Война за канон в американской академии 80-х — 90-х годов
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2001
КОНТЕКСТ
Главным событием американской культурной (а отчасти и политической) жизни во второй половине 80-х стали культурные войны — ожесточенная перебранка между приблизительно «левыми» и приблизительно «правыми» гуманитариями, журналистами и политиками, зародившаяся в тихих омутах кафедр литературы и академических изданий, подхваченная газетчиками и телевизионщиками и докатившаяся аж до Конгресса, Сената и Верховного Суда. С точки зрения стороннего — российского, да и европейского — наблюдателя повод для войны был не сишком значителен («нам бы их проблемы») и на casus belli в любом случае не набиралось. Спорили о том, можно ли выдавать государственные гранты (т. е. знаменитые «деньги налогоплательщиков») на радикальные артистические проекты, оскорбляющие мораль и религиозные чувства большинства; о том, позволительно ли радикальному художнику сжигать американский флаг или ходить по нему; и, наконец, несколько особняком, но в той же обойме — о том, какие книжки должны входить в список обязательного чтения в высшей школе. Эта последняя полемика и ее отголоски в американском литературоведении 80-х и 90-х и являются предметом настоящего обзора. Но прежде чем перейти к нему, стоит разобраться в исторической логике американских «культурных войн».
Ответ на вопрос, почему эти небезынтересные, но все-таки не глобальные, а частные культурные проблемы вызвали всеобщий переполох, следует искать в сбалансированности американского идеологического поля. В то время как в современном российском контексте пара «левые — правые» не означает практически ничего, эта оппозиция адекватно выражает суть политического и идеологического устройства Америки. Общество примерно поровну поделено надвое, это деление соответствует двухпартийной системе, притом в базовых, системообразующих вопросах политики и экономики пространство общественного согласия столь обширно, что для реального конфликта остается очень мало места и он, почти без остатка, сводится к проблемам сбора и распределения налогов (собирать больше или меньше, по более прогрессивной или по более «ровной» шкале, тратить на социальные и экологические программы или на стимуляцию предпринимательской активности). Отношение к налогообложению несравнимо с судьбоносными дилеммами прошлого (такими, как пути выхода из Великой Депрессии, участие во Вьетнамской войне или движение за гражданские права негров); по поводу же иных «базисных» проблем вроде бы достигнут компромисс. Скапливающаяся социальная энергия не находит приложения в областях реальной экономики и «большой политики» и выплескивается в сферу символической войны, войны дефиниций, этического и культурного конфликта.
Поскольку этическая и культурная позиции (например отношение к аборту, смертной казни или гомосексуальному браку, степень и характер религиозности, даже музыкальные предпочтения) предопределяют электоральное поведение американского избирателя, культурное противостояние заменяет собой собственно политические конфликты и занимает центральное место в социальном поле. Естественно, что очень существенным становится контроль над иститутами идеологического и культурного (вос)производства, то есть над собственно институтами — вузами.
При Рейгане и Буше-старшем американское общество в целом правело: продолжилось обратное движение маятника, качнувшегося слишком влево в 60-х, сказались также относительное экономическое благополучие и победа в холодной войне. Однако этот процесс не коснулся Академии, особенно гуманитарных дисциплин. Американская гуманитарная профессура, в большинстве своем, — левая. Это объясняется интеллектуальной траекторией (профессор, по определению, — тот, кто, окончив университет, работает в университете же, что позволяет «законсервировать» студенческий психологический уклад, в данном случае уклад бунтаря-шестидесятника) и экономическим положением гуманитарных дисциплин, их «внерыночностью». Левизна чудаков-гуманитариев, которых читают исключительно их же коллеги, не имела бы никакого политического значения, если бы не структура американского «либерального» образования (liberal education), унаследовавшая из XIX века представление о центральной, базовой или «ядерной» общегуманитарной программе (core curriculum), обязательной для всех студентов начальных курсов, и, следовательно, критически важной в качестве плацдарма для индоктринации.
В сore сurriculum обычно входят обзорные курсы, называющиеся «Великие книги», «Западная цивилизация» или «Американская литература», призванные дать общее унифицированное представление о культуре Запада и снабдить студентов референциальной рамкой, необходимой для самоидентификации в качестве «американцев» и «западных людей». Содержание этих курсов (список «самых великих шедевров») до некоторого момента казалось чем-то самоочевидным и не вызывало сущностных разногласий: «список» по определению конечен, курс ограничен во времени, отбор предопределен сложившимся в культуре консенсусом («классика») и, отчасти, вкусовыми предпочтениями составителей (кто-то выберет Софокла, кто-то Эсхила — no big deal). Но как раз в восьмидесятых в американской академии окончательно утвердилась так называемая теория, то есть целый спектр постструктуралистских и / или постмодернистских течений, включающий пост-марксистов, последователей Фуко (в частности, «new historicism»), Деррида и Де Мана, эмансипационные школы: феминизм, постколониализм, «black studies», «queer studies». При всем разнообразии, общим знаменателем этих течений является восходящее к Фуко, а через него к Ницше, представление о властной, принудительной природе культуры и знания. Понятно, что список обязательной литературы, то есть, по сути, пример культурного принуждения par exсellence, оказался естественным объектом критики и субверсии. В этот-то момент привычный нам термин «классика»1 вытесняется термином «канон»2, так как «канон» ассоциируется прежде всего с каноном Священного Писания — идеальным типом закрытой, авторитарной структуры. Это, конечно, согласуется с расхожим представлением о культуре как религии Нового Времени: тем самым война за канон воспринималась как современный и «цивилизованный» аналог религиозной войны — отсюда полемическая страстность и даже, порой, своего рода фанатизм участников.
Кульминацией культурных войн стали, пожалуй, не дебаты о каноне, а слушания в сенате и в конгрессе по поводу арт-фотографа Роберта Мапплторпа и перформансиста Юджина Серрано. Мапплторп документировал жизнь нью-йоркского сексуального подполья, аристическая деятельность Серрано в основном сводилась к разного рода надругательствам над христианской символикой. Предметом слушаний были, однако, не сами художники, а их спонсор: Государственный Фонд по поддержке искусств (NEA). Речь шла не о границах свободы самовыражения — ее в данном случае никто не оспаривал, — а о правомочности выделения государственных денег на экстремистские проекты, подрывающие сексуальную и религиозную мораль большинства. То есть обсуждалась возможность своего рода «экономической», а не прямой политической цензуры. Правые попытались ввести «настоящий» цензурный запрет на надругательства над государственной символикой — но проиграли в Верховном Суде.
ПОЛИТИКА КАНОНА:
«КАНОНОБОРЦЫ» И «КАНОНОМОЛЬЦЫ»
Первоначальная полемика, фокусировавшаяся именно на списках, не слишком обогатила литературоведение; зато эта стадия наиболее интересна с точки зрения политической истории. В этот период и противники и защитники понимают канон как своего рода цельный нарратив, представляющий некоторое обобщенное доминирующее мировоззрение, систему ценностей — отличаются при этом только оценки. Прогрессистам / эмансипационистам это мировоззрение враждебно, так как оно сформировано «мертвыми белыми мужчинами» и используется белым протестантским мужским гетеросексуальным большинством в борьбе с угнетенными меньшинствами. Для консерваторов, наоборот, канон — хранилище вечных безусловных ценностей, позволяющих вопреки всем различиям слиться в культурное и национальное единство. Левые при этом исходят из логики политической репрезентации и пропорционального представительства: канон должен отражать многообразие сообществ внутри общества; канон навязывает общую (иллюзорную) идентичность и подавляет реальные; представители меньшинств имеют право на свои собственные каноны или на представительство внутри общего канона.
Начальной точкой обычно считается выход сборника с провокационным названием: Англоязычная литература: открыть доступ к канону (1979) 3. За ним последовало множество сборников, монографий, конференций — тема стала безусловным академическим хитом. Исследователи (их стали называть canonbusters — «каноноборцы») либо подсчитывали количество представителей меньшинств в школьных и университетских программах и антологиях и предлагали конкретные способы устранения диспропорций, либо сосредотачивались на обойденных каноном писательницах или чернокожих писателях и призывали к исправлению исторической несправедливости. Наступление на канон велось одновременно на нескольких фронтах:
— критики-феминисты и представители black studies обсуждали стратегии, посредством которых канон насаждает фаллогоцентризм и стереотипы расовой доминации; помимо реабилитации незаслуженно забытых авторов, предлагалось также исключить из канона политически некорректные тексты, например «Гекльберри Финна»;
— ученые, работающие в области queer studies, предложили пересмотр преподавания попавших в канон авторов-гомосексуалистов, сексуальная ориентация которых обычно замалчивается или вытесняется;
— объектом пост-колониальной критики стала европоцентричность и «имперскость» списков обязательной литературы, концентрация именно на Западной культуре и на европейских языках, недопредставленность азиатской, латиноамериканской, африканской литературы;
— наконец, ученые, которых как раз примерно в это время начали объединять под рубрикой cultural studies, критиковали канон за элитарность: почему собственно студентам навязвыются произведения высокой культуры, а не массовой, более адекватной современному состоянию общества? 4
Вот, например, список обязательной литературы из программы Стэнфордского университета, вызвавший особенно ожесточенную полемику.
|
Обязательная литература: Древний мир Ветхий Завет: Бытие Платон: Государство (1-7) Гомер: Илиада, Одиссея (отрывки) По крайней мере одна трагедия Новый Завет: отрывки Средние Века и Возрождение Бл. Августин: Исповедь (1-9) Данте: Ад Мор: Утопия Макиавелли: Государь Лютер: Христианская свобода Галилей: Звездный вестник
Новое Время Вольтер: Кандид, Маркс, Энгельс: Манифест Фрейд: Введение в психоанализ Дарвин: отрывки |
Рекомендуемая литература:
Фукидид Аристотель: Никомахова этика, Политика Цицерон Вергилий: Энеида Тацит
Боэций: Утешение философией Фома Аквинский: отрывки одна трагедия Шекспира Сервантес: Дон Кихот Декарт: Рассуждение о методе Гоббс: Левиафан Руссо: Общественный договор, Исповедь, Эмиль Юм: Диалоги о естественной религии Гете: Фауст, Страдания молодого Вертера один роман XIX века Милль Ницше: Генеалогия морали, По ту сторону добра и зла |
Действительно, как видим, в списке нет ни одной женщины, ни одного чернокожего автора, ни одного («открытого») гомосексуалиста и т. д. Кроме того, как пишет активная участницы стэнфордских дебатов, Мэри Луиза Пратт,
…сразу бросается в глаза, что список устанавливает специфическую историческую парадигму: четверть [учебного года] на Древний Мир, четверть на Средневековье с Возрождением, четверть на последние 500 лет. Эта последовательность подразумевает каноническое «сказание о началах»: настоящее происходит из Древней Греции через посредство итальянского Возрождения и франко-немецкого Просвещения. Этот нарратив начинается и кончается европейской высокой культурой […] Список […] навязывает европоцентричную парадигму, но даже и Европу выражает очень ограниченно: Франция и даже Англия почти не представлены в списке обязательного чтения; Иберийский полуостров, Восточная Европа и Скандинавия не представлены вовсе…5
После продолжительной дискуссии (притом, что характерно, защищали список профессора-негуманитарии), стэнфордцы решили отказаться от единого списка и заменить его более гибкой системой мультикультурных курсов 6.
Антиканоническое движение набирало силу: во-первых, вышеперечисленные критические направления в большинстве университетов получили институциональное оформление в виде особых учебных программ (с особыми же канонами); во-вторых, списки обязательной литературы, которые и были собственно камнем преткновения, претерпели существенные изменения. Правые почуяли неладное и ответили настоящей канонадой статей, книг, телевизионных выступлений. Список названий (с подзаголовками) выпущенных в этой связи книг дает представление о содержании и характере полемики:
Закат американской мысли: Как высшее образование изменило демократии и ограбило души современных студентов 7
Про(ф)хвосты: Профессура и смерть высшего образования 8
Война против интеллекта: Эпизоды из истории упадка дискурса 9
Пожизненные радикалы в роли пожизненных профессоров: Как политика испортила наше высшее образование 10
Убивающие дух: Высшее образование в Америке 11
Низшее образование: Расовая и сексуальная политика в университете 12
Обесценивание Америки: Война за нашу культуру и наших детей 13
Самозванцы в храме: Американские интеллектуалы разрушают университеты и крадут у студентов будущее 14
Диктатура «добродетелей»: Мультикультурализм и сражение за будущее Америки 15
Первая из книг в этом списке, Закат американской мысли, или, буквальнее, Закрытие американского разума (Closing of American Mind), Алана Блума, содержит самое яркое и бескомпромиссное выражение консервативной позициии. Блум обвиняет дух 60-х, а также немецкое и французское влияние, в повсеместном насаждении релятивизма и разрушении оснований американской культуры. Америка, по Блуму, — самый удачный из проектов Просвещения и зиждется на просвещенческой концепции интеграционного универсализма: терпимость отличается от поощрения партикулярности, разнообразие интересов должно быть подчинено американской идее, то есть американскому рационалистическому проекту. «Основанный в Америке политический режим обещал абсолютную свободу разуму — не всему на свете без разбора, а только разуму. Эта — наиважнейшая — свобода оправдывает все остальные виды свобод; на основании этой свободы и ради этой свободы, допускается множество отклонений. Такая открытость, которая отказывает разуму в его притязании на особое положение, разрывает тем самым пружину, приводящую в действие механизм режима» 16.
Другие, обычно менее высоколобые, правые полемисты в основном повторяли аргументы Блума, а от себя добавляли иронию (или издевательства) над присущей левым гуманитариям манерой изъясняться. Именно тогда прочно вошел в обиход термин политическая корректность, дразнилка, которую, как это часто бывает с дислогизмами, левые подняли на щит и стали употреблять вполне серьезно.
Кстати, политкорректность, по-моему, чуть ли не единственная русская калька в современном английском. Здесь есть своя этимологическая новелла: левые, как я уже сказал, переняли у правых; но правые, в свою очередь, подслушали у ироничных левых, которые в 60-х и 70-х годах подшучивали друг над другом, пользуясь неуклюжей конструкцией из официального языка тогда еще влиятельной американской компартии; а язык американской компартии — как и всех тогдашних компартий — держал политически верный курс на синтаксис и лексику русского, вернее советского, официального языка.
Таким образом, левые победили в Академии: в большинстве университетов были введены альтернативные программы и курсы; зато правые, уступив списки обязательной литературы, преуспели в списках бестселлеров — в частности, Закат американской мысли Алана Блума пользовался беспрецендентной для академической литературы популярностью и действительно несколько недель был самой продаваемой книгой в Америке. В общественном мнении закрепился карикатурный стереотип радикального профессора, который в грош не ставит мораль, религию и классическую литературу, а думает только о политической корректности. Этот стереотип, вкупе со стереотипом аморального художника-радикала, очень пригодился правым во время последних выборов: Буш-младший позиционировался именно как восстановитель пошатнувшихся устоев и стандартов.
ТЕОРИЯ КАНОНА:
СОЦИОЛОГИЯ И АКСИОЛОГИЯ
Итак, на первом этапе спорщиков объединяла репрезентационная концепция канона: канон представляет ценности, в каноне должны быть представлены интересы. Ниспровергатели стремились к практическому изменению программ обучения, с тем чтобы обеспечить более справедливое представительство различных интересов. При этом подразумевалось (но редко проговаривалось), что писатель входит в канон, как депутат — в парламент, и текст написанный, скажем, женщиной, по определению представляет или защищает женские интересы. Охранители же исходили из не менее спорного утверждения о том, что канон представляет некоторую непротиворечивую систему ценностей; при этом никто — за исключением Алана Блума, который в сущности бездоказательно свел канон к просвещенческому рационализму, и религиозных публицистов, говоривших об «иудео-христианском» каноне, — не потрудился объяснить, о какой собственно системе ценностей идет речь.
На первых порах наивность исходных посылок — «репрезентация различных интересов / общих ценностей» — не смущала спорящих, так как и тех и других прежде всего интересовал практический эффект пересмотра университетских программ. Однако суматоха вокруг списков обязательного чтения и журнальные войны пробудили интерес к теоретическим аспектам образования и функционирования канонов / классики; и в правом, и в левом лагере осознали необходимость более серьезного обоснования позиций. Так появилась новая дисциплина — Canon Тheory.
Для удобства изложения, в теории канона можно выделить два основных направления: социологическое и аксиологическое. Это разделение отчасти продолжает противостояние левых и правых в «шумной» стадии дебата: «социологические» критики понимают канонический статус некоторого текста как внешнюю по отношению к этому тексту функцию исторических обстоятельств и общественных отношений; «аксиологисты», напротив, считают, что «текст канонизирует себя сам», каноничность — имманентное свойство и в канон попадают только «необходимые» тексты17.
Социологическое направление наиболее ярко представлено в трудах американского последователя Бурдье, Джона Гиллори, прежде всего в книге Гиллори Культурный капитал: Проблема образования литературного канона (1993)18. Гиллори, продолжая линию левых критиков канона, рассматривает канон как инструмент социальной доминации. Однако, по Гиллори, канонический дебат изначально основывался на недоразумении: отсутствие представителей угнетенных меньшинств и классов в антологиях и учебных программах — следствие, а не причина. Причину же следует искать в институционных механизмах функционирования канона:
…Только прояснив социальную функцию и институциональные протоколы школы, мы сможем понять, как сохраняются, воспроизводятся и распространяются произведения. Когда участники дебата говорят о представленности или недопредставленности отдельных социальных групп в каноне, следует говорить об исторической функции образования, состоящей в распределении культурного капитала и регуляции доступа к нему 19.
С точки зрения Гиллори, феномен каноничности вообще бессмысленно рассматривать вне контекста образовательных институций, которые регулируют доступ к лингвистическому и культурному капиталу канонических текстов. Канонический текст важен именно как парадигма языковой и риторической нормы, владение которыми отделяет доминирующую группу от угнетенных.
Действительно, исторически «классичность» автора состояла именно в том, что по нему учились писать и сверяли языковую норму. Первое употребление термина «классический» применительно к литературе зафиксировано как раз в контексте выяснения нормы; персонаж Аттических ночей Авла Геллия утверждает, что правильной можно считать такую грамматическую форму, которой пользуются классические (то есть, буквально, принадлежащие к высшей налоговой категории) писатели, а не пролетарии (то есть принадлежащие к низшей категории, освобожденные от налогов)20. Древнейшие перечни образцовых авторов — о которых мы знаем, например, по дошедшему до нас списку Квинтилиана — тоже функционировали прежде всего в контексте риторического образования. Гиллори предполагает, что примерно так же дело обстояло в Средневековье и в Новое Время: канон является функцией школы; канон и есть, собственно, список обязательной литературы, доступ к которой является одновременно и доступом к правильной, «высокой» речи правящего класса.
«Перетряски» в каноне, канонические революции происходят в моменты тектонических изменений в классовой структуре общества. Так, например, борьба с классическим образованием и Греко-латинским каноном в Новое Время явилась следствием именно того, что пришедшая к власти новая буржуазия более не нуждалась в лингвистическом капитале классических языков и культурном капитале классической образованности.
Канонические дебаты 80-х суть также свидетельство глубинной классовой трансформации американского общества. По Гиллори, новый класс профессиональных менеджеров пытается освободиться от давления культурного капитала предыдущего доминирующего класса — буржуазии. «Высокий канон», классическая литература, серьезная музыка уже не способствуют социальной мобильности. Отсюда неуклонный спад интереса ко всем проявлениям высокой культуры, резкое уменьшение числа студентов, записывающихся на гуманитарные курсы, отсюда и трансформации гуманитарных дисциплин, приноравливающихся к новым формам культурного капитала. Институциональным следствием этого процесса является сокращение числа и размера гуманитарных кафедр. Их вытесняют курсы «письма», которые закладывают минимальные риторические навыки, функционально необходимые «профессионалам-менеджерам» и курсы по массовой культуре и масс-медиа, то есть по культуре, основным потребителем которой и является этот новый класс.
Гиллори дает также образцы конкретного социоанализа литературных канонизаций. Например, центральное место, которое в английском поэтическом каноне заняла Элегия, написанная на сельском кладбище Грея, объясняется у Гиллори тем, что этот текст представлял собой идеальное переходное звено от классической (греко-латинской) школьной программы к вернакулярной (англоязычной). Грей был профессиональным составителем «книг общих мест» (commonplace books), то есть сборников классических изречений на случай; он не просто сам выписывал понравившиеся сентенции (что было тогда распространенной читательской практикой)21, но и готовил печатные «книги общих мест», предназначавшиеся главным образом для риторических упражнений; Элегию он писал одновременно с составлением такого сборника и влючил в нее множество переводов латинских сентенций. В результате текст Элегии с самого начала казался узнаваемым, «домашним»: он соответствовал привычным школьным практикам и потому сглаживал конфликт между классическими языками и английским в новых программах.
Центральное место именно образовательных институций в концепции Гиллори отчасти объясняется проекцией американской культурной ситуации, американского «университетоцентризма». Другие социологические критики канона исследуют в своих работах, появившихся за последние 15 лет, роль не связанных с системой образования институций и квазиинституций, таких как литературные премии, антологии, кружки, салоны, роль «малых» литературных журналов и обозрений и т. д. Вообще, в рамках этого направления сделано больше всего практической работы и введено в обращение очень много нового, или ранее считавшегося неинтересным, исторического материала. Появился даже особый жанр научного исследования — «история канона», например, монография Алана Голдинга Из изгоев в классики: Каноны в американской поэзии (1995), о которой в «НЛО» уже писал Б. Дубин 22, или Сотворение английского литературного канона: с средних веков до конца XVIII века Тревора Росса (1998) 23.
Вообще, движение к социологизация и историзации канона в литературоведении было подготовлено схожим развитием в смежных дисциплинах. Искусствоведов давно интерсовало влияние институциональных и иных «внеэстетических» факторов на формирование канона живописи; например, Фрэнсис Гаскелл объяснял зарождение интереса к северноевропейской живописи и последующую канонизацию «голландцев» тем обстоятельством, что к XVIII веку важнейшие полотна престижных мастеров Итальянского Возрождения были уже раскуплены: новым коллекционерам пришлось формировать новый рынок и, соответственно, новую эстетическую иерархию 24. А историк Роберт Дарнтон на заре канонического дебата упрекал литературоведов в том, что те в своих штудиях понимают «литературу как классический канон, разработанный профессорами литературы в XIX и XX веке… То, что читалось в XVIII веке, очень сильно отличалось от этого канона и не имело ничего общего со списками обязательной литературы, которые сегодня проходят в унивеситетах» 25.
Представители аксиологического направления сомневаются в объяснительной силе институциональной гипотезы и считают институциональную историю текста либо вовсе нерелевантным, либо сопутствующим, вторичным фактором. При этом в качестве контрпримера часто приводится история русского литературного канона в ХХ веке. Действительно, несмотря на мощную институционную работу (притом речь идет не об «институциях» или квази-институциях, а о настоящих учреждениях), никакого нового канона партийным идеологам насадить не удалось. Притом тоталитарный контроль над инстуционными каналами не является каким-то специальным случаем: школьные программы всегда и везде отличаются от канона, и попадание в «список» вовсе не гарантирует длительного «выживания» в культурной памяти.
«Аксиологисты», например Вирджил Немояну 26, предполагают, что институции формируют именно список, школьную программу, которые относятся к канону как речь к языку у Соссюра. Канон лишь проявляется — часто искажаясь — в школьных программах, антологиях и т. д. Для объяснения же того, что делает текст каноничным, нужно обратиться к теории ценностей, а не интересов. Как «социологические» критики канона считают необходимым отмежеваться от примитивных «каноноборцев», сводящих роль канонического текста к выражению интересов некоторой групппы или класса, так же и «аксиологисты» признают наивной уверенность «хранителей канона» в том, что канон ценен как выражение некоторой частной (например, «иудео-христианской») этической системы. Взамен они предлагают более реалистичные версии «ценностного» понимания канона, внутри которых можно выделить этический и эстетический подходы.
Этическое понимание канона представлено прежде всего в ряде статей Чарльза Альтиери и в его монографии Каноны и последствия: Размышления об этической силе художественных идеалов 27. Альтиери рассматривает канон как культурную грамматику, матрицу этических альтернатив. Канон не навязывает никакого определенного набора ценностей, но способствует выработке ценностей и ориентации среди соперничающих ценностных систем. Критерий каноничности произведения — соответствие двум основным функциям канона: обучающей и нормативной. Канон обучает, или даже тренирует, предоставляя своего рода этический полигон, спектр поступков и последствий, возможностей выбора. Одновременно канон предписывает, не навязывая никакого совокупного идеала, но обосновывая самую возможность идеализации и, тем самым, возможность подняться над детерминизмом частных ситуаций и интересов. С точки зрения Альтиери, канонический дебат 80-х, т. е. борьба за представленность в каноне интересов частных групп, является на деле борьбой с самой сутью канона, понимаемого как парадигма свободы от эгоистических интересов.
Ученые, отстаивающие традиционное, эстетическое понимание канона, призывают вернуться к наиболее естественным критериям, таким как качество или мастерство. При этом одни пытаются определить качество, выделить некоторое объективное, внеисторическое ядро во всех проявлениях литературного величия. Другие считают, что литературное качество в абстрактных терминах невыразимо, так как всегда обусловлено непосредственным литературным и историческим контекстом.
Первые, например Альберт Кук 28, полагают, что каноническое качество текста может определяться его интерпретационной открытостью, многозначностью, способностью вызвать — и выдержать — наибольшее количество прочтений, толкований, применений. Можно возразить, что этот аргумент тавтологичен: канонический текст по определению тот, который чаще всего интерпретируют. Однако сторонники этой гипотезы настаивают на том, что «интерпретационная готовность» предшествует самим интерпретациям и предлагают различные способы фиксации этого свойства в тексте: например, речь может идти о стилистической или сюжетной непредсказуемости, о несводимости к частной тенденции или формальной задаче и т. д. Сюда же примыкают попытки свести каноничность к эмпирически поверяемым критериям — например, к инновационности или даже к математически понимаемой информативности.
С Куком несогласны Гарольд Блум и сэр Эрнст Гомбрих, утверждающие, что «ухватить» качество можно только интернализовав литературную историю. По Блуму 29, канонический отбор совершенно независим ни от идеологических конфликтов и институциональных протоколов, ни от каких-либо этических сверхзадач; невозможно также определить вневременную сущность каноничности: канон документирует борьбу сильных поэтических индивидуальностей за выживание в культурной памяти. Побеждает сильнейший — тот, кто преодолел влияния предшественников и оказал наибольшее влияние на последующие поколения писателей. Гомбрих также прибегает к метафоре состязания:
…даже в спорте мы можем столкнуться с разными методами оценивания: в тех случаях, когда очки начисляются за разные аспекты выступления. Как только это становится предметом спора, например, когда возникают сомнения в справедливости судейского решения, появляются знатоки и начинают выискивать «тонкости». Спор становится все более изощренным и это делает концепт мастерства более эзотерическим — но вовсе не обязательно более субъективным 30.
* *
Итак, с одной стороны, теория канона проблематизировала сам объект науки о литературе, что привело к появлению целого направления эмпирических исследований, посвященных институциональному контексту литературной канонизации. С другой стороны, канонический дебат заставил американских академиков задуматься о ценностных основаниях гуманитарных наук. Ранее стихийным релятивистам и абсолютистам пришлось эксплицировать свои установки и интуиции — так, например, появился манифест последовательного аксиологического релятивизма Произвольность ценностей Барбары Геррнстайн Смит 31. Эстетика неожиданно вошла в моду и в последние годы книг, в subject line которых значится «эстетика литературы», появляется не меньше, чем книг про канон.
Большая культурная война продолжается, и в ней, судя по последним выборам, установился паритет. А в борьбе за списки обязательной литературы вроде бы победили левые 32. Неизвестно, приведет ли это к созданию нового мультикультурного, профессионально-менеджерского канона или множества независящих друг от друга канонов. А может быть, старый добрый канон все-таки выстоит. В любом случае эта маленькая культурная война запомнится как представление философского театра: разыгранная в книгах, теледебатах и даже уличных шествиях кантовская антиномия вкусового суждения.
_____________________________________________________________
1 В этом обзоре я ограничиваюсь американским дебатом и не касаюсь европейской и отечественной научных традиций. В Европе социальное бытование классики и история понятия «классика» активно изучались в 60-70-х гг. См. подробный обзор европейской литературы по «классике» в: Б. В. Дубин, Н. А. Зоркая. Идея «классики» и ее социальные функции // Проблемы социологии литературы за рубежом: Cб. обзоров и рефератов. М.: ИНИОН, 1983. С. 40-82.
См. также: Б. Дубин. Российская интеллигенция между классикой и массовой культурой // Б. Дубин. Слово — письмо — литература. М.: НЛО, 2001. С. 329- 341; Он же. Словесность классическая и массовая: литература как идеология и литература как цивилизация // Там же. С. 306 — 323.
2 Древнегреческое слово kanon первоначально, вероятно, значило ‘тростник’. Важнейшей семантической составляющей в последуюших значениях стала ‘прямизна’, ‘ровность’ — отсюда сначала технические значения: ‘линейка’ ‘(плотницкий) уровень’, а после и переносные: ‘правило’, ‘свод правил’, ‘модель’, ‘образец’. Самый знаменитый греческий «Канон» — скульптура Поликлета (IV в. дo н. э.), считавшаяся образцом пропорций человеческого тела. Первое употребление термина канон применительно к своду книг Священного Писания датируется IV веком (в Церковной истории Евсевия, VI.25.3). Термин давно прижился в музыке и в юриспруденции, а к литературе его как раз применяли редко. Ни александрийские составители списков образцовых авторов, ни Квинтилиан, добавивший к греческим авторам латинских, термином канон не пользовались. С XVIII века филологи-классики пользуются этим термином для обозначения свода всех достоверно атрибутируемых некоторому автору произведений, например «платоновский канон». В XX веке термином «канон» довольно часто пользовался Курциус: во-первых, потому, что он воспринимал термин «классика» как мифообразующий; во-вторых, вероятно, чтобы устранить неудобную омонимию — «греко-латинская классика» / «классика вообще».
См. подробную историю термина и понятия «канон» в античности: George Kennedy. The Origin of the Concept of a Canon and Its Application to the Greek and Latin Classics // J. Gorak (ed.). Сanons vs. Culture. N.Y., 2001. P. 105-115.
3 Leslie Fiedler, Houston A. Baker, Jr. (eds.). English Literature: Opening Up The Canon. Baltimore: Johns Hopkins U. P., 1979.
4 Общие основания политической критики канона излагаются в работах Пола Лаутера: Paul Lauter. 1) Caste, Class, аnd Canon // J. Newton, M. Harris, K. Aguero (eds.). A Gift of Tongues: Critical Challenges and Contemporary American Poetry. University of Georgia Press, 1987. P. 57—82; 2) Race and Gender in the Shaping of the American Literary Canon // J. Newton, D. Rosenfeld (eds.). Feminist Criticism and Social Change: Sex, Class, and Race in Literature and Culture, N. Y., 1985. P. 19—44.
Типичные образцы «феминистской» критики канона: Elizabeth Meese, Leonore Hoffmann, Deborah Rosenfeld. The Whole Truth: Frameworks for the Study of Women’s Noncanonical Literature // Teaching Women’s Literature from a Regional Perspective. N. Y., 1982. P. 15-22; Nellie McKay. Reflections on Black Women Writers: Revising the Literary Canon // C. Farnham (ed.). The Impact of Feminist Research in the Academy. Bloomington: Indiana U. P., 1987. P. 174-189; Fritz Fleischmann. On Shifting Grounds: Feminist Criticism and the Changing Canon of American Literature // Works and Days. 1986. Vol. 1. P. 43-56; Lawrence Buell. Literary History without Sexism? Feminist Studies and Canonical Reconception // American Literature 1987. Vol. 59. P. 102-114.
Самый авторитетный представитель «афроамериканской» критики канона — Генри Луис Гейтс. См., например: Henry Louis Gates, Jr. 1) Talkin’ That Talk // Critical Inquiry. 1986. Vol. 13. P. 203-210; 2) Whose Canon Is It, Anyway? // New York Times Book Review. 1989, 26 February. P. 1. См. также: Joyce A. Joyce. The Black Canon: Reconstructing Black American Literary Criticism // New Literary History. 1987. Vol. 18. P. 335-344.
«Постколониальная» критика канона представлена прежде всего в работах Эдварда Саида. См.: Edward Said. Orientalism. N. Y.: Vintage Books, 1979. См. также образцы критики канона с точки зрения представленности в каноне латиноамериканской литературы, карибской литературы, литературы американских индейцев и др. в: Sara Castro-Klaren. By (T)reason of State: The Canon and Marginality in Latin American Literature // Revista de estudios hispanicos. 1989. Vol. 23. P. 1-19; Arnold Krupat. The Voice in the Margin: Native American Literature and the Canon. Berkeley: University of California Press, 1989; Leslie Fiedler, Houston A. Baker, Jr. (eds.). English Literature: Opening Up The Canon. Baltimore: Johns Hopkins U. P., 1979. Статья Лесли Фидлера в последнем сборнике дает представление о критике канона в контексте проблемы «высокая vs. массовая литература». См.: Leslie Fiedler. Literature as Institution: The view from 1980 // Op. cit. P. 73-91.
5 Mary Louise Pratt. Humanities for the Future: Reflections on the Western Culture Debate at Stanford // South Atlantic Review. 1990, Winter. Vol. 89. № 1. Р. 13-14. Переводы здесь и далее везде — мои.
6 См. посвященный итогам стэнфордского дебата номер: South Atlantic Review. 1990, Winter. Vol. 89. № 1.
7 Allan Bloom. The Ñlosing of the American Mind: How the Higher Education Has Failed Democracy and Impoverished the Souls of Today’s Students. N. Y.: Simon and Schuster, 1987.
8 Charles J. Sykes. ProfScam : Professors and the Demise of Higher Education. N. Y.: Kampmann & Co., 1988.
9 Peter Shaw. The War Against the Intellect : Episodes in the Decline of Discourse. Iowa City: University of Iowa Press, 1989.
10 Roger Kimball. Tenured Radicals: How Politics Has Corrupted Our Higher Education. N. Y.: Harper & Row, 1990.
11 Page Smith. Killing the Spirit: Higher Education in America. N. Y.: Viking, 1990.
12 Dinesh D’Souza. Illiberal Education: The Politics of Race and Sex on Campus. N. Y.: Vintage Books, 1992.
13 William J. Bennett. The De-valuing of America: Òhe Fight for Our Culture and Our Children. N. Y.: Simon & Schuster, 1992.
14 Martin Anderson. Impostors in the Temple: American Intellectuals Are Destroying Our Universities and Cheating Our Students of Their Future. N. Y.: Simon & Schuster, 1992.
15 Richard Bernstein. Dictatorship of Virtue: Multiculturalism and the Battle for America’s Future. N. Y.: Knopf, 1994.
16 A. Bloom. P. 39.
17 Общее представление о теоретической стороне дебата можно получить из сборников: Robert von Halberg (ed.). Canons. Chicago: University of Chicago Press, 1984; Virgil Nemoianu, Robert Royal (eds.). The Hospitable Canon. Philadelphia, 1991.
18 John Guillory. Cultural Capital: The Problem of Literary Canon Formation. Chicago: The University of Chicago Press, 1993.
19 Guillory. P. VII.
20 «Ite ergo nunc, et quando forte erit otium, quaerite an «quadrigam» et «harenas» dixerit et cohorte illa dumtaxat antiquiore vel oratorum aliquis vel poetarum, id est classicus adsiduusque aliquis scriptor, non proletarius» («Теперь идите, и когда случится у вас досуг, спросите — только у кого-нибудь из «старой гвардии» поэтов или ораторов, то есть у классического [букв.: платящего налоги по первому разряду] , состоятельного писателя, а не у пролетария [букв.: бедняка, освобожденного от налогов] — говорит ли он «quadriga» [в ед. числе] и «harenae» [во множ. числе]?») (Aulus Gellius. Noctes Atticae, XIX, vii, 15).
21 См. подробнее об этом жанре и обзор новейшей литературы о нем в: Robert Darnton. Extraordinary Commonplaces // The New York Review of Books. Vol. XLVII. № 20 (21.12.2000). Р. 82-87.
22 Б. Дубин. Пополнение поэтического пантеона // НЛО. № 21 (1996). С. 391-393 (перепечатано в: Дубин. Слово — письмо — литература. С. 324-328). Там же см. краткий обзор «канонического дебата».
23 Trevor Ross. The Making of the English Literary Canon: From the Middle Ages to the Late Eighteenth Century. Montreal; Buffalo: McGill-Queen’s U. P, 1998.
24 Francis Haskell. Rediscoveries in Art: Some Aspects of Taste, Fashion, and Collecting in England and France. L.: Phaidon, 1976.
25 Цит. по: Jan Gorak. The Making of the Modern Canon. L.; Atlantic Heights, N. J.: Athlone, 1991. P. 233.
26 Virgil Nemoianu. Literary Canons and Social Value Options // V. Nemoianu, R. Royal (eds.). The Hospitable Canon. Philadelphia: Benjamin, 1991. P. 215—249.
27 Charles Altieri. Canons and Consequences: Reflections on the Ethical Force of Imaginative Ideals. Evanston, Il.: Northwestern U. P., 1990.
28 Albert Cook. Canons and Wisdoms. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1993.
29 Harold Bloom. The Western Canon. N. Y.: Riverhead Books, 1995.
30 E. H. Gombrich. Art History and the Social Science // E. H. Gombrich. Ideals and Idols: Essays on Values in History and Art. Oxford: Phaidon, 1979. P. 131—167 (öèòàòà íà ñ. 156).
31 Barbara Herrnstein Smith. Contingencies of Value: Alternative Perspectives for Literary Theory. Cambridge, Mass.: Harvard U. P., 1988.
32 Ср., например: Bruce Goebel, James Hall (eds.). Teaching a New Canon? Urbana, 1995, где обсуждаются практические проблемы преподавания новых канонов.