(Рец. на кн.: Гусейнов Г. Карта нашей Родины: идеологема между словом и телом. Helsinki, 2000)
В
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2001
В.Л. Каганский
ПРИКЛЮЧЕНИЯ СЕМИОТИЧЕСКОГО
ТЕЛА КАРТЫ РОДИНЫ
Гуcейнов Г. Карта нашей Родины: идеологема между словом и телом. — Helsinki: Institute for Russian and East European Studies, 2000. — 266 с.
Для политического дискурса массового общества характерны семантические манипуляции; особенно сильными становятся они в эпоху постмодерна. Эти манипуляции прямо используют смешения модусов реальности, языков, жанров, размытость и проницаемость их границ для обращения к семиотически не искушенным массам, не способным или не склонным к различению разных форм и типов реальности, знаковости, условности. Естественна тогда своеобразная политико-идеологическая риторика, один из центральных приемов которой — буквализация и даже овеществление символов. Большой пучок символов связан со страной — предметом и полем такой риторики; данная исключительно в аспекте власти страна отождествляется с государством; страна-государство репрезентируется пространством, причем пространством земным, территориальным (а не фазовым пространством законов или духовно-идеальным пространством). Вполне понятно (но в работе это недостаточно обосновано), что страна-государство предстает некоторой телесной сущностью, пространственным организмом: тело и есть организм, данный в аспекте своего пространства. События, претерпеваемые страной, проецируются в пространство и предстают как “приключения тела страны”, его состояния, опасности, болезни, страдания 1. Такая телесность носит сниженный характер 2. Однако эта сниженная телесность задана в дискурсе и неизбежно знаково экспонирована.
Дискурс власти и/или страны, как принято считать, осуществляется в образно-словесной (поэтической) и визуальной формах, взаимоперетекающих друг в друга; идеологию вообще иногда интерпретируют как вырожденно-усеченную форму поэтического универсума символических текстов — универсального резервуара метафор потенциально политического характера 3.
“В месте встречи словесного знака и наглядно- и/или телесно-схематического образа складывается изобразительно-словесная идеологема, или, пользуясь неологизмом Уве Пёрксена, визиотип” (с. 6). Эти политически уплощенные поэтико-символические метафоры, отяжеленные буквализмом, предназначены для семиотического экспонирования. Должна быть найдена (сконструирована) семиотическая презентация телесности. Нетрудно видеть, что способов такой презентации в данной культурной ситуации совсем немного: семиотическая телесность и буквализация — неизбежно визуализация. Семиотическим носителем атрибута телесности, т.е. семиотическим субститутом телесности, оказывается “картинка”, иконический комплекс знаков. Тело в политическом дискурсе, тем более тело в модальности действия, должно быть зримо, общеузнаваемо. Опустив иные требования, мы получаем карту как комплекс (преимущественно) иконических знаков; в данном случае — карту географическую. Карта — семиотический субститут тела-государства. Такой вывод просто следует, сочится, вытекает из (обильно-сырого) материала книги; этим она и ценна. Подобный субститут — материал, сырье для потока образов государства — злорадных, сентиментальных, сострадательных и проч. Пикантность ситуации, да что там, — ирония истории: лишь унифицированная империя, прибегавшая к насилию к сфере образования, вообще сделавшая циркуляцию своего единственного нормативного образа (его составляющая — образ картографический) частью повседневной жизни, тем самым обеспечила поразительную возможность “глумления” над картой-телом государства. Узнаваемость контура государства — следствие единственного внедренного с нормативным статусом картографического образа страны-государства 4.
Рецензируемая книга, по сути, — коллекция поэтически-картографических произведений и систематических комментариев и интерпретаций; “рисунки” составляют примерно половину объема (143 графических произведения) и к тому же выделены в отдельный большой раздел книги, отчего работу можно считать первым в русской литературе произведением нового жанра, который рецензент назвал бы атласом картографической карикатуры. Коллекция пропагандистски ориентированных визуальных клише, как картографически экспонированных (картографические карикатуры, попросту говоря), так и являющихся структурами (архетипами) дискурсивных высказываний, представляет значительный интерес. Материал более-менее знаком и привычен каждому современнику, не чуждому газет (откуда и извлечена большая часть материала), однако представление обширного массива выявляет регулярно повторяющиеся структуры, сюжеты, мотивы; собственно им и посвящены интерпретации и концептуализации автора, использующие не вполне эксплицированные представления. Перечень визиотипов говорит сам за себя: “Железный занавес”, “Россия-тело”, “Предательство и расчленение” и т.д. Всякий видел сюжеты, в том числе и визуально-динамические (о чем, правда, речь не идет), где контур России, представленный в биоморфной стилистике (т.е. графически данный как нечто живое/живоподобное), деформируется или фрагментируется для эмоционального воздействия.
Кратко обозначу еще несколько существенных моментов, избрав лишь те, что отвечают одновременно трем условиям: важность сюжета, неполнота его интерпретации, компетентность (хотя бы умеренная) рецензента.
Ключевое понятие “визиотип”, внятное при приложении к материалу, остается недостаточно разъясненным. Декларируя его несводимость к визуальному клише (обычно эмоционально окрашенному и стереотипизированному), автор оставляет открытыми вопросы о собственно семиотическом статусе и структуре визиотипа. Не состоит ли функция использования этого неологизма (явно или неявно) в попытке обойти трудности таких категорий, как “образ” или “карта” (тем более — “картографический образ”5), как и вообще все трудности, происходящие от неразработанности семиотики иконически-графических языков?
Тематизмы, атрибуты, идеологемы страха, существования, единства, целостности, опасности, жизненности, страдания, беззащитности и защищенности, уязвимости, расчленения и т.п. страны-государства находят свое выражение именно в иконическом теле карты, по-видимому, не случайно; встает проблема биоморфности карты, подобия живому по форме. Карта как изображение и карта как символическое замещение, при котором картографическое посредничество подразумевается, оказывается семиотически выделенной не только в аспекте идеологической риторики, но и в более общем герменевтическом 6 и даже общекультурном смысле. Не является ли семиотическая имитация жизненности ключевой причиной того, что визиотипы основываются именно на картах (вырастают из карт, вокруг карт или прорастают через карты, раз уж речь зашла о биоморфности)? Стоит упомянуть использование карикатур и кукол в политической риторике, но тогда картографический образ должен обсуждаться и в аспекте персонификации в данном случае страны, что предполагает контекст биополитики. Наконец, изображение страны как живоподобной требует аккуратного обсуждения вопроса о том, в каком смысле и в какой мере можно и должно рассматривать жизнь страны не только как метафору; вряд ли дело только в зловещих манипуляциях национал-патриотов, как полагает автор. Равно и “жизнь карты” может быть не мистификацией или имитацией “жизни страны”, а особым проявлением жизни7.
Недискурсивность, нерефлектируемость содержаний визиотипов на основе карты справедливо расценивается как способ идеологической манипуляции; однако это — принципиальные особенности карты (делающие, в частности, ее важным средством личностного знания и экспертной деятельности 8). Возможно, пройдя политическое дно культуры, таким своеобразным путем карта сможет получить реальный культурный статус, продвинуться ближе к центру культуры, на глубокой периферии которой она ныне пребывает, примером чему произвольное обращение с самим представлением о карте. В грязноватой материи политической риторики политика, оказывается, реализует свои вполне позитивные, хотя и неожиданные, культурные функции. Хотя этот аспект затрагивается редко (более привычно рассмотрение пути от высокой поэзии к низкой политике), задача окультуривания политики и осмысления ее культурных последствий существенна, и рецензируемая работа дает немало материала для размышлений на эту тему.
Визиотип есть средство манипуляции (идеологической и политической, но не только) с помощью нерефлектируемых, картографических в частности, образов. Но в убедительности ли образа как такового дело или все же в принципиальной для ситуации считывания визиотипа семиотической разнородности, допускающей или провоцирующей смешения и отождествления сущностей разного типа? Цепочка такого рода смешений, где реальный динамичный многопозиционный культурный ландшафт постепенно замещается и подменяется массивами суши на картах определенного масштаба, охвата и проекции, составляет риторическую и даже аргументативную основу евразийской геополитики9.
Весь материал визиотипов государства снижает его образ; дело не в том, хорошо это или нет, нужна ли десакрализация государства (ее необходимость для рецензента очевидна); неясно, атрибут ли это визиотипа, выступающего снижающей визуальной метафорой. Всегда ли визуализация как буквализация метафоры будет снижающей? “Шаржирование” государства посредством манипуляций с картографически представленной формой (или фигурой) территории страны, отвечающей этому государству, может ведь оказаться и новой канонизацией.
То, что карта, вернее — упрощенное изображение на основе карты, является визиотипом, или, по крайней мере, выступает как визиотип, оставляет открытым понимание карты. (Изображения, называемые в книге картами, — предельно разнородны, большинство из них картами не является, даже в прагматическом смысле10; упущена возможность связать приемы политической риторики с типами картографических изображений). Чрезвычайно принципиально, что в семиотически разнородном визиотипе “высказывание” не осуществляется собственно картой, но карта указывает на предмет действия (например, некто делает нечто с картой (контуром) страны); тогда как карта в обычном смысле в собственной сфере семиотически более самодостаточна. В неявно проводимой трактовке карты ощутима двойственность в самом существенном для семиотического объекта аспекте — соотношения с естественным языком по уровню знаковости: карта выступает то почти как “натуральная сущность”, только шаржированная, то как куда более условное образование, чуть ли не вторичная моделирующая система, раз она семиотически реализует метафорические конструкции естественного языка. Дело доходит до инверсии “телесное-знаковое”, причем не только в иллюстративном материале книги.
Неясна и роль границ в приводимых картах, изобразительные средства которых почти целиком представлены границами, о чем ниже. Похоже, что автор разделяет обыденное представление о картах; дело доходит почти до отождествления карт и изображения границ. Но для узнаваемой, трансформируемой и шаржируемой карты страны, в том числе и России, можно вообще обойтись без изображения границ, не говоря уже о более академических соображениях касательно карт, здесь не вполне уместных. Тогда в чем же загадка границ и в границах ли дело, или речь должна идти об узнаваемой форме (пространства) страны?
Страна-государство в своем (картографическом) образе редуцируется к границам. “Ключевой категорией является здесь граница” (с. 8). Однако остается совершенно неясным главное — занимает ли граница центральное место в визиотипе страны-государства в силу устройства визиотипа как такового (и к этому ситуация сводится) или дело в чем-то ином. Граница действительно имеет очень сильную символическую нагрузку — как и центр, но очевидны преимущества границ как материала плана выражения (визиотипа); граница и центр суть различающие элементы системы, принадлежащие к разным планам, разным модусам существования: это и части, фрагменты системы, и ее символы11. Но ситуация с границами куда сложнее. Дело в том, что редукция страны в своем образе (визиотипе) преимущественно к границам может иметь несколько оснований: 1) для страны как таковой границы, рубежи суть порождающее начало, существенная часть; 2) конкретная страна центрирована по своим границам, производна от них, так сказать, лимоцентрична; 3) образ страны — всякой страны — как таковой центрирован на границах страны; 4) образ страны как семиотическое образование “состоит из границ”; 5) наконец, картографическая презентация образа использует изображения (знаки) границ, и в этом смысле из границ “состоит” карта. Эта, так сказать, пенталемма (ср., дилемма, трилемма) даже не обсуждается, а именно она является ключевой. (То же самое относится и к другим элементам графического конструктора визиотипа.) Почему именно визиотип России-СССР представлен рисунком, контуром границ, остается неясным; материал фиксирует только повторяемость приема. Разумеется, тезисы 3—5 вполне пригодны и для других стран, однако в пространстве всякой империи — в советском пространстве как пространстве гипертрофированно-имперском тем более — границы действительно суть порождающее начало12, действующее замещение целого страны-государства частью (троп, аналогичный высказыванию “Москва ввела войска”: центр замещает целое — страну). Получается, что “графические карикатуры” не утрируют этой особенности пространства нашей страны, но просто выражают ее. Но если большинство визиотипов может интерпретироваться реалистически, то в чем тогда идеологическая ангажированность визиотипа?
Не будем подробно рассматривать, но упомянем: проблему полноты материала, т.е. репрезентативности атласа для мира визиотипов; затруднительность судить о преимуществах избранных способов интерпретации, когда не приведен (конечно же скучный) перечень всего возможного семейства интерпретаций; отсутствие хотя бы указания на то, что аудитория площадных визиотипов может прочитывать их иначе, нежели искушенный в комментировании автор книги; практически отсутствуют и напрашиваются сравнения визиотипов с архаическими и даже магическими изображениями и т.д.
* * *
Вряд ли из книги можно узнать нечто принципиальное новое о политическом дискурсе, зато тут представлены немалый материал для размышлений и поводы для узнавания лакун в современной культуре (да и в сфере исследования семиотических комплексов). Однако коллекция визиотипов и иных образцов политической риторики и их анализ, или, вернее, интерпретирующий комментарий (иногда тонкий), безусловно, представляют интерес. Важнее иное. Одновременно идет и семиотизация (в частности — символизация) и десемиотизация представлений о стране; политика окультуривается. Идет работа с образами пространства страны, чему предъявлено мощное свидетельство; идет и рефлексия этой работы. Конечно, рефлексия может быть стихийной, наивной, неискушенной, более узкой и, возможно, более плоской, нежели ее материал. В любом случае читать интересно. Поднятая тема значительнее материала; материал богаче произведенной (пока?) интерпретации.