(пер. С. Силаковой)
Майкл Дэвид-Фокс,
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2001
Майкл Дэвид-Фокс,
Питер Холквист, Маршалл По*
Журнал “Критика” и новая,
наднациональная историография России
1991 год стал поворотным моментом не только для сегодняшнего дня России, но и для ее прошлого. С концом коммунистического режима радикально изменились основополагающие принципы, которыми руководствовались исследователи российской истории внутри самой России и за ее пределами. В России ветер перемен смел мертвые ритуалы марксистско-ленинистской интерпретации истории; начались энергичные поиски новых парадигм. Эти поиски принесли самые разнообразные плоды — как трезвые размышления о происходящем в России, так и заблуждения, по своей беспочвенности ничем не уступающие отжившему свое “Краткому курсу”. На Западе, особенно в научном сообществе англоязычных стран, внезапный кризис историографии внешне проявлялся менее драматично, но теперь, по истечении десяти лет, совершенно ясно, что он потряс самые основы дисциплины. Для начала отметим, что ожесточенная политизированная полемика между “левыми” и “правыми” внутри сообщества специалистов по русской истории ушла в прошлое вместе с СССР. Многие западные историки, подобно своим советским коллегам, не просто описывали прошлое, но следовали ритуалам политической интерпретации, а точнее, изъяснялись на условном языке, который, правда, был абсолютно понятен всем посвященным. И точно так же, как и их советские коллеги, они глубоко заблуждались: Россия никогда не ставила перед собой мессианистическую миссию построения “Третьего Рима” (позиция “правых”), а революция и советский режим вовсе не были творением “низов”, плодом сознательных усилий рабочего класса (позиция “левых”). Честно сказать, в наши дни, после окончания “холодной войны”, эти воззрения производят весьма странное впечатление, не менее странное, чем идея, будто революция 1917 года была неизбежным следствием противоречий в способе производства в России. Политического контекста, взрастившего эти концепции, больше нет. Историография России переместилась в новый мир, живущий по иным законам.
Одним из важнейших аспектов новой историографии России, несомненно, является ее очевидно наднациональный характер. В конце XIX века, на заре историографии в современном ее понимании, для истории как научной дисциплины была характерна чрезвычайная разобщенность: слово “история” фактически было равнозначно тому, что мы называем “отечественной историей”. История Франции изучалась французскими учеными, история Германии — немецкими, история Англии — англичанами, и т.д. И только античную историю изучали все, поскольку каждая нация тщеславно присваивала ее себе. Вплоть до первой четверти XX века у людей и в мыслях не было, что можно всерьез заниматься изучением чужой истории. Но когда после ужасных событий Первой и Второй мировых войн стало ясно, что все страны нашей планеты связаны узами взаимозависимости, история перешагнула границы. Исторические факультеты и прочие научные учреждения, ранее почти всецело посвящавшие себя “нашей” истории, прирастали кафедрами “их” истории. Словом, дисциплина стала наднациональной.
И это в любом случае был позитивный шаг. Он способствовал международному культурному обмену (у историков появилась необходимость ездить за границу для исследований и встреч с коллегами) и росту взаимопонимания (жители того или иного государства получили возможность читать книги по истории зарубежных стран). Но, увы, этот момент начала международной экспансии истории совпал с началом глубинной реорганизации русской историографии в самой России — с ее погружением в “национальное”. В 20—30-х гг. XX века (да и позже, если не считать некоторых послаблений) историкам не разрешали свободно выезжать за границу для встреч с коллегами из буржуазных стран, а также иметь свободный доступ к трудам зарубежных, прежде всего западных, историков. Власти находили свободный обмен мнениями, пусть даже между учеными, весьма опасным. Подобный обмен мнениями, считали они, может сбить некоторых ученых с истинного пути, который явлен в “Кратком курсе” и прочих сакральных текстах. И, сказать по чести, в этом власти не ошибались. Расцвет русской истории за границей начался в период между двумя мировыми войнами. В Праге, Берлине, Париже, Лондоне, Кембридже (США), Нью-Хейвене, Чикаго и Беркли серьезные ученые занимались серьезным изучением истории России. Причем отнюдь не на марксистской платформе. Столкнувшись с неортодоксальными воззрениями “буржуазной” историографии, советские специалисты по русской истории наверняка усомнились бы в правильности линии партии — тем более, что (как нам теперь известно) многие из этих историков изначально относились к “историческому материализму” со скрытым скептицизмом.
Как же повлияла эта изоляция от мирового историографического сообщества на советских специалистов по истории России? Советские историки упустили буквально все новые тенденции западной историографии с 30-х по 90-е гг. XX века. В советской историографии можно найти лишь слабые отзвуки школы “Анналов” (Фернан Бродель), социальной истории (Э.П. Томпсон), компьютеризированного количественного исторического анализа (Computer-Aided Quantitative History, Роберт Фогель), антропологической истории (Натали Земон Дэвис), истории мировых систем (Иммануэль Валлерштайн) и т.п. и т.д. Столь же редко встречаются и отголоски социологических теорий, породивших такое множество новых школ (а также просто скоротечных модных веяний) в западной историографии. В советском периоде историографии России, если не считать некоторых показательных исключений, мы не находим ровно ничего ни от Макса Вебера, ни от Зигмунда Фрейда, ни от Клода Леви-Стросса, ни от Виктора Тернера, ни от Мишеля Фуко или Юргена Хабермаса. Отрезанная от опыта западных коллег, скованная жесткой парадигмой марксизма-ленинизма, советская историография России оказалась заперта в тематически-концептуальном тупике. Сильной стороной советской исторической науки стало источниковедение, поскольку оно считалось политически нейтральным. Люди со Старой площади, вероятно, не находили ничего предосудительного в работе по описанию и каталогизации пожелтевших бумажек, так что историкам милосердно разрешили описывать и каталогизировать все, что заблагорассудится. И эти историки отлично справились с работой: величайшие, прочнейшие достижения советской историографии относятся к сфере изучения источников, особенно дореволюционного периода.
Но теперь изоляции российских специалистов по истории России — по крайней мере, изоляции, навязанной политическими обстоятельствами, — пришел конец. Сегодня российские ученые могут свободно переписывать историю России, а также читать труды западных историков, участвовать в конференциях на Западе или учиться в западных университетах. К сожалению, из-за недостатка материальных средств русские историки часто не в состоянии воспользоваться новообретенной свободой. Однако возможность международного обмена существует, и многие русские ученые ею пользуются. Соответственно, западные специалисты по истории России отныне имеют возможность относительно свободно приезжать в страну для работы в российских архивах (хотя некоторые из них остаются закрытыми), а также пользоваться российскими библиотеками и советоваться с российскими коллегами. Русская историография — когда-то разделенная на два разобщенных “железным занавесом” лагеря — теперь в значительной мере превратилась в наднациональную исследовательскую практику. Это новое движение в сторону “конвергенции” прослеживается (как показано в недавних публикациях на страницах “Критики”1), например, в области англоязычной “новой истории культуры” 90-х гг. XX века и ее русскоязычного аналога — истории культуры / культурологии, вдохновленной идеями тартуской школы.
Однако следует признать, что два сообщества историков России — российское и западное — по-прежнему разделены нешуточными барьерами. Один из них — его проблеме мы посвятим всю оставшуюся часть данной статьи — связан с проблемой публикации. При знакомстве с наиболее авторитетными в сфере истории России журналами: “Slavic Review”, “Russian Review”, “JahrbЯcher fЯr Geschichte Osteuropas”, “Cahiers du monde Russe”, “Russian History/Histoire Russe”, “Исторические записки”, “Отечественная история”, “Археографический ежегодник” — становится ясно, что исследования по истории России во многом по-прежнему рассредоточены на два лагеря 2. Российские авторы печатаются почти исключительно в русскоязычных журналах. В этих журналах рецензируется почти исключительно литература, выходящая в России. Западные ученые печатаются по большей части в журналах на западноевропейских языках. В этих журналах рецензируется, за редкими исключениями, литература на тех же западноевропейских языках. Более того, как знает всякий читатель этих журналов, ярко выраженное местничество проявляется не только в круге авторов и выборе рецензируемых книг, но и в самой стилистике статей и рецензий. Западные журналы отличаются поразительной пестротой тем и подходов. Со значительными, информативными работами соседствуют многочисленные эфемерные пустышки. Авторитетные российские исторические журналы, напротив, донельзя серьезны. Они занимаются “большой наукой”, а потому почти не пытаются расширить круг своих читателей у себя на родине и за рубежом.
Осознав эту печальную разобщенность, авторы данной статьи объединились и учредили журнал “Критика: исследования по русской и евразийской истории” (“Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History”). Работа по созданию журнала началась в 1998 году. Номера выходят с января 2000 года. Мы понимаем, что наши усилия придать историографии России более космополитичный, наднациональный характер, а также упрочить связи между российскими и американскими исследователями русской истории — далеко не первая попытка в этом направлении. В начале 1960-х, в период “оттепели”, с похожей проблемой столкнулась группа ученых во главе с Ричардом Пайпсом и Эдвардом Кинэном. Тогда впервые появились приметы того, что советские историки начали писать по-новому, более интересно. Однако ни в СССР, ни на Западе не нашлось журнала, который стал бы форумом для обмена мнениями, и американские историки зачастую даже не подозревали о новейших тенденциях русскоязычной историографии. Тогда Пайпс и Кинэн учредили при Гарвардском университете журнал “Критика: Обзор текущей советской литературы по русской истории” (“Kritika: A Review of Current Soviet Books on Russian History”). В течение двух десятилетий (1964—1984) целое поколение западных исследователей русской истории рецензировало книги, практически не замечаемые другими изданиями, — книги своих советских коллег. Причем рецензенты не были скованы в объеме рецензий. Рецензии в “Критике” имели репутацию не столько “рецензий”, сколько продуманных, сочетавших глубину мыслей с широтой охвата “эссе о книгах”.
Новая “Критика” изначально была задумана по образцу старой. У обоих журналов в принципе одна и та же миссия: стать форумом, где будут рецензироваться и обсуждаться все исследования по истории России вне зависимости от страны и языка их публикации. Читатель “Критики” сразу же замечает, что перед ним журнал-“полиглот”: на наших страницах рецензируются книги на русском и немецком, итальянском и польском, французском и греческом языках. На рецензирование англоязычных книг мы идем крайне редко, причем они всегда анализируются в сопоставлении с книгами на других языках. Наш основной принцип работы — это раздавать книги на рецензию “за рубеж”. Например, мы стараемся сделать так, чтобы американцы рецензировали книги, написанные не американцами, русские — книги, написанные не русскими, и т.п. На данный момент с журналом сотрудничает несколько десятков добровольных переводчиков. Среди них много известных, весьма сведущих в своей области, самостоятельных ученых, которые охотно переводят статьи и рецензии с русского и европейских языков на английский. Все это делается в надежде показать читателям и авторам важные темы историографии в новом ракурсе — ракурсе, учитывающем различные историографические традиции.
Подобно первой “Критике”, новая “Критика” ставит во главу угла длинные рецензии. Мы не публикуем стандартные краткие рецензии, которыми пестрят страницы почти всех исторических журналов; в США экономные издатели часто лимитируют объем книжной рецензии всего 500 или 750 словами. Мы считаем, что в краткой рецензии рецензент не имеет возможности уделить книге то внимание, которого она по справедливости заслуживает. Краткие рецензии — особый жанр, где автор поневоле должен на ограниченном пространстве телеграфным стилем выразить одобрение или порицание автору. Мы же позволяем нашим рецензентам посвящать анализу книг столько страниц, сколько они пожелают, а также поощряем написание рецензий на несколько книг сразу: тогда выстраиваются новые или неожиданные ряды из нескольких книг на определенную тему. Итак, рецензии в “Критике” — это не стандартные рецензии, а скорее небольшие статьи, где анализируются важные исследования в конкретных областях.
Но устоявшейся модели изначальной “Критики” мы следуем далеко не во всем. У нас сложилось мнение, что другие журналы часто отказываются от публикации некоторых фундаментальных исследований под предлогом немодности либо чрезмерной труднопостижимости темы. Поэтому мы решили публиковать и большие научные статьи, отдавая предпочтение тематике, не избалованной вниманием исследователей, а также новым, междисциплинарным подходам. Также мы сочли, что общая практика публиковать статьи без критики создает ложное впечатление, будто эти статьи существуют вне историографического контекста. Чтобы превратить публикуемые статьи из монологов в реплики диалога, мы решили прилагать почти ко всем статьям так называемые “Реакции” — критические отзывы видных ученых. Наконец, мы сочли, что ни в одном журнале нет форума, где бы ученые могли свободно обсуждать важные методологические и понятийные проблемы (тем более, не дожидаясь публикации один-два года). Соответственно, мы решили отвести часть журнала под разделы дебатов, которые мы назвали “Форумы” и “Ex Tempore”. Там, в порядке дискуссии между двумя или несколькими учеными, обсуждаются наиболее спорные темы, имеющищие сейчас для исследователей первостепенное значение: например, роль монголов в русской истории (см.: № 2000, Spring), или вопрос, приложимо ли понятие “ориентализм” к Российской империи (см.: 2000, Autumn). Также “Критика” регулярно выпускает особые номера, полностью посвященные определенной теме. На сей день вышли следующие тематические номера: критический обзор теорий “сопротивления власти” в русской и советской истории (2000, Winter), номер под названием “Как обстоят дела в нашей дисциплине: русская история спустя десять лет после падения коммунистического режима” (2001, Spring) и “Преодоление культурных сдвигов: память и культурная политика в России XX века” (2001, Summer).
Есть и еще одно отличие новой “Критики” от прежней — кстати, подобного развития событий и вообразить бы себе не могли основатели первой “Критики”. Одним из величайших препятствий в обмене идеями между российскими и западными историками на данный момент являются финансовые проблемы. Российские ученые и научные учреждения часто просто-напросто не могут позволить себе подписку на западные журналы. Эти журналы для России слишком дороги — и останутся слишком дорогими до тех пор, пока они будут издаваться и распространяться традиционными способами. С учетом этой трудности мы решили распространять “Критику” как в печатном виде, так и через Интернет. Через несколько месяцев номера “Критики” без изъятий можно будет прочесть или скачать через такой консорциум сетевых журналов, как “Project MUSE” университета Джонса Хопкинса. Таким образом, журнал будет доступен во всем мире — дело лишь за подключением к Интернету. Для большинства подписчиков доступ будет платным, но в случаях, когда речь идет о российских ученых и научных учреждениях, возможен бесплатный доступ.
Итак, по своей сущности “Критика” — это попытка создать острую, живую, но прежде всего НАДНАЦИОНАЛЬНУЮ историю России. Если наши усилия увенчаются успехом, в один прекрасный день преобладающие позиции займет уже не “русская история России” или не “американская история России”, а просто обычная “история России” безо всяких эпитетов.
Авторизованный пер. с англ. С. Силаковой