий 1917 г., а главное, логику их развития от февраля к октябрю. Тем не менее, — констатирует далее В.В. Шелохаев, — «Красное колесо» в доперестроечной России преподносилось в качестве некоего «откровения», своего рода «эталона» в изображении событий 1917 года, в то время как о книге Милюкова знал лишь узкий круг специалистов» [5]. Конечно, здесь явная описка, и автор предисловия, разумеется, имеет в виду не «доперестроечную Россию», в которой после высылки А.И. Солженицына чтение его произведений было уделом лишь особо доверенных чиновников и отчаянных поклонников самиздата, а именно эпоху перестройки, когда фрагменты, а затем и целые «узлы» «Красного колеса» печатались в литературных журналах миллионными тиражами. Тираж же нынешнего издания «Истории второй русской революции» всего лишь 2000 экземпляров, и сопоставить эту книгу с «Красным колесом», как это далее в своем предисловии предлагает сделать «непредвзятым читателям» В.В. Шелохаев, удастся, к сожалению, лишь немногим. Очевидно, далеко не все из них разделят его выводы и о том, чье изображение событий 1917 г. — Милюкова или Солженицына — ближе к истине: об этом историкам и литературоведам предстоит еще долгие годы спорить с документами в руках.
Изучение богатейшей политической биографии автора «Истории второй русской революции» за последние годы заметно продвинулось вперед.
Заслуживающим самого серьезного внимания шагом на этом пути является, как представляется, книга молодых исследователей А.В. Макушина (Воронеж) и П.А. Трибунского (Рязань) «Павел Николаевич Милюков: труды и дни» [6], которой лучше было бы дать другое, на наш взгляд более точное и выразительное название — «Молодой Милюков» [7]. Можно с уверенностью сказать, что знакомство с этой работой, основанной на чрезвычайно широком круге источников, прежде всего архивных — в книге использованы материалы 26 (!) российских и зарубежных архивов и отделов рукописей библиотек, — существенным образом меняет привычные представления о личности ее героя.
В частности, в книге А.В. Макушина и П.А. Трибунского детальнейшим образом рассматриваются политические воззрения будущего лидера российских либералов.
Уже в студенческие годы, как отмечают авторы, политическая позиция П.Н. Милюкова может быть определена как «леволиберальная»; при этом авторы даже полагают, что уже тогда определилась «политическая позиция будущего лидера кадетской партии — левый либерализм с извечным балансированием «на грани легальности»» (Макушин А.В., Трибунский П.А. С. 32). Заметим, однако, что в книге изложение политический стратегии и тактики Милюкова доведено авторами лишь до 1904 г. включительно, когда их герой на самом деле действовал «на грани легальности», а для его политической деятельности начиная с III Думы такое утверждение представляется не вполне справедливым. Высказываемое же далее авторами мнение, что в итоге своей политической карьеры Милюков на этой грани «не удержался и рухнул в пропасть» (С. 32), на наш взгляд, нуждается в некотором разъяснении, так как читатель остается в неведении, к какому именно историческому повороту в судьбах России оно относится — Февральской революции, майскому политическому кризису 1917 г. или, может быть, Октябрьской революции? Скорее всего, ответ на этот вопрос появится, когда авторы, как можно надеяться, продолжат свою работу.
Естественно поэтому, что взаимоотношения молодого историка с властью, как и большинства свободомыслящих интеллигентов его поколения, мягко говоря, не сложились [8]. Да это и понятно: в 1880 г. студент Милюков не только негативно относился к попытке диктатора М.Т. Лорис-Меликова найти взаимопонимание с обществом, но и сочувствовал террору (с. 32). Причиной запрещения Милюкову проживать в столицах после знаменитых лекций, прочитанных им в Нижнем Новгороде в 1895 г., было, как предполагают его биографы, высказанное перед публикой «одобрение терроризму» (с. 142). И даже много позднее, после убийства министра внутренних дел Д.С. Сипягина в 1902 г., Милюков, по воспоминаниям современника, «очень упрекал искровцев за полемику против террора» (с. 271).
Книга А.В. Макушина и П.А. Трибунского со всей очевидностью свидетельствует, что молодой П.Н. Милюков занимал весьма радикальные позиции.
Парадоксально, но похоже, что политический радикализм молодого Милюкова был непосредственно связан с концепцией истории России, сформулированной в его «Очерках по истории русской культуры» (Ч. 1-3, СПб., 1896-1903), можно сказать более, прямо вытекал из нее.
Как отмечает американский историк Т. Эммонс, Милюков, подчеркнув в предисловии к первому тому своих «Очерков», «что в России действуют такие же универсальные законы развития общества, как и в любом другом месте, в частности и в Западной Европе», в том же самом томе «дал четкую формулу, которой было суждено стать классической, роли государства в российской истории, государства как независимой творческой силы, «творителя общества» <…>» (Эммонс Т. «Запоздалость» или «своеобразие»? Проблема русского исторического процесса у П.Н.Милюкова // П.Н. Милюков: историк, политик, дипломат. C. 34-35).
Из милюковской историософской схемы, как представляется, логически вытекало и политическое кредо Милюкова: если российскую историю определяет государство, то либеральной демократии необходимо взять государственную власть в свои руки, желательно легальным путем. Отнюдь не случайно поэтому Л.Д. Троцкий в своих статьях 1905-1906 гг., как констатирует Т. Эммонс, «характеризовал развитие русского государства и общества в терминах, которые звучали почти как парафраза милюковского текста» (Там же. C. 46-47). Вывод о необходимости взятия власти (но другим, революционным путем), очевидно, для Троцкого был неизбежным следствием милюковской концепции русской истории, а потому и сама эта концепция была взята им на вооружение [9].
Именно поэтому, как представляется, Милюков в ходе первой российской революции занимал в кадетской партии радикальные позиции. Именно поэтому он был в дни работы I Думы убежден в необходимости создания кадетского министерства, причем в ходе своих переговоров с дворцовым комендантом Д.Ф. Треповым о перспективах создания такого министерства сформулировал условия, принятие которых предполагало практически полную капитуляцию самодержавия [10] и было для последнего абсолютно неприемлемым.
Тогда Милюков явно недооценил запас прочности «исторической власти». Спад революции заставил его скорректировать свои политические позиции, отказаться от радикализма и со времен III Думы выступать в роли лидера «оппозиции его величества». При этом кадеты находились на левом фланге российского либерального лагеря и, в отличие от занимавших умеренно либеральные позиции октябристов, вели, как известно, в Думе непримиримую борьбу с экстремистскими выходками крайне правых.
В годы же Мировой войны именно Милюков стал инициатором и идеологом создания Прогрессивного блока, объединившего под требованием создания правительства, пользующегося доверием страны, большинство партийных фракций и групп Государственной думы, от кадетов до части националистов. В числе последних был, в частности, и такой недавний антагонист кадетов, как В.В. Шульгин, а виднейший коллега Милюкова по партии В.А. Маклаков склонен был включить в состав блока даже В.М. Пуришкевича. Другой знаменитый кадет, Ф.И. Родичев, призывал на съезде партии в феврале 1916 г. учиться деловой хватке у Пуришкевича, который «этим поднял свой авторитет»[11]. И Пуришкевич действительно стал, хотя и не входя формально в состав блока, его деятельным союзником справа, а значит, и союзником столь ненавистных ему совсем недавно кадетов.
А ведь персона Пуришкевича была досконально, во всей ее неприглядности знакома кадетам, не в пример нашим современникам [12]. В ходе своих думских выступлений он озлобленно нападал не только на национальные меньшинства, прежде всего евреев; все политические партии и группы, за исключением крайне правых (хотя и единомышленникам от Пуришкевича тоже доставалось), немало настрадались от него. И в первую очередь нападки Пуришкевича в зале заседаний Думы касались лично Милюкова, к тому же ставшего героем его издевательских виршей; еще одной его излюбленной мишенью был тот же Ф.И. Родичев [13]. А 1 ноября 1910 г. Пуришкевич позволил себе небывалую даже по тем временам выходку, заявив с думской трибуны, что «наш общественный элемент, так называемая интеллигенция русская, в переводе на простой русский язык — извините за выражение — сволочь»… [14]
И все это бурное прошлое было кадетами во главе с Милюковым предано забвению во времена Прогрессивного блока во имя самых благих и патриотических целей…
Не хотелось бы здесь проводить исторические параллели, но, кажется, и в этом случае исторический опыт старого российского либерализма может оказаться полезным сегодняшним российским либералам. Когда последние испытывают неодолимый соблазн «единения» усилий с партиями, не разделяющими основных либеральных ценностей, пусть под самыми благовидными предлогами укрепления государства и его системы управления, этот опыт не мешало бы вспомнить, несмотря на все громадные различия исторических ситуаций: так, например, старый Прогрессивный блок создавался против авторитарной власти, новые объединения политических сил — в ее интересах. Тем более что самый рьяный сторонник объединения вокруг власти лидер псевдолиберальной карманной партии В.В. Жириновский до неправдоподобия и своей эпатажной манерой поведения, и громко прокламируемыми ксенофобскими воззрениями, и непарламентской лексикой напоминает своего исторического предшественника Пуришкевича… Кто знает, какие исторические повороты впереди, и в конечном счете и ныне подобное «единение» для российского либерализма может обернуться тем же, чем закончилось тогда, после иллюзорного кратковременного торжества в феврале 1917 г., — вытеснением на край политического спектра, а затем и исчезновением с политической арены.
Во всяком случае, первые симптомы такого развития событий сегодня налицо. После кардинальной перегруппировки политических сил на рубеже 1999-2000 гг. похоже, что заполнить пустующую нишу официальной идеологии предстоит «либеральному консерватизму». По крайней мере, руководители проправительственной партии «Единство» о своей приверженности таковому заявляли неоднократно.
Интерес к либеральному консерватизму приобрел теперь уже не только теоретический характер: посвященная ему научная конференция в Ростове, проведенная в мае 2000 г., получила гордое, столь памятное по советским временам наименование «научно-практической».
Впрочем, ее опубликованные материалы свидетельствуют о существующей по сей день неопределенности в понимании этого «гибрида» либерализма и консерватизма.
Как заметил на конференции В.Ф. Пустарнаков, «вряд ли есть основание говорить о том, что в проблеме либерального консерватизма в России наступила сколь-нибудь заметная ясность». Сам же он склонен считать, что «либеральный консерватизм представляет собой в основе консерватизм, но с существенной «прививкой» идей из либерализма» (Пустарнаков В.Ф. Либеральный консерватизм и либерализм в России ХIХ — начала ХХ в.: различия и сходства // Либеральный консерватизм. С. 11, 13). Напротив, В.В. Шелохаев полагает, что «либеральный консерватизм представляет собой одну из форм либерализма как родового понятия, один из сегментов единого либерального движения» (Шелохаев В.В. Предисловие // Там же. С. 4).
Спектр исторических персонажей, о которых шла речь на конференции, был чрезвычайно широк — от П.Б. Струве и В.А. Маклакова до… «виленского вешателя» М.Н. Муравьева. Обоснование докладчиком обращения к персоне последнего заслуживает того, чтобы быть процитированным полностью: «В сфере функционирования имперских бюрократических институтов происходило нередко причудливое смешение принципов и начал, генетически связанных и с либеральной, и с консервативной доктринами. Именно здесь находил свою зону активности весьма примечательный и пока еще недостаточно изученный тип «консерватора-преобразователя»». И лишь после этой преамбулы сообщается, что Муравьев принадлежит именно к этому типу. Далее излагаются «реформаторские» деяния «консерватора-преобразователя» в Западном крае («среди практических акций Муравьева отнюдь не меньшее значение, чем казни и ссылки на каторгу и поселение дворян — непосредственных участников восстания, получили экстраординарные меры материального взыскания — контрибуционный сбор со всех помещичьих имений края в размере 10% с дохода <…> и другие взыскания»; «им была предпринята попытка нарочитой архаизации крестьянского землепользования — восстановления т.н. сервитутов, т.е. крестьянского коллективного права пользоваться частью помещичьих угодий <…>» и т.п. — см.: Долбилов М.Д. Консервативная программа М.Н. Муравьева в реформаторcком аспекте // Либеральный консерватизм. С. 173-180). Никаких признаков либерализма обнаружить здесь, разумеется, при всем желании не удается.
А вот политическую программу П.А. Столыпина, как констатирует исследовавший ее А.П. Корелин, вполне правомерно определять как либерально-консервативную. В первой же своей речи в качестве премьер-министра в Думе 6 марта 1907 г. Столыпин подчеркивал необходимость создания «в стране, находящейся в периоде перестройки, а следовательно, брожения» законодательной базы реформ, конечной целью которых должно явиться превращение «преобразованного по воле монарха отечества» «в государство правовое» (цит. по: Корелин А.П. Политическая программа П.А. Столыпина: либерально-консервативный синтез // Либеральный консерватизм. С. 43-44). Столыпин не только использовал либеральную фразеологию своего времени (как мы видим, весьма напоминающую ведущие лозунги горбачевской перестройки, с той лишь разницей, что премьер говорил о воле монарха к реформам, М.С. Горбачев — о воле партии, и оба при этом слегка кривили душой). Многие требования либеральной общественности нашли отражение в программе действий его кабинета, хотя большинство подготовленных кабинетом проектов либерального свойства и не были в итоге реализованы. Объективно либеральный, т.е. расширявший степень экономической свободы в стране характер носила и проведенная им крестьянская реформа. Но торжественное именование Столыпина «либеральным консерватором», собственно говоря, ничего нового для понимания этой сложной политической фигуры не дает. Именно поэтому, как кажется, в итоге своего анализа реализации премьером его программы А.П. Корелин и воздерживается от подобного определения политического облика Столыпина.
К тому же идейный либерализм/консерватизм общественных деятелей никак нельзя отождествлять с подверстываемыми под те же понятия соответствующими веяниями в правительственных cферах, а это различие исследователи редко замечают. Между тем же Столыпиным как государственным деятелем, проводившим в жизнь либерально-консервативную программу, и аттестуемым ныне в качестве «либерального консерватора» правым кадетом В.А. Маклаковым, как признавал последний в 1926 г., «стояла такая политическая и моральная стена, что совместная работа была невозможна» (цит. по: Будницкий О.В. Маклаков и Милюков: два взгляда на русский либерализм // Русский либерализм. С. 425). В значительной степени именно поэтому все попытки С.Ю. Витте и П.А. Столыпина ввести общественных деятелей в состав Совета министров в 1905-1906 гг. и были обречены на неудачу.
Если относительно либерального консерватизма в российском прошлом больше вопросов, чем ответов, то еще сложнее уразуметь его реальное содержание в российском настоящем.
Несомненно одно: в существующих ныне в России условиях реальное политическое содержание «либерального консерватизма» как идейной платформы центризма должно определяться прежде всего соотношением его либеральной и консервативной составляющих. В этой связи участники конференции Л.К. Журавлева и В.В. Журавлев в своем докладе привели любопытные соображения митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла. Последний находил, что «если у нас либеральная идея полагается ныне в основу государственно-общественной модели развития страны, то ей, в полном соответствии с либеральным принципом сдержек и противовесов, должно противопоставить политику утверждения в сфере воспитания, образования и формирования межличностных отношений систему традиционных для России ценностей».
Авторам доклада, однако, показалось, что иерарх РПЦ отводит традиционным ценностям слишком скромное место; при этом они отметили, что «дискуссионным <…> остается вопрос о том, что в данном случае будет полнее отвечать потребностям России» — предложенная митрополитом Кириллом схема, или ее «как бы перевернутый» вариант, в котором «за основу будут взяты традиционные российские ценности, а сдержками, противовесами им <…> будут выступать ценности либерального и социал-демократического толка».
Полемизируя далее с появившимся в прессе в феврале 2000 г. определением В.В. Путина как «либерального консерватора», Л.К. Журавлева и В.В. Журавлев выразили по этому поводу серьезные сомнения, ссылаясь на программную статью нового лидера страны «Россия на рубеже тысячелетий». «можно ли безоговорочно называть в России консерватором, пусть даже и либеральным, и «центристом» политика <…> — сурово вопрошали они, — который с порога отметает проблему осмысления и переосмысления традиции, повторяя тезис радикал-либералов о том, что страна наша 70 лет шла по «тупиковому маршруту движения»», а главная причина российского «обвала» последнего десятилетия заключена не в нас самих, а в «наследии в виде экономики советского типа»?»
Констатируя несомненную «тенденцию к усилению авторитарных начал в руководстве страной», авторы доклада считали тогда возможным самое, на их взгляд, худшее развитие событий — им мерещилось, что за спиной нового лидера «призрак радикал-либерального штурма вновь бродит над Россией» (Журавлева Л.К., Журавлев В.В. Общественно-политические движения в России: конфликт истории и современности // Либеральный консерватизм. С. 105-108).
Время показало, что опасения докладчиков были сильно преувеличены. Новый президент старается поддерживать баланс противоположных общественных ожиданий. Одни получили снижение налогов, рост производства и прибавки к пенсиям, другие — вторично разрушенный Грозный, маски-шоу на НТВ, возвращение гимна СССР, торжественный проезд по России руководителя Ким Чен Ира, многозначительное безмолвие власти в день 10-летия подавления августовского путча… Может быть, это и есть либеральный консерватизм…
Правда, либералы ожидали не этого, вернее, не совсем этого. Но, в конце концов, на практике сегодня речь идет уже не о либерализации самодержавия, как это было на заре ХХ столетия, а главным образом о приспособлении либералов к той власти, какая есть, к власти, все более определенно двигающейся, если воспользоваться известной нам терминологией А.Н. Медушевского, от конституционализма «мнимого» к конституционализму… «номинальному»?
_____________________________________________________________
1) См.: 50/50: Опыт словаря нового мышления / Под общ. ред. М. Ферро и Ю. Афанасьева. М.: Прогресс, 1989. С. 263-279.
2) В.В. Шелохаев является автором цикла монографий по истории либеральных политических партий дореволюционной России, а также обобщающих политический и идеологический опыт российского либерализма работ, увидевших свет уже в последнее десятилетие, — «Идеология и политическая организация российской либеральной буржуазии. 1907-1914 гг.» (М.: Наука, 1991) и «Либеральная модель переустройства России» (М.: РОССПЭН, 1996).
3) Цит. по: Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Струве П.Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М.: Республика, 1997. С. 196.
4) В цитируемой нами статье А.Н. Медушевского «Политическая философия российского либерализма в сравнительной перспективе» его концепция эволюции российского конституционализма дана в сжатой и концентрированной форме. В более полном и развернутом виде она изложена в его чрезвычайно интересной и, как представляется, весьма актуальной монографии «Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе» (М.: РОССПЭН, 1997).
5) Шелохаев В.В. Предисловие // Милюков П.Н. История второй русской революции. М.: РОССПЭН, 2001. С. 5.
6) Эта книга открывает собой серию изданий «Новейшая российская история: исследования и документы», выходящую под редакцией Д. Вульфа (Гумбольдтский университет в Берлине, США) и С.М. Ляндреса (Восточно-Каролинский университет, США). Целью этой серии, как сообщают ее редакторы, является публикация и распространение как в России, так и за ее пределами работ возникшей в последние годы главным образом на российской периферии новой генерации российских историков, «которых уже вполне определенно можно назвать несоветскими» (Вульф Д., Ляндрес С.М. От редакторов серии // Макушин А.В., Трибунский П.А. Павел Николаевич Милюков: труды и дни. C. 7).
7) Любопытно, что облик молодого Милюкова оказался запечатленным в художественной литературе того времени. Один из героев написанного близким другом Милюкова в те годы, известным писателем Г.А. Мачтетом, романа «На заре» (опубликован в «Русской мысли» — 1892. Кн. 11-12; 1893. Кн. 4-5), молодой историк Андрей Павлов, своим прототипом, как доказывают А.В. Макушин и П.А. Трибунский, имел именно его (см.: Макушин А.В., Трибунский П.А. Павел Николаевич Милюков: труды и дни. C. 115-116).
8) Фактическая канва этих «взаимоотношений» изложена в «Справке Департамента полиции на П.Н. Милюкова» (апрель 1913 г.), опубликованной в составе приложений к материалам посвященной 140-летию со дня его рождения конференции — см.: П.Н. Милюков: историк, политик, дипломат. С. 541-556.
9) Как показывает Т. Эммонс, находясь в эмиграции, П.Н. Милюков внес в свою концепцию российской истории существенные коррективы, делая это, впрочем, крайне осторожно. В 1930 г. в лекции «Социологические основы русского исторического процесса», прочитанной в Берлине, он «едва уловимо изменил способ представления о связи государства и общества: если в дореволюционнном варианте первого тома он твердо представлял государство как «творителя общества», теперь он говорил об их взаимодействии <…>». А при переиздании своих «Очерков» Милюков таким замысловатым образом перестроил их структуру, что «пересмотр трех последних частей первого тома так никогда и не был предпринят, не были они опубликованы и в первоначальном виде, ни в юбилейном издании, ни впоследствии, и результат оказался более радикальным, нежели тот, на который рассчитывал автор, предпринимая пересмотр «Очерков»: его некогда знаменитые лапидарные формулы о российском своеобразии и его характеристика Московского государства как независимой силы в русской истории были по большей части забыты» (Эммонс Т. «Запоздалость» или «своеобразие»? Проблема русского исторического процесса у П.Н. Милюкова // П.Н. Милюков: историк, политик, дипломат. C. 50, 55).
10) См.: Глинка Я.В. Одиннадцать лет в Государственной думе. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 216-217.
11) Протоколы Центрального комитета конституционно-демократической партии. Т. 3. 1915-1920 гг. М., 1998. С. 102; Съезды и конференции конституционно-демократической партии. Т. 3. Кн. 1. М.: РОССПЭН, 2000. С. 300.
12) В последнее время предпринималось немало попыток «осветлить» политический и моральный облик В.М. Пуришкевича, превратить его в почти респектабельную фигуру российской общественной жизни и даже литературы. Так, в книге, недавно изданной под весьма почтенным грифом Российской национальной библиотеки, автор «жизнеописания» (именно таков жанр этого издания, избранный в подражание Плутарху его составителями) Пуришкевича А.В. Шевцов хулиганские выходки своего персонажа объясняет «импульсивным характером и стремлением дискредитировать опасный для существования традиционной русской власти парламент», а суть его погромных выступлений в Думе завуалирована загадочной фразой: «Владимир Митрофанович яростно разоблачал антиправительственные происки левых депутатов и евреев, хотя и обвинял П.А. Столыпина и Всероссийский национальный союз в разжигании национализма» (История государства Российского: Жизнеописания. ХХ в. Кн. 1. М.: Книжная палата, 1999. С. 166-167).
13) См.: Архипов И. Кривое зеркало российского парламентаризма: Традиция политического скандала: В.М. Пуришкевич // Звезда. 1997. № 10. С. 120.
14) См.: Глинка Я.В. Указ. соч. С. 70, 240-241.