(подготовка текста, публ., примеч. и вступ. заметка Д. В. Устинова)
ПИСЬМА
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2001
ПИСЬМА
Письма Л.Я. Гинзбург Б.Я. Бухштабу
(Подготовка текста, публикация, примечания
и вступительная заметка Д.В. Устинова)
Письма Лидии Яковлевны Гинзбург (1902—1990) Борису Яковлевичу Бухштабу (1904—1985) публикуются по подлинникам-автографам, хранящимся в настоящее время в личном фонде Бухштаба в Российской национальной библиотеке (ОР РНБ. Ф. 1340). Довоенная часть архива Бухштаба сохранилась фрагментарно, из переписки в основном осталось то немногое (в том числе — письма Гинзбург 1920—1930-х гг.), что сам Бухштаб посчитал необходимым и смог вывезти в Омск, куда он был эвакуирован из Ленинграда в июле 1942 г.; остальное в значительной части погибло в блокадном городе. Всего в архиве сохранилось 29 писем Гинзбург; 19 из них предлагаются здесь вниманию читателей (17 писем — за 1925—1930 гг. и два — 1936 и 1937 гг.). Не включены в настоящую публикацию 5 писем 1934 г., 4 письма за 1960—1964 гг. и одно письмо, датированное 7 марта (не ранее 1967 г.). Все не включенные в публикацию письма в основном посвящены частным аспектам бытовой жизни (описания условий летнего отдыха, сообщения о здоровье и т.п.) и не включают такого широкого культурного фона, как остальные. Содержание сохранившихся писем показывает, что они представляют собой только часть, большую или меньшую, корреспонденции Гинзбург, адресованной Бухштабу, особенно относящейся к периоду после 1920-х гг. Несомненно, однако, что письма 1925—1930 гг. составляют отдельный, внутренне и стилистически единый, корпус, представляющий собой замечательный эпистолярный памятник эпохи, богатый историко-научным и культурным материалом.
К сожалению, читатель имеет возможность ознакомиться только с одной стороной этого оригинального произведения “документальной прозы”, — т.е. с письмами Гинзбург Бухштабу; писем Бухштаба Гинзбург нам разыскать не удалось. В части архива Гинзбург, которая хранится в Российской национальной библиотеке (ОР РНБ. Ф. 1377 — в настоящее время не описан), имеется только два письма Бухштаба за 1976 и 1978 гг. — бытового содержания. А.С. Кушнер любезно сообщил нам, что в части архива Гинзбург, хранящейся у него, писем Бухштаба довоенной поры не обнаружено.
Все письма публикуются без изъятий и сокращений. Даты написания в унифицированном виде вынесены в начала писем. Явные описки и случаи несоответствия правилам современной грамматики, не имеющие смыслового, стилистического или культурно-исторического значения, исправлены нами без всяких оговорок. В остальном тексты писем публикуются без изменений. В двух “Приложениях” к настоящей публикации помещены план научной работы Гинзбург 1927 г. (в качестве аспиранта ИЛЯЗВ), открывающий новую и частью неожиданную страничку из начала ее научного пути, и письмо В.М. Жирмунскому 1928 г., также освещающее некоторые факты из ее научной биографии этого времени; оба материала, с одной стороны, служат дополнительным комментарием к содержанию писем Гинзбург Бухштабу и, с другой стороны, представляют некоторый самостоятельный историко-научный интерес.
Я глубоко признателен К.Н. Варшавской, К.А. Кумпан, А.С. Кушнеру, М.Ю. Любимовой и М.Д. Эльзону за ценную помощь, оказанную мне при подготовке этой работы. Особая благодарность — М.К. Свиченской, проделавшей значительную работу на первом этапе подготовки текстов писем к печати.
В примечаниях использованы следующие сокращения:
Бухштаб 1996 — Судьбы филологов: Борис Яковлевич Бухштаб (1904—1985) // Russian Studies: Ежеквартальник русской филологии и культуры. Vol. II. № 1. СПб., 1996. С. 288—417 (корпус материалов о Б.Я. Бухштабе: Баевский В.С. Судьбы скрещенья: Поэт и его исследователь — С. 288—293; Бухштаб Б. Пастернак: Критическое исследование / Публ. Г.Г. Шаповаловой; коммент. В.С. Баевского — С. 294—359; “Мы Опояза поздний цвет…”: (Из поэтического архива Б.Я. Бухштаба) / Публ. Г.Г. Шаповаловой и М.Д. Эльзона; вступ. ст. и примеч. М.Д. Эльзона — С. 359—374; Вахтина П.Л. Б.Я. Бухштаб в Государственной публичной библиотеке (по материалам его личного дела) — С. 375—386; Письма Б.Я. Бухштаба к М.А. Садовой / Подгот. текстов, публ., примеч. М.Д. Эльзона — C. 387—388; Баевский В.С. Я не был лишним: Воспоминания о Б.Я. Бухштабе — С. 389—417).
Бухштаб 2000 — Бухштаб Б.Я. Фет и другие: Избранные работы / Сост., вступ. ст., подгот. текста М.Д. Эльзона при участии А.Е. Барзаха. СПб., 2000.
ВГКИ — Высшие государственные курсы искусствоведения при ГИИИ Главнауки Наркомпроса РСФСР (1922—1930, до апреля 1923 — Курсы подготовки научных сотрудников при РИИИ, с апреля 1923 стали Государственными курсами искусствоведения, с 1927 — Высшими).
ГИИИ — Государственный институт истории искусств (1912—1930, до 1925 — Российский).
Гинзбург 1982 — Гинзбург Л. О старом и новом: Статьи и очерки. Л., 1982.
Гинзбург 1989 — Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л., 1989.
Гинзбург 1992 — Гинзбург Л. Записи 20—30-х годов: Из неопубликованного / Примеч. А. Чудакова // Новый мир. 1992. № 6. С. 146—186.
ИЛЯЗВ — Научно-исследовательский институт сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока при Ленинградском (Петроградском) гос. университете (1923—1930; в 1921—1923 — Институт им. А.Н. Веселовского; с 1927 — при Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН)).
1
Одесса, 7 июля 1925
<Получено в Ашеве 24 июля 1925> 1
“Мы други, и я смею тебя назвать так, мы други не с тем, чтоб плакать вместе, когда один за тысячу мириаметров от другого, не с тем, чтоб писать обоюдно плачевные элегии или обыкновенщину, но с тем — и это ты на опыте докажешь, когда не заразишься посторонним чадом, — с тем, говорю я, чтоб меняться чувствами, умами, душами, чтоб проходить вместе чрез бездны жизни, ведомые славою и опираясь на якорь надежды”.
Батюшков. — Переписка 2
Любезный друг!
Знаешь ли ты о том, что я нахожусь в Одессе, и о том, почему именно я нахожусь в Одессе?
Дело объясняется просто: мы с Москвой на этот раз не поладили. — Она встретила меня обычной теснотой, не совсем обычным отъездом (на аэроплане) Виктора Борисовича 3 и совершенно необычайной, провокационной, температурой.
На все это я ответила дурным настроением и дурным самочувствием, не говоря уже о недостаточной огнеупорности.
И вот — не на горячих площадях Москвы, а на сонных бульварах Одессы твержу я слова Баратынского:
“И где ж брега Невы? Где чаш веселый стук?”
Дорогие мои, не заставьте меня продолжать эту цитату:
“Забыт друзьями друг заочной,
Исчезли радости, как в вихре слабой звук,
Как блеск зарницы полуночной!” 4
Я не шучу… Я верю в то, что моя родина Нева, что мой дом на Исаакиевской 55, и что у меня есть братья…
А впрочем… а впрочем… Шкловский писал друзьям о русских друзьях и о Петербурге; спрашивал, починен ли провал в мостовой против “Дома Искусства” 6. — Сейчас Шкловский, живя в России, обходится без Петербурга, без друзей и без “Дома Искусства”, и даже без истории искусства; у него жена и ребенок, и в Москве ему платят 400 руб<лей> за редактирование так называемого “Красного Синего Журнала” 7.
Если ты скажешь, что каждый из нас может подобным образом свернуть в сторону, я возражать не стану; если ты скажешь, что это скверно, я отвечу, что это безразлично.
Несущественно, любит ли человек два года, пять лет или десять. Существенно то, что мы в течение двух недель любим до гроба; что мы “никогда не прощаем” неприятность, которую забываем в полтора часа, что мы “порываем навеки” тогда, когда миримся через сутки. —
Вот на чем познается условность времени и неисчерпаемость переживания.
Иуда Искариот продал Христа за 30 серебряников; Виктор Шкловский продал Институт 8 за 40 червонцев. Надеюсь, если мы вздумаем продавать друг друга, мы не сделаем этого бесплатно, а пока что будем переживать Вечность в течение летних каникул. Вообще — “тут может быть два случая” и стоит ли из-за какого-то паршивого “Синего Журнала” заранее волноваться!
Кроме того, надо быть хорошим до тех пор, пока это возможно. Быть хорошим куда приятнее, чем быть скверным. Не изумляйся — это я только всего продолжаю наш старый разговор, начавшийся между Биржевым мостом и Дворцовым 9. —
Пожалуйста, Боренька, не вздумай сделаться сволочью к моему возвращению. Во-первых, это будет покушение с негодными средствами. Во-вторых… я отлично знаю, как может стошнить человека от собственного благонравия, но, честное слово, это еще лучше, чем когда тошнит от всего другого прочего.
Я озираюсь и устанавливаю, что начала Баратынским и кончила тошнотой (хорошо, что не рвотой!). Но, право, при желании ты признаешь, что ход моих мыслей не лишен внутренней логики. Впрочем, быть может, она вам непонятна, логика человека, лежащего на пляже; человека мокрого, горячего и соленого, тренирующегося по вторникам и пятницам на вальковом катере (третья банка справа — считается по рулевому.)?
Сверх того, я занимаюсь — не то наукой, не то неутешительными размышлениями.
Как хочешь, но рано или поздно Тынянов 10 погибнет от меча, который он взял…
Ну, хорошо: классицизм и романтизм “просеялись” — мне не жалко! На их месте оказалось конкретное явление: борьба младших архаистов с карамзинистами 11 — очень хорошо, а что если эта конкретность в свою очередь окажется суммарной, когда дело дойдет до объяснения единичных фактов.
Вот видишь ли — я сейчас погружена во всю эту братию, и я не могу, никак не могу их защемить… Я не понимаю, почему карамзинисты, “сглаживатели” 12 Михаил (виновата — Михайла(о)?) Муравьев и Батюшков воспевают Ломоносова, которого Пушкин берет под подозрение; почему сглаживатель Муравьев сравнивает Хераскова чуть ли не с Тассом и Гомером, а сглаживатель Батюшков отзывается о Хераскове весьма холодно, и так до бесконечности.
А князь Петр Андреевич 13, так тот прямо рассыпается на мелкие кусочки…
И вообще, Борис, нет ничего легче, как дотыняниться до того, чтобы за вычетом всех схем остаться при одном понятии отдельной литературной личности.
Но… личности, в качестве замкнутого творческого сознания, в свою очередь, не существует. И, за вычетом этого самого сознания, нам останется ходить вокруг да около личности. А хождения около личности достаточно для того, чтобы уже без дальнейших околичностей упереться в безличность.
От подобных соображений заболеваешь методологической лихорадкой. —
Когда я гребу на вышеупомянутом вальковом катере, я испытываю досадное чувство, оттого, что 3/4 затрачиваемых усилий уходит не на реальное продвижение, а на то, чтобы удержать в руках тяжелое и неудобное весло. —
Ты, каналья, уже ждешь второй член сравнения —
На, вот возьми его скорей: 14
Ты уже сам догадался, что 3/4, и что усилий (и, разумеется, затрачиваемых) при моей работе уйдут не на продвижение вперед вопроса о Вяземском, а на методологическую эквилибристику между Сциллой схематического терминологизма (passez moi le mot! 15) и Харибдой ужасного тыняновского Nihil’я. —
Как взвесить их и чем измерить!
Да разразит их божий гром!
Иль мне Хераскова похерить,
Сдать Ломоносова на лом!
Сдержав Державина капризы,
Радищеву не будешь рад;
Фон-Визин — этот хуже визы
Из заграницы в Ленинград.
Морочит Сумароков снова,
В хвосте Хвостов нас тянет вспять.
А Батюшкова я готова
К… такой-то матушке послать…
Следовало бы мне связать эти куплеты Вяземским, но боюсь показаться навязчивой. —
Кстати о навязчивости… имеется к тебе несколько просьб: во-первых, позвони, пожалуйста, по № 229—23, попроси Адель Давыдовну и скажи ей, что я — Л.Я. Гинзбург, пыталась исполнить в Москве поручение ее племянницы, но что мне это не удалось, за ненахождением искомого лица — она поймет, в чем дело, в особенности, если ты выразишь это в несколько более ясной форме, чем я сейчас.
Далее, у меня тут довольно тяжко обстоит с библиографией. Блуждаю в дебрях Венгеровских “Источников для словаря русских писателей” 16.
Очень мило было бы с твоей стороны, если бы ты, в качестве столичного ученого, согласился быть моей путеводной звездочкой. Узнай для меня, при случае, основные материалы по архаистам и по Арзамасу, а также по Карамзину и Жуковскому — но именно основные. —
Не знаю, где сейчас находится Юрий Николаич 17. М.б. я все-таки попробую ему написать…
Итак, жду от тебя сведений, которые, впрочем, дело десятое — главное, жду письма: “Да пиши не на листке, а на трех, не в один присест, а во многие. Всякое слово для меня дорого в разлуке. Вы, петербургские баловни, и не чувствуете цены писем” 18 *.
А знаешь что, Боря, если бы ты, сейчас, вдруг разбогател, ты должен был бы приехать в Одессу. Ручаюсь, что мы бы славно провели время. (Я остаюсь здесь до Сентября.) Заехать можно прямо ко мне, а там видно будет; во всяком случае, за местожительством здесь дело не станет. Мы бы с тобой, на солнцепеке, сочинили бы совместно что-нибудь совершенно гениальное, главное такое, за что платят деньги.
Приезжай — гарантирую тебе солнце, море, абрикосы и, на выбор, очаровательную девушку, в которую ты сможешь влюбиться на целый месяц.
Целую. Лиля.
Ул. Баранова д. 6 кв. 6.
1 На письме — помета Б.Я. Бухштаба: “Получено 24 июля 1925 г. в Ашеве. Ответ написан 25—27 июля. Отосл<ан> 28 июля”.
2 Из письма К.Н. Батюшкова Н.И. Гнедичу от 27 ноября—5 декабря 1811 г. (см.: Батюшков К.Н. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1989. С. 192). Во фразе “и это ты на опыте докажешь” Гинзбург, применяясь к адресату своего письма, изменила настоящее время глагола на будущее: у Батюшкова — “и это ты на опыте доказываешь”.
3 В.Б. Шкловского. С середины 1920-х гг., после возвращения из-за границы, Шкловский неоднократно ездил в творческие командировки — как индивидуально, так и в составе многочисленных “творческих бригад” — по Советской России (в том числе — на “Красный Восток”) для сбора “производственного материала”. Вероятно, в письме речь идет об отъезде Шкловского в одну из таких поездок.
4 Цитата из стихотворения Е.А. Баратынского “Послание к б<арону> Дельвигу” (1820).
5 12 марта 1912 г. в Петербурге на Исаакиевской площади в доме № 5 открылся Институт истории искусств, включавший в себя специально подобранную библиотеку и “систематические курсы без экзаменов и дипломов”, бесплатные для слушателей и получившие по Уставу 1916 г. права высшего учебного заведения. Его учредителем был владелец дома, граф В.П. Зубов, по имени которого заведение именовали также Зубовским институтом. После Октябрьского переворота, когда “все состояния пошли в дым и дома были отчуждены, — писал через много лет В.П. Зубов В.А. Каверину из-за границы, — я стал смотреть на себя как на стоявшее во главе Института должностное лицо нового правительства. Я, так сказать, сам его у себя конфисковал” (Каверин В. Вечерний день: Письма. Встречи. Портреты. М., 1982. С. 339). В.П. Зубов оставался директором института до своего отъезда в эмиграцию в 1925 г. В Уставе Института истории искусств, принятом 8 сентября 1921 г., за ним было закреплено название Российский (РИИИ), вошедшее в употребление примерно с 1919 г. Разряд истории словесных искусств был открыт в РИИИ 25 ноября 1920 г. (до конца 1921 г. назывался факультетом истории словесности, с середины 1920-х гг. стал именоваться Отделом). В конце 1921 г. РИИИ был реорганизован и преобразован в научно-исследовательское учреждение. Необходимо отметить, что педагогическая работа, в тех или иных формах, не прекращалась в стенах РИИИ за всю историю его существования, в том числе и в нелегкое для института время с 1917 по 1922 г. В октябре 1922 г. при институте официально было открыто платное высшее учебное заведение — Курсы подготовки научных сотрудников, с 25 апреля 1923 г. ставшие государственными. В 1925 г. статус курсов был понижен до уровня техникума (его предназначение виделось в подготовке практических работников в сфере культуры), но 28 января 1927 г. они вновь были приравнены в правах к вузам и получили свое окончательное название — Высшие государственные курсы искусствоведения (ВГКИ) — до 1930 г., когда Курсы были ликвидированы. Институт истории искусств, побывавший недолгое время Всероссийским, получил в 1920-е гг. окончательный титул Государственного (ГИИИ) — также до 1930 г., когда институт был реорганизован (а фактически — разгромлен). Д.Е. Максимов, закончивший в 1926 г. Ленинградский университет, вспоминал о расстановке научных сил в Ленинграде того времени: “Филологический факультет, более демократический по своей массе студентов, чем Институт истории искусств, ориентировался главным образом на социологизм. Основной цитаделью формализма был Институт истории искусств на Исаакиевской площади (пока его не закрыли). Но многие преподаватели читали лекции и там и здесь, поэтому оба метода были вхожи в университет и в институт, но в университете все же преобладали социологисты, а в институте господствовала “поэтика”” (Максимов Д. О себе: (Автобиографическая заметка) // Максимов Д. Стихи. СПб., 1994. С. 18).
6 См. “Письмо тринадцатое” в книге В.В. Шкловского “Zoo, или Письма не о любви”, написанной в 1923 г. в Берлине: “Починен ли провал на Морской, против Дома искусств?” (Шкловский В. Жили-были. М., 1966. С. 210).
7 Имеется в виду двухнедельное, иллюстрированное, литературно-художественное и научно-популярное издание “Красный журнал”, выходившее в 1924—1925 гг. в Москве. В 1925 г. с 3-го по 9-й номер (февраль—май) заведующим редакцией этого журнала значился В.Б. Шкловский. Сарказм Гинзбург относит адресата к “бульварному” тонкому иллюстрированному “Синему журналу”, выходившему в Петербурге (Петрограде) с 1910 по 1918 г.: для людей, воспитанных
на культуре символизма, упоминание этого издания служило чуть ли не нарицательным обозначением мещанской пошлости.
8 ГИИИ.
9 Между Дворцовым и Биржевым мостами в Петербурге находится знаменитая Стрелка Васильевского острова.
10 В интервью, данном в 1978 г. для журнала “Вопросы литературы”, Гинзбург, в частности, заметила: “Я начинала как ученица бывших опоязовцев. Но в основном я была ученицей Тынянова” (Гинзбург 1982: 55). См. также посвященный памяти учителя очерк Гинзбург “Тынянов-литературовед” (Там же. С. 302—327). Далее в письмах Гинзбург Тынянов упоминается также как “Юрий Николаич” и “Юрочка” (см. примеч. 18 к письму 2).
11 Ср. у Тынянова: “<…> большинство попыток определить романтизм и классицизм было не суждением о реальных направлениях литературы, а стремлением подвести под эти понятия никак не укладывавшиеся в них многообразные явления. В результате являлось сомнение в реальности самих понятий. <…> сквозь деление на классиков и романтиков пробивалось другое. <…> в 1824, 1825 гг. битвы классиков и романтиков были оттеснены на задний план битвами “славян”, борьбой архаистов” (Тынянов Ю.Н. Архаисты и Пушкин // Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 24). Важно отметить, что цитированная только что статья, одна из центральных в научном творчестве Тынянова, впервые появилась в печати лишь в 1926 г., т.е. через год после написания Гинзбург своего письма, в котором, как видно из комментируемого фрагмента, тыняновская концепция литературного процесса 1820-х гг. предстает как хорошо известная обоим корреспондентам. Данный факт лишний раз с очевидностью демонстрирует важную особенность научного быта и развития формалистов (как мэтров-опоязовцев, так и их учеников), для научного творчества которых непосредственное, личное общение, способствовавшее быстрейшему совместному знакомству с новыми идеями и включению их в корпоративный научный дискурс (становившийся, в свою очередь, “активной лабораторией” для самих идей), имело порой гораздо большее значение, нежели даже печатные работы, закреплявшие промежуточные по авторской установке, но часто оказывавшиеся и конечными результаты научного творчества (см., например, пассаж Гинзбург в письме 4 — о том, что в Одессе адепты формального метода “устного Тынянова не знают и поневоле остановились на старом Опоязе”). Такое положение во многом способствовало тому необычайному динамизму, которым отмечено движение теоретической мысли в кругу опоязовцев и их учеников, однако это же положение затрудняло — и в среде оппонентов, и в среде эпигонов — полноценное и адекватное восприятие формализма как динамично развивающегося научного метода (оставим здесь в стороне экстранаучные обстоятельства того времени, в которых понятие адекватности столь же динамично теряло свое этическое значение), тем самым позволяя критикам представлять (и выставлять!) формализм в виде статической схемы ограниченных и зафиксированных постулатов: “Обе трактовки (разоблачительная марксистско-социологическая критика формализма, с одной стороны, и настроенная положительно — с другой. — Д.У.) исходят — и это нетрудно доказать — из более или менее сильной редукционистской концепции формализма, в значительной мере совпадающей с Ф 1 (первой методологической фазой формализма. — Д.У.) <…>” (Ханзен-Лёве О.А. Русский формализм: Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М., 2001. С. 384). Ср. в статье Эйхенбаума 1925 г.: “Момент эволюции очень важен в истории формального метода. Наши противники и многие из наших последователей упускают это из виду. Мы окружены эклектиками и эпигонами, превращающими формальный метод в некую неподвижную систему “формализма”, которая служит им для выработки терминов, схем и классификаций. Эта система очень удобна для критики, но совершенно не характерна для формального метода” (Эйхенбаум Б. Теория “формального метода” // Эйхенбаум Б. О литературе: Работы разных лет. М., 1987. С. 375—376). С “редукционистской” моделью восприятия формализма, не желающего разбираться в сложном подтексте и логике развития метода, к сожалению, часто приходится сталкиваться до сих пор.
О своем раннем знакомстве с указанной выше концепцией Тынянова, предварившем ее печатное воплощение, впоследствии писала сама Гинзбург: “Статья Тынянова “Архаисты и Пушкин”, начатая в 1921 году и завершенная в 1924-м, была напечатана <…> в 1926-м (сборник “Пушкин в мировой литературе”), но ученики Тынянова уже знали тыняновскую трактовку декабристской литературы из его выступлений и лекций 1922—1924 годов, из наших с ним разговоров” (Гинзбург 1982: 306). Вполне вероятно предположение, что оба корреспондента присутствовали 15 марта 1925 г. на заседании Секции художественной словесности ГИИИ, на котором Тынянов сделал обобщающий доклад на тему “Архаисты 20-х годов как литературное течение” [см.: Отчет о научной деятельности Отдела словесных искусств ГИИИ // Поэтика: Сб. ст. Л., 1926. С. 157 (Временник Отдела словесных искусств ГИИИ. Вып. I)].
12 В указанной выше статье Тынянов писал: “Еще младшие современники Карамзина сознавали свой период как период г о с п о д с т в а с р е д н е г о ш т и- л я, канонизированного, занявшего место высокого и низкого” (Тынянов Ю.Н. Указ. соч. С. 29. Разрядка автора). Карамзинисты, по Тынянову, нивелировали, “сглаживали” предшествующее стилевое разнообразие литературного языка (отсюда и использованный Гинзбург неологизм — “сглаживатели”), сводя его к среднему, нейтральному стилю, отличительными особенностями которого являлись “приятность”, “правильность”, “фигурность”, эстетизм и т.п. признаки; тем самым карамзинисты входили в принципиальное противостояние с “шишковистами”, одним из основных принципов литературной теории которых была идущая от Ломоносова дифференциация литературного языка по трем стилям, берущим свою основу в языковых “диалектах”: “<…> борьба архаистов была направлена против эстетизма, сглаженности, маньеризма и камерного стиля карамзинистов за своеобразие литературных диалектов <…>” (Там же. С. 34).
13 П.А. Вяземский (1792—1878) был одним из основных героев научных занятий Гинзбург (прежде всего — в 1920-е гг.), опосредованно сыгравшим важную роль в творческом наследии самой Гинзбург: “Прозой Вяземского, — писала исследовательница спустя более полувека, — я занималась начиная с 1925 года. Тогда же это занятие навело меня на мысль — начать самой нечто вроде “записной книжки”. На практике появились у меня и записи другого жанра” (Гинзбург 1982: 351). В феврале 1926 г. Гинзбург читала в домашнем семинарии Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума по русской литературе XIX в. доклад на тему “Вяземский как литератор”, предваривший появление в печати ее первой крупной научной работы (см. примеч. 6 к письму 2). Через несколько лет Гинзбург опубликовала подготовленные ею записные книжки Вяземского (см.: Вяземский П. Старая записная книжка. Л., 1929. Вступительную статью к этому изданию см. также в кн.: Гинзбург 1982: 60—91). Впоследствии Гинзбург подготовила и опубликовала в серии “Библиотека поэта” несколько изданий “Стихотворений” Вяземского (в Малой серии — Л., 1936 и Л., 1962; в Большой серии — Л., 1958 и Л., 1986), а также написала главу о Вяземском для академической “Истории русской литературы” (Т. VI. М.; Л., 1953. С. 390—399).
14 Гинзбург обыгрывает знаменитые строчки Пушкина:
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
(Евгений Онегин, 4, XLII)
15 Простите мне такое выражение (фр.).
16 Венгеров С.А. Источники словаря русских писателей. Т. I—IV. СПб.; Пг., 1900—1917.
17 Ю.Н. Тынянов.
18 Из письма К.Н. Батюшкова Н.И. Гнедичу от 19 марта 1807 г. (см.: Батюшков К.Н. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1989. С. 68).
2
Одесса. Баранова 6.6. 13 июня 1926
<В Ленинград>
Милый Боря,
Я — жива, следовательно, “самое главное” — налицо. Что же касается второстепенных ценностей, как то: здоровья, хорошего настроения, приятного времяпрепровождения, то с этим обстоит хуже.
Разумеется, я сама тому причиной. Как говорит старая, добрая русская пословица: omnia mea mecum porto 1 — в том числе и свои неприятности.
Я, по приезде сюда, тотчас же идеологически разложилась; обнаружила скверный характер и впала в человеконенавистничество.
Все это, впрочем, вздор: усталость за 10 ленинградских месяцев, которую я срываю на Одессе. Я уже приняла меры: уехала с дачи, на кот<орой> живут родители, и сижу второй день в городе, в одиночном заключении. Жду, когда подобрею, чтобы вернуться к своим.
По случаю всего этого никому не писала, хотя должна по деловому письму Степке 2 и Коварскому 3 (он с Таней и с сестрой собирался приехать на месяц в Одессу и ждет от меня сведений). — Тебе бы тоже не стала писать в этом скучном расположении духа и ума, если бы не твоя открытка…
Итак, по существу открытки:
1) Благодарность!
2) Просьба — не оставлять моих дел. (До сих пор я была готова положиться на армянское происхождение Веты 4; но, на случай ее отъезда, делаю завещание в твою пользу.)
3) Я не настолько самонадеянна, чтобы заподозрить, что Островский 5 покусится на мой оттиск 6… но… Островский — человек с заскоками. Он, например, 6 месяцев со мной не разговаривал и не подходил ко мне ближе, чем на 3 шага, а в результате пришел меня провожать. Как знать? — вдруг я ему на вокзале не понравилась, и он решил, что не стоит оставлять меня при Институте 7? — Короче говоря, я хотела бы знать, перешел ли оттиск от Островского к Казанскому 8.
4) В предыдущем параграфе я преимущественно трепалась. С анкетой обстоит серьезнее: она находится (находилась?) у Кати Борониной 9. Боронина, в качестве секретаря нашего Исполбюро 10, должна была заверить мой общественный стаж и передать анкету Казанскому.
Ради Опояза — выясните это, друзья мои! На худой конец, местопребывание Борониной можно узнать у Мочанов, т.к. она подруга Наташи 11. (См. также Розенштейнов.)
5) В нечленораздельном письме, которое я написала Вете с дороги, упоминалось о бумажке, кот<орую> должны были приготовить для меня в канцелярии Инст<итута> (спросить у Федора Владимировича Отто 12).
Не теряю надежды на то, что Вета вышлет мне ее, вместе с игриво составленным бернштейновским списком13. Если же Вета уехала, ничего тебе не сказав, то попроси кого-нибудь, хотя бы Нелли Колп<акову> 14, которой мне даже за глаза стыдно смотреть в глаза, т.к. я уехала, не попрощавшись с нею (в чем прошу прощения), извлечь бумажку. Посылать тебя в Инст<итут> специально остерегаюсь, чтобы ты меня не проклял!
На днях впервые прочла внимательно твоего “Вельтмана” 15 — очень хорошо! Особенно хорошо все, что о жанре!! Особенно хорошо то, что об ассоциативном притягивании произведений к господствующему жанровому знаку эпохи 16 (если я правильно передаю мысль)!!!
Я нарочно отметила несколько мест, о кот<орых> хотела написать тебе подробнее; но книга осталась на даче. Откладываю до следующего письма. Кстати, к тому времени я, вероятно, уже подобрею и поумнею. Это письмо пусть так и останется деловым и не дельным; зато впредь письма будут еженедельными. —
Я плохо умею скучать по ком, по чем-нибудь. У меня “память сердца” короткая17.
Не потому ли я скучаю (а я скучаю) больше всего по вещам, которых нет: по белым ночам, которые были темными, по случаю облачной погоды; по весеннему пиву, которое мы не пили; по словам, которых мы не говорили; по функции, которая переменная; по Юрочке, который просеялся на решете 18… а на каком решете — умолчу из уважения к науке; но больше всего по Неве и по пиву — разумеется, в его психологическом, не грубо-материальном значении… тем более что грубая материальность в пивных строго воспрещается, — 3 рубля штрафу 19!
И песен небес заменить не могли
Ей скучные песни земли,
Ни пиво, ни пресную воду Невы —
Соленые воды, увы!…. 20
Если увидишь Степанова 21, скажи, что я на днях сообщу ему все, что требуется.
Что ты смотришь! Я, можно сказать, оставила тебя при Вете, а от Веты — ни ответа, ни привета — как же это?
Жду письма. Поклонись всем своим. Шурочку целую, равно как и тебя.
Л.
Напиши, что говорят о “Русской Прозе” 22.
1 “Все свое ношу с собой” (лат.); изречение, приписываемое греческому философу Бианту.
2 Николай Леонидович Степанов (1902—1972) — литературовед. Окончил факультет общественных наук ЛГУ и словесное отделение ВГКИ, где учился с 1922 г. Участник домашнего исследовательского семинара Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума, один из авторов сборника “Русская проза” (см. ниже примеч. 22 к этому письму). Впоследствии — профессор МГПИ им. В.И. Ленина, старший научный сотрудник ИМЛИ АН СССР. Специалист по русской литературе XIX в., занимался изучением русского футуризма; в 1928—1933 гг. совместно с Ю.Н. Тыняновым издал пятитомное Собр. соч. В. Хлебникова.
3 Николай Аронович Коварский (1904—1974) — литературовед, критик и кинодраматург. Окончил ВГКИ. В начале 1924 г. был избран научным сотрудником II разряда (впоследствии стал аспирантом) Отдела словесных искусств ГИИИ (см.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 59. Оп. 2. Ед. хр. 1295. Л. 1). Работал ассистентом на ВГКИ, вел семинар по русской литературе XX в. Участник домашнего исследовательского семинара Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума и сборника “Русская проза” (см. ниже примеч. 22 к этому письму). С начала 1924 до осени 1925 г. был секретарем Секции художественной речи.
4 Елизавета Исаевна Долуханова (1904—1938, репрессирована). Родилась в Тифлисе, где и жила до 1923—1924 г. с родителями. Училась на ВГКИ с осени 1924 г. В анкете для поступающих, в графе “национальность”, Е.И. Долуханова указала: “армянка, родной язык русский” (ЦГАЛИ СПб. Ф. 59. Оп. 2. Ед. хр. 692 (личное дело Е.И. Долухановой). Л. 1). По-видимому, непосредственные духовные интересы Е.И. Долухановой не лежали в сфере науки, поэтому в строгом, формально-научном смысле она не принадлежала к числу младоформалистов (как некому научно-корпоративному единству), однако нет сомнения, что она играла заметную (и своеобразно колоритную) роль в их бытовой жизни, осмыслявшейся и обыгрывавшейся самими младоформалистами как “дело культуры (литературы)”. На это указывают постоянные упоминания — в определенных контекстах — о Е.И. Долухановой (Вете) как в публикуемых здесь письмах, так и в опубликованных записных книжках Гинзбург. Об особом культурном качестве и роли Е.И. Долухановой в среде младоформалистов может дать представление следующая запись: “<…> максимально словесный человек, какого мне пришлось встретить, — Вета. У нее <…> совершенно непроизвольная, замкнутая и эстетически самоценная речевая система. У людей, просто хорошо говорящих, то, что хорошо в их разговоре, падает на отдельные выражения, в большей или меньшей степени заполняющие речь. Такие словесные люди, как В<иктор> Б<орисович Шкловский> и Вета, выразительны сплошь, вплоть до а, и, что, когда. <…> Шкловский закрепил особенность своей устной речи в речи письменной. Система Веты, к сожалению, не дойдет до потомков. Я не стала бы уговаривать ее писать. Уже в своих письмах она гораздо ниже, чем в разговоре. <…> “В жизни” она мгновенно переваривает, встряхивает и ставит на голову всякую литературность, которая еще стояла на ногах” (Гинзбург 1992: 163). Впрочем, при чтении многочисленных отзывов Гинзбург о Вете нужно учитывать особый, “романический” характер их личных взаимоотношений.
5 Арсений Георгиевич Островский (1897—?) — литературовед, переводчик. В 1918—1921 гг. учился на славяно-русском отделении историко-филологического факультета Университета св. Владимира в Киеве (не окончил). Летом 1923 г. переехал из Киева в Петроград и в сентябре поступил на ВГКИ, окончил в 1927 г. С 1924 по 1927 г. состоял секретарем Словесного отделения ВГКИ. (Личное дело студента ВГКИ А.Г. Островского см.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 59. Оп. 2. Ед. хр. 896). Участник домашнего исследовательского семинара Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума. Весной 1932 г., по предложению Ю.Н. Тынянова, был приглашен на должность редактора-организатора в создававшуюся тогда “Библиотеку поэта”, где впоследствии стал секретарем редакции. Заслуженный работник культуры БССР (1974).
6 По-видимому, речь идет об оттиске статьи Гинзбург “Вяземский-литератор” (Русская проза: Сб. ст. Л., 1926. С. 102—134), положившей начало как многолетней работе Гинзбург над творческим наследием П.А. Вяземского, так и всему ее долгому научному пути. См. также примеч. 13 к письму 1 и примеч. 22 к данному письму.
7 ГИИИ (см. примеч. 5 к письму 1).
8 Борис Васильевич Казанский (1889—1962) — литературовед, лингвист, критик, переводчик. Профессор кафедры классической филологии ЛГУ (с 1920 г.). Был научным сотрудником I разряда и секретарем Классической секции (затем — Секции Древнего и Ирано-Эллинистического мира) ИЛЯЗВ. Состоял действительным членом ГИИИ, где до конца 1923 г. был секретарем Разряда истории словесных искусств, затем — до осени 1925 г. — секретарем словесного разряда (переименованного к тому времени в Отдел). Преподавал на ВГКИ. К.Д. Муратова, выпускница ВГКИ и известный впоследствии литературовед, вспоминала: “Не все профессора владели даром лекционного чтения. Античную литературу читал Борис Васильевич Казанский. Все говорили о нем как о большом ученом, но нам, студентам, не дано было понять это. Борис Васильевич читал сидя, слегка наклонив голову в сторону стоявшего перед ним стола. Звук исчезал, и внятно речь оратора долетала только до первых скамей. Остальные хорошо слышали лишь отдельные куски читаемого. Студенты переставали слушать и развлекались обменом записочек. Но вскоре это надоело. Мы узнали в учебной части, сколько должно присутствовать студентов, чтобы лекция считалась состоявшейся, и ходили на лекции Казанского поочередно” (цит. по машинописи, переданной мне К.Д. Муратовой в 1998 г. — Д.У.).
9 Екатерина Алексеевна Боронина (1907—1955) — детский писатель. В 1924 г., после окончания 190-й Единой трудовой школы II ступени г. Ленинграда, поступила на Словесное отделение ВГКИ по литературно-журнальному уклону. С сентября по февраль 1927 г. работала в Ташкенте в качестве сотрудника газеты “Красная звезда”. 15 февраля 1928 г. была восстановлена на 3-м курсе ВГКИ, которые закончила в 1930 г., получив специальность “Литературовед (критик, редактор)”. С 1924 по 1926 г. выполняла в ГИИИ и на ВГКИ различную общественную работу: была ответственным секретарем Исполнительного бюро Профсоюзной секции,
казначеем Кассы взаимопомощи, старостой курса и заместителем секретаря Словесного отделения. Одновременно с учебой работала нештатным сотрудником детского журнала “Еж”, сотрудничала также в молодежной газете “Смена”.
Личное дело студента ВГКИ Е.А. Борониной см.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 59. Оп. 2. Ед. хр. 588; копия свидетельства об окончании курсов: Там же. Ед. хр. 1286. Л. 11.
10 Имеется в виду Исполнительное бюро Профсоюзной секции ГИИИ.
11 Большое семейство Мочанов было соседями Бухштабов по лестничной площадке (ул. Петропавловская, д. 6). Главой семьи был Виктор Осипович Мочан (1875—1943) — доктор медицины, профессор 2-го Медицинского института, директор Института охраны материнства и детства. В семье было три дочери — Екатерина (1902—1973; историк-медиевист, библиограф), Ирина и Наталья.
12 Ф.В. Отто был заведующим Отделом общих дел Канцелярии и некоторое время секретарем Правления ГИИИ.
13 Сергей Игнатьевич (Исаакович) Бернштейн (1892—1970) — лингвист, стиховед, библиотековед. Входил в Опояз и в Московский лингвистический кружок. преподавал в ЛГУ (1919—1929). Был действительным членом Института живого слова (1919—1923) и ГИИИ (1920—1930), состоял научным сотрудником I разряда ИЛЯЗВ (1923—1930). Преподавал на Словесном отделении ВГКИ. С 1931 г. работал в Москве.
Дополнительных сведений об упоминаемом Гинзбург “бернштейновском списке” разыскать не удалось.
14 Наталия Павловна Колпакова (1902—1994) — литературовед, фольклорист, детский писатель. Окончила ВГКИ. Была секретарем секции крестьянского искусства, созданной в ГИИИ в 1925 г. В 1926—1929 гг. прошла аспирантуру ГИИИ и получила звание научного сотрудника I разряда. Участник многочисленных фольклорных экспедиций. В 1938—1941 и 1944—1947 гг. была доцентом кафедры истории русской литературы на филологическом факультете ЛГУ, где с 1938 по 1941 г. заведовала также кабинетом фольклора. С 1952 г. работала в ИРЛИ.
15 См.: Бухштаб Б. Первые романы Вельтмана // Русская проза: Сб. ст. Л., 1926. С. 192—231 (также в изд.: Бухштаб 2000: 25—56). См. также примеч. 22 к данному письму.
16 См. у Бухштаба: “<…> всякое отнесение произведения к жанру определяется лишь теми элементами произведения, которые могут быть притянуты одним из живых жанров, существующих в данное время. <…> жанр, не как отвлеченное теоретическое умствование, а как живое историческое ощущение и есть тот фон аналогичных произведений, на котором воспринимается данное” (Первые романы Вельтмана // Бухштаб 2000: 43).
17 Реминисценция первых строк стихотворения К.Н. Батюшкова “Мой гений” (1815):
О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной.
18 Одна из выпускниц ВГКИ впоследствии вспоминала: “Значительную группу (на лекциях Тынянова. — Д.У.) составляли “пожилые”, как мы называли их по молодости своих лет, куда более серьезные, чем мы, студенты и студентки в возрасте примерно двадцати пяти лет. Меж собой они именовали Юрия Николаевича <Тынянова> Юрочкой” (Голицына В.Г. Наш институт, наши учителя // Воспоминания о Ю. Тынянове. М., 1983. С. 80). Гинзбург обыгрывает слово “просеяться”, по-видимому, употреблявшееся Тыняновым в устных выступлениях и беседах по отношению к классицизму и романтизму — как историко-литературным категориям, — которые “просеиваются” сквозь конкретные факты историко-литературного процесса первой трети XIX в., в частности — сквозь борьбу архаистов и карамзинистов, и в результате теряют свое значение и содержание. См. об этом также в письме 1 и примеч. 11 к тому же письму.
19 Ср. в записных книжках Гинзбург за 1925—1926 гг.: “Уважающий себя воспитанник Инст<итута> истории искусств <…> непременно пьет пиво (трудно будет отыскать формалиста, не бывавшего в “Баре”) <…>” (Гинзбург 1989: 22).
20 Обыгрываются заключительные строки из стихотворения М.Ю. Лермонтова “Ангел”:
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
21 Н.Л. Степанов.
22 Речь идет об издании, ставшем важной вехой в недолгой истории младоформализма: Русская проза: Сборник статей / Под ред. Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова. Л.: Academia, 1926 (Вопросы поэтики / ГИИИ. Вып. VIII). “В конце 1924 года Эйхенбаум и Тынянов организовали семинар для группы своих учеников. Он собирался дома у Бориса Михайловича. Из докладов участников сложился в следующем году сборник “Русская проза”, изданный под редакцией руководителей” (Гинзбург 1989: 356—357). В числе восьми авторов этого издания, предварявшегося двумя отдельными предисловиями “мэтров”-редакторов, были Гинзбург и Бухштаб, поместившие в сборнике статьи, ставшие для обоих первым крупным выступлением в печати (см. примеч. 6 и 15 к данному письму).
3
Одесса, 9 июля 1926
<В Ленинград>
Бухштаб и остальные:
Так где же живет функция?
Тынянов: Там же, где мы — например,
в Ленинграде.
Боренька, прочла твое, вернувшееся в быт, письмо — и содержание оного не одобрила. Т.е. не содержание, а проникающий его дух унылости.
Брось хандрить, дорогой! — Это хорошо в 14 лет, а в наши годы приходится обзавестись некоторым количеством самодовольства, оптимизма и легкомыслия. Нам помирать рано, а сорить жизнью поздно. (Впрочем, может быть, это мне поздно; я все забываю, что ты, как ни стараешься, все еще, кажется, не можешь перевалить за 20-ть!)
Короче говоря, если у человека накопилась хандра, то уж лучше сразу сесть писать роман (только не стихи!) — это будет вроде утилизации отбросов.
Что касается меня, то за последнюю неделю мое настроение повысилось на 100% — я начала играть в теннис!
Это значительно отразилось на моих физических и умственных способностях. На физических, п.ч. я мигом растянула правую руку и подбила левую ногу (хожу с палкой), на умственных, п.ч. не остается времени для занятий.
Пока я не играла в теннис и была скверно настроена — я работала много и хорошо (здесь очень порядочная Публичка). Вероятно, придется спешить и коверкать, по обыкновению; но хотелось бы написать так, чтобы Бенедиктов был только гвоздиком, на который повешу материал 1. Суть же в поэзии 30-х гг., которую вы (мы), дорогие товарищи, не разглядели за прозой.
Это занятнейший ералаш, из кот<орого> предстоит выловить Бенедиктова. Сейчас я, по системе Грикста 2, “сочиняю” эпоху, при помощи писем, материалов, мемуаров.
Боря, я боюсь, что в предпринятых тобою героических поисках местонахождения функции есть какая-то преждевременность — плод чистого “логизирования” 3. Я хочу сказать, что твои поиски (и вся паника, кот<орую> ты вызвал) подсказаны тем провалом, на который наткнулась твоя мысль в ее логическом развитии (а ты очень сильный логик), но я думаю, что и проваливаться лучше с материалом в руках — это поучительнее. Я как будто бы неясно выражаюсь; я хочу сказать, что если бы с тобой случилась катастрофа на конкретной работе, а не на попытке построить историко-литературный силлогизм, то, быть может, Юрочка 4 не отделывался бы скользкими фразами, я не предавала бы тебя, и даже Зильбер 5 не хулиганил бы столь простодушно.
“Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день” 6
отнесется легкомысленно к предпосылкам и даже философским обоснованиям. Но м.б. для нас лично время еще не пришло (впрочем, возможно и то, что оно приближается), и потому не пришло, что материал еще кишмя кишит непочатыми и недообследованными углами, в которых живет функция. Фактически все мы пользуемся соотносительностью: а) Высказываний критиков и теоретиков, b) Высказываний среднего читателя разных пластов, c) Высказываний писателя, d) Данных, получ<енных> от сопоставления элементов одного произведения; разных произв<едений> одного писателя; разных произвед<ений> одной эпохи; произведений разных эпох и т.д., и т.д. — за горизонтом, к которому мы идем, лежат “другие ряды” — и синтез! Впрочем, горизонт подобен идеалу: он не может быть достигнут. —
Но и близлежащих элементов так много, что ни один из нас не может сказать, что ему “не хватило”.
Пока что не их мало, а нас мало, или нашей работы.
Нет, я сейчас решительно готова бороться с бухштабовским уклоном (уклонкой, как говорит мой Бенедиктов) в тынянизме, иначе называемым “читательской ересью”.
Если нас и выручит монизм, то, по-видимому, искомой единицей будет все же не читатель. Критик — не есть читатель, а ведь материал современных суждений, которыми мы пользуемся, — это на 3/4 суждения спецов; Писатель — не есть читатель, хотя, может быть, и бывает читателем 7.
Мне, кажется, придется отказаться и от твоей лестной ссылки на “Вяземского” 8 — ведь это же как раз попытка представить литературные отношения человека, сидящего в самом нутре литературы. — А борьба теоретика и писателя с публикой, страх перед публикой, “издевательство над публикой”! Недавно, просматривая “Северную Пч<елу>”, я с удовольствием прочла одну Фаддееву 9 статейку. Этот предок Степанова пишет о том, что все, что он написал в течение 15-ти лет, было вконец разругано московскими журналами — и все разошлось до последнего экземпляра; откуда следует, что нашу просвещенную и благонамеренную публику не так-то легко сбить с толку — так и пишет!
Далее, голос среднего читателя доходит до историка литературы крайне глухо. В сущности говоря, где птички? Что мы знаем о читателе 20-х, 30-х гг.
Если литературная функция в самом деле жила на письменном столе тогдашнего чиновника, в книжном шкафу помещика, в альбоме барышни, то это равносильно тому, что мы ее не найдем.
Юрочка напрасно клюнул на твоего червяка и сочинил “максимального Читателя” — это вредная абстракция.
Мне представляется, что нужно исходить из того, что читатель — один из искомых элементов, подлежащих соотнесению с другими, а отнюдь не универсальное средство.
Во-первых, понятие читателя не покрывает всех категорий читающих (я выражаюсь так нескладно и так повторяюсь, п.ч. пишу с размаху — очень жарко!); во-вторых, исследователь-историк имеет основания учитывать в произведении большее количество факторов, нежели то, кот<орое> рассчитано на восприятие публики. Пример: поэт переходит от одной системы, положим, 4-стопного ямба, к другой — ослабляет одну стопу за счет последующей и т.п. … ведь это факт, который не может быть нами пропущен, а между тем, до какого читателя это дойдет? Разве что до “максимального”! Но такой читатель будет плох именно тем, что усвоит все разом; в его суждении мы не найдем того исторически ценного функционального распределения основных и подчиненных элементов, за которым гонимся.
Короче говоря, здесь может быть два случая (максимальный читатель и обыкновенный), и в обоих случаях мы проваливаемся. — Но тут мне приходит на помощь афоризм В.Б. Шкловского, который гласит: “Товарищи, если есть только два пути, то это значит, что нужно идти по третьему”. Наш третий путь — это объективация литературы, применение той же гипотезы, которую допускают естествоиспытатели, отвлекая бытие от сознания. Далее мы будем соотносить объективный ряд с данными сознания (т.е. различных исторических сознаний), постолько, посколько нам удастся их добыть. Именно постолько поскольку, п.ч. в иных случаях, напр. по отношению к древним литературам, придется обходиться и одними объективностями.
Все эти сознания окажутся коррективом, и коррективом многозначным. Т.е. можно будет говорить о том, чем являлось произведение, в отдельности, для публики (разных слоев), для критики, для писателя. В каждом случае будет получаться остаток, а взаимодействие этих остатков, сопоставленное с данными объективного ряда, сбережет нам произведение; не позволит ему рассыпаться в иллюзорности отдельных восприятий. —
Борис, я не ожидала, что зайду так далеко. М.б. все это тебе уже говорили прежде — м.б. это прожеванные мысли Тынянова — я как-то не могу этого сообразить; написала же потому, что для меня все это именно теперь уяснилось, — в том числе мое предательство; сверх того, я за последнее время много читала наводящих на размышление материалов.
Если ты найдешь в моих замечаниях что-нибудь свежее, то напиши. Думает ли сейчас об этих предметах Гофман 10, и если думает, то что думает?
— Кстати, если увидишь Гофманов 11, кланяйся им и скажи, что я здесь подружилась с Олей Перелешиной и с Петром Евг. Сияльским, и катаюсь с ними на лодке. —
Дописываю письмо после перерыва… я купалась; вода была такая хорошая, и так хорошо и легко плавалось, что я, кажется, совсем примирилась с жизнью.
Брак И. Груздева 12 — интересен, если принять во внимание целый ряд особенностей, как той, так и другой стороны. Как ты думаешь, сколько в ближайшем сезоне наберется друзей “Гранатового домика”? Ты не рискнешь?
Дня два тому назад получила, наконец, письмо от Веты.
Письмо почти что цензурное (если не считать первой полустраницы, посвященной ее проезду через Москву), из чего заключаю, что на Кавказе сейчас нет ни одного великого человека.
Нет ли новостей академических? Что говорят, и не пишут ли чего о “Русской прозе”13?
Здоровы ли мэтры? Хороши ли новые стихи Тихонова? — Я сейчас почему-то равнодушна к Тихонову, и переживаю острый пастернакизм 14.
А ты, проклятый; — все еще не можешь забыть Гринвальдуса — зацепило?
Все, что ты пишешь о старой и новой литературе — замечательно верно: пророками, предсказывающими вперед, историкам не бывать15 — это макес, как говорит Коля Коварский, который, кстати, сукин сын, т.к. на письмо мое не отвечает.
Что московская Шура? Привет маме — папе.
Целую. Л.
Да, умоляю, в спешном порядке — адрес Гуковского! — я поклялась Наталии Викт<оровне> написать им 16.
1 В.Г. Бенедиктов (1807—1873), наряду с П.А. Вяземским, был одним из основных персонажей научного творчества Гинзбург со времен младоформализма. Занятия поэзией Бенедиктова, имевшего к началу XX в. репутацию малоинтересного подражателя и эпигона Пушкина, были определены общим интересом к творчеству и к включению в сферу изучений литературного процесса полузабытых и “второстепенных” литераторов, характерным для русского формализма в целом. Верность полученным в период ученичества у мэтров-опоязовцев научным установкам и интересам Гинзбург сохраняла на протяжении всего своего творческого пути, создав впоследствии, в числе прочего, оригинальную концепцию истории русской поэзии (см.: Гинзбург Л. О лирике. [2-е изд.] Л., 1974).
Через несколько месяцев после написания данного письма, 9 ноября 1926 г., Гинзбург прочитала в Секции художественной словесности ГИИИ доклад “Бенедиктов и Белинский” (см.: Отчет о научной деятельности Отдела словесных искусств ГИИИ с 1/I 1926 г. по 1/I 1928 г. // Поэтика: Сборник статей. Л., 1928. С. 151 (Временник Отдела словесных искусств / ГИИИ. Вып. IV)), предваривший выход статьи на ту же тему, ставшей вторым ее научным трудом (см.: Гинзбург Л. Из литературной истории Бенедиктова: (Белинский и Бенедиктов) // Поэтика: Сборник статей. Л., 1927. С. 83—103 (Временник Отдела словесных искусств / ГИИИ. Вып. II)). О ходе работы над этой статьей см. также в письмах 4 и 6. Впоследствии Бенедиктов не раз становился героем научных трудов и статей Гинзбург; см. ее работы: Пушкин и Бенедиктов // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии АН СССР. Вып. 2. М.; Л., 1936. С. 148—182 (также в кн.: Гинзбург 1982: 109—152); О лирике. [2-е изд.] Л., 1974. С. 103—126. Кроме того, в 1930-х гг. Гинзбург подготовила для “Библиотеки поэта” два издания “Стихотворений” Бенедиктова (см.: в Малой серии — Л., 1937; в Большой серии — Л., 1939).
2 Одно из прозвищ Г.А. Гуковского, возможно, пошедшее от шутливого автоименования, употребленного Гуковским в стихотворной дарственной надписи Бухштабу от 22 февраля 1926 г. к своей статье “О сумароковской трагедии” (см. о ней в примеч. 4 к письму 5): “Но взвесив, что всего 3/4 листа Должны были вместить все россказни Грикста <…>” (Бухштаб 1996: 369).
Григорий Александрович Гуковский (1902—1950, репрессирован) — литературовед; профессор (с 1937 г.); с 1929 г. работал в Пушкинском Доме (последовательно — научным сотрудником II разряда, затем I-го, затем старшим научным сотрудником), где с 1936 г. возглавлял Группу XVIII века; с 1935 г. преподавал в ЛГУ, где с 1938 г. заведовал кафедрой истории русской литературы. Автор многочисленных книг и статей по истории русской литературы XVIII и первой половины XIX в. Двоюродный брат Бухштаба. В интервью 1978 г. Гинзбург отметила: “Я начинала как ученица бывших опоязовцев. <…> В дальнейшем мне было близко то, что делал Гуковский, стремившийся рассматривать стиль как выражение мировоззрения писателя” (Гинзбург 1982: 55). Знакомство Гуковского и Гинзбург, возможно, могло состояться еще в конце 1910-х гг. в Одессе, где Гуковский жил с 1918 по середину 1920 г. и закончил среднее образование в одной из одесских гимназий. С 1920 по 1923 г. учился на этнолого-лингвистическом отделении факультета общественных наук Петроградского университета. С 1924 по 1927 г. состоял в аспирантуре ИЛЯЗВ, где защитил в качестве квалификационной работы книгу “Русская поэзия XVIII века” (Л.: Academia, 1927), вышедшую в серии “Вопросы поэтики” (вып. X), издававшуюся Отделом словесных искусств ГИИИ. 16 октября 1924 г. Гуковский, по представлению
В.М. Жирмунского и Б.М. Эйхенбаума, был избран научным сотрудником I разряда Отдела словесных искусств ГИИИ по предмету “Русская поэзия XVIII века” (одновременно Ю.Н. Тынянов был избран действительным членом этого отдела по предмету “Русская поэзия XIX века”). С этого же времени преподавал на ВГКИ, где вскоре стал заместителем декана Словесного отделения; к 1927 г. был уже фактическим, а через год — официальным деканом этого отделения. В ГИИИ Гуковский выполнял также обязанности помощника ученого секретаря.
Обладая кипучим научным темпераментом и очень рано осознав необходимость обретения самостоятельного научного пути, Гуковский занимал в кругу учеников формалистов-опоязовцев особое место (подробнее об этом см. в примеч. 9 к письму 10), однако, в истории младоформализма он сыграл заметную и существенную роль, о чем, в частности, говорят многочисленные упоминания о нем как в публикуемых здесь письмах Гинзбург, так и в ее Записных книжках.
См. также примеч. 16 к этому письму.
3 Проблема “функции произведения” занимала в методологических поисках Бухштаба в 1920-е гг. заметное место (см.: Бухштаб 2000: 475, 476—477); это было связано с общими для всех младоформалистов попытками определить основные понятия формального метода. Неясность научного содержания многих введенных формалистами важнейших терминов и понятий, потенциально насыщенных смыслом, но часто самими формалистами определявшихся лишь контекстуально и имплицитно, затрудняла последователям опоязовцев их продуктивное использование. Освоение младоформалистами научного пространства шло не только в сторону усвоения наследия учителей, но, в не меньшей степени, в сторону продуктивной критики основных понятий формального метода.
4 Ю.Н. Тынянов (см. примеч. 18 к письму 2).
5 Вениамин Александрович Каверин (настоящая фамилия — Зильбер; 1902—1989) — писатель; в 1920-е гг. — участник литературной группы “Серапионовы братья”. В 1924 г. окончил ЛГУ и был приглашен вести семинар по современной русской литературе на ВГКИ. Участвовал в домашнем исследовательском семинаре Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума. Ю.Н. Тынянов и В.А. Каверин были свойственниками: женаты на сестрах друг друга. Современники иронично отмечали, что мнение по тем или иным вопросам Ю.Н. Тынянова, которого В.А. Каверин, по его собственным словам, “почти боготворил”, было зачастую решающим и для последнего; см., например, запись Гинзбург 1927 г.: “Если Тынянов сказал какому-нибудь человеку грубость, то Каверин после того этому человеку не кланяется” (Гинзбург 1992: 155; ср.: Там же: 168).
6 Цитата из стихотворения А.С. Пушкина “Наполеон” (1921).
7 Вопрос о соотношении авторского и читательского сознания в построении произведения (в связи с упоминаемыми Гинзбург выше “поисками местонахождения функции”), по всей видимости, был одной из центральных теоретических проблем, занимавших Бухштаба в период его младоформализма. В исследовательском семинаре Б.М. Эйхенбаума и Ю.Н. Тынянова Бухштаб прочитал доклад “Читательское сознание в истории литературы”. К этой же теме он постоянно возвращается в своих рабочих записях, которые вел в конце 1920-х — начале 1930-х гг.; несмотря на недолгий срок и отрывочный характер этих записей, мы можем наблюдать в них довольно сложную динамику бухштабовской мысли в этом направлении (см.: Бухштаб Б.Я. Филологические записи 1927—1931 гг. / [Публ. и примеч. А.Е. Барзаха] // Бухштаб 2000: 463—535). Затронутая тема, особенно в общем контексте истории русского формализма, очень интересна, но требует специального рассмотрения.
8 Т.е. на статью Гинзбург “Вяземский-литератор” (см. примеч. 6 к письму 2).
9 Фаддей (Тадеуш) Венедиктович Булгарин (1789—1859) — журналист, прозаик, критик, издатель.
10 Виктор Абрамович Гофман (1899—1942) — литературовед; в 1940—1941 гг. — профессор кафедры славяно-русской филологии ЛГУ. В 1923 г. приехал в Петроград из Украины и поступил на факультет общественных наук (ФОН) Петроградского университета, окончив в мае 1926 г. факультет языкознания и материальной культуры (выделившийся из состава расформированного к тому времени ФОН) ЛГУ по славяно-русской секции. Одновременно учился на ВГКИ. Участник домашнего исследовательского семинара Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума, один из авторов сборника “Русская проза” (см. примеч. 22 к письму 2). Когда семинар в 1927 г. распался, В.А. Гофман стал председателем недолго просуществовавшего научного кружка, образованного младоформалистами уже независимо от “мэтров” (см. об этом кружке в письмах 9 и 10; см. также: Гинзбург 1982: 305). Впоследствии Гинзбург писала о В.А. Гофмане: “Гофман — он погиб потом в дни ленинградской блокады — был талантливый литературовед и лингвист, автор книги “Слово оратора” и большой, очень интересной статьи “Язык символистов”. У Гофмана постоянно бывал и Н.Л. Степанов” (Гинзбург 1989: 369). См. также в ее Записках: Гинзбург 1989: 54—56, 98.
11 Т.е. В.А. Гофмана и его жену Софью Аньоловну Богданович, о которых Гинзбург впоследствии вспоминала как о “моих друзьях” (Гинзбург 1989: 369).
12 Илья Александрович Груздев (1892—1960) — критик, литературовед; биограф и исследователь творчества М. Горького. В 1920-е гг. входил в литературную группу “Серапионовы братья”. В январе 1924 г. был приглашен в ГИИИ на должность секретаря открывавшегося в то время Комитета современной литературы.
13 См. примеч. 22 к письму 2.
14 Высокая оценка и интерес к поэзии Н.С. Тихонова были характерны для круга ГИИИ в середине 1920-х гг. В записи 1925 г. Гинзбург отмечает: “<…> стихи Пастернака, поэмы Тихонова — это работа, которая не постыдится никаких предшественников <…>” (Гинзбург 1992: 148). Но, как видно из комментируемой фразы, подобная оценка в отношении Тихонова начала меняться довольно скоро. В записи 1933 г. Гинзбург характеризует Тихонова уже как “бывшего поэта” (Гинзбург 1992: 177). О работе Бухштаба по исследованию поэтики Пастернака см. примеч. 6 к письму 12.
15 Парафраз известных строк из первой редакции поэмы Б.Л. Пастернака “Высокая болезнь” (1923; опубл.: ЛЕФ. 1924. №1; при позднейших переработках поэмы Пастернак цитируемые строчки исключил):
Однажды Гегель ненароком
И, вероятно, наугад
Назвал историка пророком,
Предсказывающим назад.
Это же четверостишие процитировано в статье Ю.Н. Тынянова “Промежуток” (1924; см.: Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 187). Несомненно, поэзия Пастернака была глубоко пережита и служила одним из постоянных источников цитатного фона в литературном быту ГИИИ.
16 Г.А. Гуковский (см. выше примеч. 2 к этому письму) и его первая жена Н.В. Гуковская.
Наталья Викторовна Гуковская, урожд. Рыкова (1897—1928) — литературовед, переводчик, библиограф. Закончила в 1922 г. факультет общественных наук Петроградского университета по секции русского языка и словесности этнолого-лингвистического отделения; в 1923—1928 гг. была научным сотрудником Отдела “Россика” Публичной библиотеки в Ленинграде. С конца 1910-х гг. Н.В. Гуковская была близкой подругой А.А. Ахматовой (ей посвящено стихотворение последней “Все расхищено, предано, продано…”). Сохранилось свидетельство высокой оценки, данной Ахматовой чете Гуковских, в записи П.Н. Лукницкого от 23 марта 1926 г.: “<…> Гуковские — одни из редких теперь знатоков поэзии” (Лукницкий П.Н. Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. Париж; М., 1997. С. 86). В доме Гуковских Гинзбург и познакомилась зимой 1926—1927 г. с Ахматовой (см.: Гинзбург 1989: 358). Безвременная кончина Н.В. Гуковской, бывшей одно время соседкой Гинзбург по квартире, произвела на последнюю сильное и тяжелое впечатление, нашедшее отражение в Записках Гинзбург и в последующих ее эссе, связанных с темой смерти (см.: Гинзбург 1992: 164, 165, 167; Гинзбург 1989: 432—435).
Речь в письме, несомненно, идет не о ленинградском адресе Гуковских, а о месте их летнего отдыха.
4
Одесса, 18 июля <1926>
<В Ленинград>
Получила твою открытку, кажется, третью по счету… Прошлым летом ты себе не позволял такого эпистолярного беспутства: написал хоть одно письмо, но маститое; неужели мы мельчаем?
В ожидании твоего ответа я, как видишь, не считаюсь визитами.
О “Вельтмане” 1 я очень хотела тебе писать, но мой экземпляр “Прозы”, с моими отметками, ходит по рукам науколюбивых одесситов; никак не могу допроситься. Я хотела написать на совесть, с цитатами, — иначе не хочется, предпочитаю отложить.
Т.к. я пишу тебе не в очередь, то будь наказан поручением; крайне спешным, но легко исполнимым, особенно если ты живешь в Сиверской (или на Сиверской? Как надо сказать?). Ты должен отыскать Бориса Васильевича Казанского (если ты там не живешь, то дозвонись ему — он раз в неделю приезжает в город; пошли ему открытку; сделай что-нибудь). Отыскав, поклонись ему от меня низко и скажи следующее: я, мол, занималась усердно (о теннисе умолчи), что мною собран кое-какой материал, из кот<орого> при некотором нажиме можно было бы сделать статью; но в Одессе такие нравы, что от 15-ого Июля по 15-ое Августа закрываются одновременно все книгохранилища, т.ч. местным научным силам остается купаться в море.
Итак, о статье к 1-ому августа (так мы сговаривались) не может быть и речи. Вместе с тем, крайне досадно было бы потерять случай дать статью во второй Временник 2. Кое-какими книжными источниками я все-таки пользуюсь, У<ниверси>тетская Библ<иотека> открыта один день в неделю, т.ч. осенью я могла бы слепить статью. Все это надо довести до сведения Казанского, хорошо было бы намекнуть на то, что статья может оказаться интересной (это я не тебе заколачиваю баки, а Бор<ису> Вас<ильевич>у!).
В общей форме тема такова: Бенедиктов в литературной атмосфере 36—38 гг.; отношение к нему различных литерат<урных> партий, причины отношений и проч. 3 Пускай Казанский скажет без запроса — 1)Не треснуло ли все предприятие? 2)Возможна ли отсрочка? 3)Крайний срок отсрочки! Мотивировка: до 15-ого Авг<уста> я лишена возможности регулярно пользоваться книгами (о теннисе умолчим).
Обращаюсь к тебе, а не прямо к Бор<ису> Вас<ильевичу>, п.ч. боюсь, что он за недосугом может ответить не сразу; для меня же неизвестность крайне стеснительна, — я даже готова получить от тебя четвертую открытку.
Раз ты уже будешь разговаривать с начальством, то расспроси, если это удобно, о состоянии моих академических дел — я ведь в полном неведении своей участи 4.
Вот уже перевалило за половину Июля; скоро придется начать интересоваться сроком моего отъезда из Одессы, а он зависит от того, когда мои дела потребуют моего присутствия в Ленинграде. Придется мне просить тебя и Нелли Колпакову 5, когда она вернется, держать меня в курсе. Сверх всего, мне, по-видимому, предстоит переселение. Если ты наткнешься случайно на что-нибудь комнатообразное, то имей в виду, скажи об этом еще кому-нибудь. От жилпоисков могу спастись, разве что приехав в некую особо благоприятную пятницу, из семи пятниц на неделе Фелисы Макс.
Сколько поручений! Не могу удержаться от меланхолического замечания: даже на расстоянии стольких-то (скольких — не знаю) верст, люди умеют быть в тягость друг другу.
Над чем ты работаешь, дорогой? Понесло же тебя в Сиверскую! — по-моему, это на верное безделье.
Бенедиктов был прекрасным поэтом. Что ты скажешь о такой строфе, по случаю звездного неба:
“Где Колесница* небес безотъездная
Искрой полярной блестит;
Там в книге звездной пред ним семизвездная
Времени буква стоит”. 6
На мой вкус — нечем крыть!
Он был предваритель — род людей, которым приходится хуже, чем эпигонам. И предваритель не последующих, а далеких поколений. Понять его можем только мы, пережившие Бальмонта и Северянина, Маяковского и Пастернака 7. В этом вся разгадка.
Как сделаны стихи я еще не знаю, а потому начала работу с раскапыванья литературных отношений: Бенедиктов в усвоении Шевырева и Белинского, Сенковского и Полевого и проч., и проч. — это историко-литературное богатство, которое следует только стараться не промотать.
В Одессе, опустошенной и одичавшей от украинизации, бродят несколько затерянных любителей литературы. Они трогательно греются в формалистических лучах. Читали все. Разумеется, они plus royales 8, чем мы все вместе взятые, п.ч. устного Тынянова не знают и поневоле остановились на старом Опоязе 9.
Один из них привез ко мне старого (т.е. молодого) одесского поэта и скандалиста Эдуарда Багрицкого. Сейчас он живет в Москве (приезжал сюда на неделю), где, кажется, начал делать карьеру. Он читал мне свою поэму, как будто бы хорошую 10; тверже я не решусь отозваться, кажется, ни об одном произведении, которого не коснулась давность, смягчающая вину, — ты знаешь, как все наши оценки расплываются у нас под руками, а м.б., это руки истории…
Багр<ицкий> оказался превосходной особью с квалифицированным пониманием литературы. Он приезжал ко мне чуть ли не ежедневно разговаривать обо всем, начиная от Державина… кончали же мы, кажется, всегда Пастернаком. С Пастернаком он близок и говорит о нем с обожанием. Попутно мне раскрылись некоторые “литературные отношения” наших дней. Багр<ицкий> уяснил мне, что Лефу, по-видимому, не суждено стать желанным и мирным средоточием наших культурных сил. Существует московская группа, которая не терпит Владимира Владимировича 11 и всех присных 12. Обвиняет его в тиранстве, в поощрении заведомых бездарностей; в запоздалых претензиях на литературное господство. Возрождаемый Леф рассматривается как попытка насильственной централизации и присвоения чужих лавров. В особенности это попытка искусственно стабилизировать школу (футуризм), в то время как школы больше нет и пока быть не может. Нужны же работы одиночек, объединенных в содружества.
Как видишь, эти мальчики понимают свое дело.
Кончаю, п.ч. поздно; на даче, говорят, следует рано ложиться.
Если ты не напишешь мне порядочного письма, то от меня не увидишь ни строчки больше, по крайней мере, без поручений.
Хоть бы ты пощадил мое самолюбие. А то получается любовь (к переписке) без взаимности. А любить без взаимности в моем возрасте и при моем общественном положении (неутвержденная научная сотрудница 2-ого разряда 13) — неприлично.
Целую. Лиля.
Привет Сиверцам. Буму 14 — привет особо нежный. Юрочке 15 собираюсь писать о своей работе.
С одесситами, тоскующими по науке, говорю о нем сакраментальным тоном. Кое-кто из них собирается заложить жен и детей и пойти учиться к Эйхенбауму и Тынянову.
Гип-гип-ура!
Не опубликовал ли Кроленко 16 список лиц, купивших “Русскую прозу”?
Л.
1 См. примеч. 15 к письму 2.
2 Б.В. Казанский (см. о нем примеч. 8 к письму 2), как секретарь Отдела словесных искусств ГИИИ, отвечал за техническую подготовку и выпуск сборников “Поэтика” (Вып. I—V. Л., 1926—1929), имевших подзаголовок “Временник Отдела словесных искусств”. Во “втором Временнике”, о котором ведет речь Гинзбург и в котором впоследствии была помещена ее статья (см. примеч. 1 к письму 3), справка о распоряжении Отдела на печатание сборника подписана Б.В. Казанским 15 января 1927 г.
3 О работе Гинзбург над творчеством В.Г. Бенедиктова см. в примеч. 1 к письму 3.
4 “Академические дела” Гинзбург находились к тому моменту в следующем “состоянии”: в 1926 г. она закончила Словесное отделение ВГКИ; осенью того же года стала научным сотрудником II разряда Отдела словесных искусств ГИИИ и преподавателем-ассистентом ВГКИ; одновременно, по представлению ГИИИ, Гинзбург была утверждена постановлением Комиссии по подготовке научных работников при Президиуме Гос. ученого совета Наркомпроса РСФСР в звании штатного аспиранта с 1 октября 1926 г. и постановлением той же Комиссии от 24 ноября 1926 г. прикомандирована к ИЛЯЗВ. Закончить аспирантуру Гинзбург не пришлось: 14 июня 1928 г. она была официально извещена Коллегией ИЛЯЗВ, что “постановлением Комиссии по академической проверке аспирантов Вы считаетесь выбывшим из состава аспирантов Института, ввиду недостаточного применения марксистского метода”; в дополнение к этому извещению, 17 октября того же года, Гинзбург было сообщено, что она отчислена из состава аспирантов ИЛЯЗВ с 1 октября 1928 г. (см.: ПФА РАН. Ф. 302. Оп. 2. Ед. хр. 62. Л. 14, 16). См. также оба “Приложения” к настоящей публикации.
5 См. примеч. 14 к письму 2.
6 Из стихотворения В.Г. Бенедиктова “К полярной звезде” (1835).
7 Ср.: “<…> литературное наследие Бенедиктова было скрытым, подспудным, и все же тесным образом связано с жизнью русского стиха конца XIX и начала XX века <…>; основоположники “новой поэзии”, реставрировавшие Каролину Павлову, Тютчева, Аполлона Григорьева, не преминули вспомнить и о Бенедиктове (Сологуб)” (Гинзбург Л. Из литературной истории Бенедиктова: (Белинский и Бенедиктов) // Поэтика: Сборник статей. Л., 1927. С. 84 (Временник Отдела словесных искусств / ГИИИ. Вып. II)).
8 Больше роялисты (фр.), т.е. бЧльшие приверженцы установок раннего формализма.
9 О значении “устного Тынянова” и вообще личного общения в кругу опоязовцев и их учеников см. в примеч. 11 к письму 1.
10 Ровно через сорок лет Гинзбург вспоминала о первой встрече с Багрицким: “Наш общий приятель Николай Иванович Харджиев привел Багрицкого в “Аркадию”, ко мне на дачу. “Дума про Опанаса” не была еще напечатана, или был напечатан только первый ее вариант в “Комсомольской правде”. Багрицкий читал ее нам. <…> С тех пор и до конца жизни Багрицкого мы встречались в Москве, в Ленинграде” (Встречи с Багрицким // Гинзбург 1989: 364). “Дума про Опанаса” была впервые опубликована в “Комсомольской правде” от 27 июня и от 4 июля 1926 г. О Н.И. Харджиеве см. ниже в письмах 12 и 15 и примеч. 4 к письму 12.
11 В.В. Маяковского.
12 Ср. с записью Гинзбург о Багрицком в ее Записках того же времени: “Он настоящий спец с квалифицированным пониманием стихов, со страстной, физиологической любовью к стиху произносимому. Восхищение Пастернаком, литературное и личное. Такая же литературно-личная неприязнь к Маяковскому” (Гинзбург 1989: 28).
13 См. примеч. 4 к этому письму.
14 Прозвище Б.М. Эйхенбаума в кругу коллег и учеников по ГИИИ; отсюда младоформалисты, как ученики Эйхенбаума, именовали себя Бумтрестом.
15 Ю.Н. Тынянову (см. примеч. 18 к письму 2).
16 Александр Александрович Кроленко (1889—1970) — издательский деятель, книговед. Вел занятия на Словесном отделении ВГКИ по предмету “Издательское дело”. С 1921 г., со дня основания, и по 1929 г. заведовал издательством “Academia”, вошедшим весной 1923 г. в состав ГИИИ на правах его официального издательства (до 1929 г., когда “Academia” была реорганизована и переведена в Москву). С этого времени все издания ГИИИ, в том числе и сборник “Русская проза” (см. примеч. 22 к письму 2), выходили в издательстве “Academia” и с его издательской маркой, соответственно — все хлопоты, связанные с выпуском в свет печатной продукции ГИИИ, осуществлялись через А.А. Кроленко.
5
Одесса <до 7 августа 1926>
<В Сиверской 10 августа 1926> 1
Милый Боря, в ожидании того, что соберусь ответить должным образом на твое уничтожающее письмо, отвечаю на открытку. — Представь, я как раз на днях думала о том, что хорошо было бы мне попасть в техникум 2, и собиралась тебя запросить. Я крайне заинтересована в этом деле; работа как-никак своя, а деньги, хотя бы небольшие, мне просто необходимы. Курс западно-европ., конечно, страшноват, но на худой конец постараюсь набраться нахальства.
Лучше — по русской! Имей меня в виду непременно и разузнай, какие шаги нужно предпринять, и когда? Когда может потребоваться мое присутствие? Вообще вопрос о сроке возвращения для меня стоит остро. Жду твоего мнения на сей счет. Какие могут быть зарабатывательные перспективы?
Жалею Гука 3, который попал в такое дурное общество (Томашевская, Астахова) 4.
Что касается собаки, которая лает, то, к несчастью, эта собака и кусает, что Борису Михайловичу 5 и нам, малым, — известно.
Жду ответа на свое последнее письмо с поручением к Казанскому относительно второго Временника 6. Письмо напишу скоро. Поклонись всем сиверцам.
Л.
1 Письмо на почтовой карточке. Адрес: “Станция Сиверская. Варшавская железная дорога. Деревня Новосиверская. Русский конец, д. 20 (Ф.А. Федорова). Борису Яковлевичу Бухштабу”. Почтовые штемпели: “Одесса 7.8.26”, “Сиверская 10.8.26”.
2 Вероятно, имеется в виду Ленинградский техникум печати.
3 Прозвище Г.А. Гуковского.
4 Вероятно, шутливый отклик Гинзбург на выход статьи Г.А. Гуковского “О сумароковской трагедии” (Поэтика: Сб. ст. Вып. I. Л., 1926. С. 67—80 (Временник Отдела словесных искусств / ГИИИ)), которая помещена в сборнике между статьями А.М. Астаховой и Р.Р. Томашевской.
Анна Михайловна Астахова (1886—1971) — фольклорист; в то время — научный сотрудник ГИИИ I разряда, преподаватель ВГКИ. Раиса Романовна Томашевская — в то время научный сотрудник ГИИИ II разряда.
5 Б.М. Эйхенбауму.
6 См. письмо 4 и примеч. 2 к тому же письму.
6
Одесса, 1 сентября <1926>
<В Ленинграде 5 сентября 1926> 1
Дорогой мой Боренька, спасибо, что, не погнушавшись мною, написал письмо, — и прости!
Хотела, для твоего смягчения, вставить цитату на “прости”, но не могу подобрать ни одной, кроме: “Прости, прости, что за тебя
Я слишком многих принимала” (Ахм<атова>2),
что совсем не подходит. Письмо тебе начала еще недели три тому назад, но тут как раз приехал Грикст 3 и слопал меня на три дня. А потом… а теперь… происходят страшные вещи: aux beaux milieux 4 летних соблазнов (погода, кстати о соблазнах, гнусная), я пишу статью, как прoклятая (как трижды прoклятая); в порядке отдыха мчусь на берег или на теннис, — где уж нам уж методологические письма писать. “Все бы это было зря”, если бы не то, что я послала Казанскому просьбу об отсрочке до 10-ого и жду телегр<афного> ответа 5.
Гуковский и Жирмунск<ий> (В<иктор> М<аксимович> был в Одессе) уверили меня, что торопиться с возвращением в Ленингр<ад> бесполезно. Итак, “выехаю” отсюда числа 10-ого, несколько дней пробуду в Москве и около 20-ого приду в ваши объятия. Ответственность за этот план — на Гуковском. В случае чего, вызывайте меня спешно, с расчетом на после 10-ого адресуйся в небезызвестный тебе Лихов пер. 5, кв. 13 с соответственными отступлениями в пользу В.Я. Типота 6, читающего чужие письма.
А методологическое письмо — за тобой. Умру, но напишу, хоть из Москвы! — нет, еще из Одессы. Комнаты у меня, кажется, нет. О том, чтобы заехать к Фел. Моис., не может быть и речи. Друзья, придумайте что-нибудь, иначе вам же всем будет хуже; придется меня приючать, пока я буду искать обиталище. Только будь добреньким, не сели меня у Мочанов 7! Не надо! Целую. Л.
Привет — маме, папе, Шуре 8, Элочке 9. Л.
1 Почтовая карточка. Адрес: “Ленинград. Петропавловская ул., д. 6, кв. 29. Борису Яковлевичу Бухштабу”. Почтовые штемпели: “Одесса 2.9.26”, “Ленинград 5 сен<тября> 1926”.
2 Из стихотворения “Широк и желт вечерний свет…” (1915).
3 Г.А. Гуковский (см. примеч. 2 к письму 3).
4 В самом разгаре (фр.); правильнее было бы в единственном числе: au beau milieu.
5 См. примеч. 1 к письму 3 и 2 к письму 4.
6 Виктор Яковлевич Типот (1893—1960) — режиссер; брат Л.Я. Гинзбург. За длинный нос получил в дружеском кругу прозвище “чайник”, приняв его английский эквивалент (tea pot) в качестве псевдонима. Гинзбург, бывая в Москве, останавливалась на квартире В.Я. Типота в Лиховом переулке.
7 О семье Мочанов см. примеч. 11 к письму 2.
8 Александра Яковлевна Бухштаб (в замужестве Адашева; 1905—1943) — инженер-химик. Сестра Б.Я. Бухштаба. В 1920-е гг. училась на Высших курсах библиотековедения при Российской публичной библиотеке в Ленинграде. См. также примеч. 2 и 3 к письму 12.
9 Элла Яковлевна Бухштаб (1910—1987) — библиотекарь. Сестра Б.Я. Бухштаба. Окончила Высшие курсы библиотековедения при Государственной публичной библиотеке в Ленинграде.
7
Одесса, 27 июня 1927
<В Ленинграде 1 июля 1927> 1
Дорогой Боря, извини, что пишу с таким опозданием, но мне хотелось выждать, с тем, чтобы написать что-нибудь более или менее определенное. Открытку пишу по причине отсутствия всякой духовной жизни и интеллектуальных интересов.
А теперь, как говорит Н.С. Державин 2, перейдем к делу: Одесса, вообще говоря, — город неприятный, но мне удалось организовать свое бытие так, что покамест чувствую себя хорошо. Если ты не нашел ничего лучшего, то буду рада разделить с тобой это хорошее самочувствие.
О технических подробностях не стоит писать впредь до твоего принципиального согласия, но все это может устроиться.
Я приобрела в полную собственность маленькое килевое судно (на трех человек), ремонт кот<орого> на днях заканчивается, можно будет ездить до отказа. Оно будет называться “Рисли” (Разряд Истории Словесных Искусств 3). Непосвященным (чтоб не пугались) предполагаю говорить, что у меня был покойный друг, англичанин, носивший это имя. Хочу ложиться в 11-ть, вставать в 7 и заниматься морскими делами, а под вечер играть в теннис; в промежутке можно несколько часов заниматься. Как ты насчет такого времяпрепровождения? (У меня оно, впрочем, только в проекте). Мама очень хочет, чтобы ты приехал, и берется тебя опекать. Я тоже хочу, но боюсь уговаривать, потом еще проклинать будешь. Жду письма. Целую. Привет всем твоим. Л.
Читаю Энгельгардта 4 — с удовольствием.
1 Почтовая карточка на ленинградский адрес Б.Я. Бухштаба (см. примеч. 1 к письму 6). Почтовые штемпели: “Одесса 28.6.27”, “Ленинград 1.VII.27”.
2 Николай Севастьянович Державин (1877—1953) — филолог, славяновед; профессор; преподавал на филологическом факультете ЛГУ (с 1912 г.), заведовал различными кафедрами (с 1928 г.); ректор ЛГУ (1922—1926); директор ИЛЯЗВ (1922—1933); декан факультета общественных наук ЛГУ (1925—1928); академик АН СССР (с 1931).
3 См. примеч. 5 к письму 1.
4 Борис Михайлович Энгельгардт (1887—1942) — литературовед; профессор; автор работ об А.С. Пушкине, И.А. Гончарове, И.С. Тургеневе, Ф.М. Достоевском и др.; занимался проблемами теории и методологии изучения истории литературы. 16 октября 1920 г. Энгельгардт был избран действительным членом факультета (с осени 1921 г. — разряда/отдела) словесных искусств ГИИИ по специальности “Теория поэзии”, впоследствии — по “Методологии”. С середины 1920-х гг. возглавлял Комиссию по изучению литературной критики Секции художественной словесности; в рамках работы Секции художественной речи руководил, совместно с В.В. Виноградовым, исследовательским семинаром “Мысль и язык”. На ВГКИ Энгельгардт читал курсы по методологии истории литературы, по истории русской критики, различные историко-литературные курсы. Одновременно преподавал в ЛГУ и работал в ИЛЯЗВ, где в 1923/24 академическом году закончил аспирантуру и состоял научным сотрудником II, а затем I разряда.
В отличие от формалистов-опоязовцев, с их декларируемым дистанцированием от философских штудий, Энгельгардт создавал собственную оригинальную методологию истории литературы, опираясь, в первую очередь, на современную ему неокантианскую философию и феноменологию: еще с весны 1909 г. он, оказавшись за границей, в течение четырех семестров занимался в Гейдельберге и Фрейбурге теорией познания, общей методологией исторических наук и эстетикой под руководством крупнейших представителей немецкого неокантианства — В. Виндельбанда, Г. Риккерта, Бр. Христиансена и др. Д.Е. Максимов — в 1920-е гг. — студент ЛГУ — отмечал впоследствии: “Можно было пожалеть, что все они (сотрудники ГИИИ. — Д.У.), кроме Б.М. Энгельгардта, пренебрежительно относились к философии (серьезных философов и в университете тогда не было)” (Максимов Д. О себе: (Автобиографическая заметка) // Максимов Д. Стихи. Л., 1994. С. 18).
Гинзбург, несомненно, имеет в виду вышедшую в издававшейся Отделом словесных искусств ГИИИ серии “Вопросы поэтики” книжку Б.М. Энгельгардта “Формальный метод в истории литературы” (Л.: Academia, 1927), сыгравшую, помимо прочего, определенную роль в методологических поисках и самоопределении младоформалистов, которые могли познакомиться с отдельными положениями этой книжки еще в устном исполнении: “Прочитанный в виде нескольких докладов, предлагаемый очерк вызвал довольно оживленный обмен мнений <…>”, — сообщал сам Энгельгардт в предисловии к своей работе (цит. по изд.: Энгельгардт Б.М. Избранные труды / Под ред. А.Б. Муратова. СПб., 1995. С. 28); в частности, 5 апреля 1925 г. он прочитал в Секции художественной речи ГИИИ доклад “Эстетико-лингвистические предпосылки формального метода”. В своей книжке Энгельгардт, исходя из своих феноменологических представлений, не вступал, подобно многим тогда, в конкретную полемику с формалистами (и еще менее “имманентно” критиковал формализм как дискретный метод-объект); свою задачу он видел в том, чтобы, “с одной стороны, показать ту систему исходных точек зрения, на которую должен опираться исследователь при “формальном” подходе к литературному материалу, а, с другой стороны, наметить те пределы, за которыми применение формального метода оказывается уже мало плодотворным и даже вредным для него самого” (Там же). Позднее Гинзбург вспоминала: “Студенты (ВГКИ. — Д.У.), особенно студенты младших курсов, увлекались лекциями Энгельгардта — к неудовольствию наших мэтров” (Гинзбург Л.Я. Вспоминая Институт истории искусств // Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 284). Увлечение Энгельгардтом нашло отражение и в “Филологических записях 1927—1931 гг.” Бухштаба (см.: Бухштаб 2000: 467, 470, 477 и др.). См. также записи Гинзбург конца 1930-х гг. об Энгельгардте: Гинзбург 1989: 156—157. В позднейших устных беседах Гинзбург не раз высказывала свое убеждение в том, что работа Б.М. Энгельгардта “Идеологический роман Достоевского” (1925 г.; переизд: Энгельгардт Б.М. Избранные труды. СПб., 1995. С. 270—308), важнейшая как в научном творчестве самого Энгельгардта, так и во всей литературе о Достоевском, послужила источником для многих центральных положений хорошо известной ныне книги М.М. Бахтина “Проблемы творчества Достоевского” (Л., 1929) или, по крайней мере, была “конгениальна” работе Бахтина (сообщено К.А. Кумпан).
Подробнее об отношении Гинзбург к книжке Энгельгардта см. в следующем письме.
8
Одесса, 7 июля 1927
<В Ленинград>
Дорогой мой, что это ты стал нетверд на ногах, как Коварский: так я и не поняла, хочешь ты ехать, или ты не хочешь ехать.
Нельзя ли все-таки выжать из них льготу?
Повторяю: мама берет на себя твое устройство, т.ч. не стоит вдаваться в подробности. Место есть, и наших ты ни в коем случае не стеснишь; если же мы стесним тебя, то не исключена возможность достать комнату поблизости и по дешевой цене (п.ч. дачный сезон оказался неудачным), но я не вижу надобности прибегать к этому средству.
Относительно погоды, к сожалению (п.ч. люблю пекло), могу тебя успокоить: по одесским понятиям, она необыкновенно холодная — пока.
Вообще лето с препятствиями: было землетрясение, которое, однако, никого не потрясло; потом шквал, который наделал беды.
Я же веду себя теоретически, т.е., не взирая на истинное положение вещей, осуществляю свою спортивную программу — играю в теннис, выезжаю в море. “Рисли” имеет отличный ход, но, между нами говоря, он старая посуда, и к тому же меня обжулили на ремонте, вследствие чего он непозволительно протекает. Пожалуйста, не говори об этом Эмилии Сем<еновне> 1 — она не отпустит тебя в Одессу. Впрочем, я рассчитываю на днях заткнуть шлюпку по возможности.
Вместе с твоим, получила из Л<ени>нгр<ада> четыре письма; все отдают должное двум злобам дня: ссоре близнецов и Энгельгардту.
Кстати, из письма Лид<ии> Мих<айловны> Андриевской 2 явствует, что примирение уже состоялось, т.ч. наша планета может спокойно продолжать свой путь. Ссора меня рассердила; по терминологии Веты это “русские глупости”, кроме того, это институтство (в обоих смыслах слова) 3. Что до Энг<ельгардта>, то вы, гады, “таки” дождались моего отъезда!
От твоего энгельгардтовского отчета я ждала большего, т.е. я ждала, что он будет больше, по кр<айней> мере, на две страницы. В письмах девочек я нашла много занимательных подробностей, но мне еще нужен острый язык, который ты высовываешь нашим фантомам.
Ты же в письме показал мне только кончик прелестнейшего в мире язычка. Кстати, и девочки, и Лид<ия> Мих<айловна> много и одобрительно пишут о твоем поведении. Впечатление такое, что происходил разговор между Энгельгардтом и Бухштабом.
В то самое время, как вы разговаривали о книге, я читала ее с волнением4.
Боря, кажется, эта книга соблазнила меня!..
Некоторые мысли меня все больше одолевают. Прежде всего для настоящей работы, по-видимому, нужна некоторая степень ограниченности. Когда литератор ничем не ограничен, то это Розанов 5, т.е. циник, перебежчик, литературная проститутка; когда ничем не ограничен ученый, то это Эйхенбаум и Тынянов, драгоценные начинатели, которые, страшно сказать, могут оказаться через несколько лет скорее вредными, чем нужными.
Эта школа слишком молода, для того чтобы эволюционировать — пишет Энг<ельгардт> с пафосом чистокровной науки 6 (помнишь: и кролики бывают чистокровными…).
Мэтры распорядились со своей первоначальной системой по-домашнему; они перешли на новые позиции, подразумевая, что старые тем самым аннулируются, а мы дали себя одурачить этим отеческим самодурством. Между тем, метод не воробей — он вылетел и приобрел независимое существование.
Бой часов: “Ты звал меня на ужин.
Я пришел. А ты готов?..” 7
Спрашивает Энгельгардт, и никто ему не отвечает: “Всегда готов!”
— Что вы сделали с вашим методом формального изучения литературы? — спрашивает Энг<ельгардт>, а мэтры, вероятно, думают: мы его породили, мы его и убьем.
Особенно же меня волнует у Энг<ельгардта> мысль о неисторичности формализма. Он непререкаемо прав в том, что для писателя и для читателя (а история не может обойтись без писателя и без читателя) литературный факт, за редкими исключениями, не есть факт только эстетический 8. Литературное сознание — сплошь и рядом фикция; творило и воспринимало общекультурное сознание.
В пределах изучения “вещно-определенного ряда” можно и полезно условно элиминировать культурное сознание, но мы день ото дня все более теряем способность к обращению со всем вещным и определенным.
Если же впустить культурное сознание, то тут хлынут такие внелитературные стихии, которые мигом утопят и литературный быт и многое другое. Я в этом случае намерена спасаться на своем каючке; он подымает двоих,
И в благодетельном ковчеге 9
предлагаю тебе второе место.
Мы все толковали о кризисе; только теперь я начинаю понимать, где он зарыт.
Томашевский говорил: смысл формализма в том, что он сделал историю лит<ературы> теоретической и теорию исторической. Катастрофа же формализма, по-видимому, в том, что приобщение к исторической науке постепенно убивает основополагающий принцип специфичности (см. о ней программную статью Б<ориса> М<ихайловича> в “Литературе” 10).
Впрочем, иногда мне кажется, что катастрофа наша, младоформалистов, в том, что мы не работаем. Кризис начинает походить на отговорку.
Каким-то ползучим практическим инстинктом я ощущаю возможность работы, но не могу удержать в себе потребность в обоснованиях. Если факты, как говорит Шкловск<ий>, и умнее нас, то не до такой же степени.
Ты (и, пожалуй, Гофман) более всех нас способен к обоснованиям — чувствуй же свою ответственность!
Девочки вскользь упоминают о том, что Энг<ельгардт> пытался дискредитировать Юрочкину функцию. Так ли это, и если так, то как?
Разумеется, я буду работать у Энг<ельгардта>, хотя мы в этих семинарах не столько работаем, сколько таскаемся туда.
Есть у меня еще некоторые смутные соображения и возражения по поводу Энг<ельгардтовских> определений эстетического и вне-эстетическ<ого>, но пока еще не могу писать об этом.
Чем же все-таки кончился суд?
Что с Ветой??? Я ей писала безрезультатно и не знаю о ней ничего, равно как и о Гуковских. Пришли мне Гришин сенжарский адрес 11.
Да, еще насчет наших книг… черт с ними, Боренька! Вспомни то, что говорил Троцкий 12 об арийских ученых. Во мне тоже есть эта неприличная торопливость, которую мы все всосали с молоком Эйхенбаума, но я стараюсь не давать ей воли.
Целую и жду писем, а еще лучше тебя самого, без долгих сборов. Как бы здесь ни было плохо (я лично — не жалуюсь), все-таки лучше, чем мотаться летом по Ленинграду. Встряхнись — и приезжай!
Дачн<ый> адр<ес>: Пролетарский бульвар, № 24.
Привет родителям и сестрам, а при случае коллегам (Степке 13, Гофману и пр.)
Очень рада за Коварского, ему необходимо было что-нибудь такое, подымающее дух.
Л.
1 Эмилия (Эсфирь) Семеновна Бухштаб, урожд. Бак (1879—1969) — мать Б.Я. Бухштаба.
2 Лидия Михайловна Андриевская (1900—?) — училась на Словесном отделении ВГКИ по литературно-журнальному уклону с 1924 по 1927 г. Одновременно училась на этнолого-лингвистическом отделении факультета общественных наук ЛГУ. С 1919 по 1923 г. работала делопроизводителем в различных учреждениях г. Керчи. См.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 59. Оп. 2. Ед. хр. 544 (личное дело студента ВГКИ).
3 По-видимому, речь идет о возникшем весной 1927 г. конфликте в отношениях Б.В. Томашевского и Б.М. Эйхенбаума, закончившемся третейским судом. 6 апреля Эйхенбаум записывает в своем дневнике: “Ходят слухи, что Державин хочет выжить меня из Университета и ведет переговоры с Томашевским — его сделать штатным и передать ему мои курсы. Посмотрим” (РГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Ед. хр. 247. Л. 9об.). 13 апреля он пишет В.Б. Шкловскому: “О Томашевском и его жене я узнал такие вещи, что решил не тянуть дальше, и написал ему, что считаю наши отношения порванными. В ответ на это он предлагает мне третейский суд. Завтра я должен дать ответ. Думаю отказаться. Я не нанес ему публичного оскорбления — какое дело третейскому суду до наших личных отношений и что он может решить?
Томашевский ссылается на мою фразу: “считаю всякие наши отношения порванными и о причинах этого довожу до сведения наших друзей и товарищей”. Он хочет, по-видимому, раздуть это так, чтобы вызвать к себе жалость (это его обычная система), пользуясь тем, что нет документов. Я думаю, что на эту провокацию нечего идти.
Видишь, что иногда значит 13-ое число — диспут-то был 13-го марта!” (РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 782).
На следующий день Эйхенбаум сделал приписку к этому письму: “Я написал Томашевскому, что отказываюсь от третейского суда и предлагаю ему встретиться для личных объяснений в присутствии “Опояза”: тебя, Тынянова, Якубинского и Казанского” (Там же). Однако 23 апреля он пишет в дневнике: “На будущей неделе начнется разбирательство моей ссоры с Томашевским. С моей стороны — Тынянов и Казанский, с его — Искоз и Слонимский, арбитр — Энгельгардт” (РГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Ед. хр. 247. Л. 9об.—10). Окончательное “разбирательство” состоялось 12 июня 1927 г., см. “Запись товарищеского совещания посредников по делу о конфликте между Б.М. Эйхенбаумом и Б.В. Томашевским” (ОР РГБ. Ф. 645. Карт. 34. Ед. хр. 10); в этом вердикте третейского суда, скрепленного подписями Б.М. Энгельгардта, А.С. Долинина (Искоза), Б.В. Казанского, А.Н. Слонимского и Ю.Н. Тынянова, в частности, предписывалось считать конфликт исчерпанным и все материалы “дела” подлежащими уничтожению.
Отношение Гинзбург к этому эпизоду и к “внутрикорпоративным” отношениям в целом нашло отражение в ее записях 1927 г.: “Трудно сказать, к чему наши мэтры относятся с большим неуважением: к науке или друг к другу. <…> Не стоило инсценировать богему, шарахаться от традиций, от “профессорства” для того, чтобы заменить все это атмосферой вульгарнейшей склоки, подхихикиванья, поплевыванья и многосемейного индивидуализма. У каждой социальной группы должно быть поведение, и предполагалось, что наше поведение будет заквашено буйством Шкловского <…>, напором Томашевского <…>, гражданской желчью Эйхенбаума <…>. А вместо этого к своему десятилетию наша наука не оказалась ни буйной, ни энергичной, ни желчной — она оказалась плохо воспитанной…”; “Если человеку скажут, что он глуп и что он пишет никуда не годные статьи, — то у него нет оснований обижаться, или по крайней мере проявлять свою обиду.
Если же человеку скажут, что он поступил не совсем так, как следует поступать порядочному гражданину, — то он должен, в сущности, бить или вызывать на дуэль.
У нас же, напротив того, в первом случае перестают кланяться, а во втором устраивают товарищеский суд, — т.е. в обоих случаях поступают не по существу дела” (Гинзбург 1992: 155, 157).
Думается, что общественное и межличностное поведение “старших” формалистов служило немаловажным поводом для внутренней критики научной позиции учителей в среде младоформалистов, и в первую очередь — Л.Я. Гинзбург, как наиболее рефлексивного их представителя: “Надоело слушать о том, что Жирмунский — тупица, Виноградов — клептоман, Томашевский — чиновник, Шкловский — конченый человек” (Гинзбург 1992: 155).
4 Книгу Б.М. Энгельгардта “Формальный метод в истории литературы” (см. примеч. 4 к письму 7).
5 По-видимому, имеется в виду литератор и философ Василий Васильевич Розанов (1856—1919).
6 “Программа “неоформализма” еще только намечается. Однако совершенно бесспорно, что наблюдаемая ныне “эволюция” формальной школы обусловлена не столько потребностями научного познания (как определенному течению в жизни науки ей, без сомнения, еще рано эволюционировать), сколько настойчивым стремлением ее представителей принимать активное участие в литературной жизни современности” (Энгельгардт Б.М. Формальный метод в истории литературы // Энгельгардт Б.М. Избранные труды / Под ред. А.Б. Муратова. СПб., 1995. С. 115).
7 Цитата из стихотворения А.А. Блока “Шаги командора”.
8 См. у Энгельгардта: “<…> поскольку можно судить по данным истории искусств, полное впечатление от художественного произведения, именно как от такового, отнюдь не исчерпывается эстетическим его переживанием, что обычно оно гораздо более сложно и кроме эстетического момента содержит в себе и целый ряд других переживаний этического и познавательного характера. В силу этого, говоря об исключительно эстетической значимости произведения искусства, исследователь тем самым уже предустанавливает известную условную односторонность своего построения <…>”; и далее: “<…> при рассмотрении художественного произведения как системы самозначимых средств словесного выражения, реализуемой на эстетически безразличном смысловом материале, всякая возможность соотнесения его к сознанию автора или читателя безусловно отпадает. Историческая реконструкция поэтического произведения в том виде, как оно дано в творческом опыте поэта или в воспринимающем опыте читателя в определенную историческую эпоху, оказывается невыполнимой задачей. <…> Таким образом, так называемый формальный метод <…> должно отнести к числу проэкционных методов, условно изолирующих художественное произведение от конкретного, исторически данного сознания его творца и критика — читателя и изучающих его как совершенно независимую в своем бытии “вещь”” (Энгельгардт Б.М. Избранные труды / Под ред. А.Б. Муратова. СПб., 1995. С. 53, 96—97).
9 Цитата из стихотворения А.С. Пушкина “Напрасно ахнула Европа…” (1825).
10 Имеется в виду статья Б.М. Эйхенбаума “Теория “формального метода””, впервые опубликованная в переводе на украинский язык в журнале “Червоний шлях” (1926, № 7—8) и вошедшая затем в сборник статей Эйхенбаума “Литература” (Л., 1927). В этой статье Эйхенбаум, в частности, писал: “Принцип спецификации и конкретизации литературной науки явился основным для организации формального метода” (цит. по изд.: Эйхенбаум Б. О литературе: Работы разных лет / Сост. О.Б. Эйхенбаум, Е.А. Тоддеса; вступ. ст. М.О. Чудаковой, Е.А. Тоддеса; коммент. Е.А. Тоддеса, М.О. Чудаковой, А.П. Чудакова. М., 1987. С. 379). Ср. с позднейшим воспоминанием Гинзбург: “Борис Михайлович как-то сказал мне: “Нам следовало тогда назвать себя не формалистами, а специфистами”” (Гинзбург 1989: 352).
11 См. примеч. 1 к письму 19.
12 Вероятно, — Иосиф Моисеевич Тронский (Троцкий; 1897—1970) — филолог-классик, языковед; профессор ЛГУ; муж М.Л. Тронской (см. о ней примеч. 4 к письму 11). О беседах с И.М. Тронским Гинзбург упоминает в своих Записных книжках. На ВГКИ учился брат И.М. Тронского — Исаак Моисеевич Троцкий (1903—1938?) — историк, декабристовед. Не исключена возможность, что речь идет о Льве Давидовиче Троцком (Бронштейне).
13 Н.Л. Степанову.
9
Одесса, Пролетарск. бульв. № 24. 5 августа 1927
<В Ленинград>
Опять мне не пришлось встретиться с тобой на морской почве и faire тебя les honneurs моей родной стихии. Правда, я никогда и нигде не владею в такой мере своими душевными способностями, как в воде или на воде. Кроме того, и это не в порядке парадокса, а в порядке честной психологии, — это единственное состояние, которое сопровождается у меня ощущением абсолютной безопасности. Можно ли быть в чем-нибудь уверенным на городской улице, где может задавить трамвай, пришибить камень, сорвавшийся с крыши, пристать хулиган.
В море тоже может случиться многое, но ничего абсолютно непредвиденного (разве что — шквал, но это редкость) и ничего такого, где бы исход не зависел, хоть частично, от твоих собственных сил.
Вообще мне удалось организовать это лето скорее хорошо, чем плохо. Увы, я из тех людей, которые организовывают все, что у них есть в жизни хорошего; все, что я делаю плохого или плохо — я делаю интуитивно, непосредственно.
Итак, Боренька, будем арийцами, но не будем несправедливы к “семитам”, т.е. к мэтрам.
“Два века ссорить не хочу” 1
сказала бы я, если бы исчисление веками не было упразднено и заменено исчислением десятилетиями 2. У “семитов” была не только большая научная правда, но и большая литературно-бытовая правда легкости, “нечистокровности” (символ — Шкловский); они прожили прекрасное десятилетие. Мы же с тобой опоздали на десять лет, а История тем отличается от женщины, что она никому не говорит: “Ты опоздал на десять лет, но все-таки тебе я рада”3. Нас эти традиции сделали бы не столько легкими, сколько смешными (прошли времена — и безграмотно); Пушкин, кот<орый> панически боялся ridicule (от этого страха и погиб), писал о неприличии “моложавых мыслей” 4.
Кажется, пришло время и нам выбирать себе бытовое обличие, и я не удивлюсь, если оно окажется академическим. Разумеется, даром ничто не проходит, и мы сохраним от родного старого Опояза, если не легкость в мыслях необыкновенную, то некоторые поправки к академизму: ты — фокстрот, я — теннис; все вместе — пиво, стихи на случай, каламбуры и наплевательство.
А все-таки не мы поживем, а они пожили. Науки хватит на всех; но обед неповторимой полу-житейской, полу-научной остроты и блеска — действительно съели они 5.
Зашло ли твое и Гофманово арийство так далеко, что вы вовсе отказываетесь от намерения писать “пока”? Смотри, как бы арийство не оказалось псевдонимом безделия (к Гофману это, пожалуй, не относится).
По-моему, не следует отказываться от печати хотя бы из стратегических соображений; хорошо напоминать супостатам о существовании некой сплоченной и деятельной группы. Совсем ли вы оставили мысли о сборниках (“Русск<ая> поэзия” 6 и “ХХ-ый век” 7)? Если что-нибудь наворачивается, то напиши мне об этом, по возможности, толком. Жалко все-таки смотреть, как печатные возможности зря пропадают.
Если встречаешься с Гофманом, побеседуй с ним о перспективах нашего кружка, кот<орый> я считаю необходимым всячески хранить и лелеять — это наш последний оплот. Теперь его можно будет переименовать в “Общество Кружок Самообразования” 8.
Если есть что-нибудь на деловом горизонте (помимо туч, о которых я сама знаю), то напиши.
История с твоим неутверждением — возмутительна 9. Если тут недоразумение, то не ленись, возьми за фалды Казанского, Назаренку 10 (Гриша 11 тебе поможет), пусть они улаживают. На днях в Одессе будет Жирмунский, я постараюсь его разогреть.
Думаю, что на твоем преподавательстве это не может отразиться; в худшем случае за твой семинарий будет номинально нести ответственность кто-нибудь из законнорожденных членов Института 12.
В сущности, мы скоро увидимся. Еще месяц осталось мне здороветь и прожариваться. Тебя, с твоей презренной солнцебоязнью, стошнило бы при виде того, как я 2—3 часа играю в теннис на самом пекле, запивая его (пекло) холодным квасом.
Целую и жду ответа. Привет всем твоим, особенно маме и Шуре 13 (как ее дела?).
Мама кланяется.
По другой линии привет Степке 14, Гофману и всем остальным, если можно — Корн<ею> Ив<ановичу> 15.
Получила от Веты письмо, очень не хорошее в смысле состояния ее здоровья.
Чуть не забыла! Читала в украинском журнале “Червониi шлях” рецензию на укр<аинском> яз<ыке> на 2-ой номер “Поэтики” 16; там и моему “Бенед<иктову>” посвящено строк 10. Из немногих слов, кот<орые> мне удалось понять, явствует, что не хвалят, кажется, гл<авным> обр<азом> за то, что все это вовсе не поэтика, а история литературы, и что это смешение дисциплин не случайно, но характеризует порочность форм<ального> метода! Впрочем, за свой перевод не отвечаю — он, по меньшей мере, вольный. —
Если можешь, сообщи мне точно, что требует Энгельг<ардт> от неофитов.
Л.
1 Цитата из “Евгения Онегина” А.С. Пушкина (4, XXXIII).
2 Намек на Б.М. Эйхенбаума, для которого проблема смены поколений в истории имела важное автобиографическое и даже методологическое значение. Эйхенбаум считал, что отдельному поколению на активную историческую жизнь, когда оно занимает ведущее положение в общем духовном движении, отведено Историей 10 лет. Эти мысли нашли отражение в работах (и в научном поведении) Эйхенбаума 1920-х гг.: “Десять лет — цифра сакральная: именно столько дарит история каждому поколению. Потом приходит “племя младое” — и начинается сложная, иногда трагическая борьба двух соседних поколений” (Эйхенбаум Б. Анна Ахматова: Опыт анализа. Пб., 1923. С. 7); “Каждому поколению отведен свой участок времени”, затем “вдруг (и всегда с жуткой внезапностью) наступает момент, когда видит оно, что <…> уже стало следствием. Что оно уже в цепях Истории, с которой так дерзко и беспечно заигрывало… Миг сознания и возмездия” (Эйхенбаум Б. Миг сознания // Книжный угол. 1921. № 7). Подробнее см.: Чудакова М.О. Социальная практика, филологическая рефлексия и литература в научной биографии Эйхенбаума и Тынянова // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 103—131.
3 Цитата из стихотворения А.А. Ахматовой “Широк и желт вечерний свет…”.
4 У Пушкина: “Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют” (статья “Александр Радищев”, 1836).
5 Ср. в Записках Гинзбург за 1927 г.: “Боря <Бухштаб> передал мне “по секрету” дошедшую до него фразу Тынянова о нас (об учениках, о “молодом поколении”): “Что же, они пришли к столу, когда обед съеден”” (Гинзбург 1989: 32).
6 Речь, по-видимому, идет о проекте издания, ставшего вторым (и последним), после “Русской прозы” (см. примеч. 22 к письму 2), коллективным выступлением младоформалистов в печати: Русская поэзия XIX века: Сборник статей / Под ред. и с предисл. Б.М. Эйхенбаума и Ю.Н. Тынянова. Л.: Academia, 1929 (Вопросы поэтики: Непериодическая серия, издаваемая Отделом словесных искусств ГИИИ. Вып. XIII). В этом сборнике, в частности, вышла статья В.А. Гофмана “Рылеев-поэт”, однако работ Гинзбург и Бухштаба не появилось. О планах Гинзбург участвовать в этом издании см. в письме 10.
В своем предисловии к сборнику, подписанном 19 сентября 1928 г., Б.М. Эйхенбаум замечал: “У этой книги есть свой предшественник — сборник “Русская проза” (1926 г.), составившийся из работ семинария, который мы с Ю.Н. Тыняновым вели тогда в Гос. Институте Истории Искусств. Происхождение этой книги несколько другое: она собралась из самостоятельных работ кружка молодых филологов, образовавшегося после того, как семинарий прекратился. Самая инициатива этого сборника идет уже не от нас, а от кружка. <…> Там мы были не только редакторами, но и режиссерами — здесь мы только редакторы” (C. V). О кружке, образовавшемся после прекращения семинара, см. ниже, примеч. 8 к этому письму. Г.А. Гуковский в письме Г.О. Винокуру от 6 июня 1929 г. обозначил свое отношение к сборнику, по-видимому, соглашаясь с мнением последнего: “Статьи в “Русской поэзии” в большинстве случаев нехороши, это правда. Но куда идти — ? Сейчас здесь собирается несколько сборников. Печататься будут еще более молодые, чем мы, уже ученики учеников” (РГАЛИ. Ф. 2164. Оп. 1. Ед. хр. 287).
7 Безуспешная попытка младоформалистов издать сборник, посвященный поэзии XX в., зафиксирована в записи Гинзбург 1930 г.: “Главными обидами осени 1929-го были отказ ГИЗа от сборника по современной поэзии <…> Сборник о поэзии получался средний”. Ср. в записи 1932 г.: “Помню отчаяние осени 28-го года. Сборник о поэзии XX в., за который уже получен аванс, издать нельзя <…>” (Гинзбург 1989: 107—108, 128).
8 После распада исследовательского семинара Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума по русской литературе XIX в., несколько участников семинара, ощущая научную общность, организовали собственный научный кружок, о чем и ведет речь Гинзбург в своем письме. Члены кружка составляли совместные планы научной работы и издательские проекты, читали научные доклады (см.: Гинзбург 1989: 54—55). О времени распада семинара и образования кружка младоформалистов Гинзбург впоследствии вспоминала: “Потом произошло то, что часто про-
исходит, — ученики начали уклоняться в разные стороны. Единство интересов (в семинаре Тынянова—Эйхенбаума. — Д.У.) было потеряно. Эйхенбаум и Тынянов считали этот кризис закономерным; в 1927 году они объявили, что участники семинара больше не нуждаются в их руководстве. После распада семинара несколько человек (Бухштаб, Гофман, Каверин, Коварский, Степанов, Гинзбург) некоторое время продолжали еще встречаться и обсуждать доклады. Председателем был избран В.А. Гофман. Бывал на этих обсуждениях и Гуковский, не входивший в большой семинар” (Гинзбург 1982: 305). Необходимо отметить, что состав участников кружка был значительно шире, чем это обозначила Гинзбург, в него входили также “ученики учеников”, по выражению Г.А. Гуковского. Обсуждение планов создания кружка см. также в письме 10.
9 По-видимому, речь идет о сложностях, возникших при включении Бухштаба в штат ГИИИ. Впоследствии он был утвержден научным сотрудником II разряда по Отделу истории словесных искусств.
10 Яков Антонович Назаренко (1893—?) — литературовед. В 1920-е гг. возглавлял Кабинет русской литературы ЛГУ, затем был доцентом кафедры истории русской литературы филологического факультета ЛГУ. В 1923/24 академическом году (одновременно с Ю.Н. Тыняновым) закончил аспирантуру ИЛЯЗВ, где затем был научным сотрудником II, а потом I разряда. Одновременно состоял научным сотрудником I разряда Отдела словесных искусств ГИИИ (по предмету “Социология литературы”) и преподавал на Словесном отделении ВГКИ, где читал курс также по социологии литературы. К.Д. Муратова вспоминала: “Старой и новой профессуре противостояли марксисты, вернее вульгарные социологи в неприкрытом виде. В университете преподавал задорный Георгий Ефимович Горбачев, а в Институте истории искусств — бесцветный, и внешне и внутренне, Яков Анатольевич Назаренко. После спорных и необычных лекций новой профессуры лекции Назаренки выглядели весьма ущербными. Лектор владел довольно скудно литературным материалом, однообразно растолковываемым в прямолинейном социологическом плане. Студентам Назаренко казался плохо подготовленным ученым, и они стремились не очень часто посещать его лекции. Сложилась даже частушка:
В Институте ГИИИ завалилась стенка.
Стенка, стенка, задави Яшку Назаренко”.
(цит. по хранящейся у меня машинописи. — Д.У.). Сохранилось также посвященное Ф.А. Назаренко четверостишие из коллективного “Гимна формалистов”, по-видимому, принадлежащее перу Гинзбург:
Текут и годы и вода,
А мы стоим, тверды как стенка,
Ведь лучше Шпет, чем никогда,
И никогда, чем Назаренко (из собрания К.А. Кумпан и А.М. Конечного; обыгрывается также фамилия Г.Г. Шпета, созвучная немецкому слову spКt — поздно).
11 Г.А. Гуковский.
12 Бухштаб, будучи ассистентом ВГКИ, вел на Словесном отделении семинар по русской литературе XX в. Впоследствии он не без горечи писал В.С. Баевскому в письме от 25 ноября 1968 г.: “Ваш вопрос, есть ли у меня студенты, занимающиеся стиховедением, свидетельствует о Вашей неосведомленности в моем положении. Я почти никогда не преподавал литературу в вузах, где есть спецкурсы, семинарии, вообще что-нибудь, кроме общих курсов литературы, и вообще почти всю жизнь литературоведение было моим приватным занятием в свободные часы. <…> В результате, кроме двух лет преподавания в Институте истории искусств в юные годы и двух лет работы в Омском педагогическом институте в годы войны, я в специальном учебном заведении не преподавал” (Бухштаб 1996: 391. С 1946 г. Бухштаб в течение почти сорока лет работал на кафедре библиографии Ленинградского института культуры им. Н.К. Крупской).
13 А.Я. Бухштаб.
14 Н.Л. Степанову.
15 К.И. Чуковскому.
16 См.: Навроцький Б. // Червоний шлях. 1927. № 5. С. 214—217.
10
Одесса, 17 августа 1927
<В Ленинград>
Дорогой мой, не могу скрыть, что собиралась написать открытку (зане тороплюсь), но у нас кризис открыток, — как у вас в Р.С.Ф.С.Р.?
Основное дело вот какое: я здесь дружила с Жирмунским, даже купалась совместно (не всякому дано видеть Жирм<унского> в трусиках!). В результате неоднократно возобновлявшихся разговоров о тебе, выясняется следующее: если тебя взаправду вышибут из Исследовательского 1, то твоя легализация в И<нституте> И<стории> И<скусств> приобретает первостепенное значение. В<иктор> М<аксимович> осенью будет в Москве и постарается починить это дело, но в связи с этим крайне желательно, чтобы ты написал статью для 4-ого или 5-ого вып<уска> “Поэтики” (сроки можешь выяснить на месте); если В.М. сможет осенью сослаться хотя бы на то, что статья печатается, то это уже хорошо 2. Зная твой нрав, я тотчас же закинула удочку: а не подойдет ли вам статья на материале ХХ в. и проч.? Но В.М. намекнул на то, что Сакулин 3 и П. Коган 4 — люди серьезные, кот<орым> нужен ХIХ в. и никаких гвоздей. Жирм<унский>, очевидно, рассчитывает на то, что ты сможешь извлечь статью, хотя бы небольшую, из запаса прозы 30-х гг.
Боренька, не капризничай… обдумай это предложение, учтя дистанцию, кот<орая> существует между номинальными сроками представления материала и фактическими.
Со своей стороны, сообщи мне безотлагательно — к какому сроку собирается материал “Русской Поэзии” 5, мне нужно знать, хватит ли у меня для статьи времени, а у них места, кто ведает организацией этого дела? Я пока ничего не пишу, но располагаю материалами для статьи о Бенедиктове. Однако наспех писать не хочу — для меня идеальным сроком был бы Ноябрь—Декабрь. На всякий случай, если Казанский достижим для тебя, сделай ему, от моего имени, заявку на “Поэтику” 6.
Не пишу сейчас статью, между проч<им>, и потому, что мое чтение тоже пошло по самообразовательному уклону; в настоящий момент это “Введение в философию” Корнелиуса 7 — книга не без приятности.
Насчет Кружка 8 у меня есть немало соображений, но о них поговорим в свое время.
Скажу только, что искомое название, на мой взгляд, должно удовлетворять двум условиям: 1) оно не должно стабилизировать недоразумение, ибо к чему нам уличения в несоответствии деятельности Кружка с его заглавием. Так, — “Младоопояз”, п.ч. не приведи господь, чтобы какую-либо вещь изучали так, как мы изучаем “поэтический язык”. 2) Пусть оно заключает какую-нибудь реминисценцию… такого кивка в сторону наших традиций от нас требует и вежливость по отношению к мэтрам, и наше историческое самолюбие; самолюбие людей, у которых были хорошие родители. Я хочу сказать, что он не должен называться “Ленингр<адский> Филолог<ический> Кружок”.
И еще надо бы выбрать название, которое поддается хорошему сокращению, — давай придумывать!
По вопросу о привлечении Гриши я настроена сейчас боевым образом. Единственный человек, которого я не решилась бы задеть — это Бор<ис> Мих<айлович>, но на его счет ты успокаиваешь, а перед скандалом с “родственниками”, духовными и кровными, я не остановлюсь 9.
Вообрази, что я получила на днях открытку от Бума; собирается в конце августа проездом посетить Одессу 10. Я очень обрадовалась, настолько, что даже перспектива преждевременно увидеть Раю 11 не совсем испортила мое удовольствие.
Приняты ли Шура и Эла 12. Привет всем твоим и всем “нашим”. Мама-дядя благодарят и кланяются. Целую. Люся.
P.S. Не забудь же известить меня — на что я могу рассчитывать в смысле “Русской поэзии”.
1 Т.е. из ИЛЯЗВ, где Бухштаб с 1925 по 1928 г. был аспирантом.
2 Ни в 4-м, ни в 5-м выпусках сборника “Поэтика: Временник Отдела словесных искусств ГИИИ” (Вып. IV. Л., 1928; Вып. V. Л., 1929) работ Бухштаба не появилось.
3 Павел Никитич Сакулин (1868—1930) — литературовед, культуролог; автор многочисленных работ по истории русской литературы и культуры, занимался также вопросами теории и методологии истории литературы, занимал в Советской России ряд ответственных постов.
4 Петр Семенович Коган (1872—1932) — историк литературы, критик-марксист. В 1920-е гг. — профессор московских вузов, председатель научно-художественной секции Гос. ученого совета (ГУС) Наркомпроса РСФСР. Был президентом Гос. академии художественных наук (ГАХН) со дня ее основания (1921 г.).
5 См. примеч. 6 к письму 9.
6 В 4-м выпуске сборника “Поэтика: Временник Отдела словесных искусств ГИИИ”, материалы которого собирались в 1927 г. и распоряжение о печатании которого было подписано 15 ноября 1927 г. (Вып. IV. Л., 1928), работ Гинзбург не появилось. В следующем выпуске (Вып. V. Л., 1929) вышла ее статья о Веневитинове (см. примеч. 12 к письму 14).
7 См.: Корнелиус Г. Введение в философию / Пер. с нем. Г.А. Котляра, под ред. и с предисл. Н.Н. Ланге. М., 1905.
8 См. примеч. 8 к письму 9.
9 Речь идет о привлечении Г.А. Гуковского к работе кружка, образовавшегося после распада семинара Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума (см. выше). Из всех младоформалистов Гуковский был, пожалуй, наиболее лично независим от мэтров-опоязовцев и, унаследовав от них же вкус к острым полемическим эскападам, неоднократно публично выступал во второй половине 1920-х гг. с довольно резкой (но не выходившей за рамки чистой науки) критикой своих учителей, вызывавшей раздражение у последних. Во многом такая позиция парадоксальным образом проистекала из верно прочувствованной Гуковским историко-научной сути формального метода: “Гуковский говорил вчера: опоязовцы десять лет назад сумели увидеть в литературе принципиально новые объекты. Вопрос нашей научной жизни и смерти — это вопрос открытия других новых объектов” (Гинзбург 1989: 55. — Запись осени 1927 г.). Кроме того, методологические взгляды и научное движение Гуковского в это время было довольно близки к позиции, занимаемой в 1920-е гг. В.М. Жирмунским (см. также примеч. 18 к письму 12). См. характерную запись, сделанную Б.М. Эйхенбаумом в своем Дневнике 9 апреля 1928 г.: “Был на докладе Гуковского — “К вопросу о русском классицизме XVIII века”. Как всегда — реакционный в научном отношении дух (возвращение к “школьным” понятиям, традиционализм, высокий штиль, философия, смешанная с наглостью), внешний блеск, много нахальства, много знания.
Жирмунский обрадовался (как теперь неизменно) и “приветствовал”, п.ч. Гуковский заговорил о “единстве”. Я сказал Гуковскому довольно много по существу, но он гнет свою линию и, как всегда, бестактен, самоуверен, самовлюблен и не думает. Когда-нибудь сорвется, если не станет министром. Жирмунский наивно хватается за соломинки, чтобы напомнить о себе” (РГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Ед. хр. 247. Л. 34).
10 О поездке Б.М. Эйхенбаума в Одессу см.: Гинзбург 1992: 160—161.
11 Раиса Борисовна Эйхенбаум, урожд. Броуде (1889—1946) — жена Б.М. Эйхенбаума.
12 Сестры Бухштаба (см. примеч. 8 и 9 к письму 6). Возможно, речь идет об их поступлении на Высшие курсы библиотековедения при Публичной библиотеке (в Ленинграде).
11
Москва, 31 января 1928
<В Ленинграде 3 февраля 1928> 1
Милый Борис, я не осталась в Москве “навсегда”. Я не могу выехать отсюда, потому что… у Шкловск<ого> нету денег, а у меня тем более. Но так или иначе, в пятницу я уеду, хотя бы мне пришлось поехать пешком. Будь добр, отыщи Грикста 2 и попроси его намекнуть студентам, письменно или устно, что в субботу я буду вести занятия. Хорошо было бы внушить Хмельницкому, что будет обсуждаться его сообщение о Боратынском. Если Хм<ельницкий> 3 смоется, то мне придется экспромтом читать лекцию о Боратынском, о поэзии мысли и о других умных предметах. О ходе моих дел ты м.б. уже слыхал — я писала Мар<ии> Лаз<аревне> 4 и Жирмунскому 5, — подробности лично. Скажи девочкам, что я здесь привила “чепуху”, которая при участии Типота 6, Рины 7 и других высококвалифицированных москвичей дает блестящие результаты.
В.Б. закончил “Войну и Мир” — кажется, хорошо 8. Весь мой материал вошел, впрочем, хорошо не потому. Итак, по-видимому, приезжаю в субботу (это не намек. Встречать не нужно). Привет всем твоим и всем нашим.
Целую, Л.
1 Почтовая карточка на ленинградский адрес Б.Я. Бухштаба (см. примеч. 1 к письму 6). Почтовые штемпели: “Москва 1.2.28”, “Ленинград 3.2.28”.
2 Г.А. Гуковского (см. примеч. 2 к письму 3).
3 С.И. Хмельницкий (см. о нем примеч. 2 к письму 17).
4 Мария Лазаревна Тронская (Троцкая), урожд. Гурфинкель (1896—1987) — историк немецкой литературы. Жена И.М. Тронского (см. о нем в примеч. 12 к письму 8). Окончила словесно-исторический факультет Бестужевских курсов и в 1924/25 академическом году — аспирантуру ИЛЯЗВ. 16 октября 1924 г. была избрана научным сотрудником I разряда ГИИИ по предмету “Поэтика романо-германского Запада”, преподавала на ВГКИ. С 1925 г. преподавала также в ЛГУ (с 1963 г. — профессор).
5 Письмо Гинзбург В.М. Жирмунскому от 26 января 1928 г. см. в Приложении II.
6 См. о нем примеч. 6 к письму 6.
7 Рина Васильевна Зеленая (1901—1991) — актриса, детский писатель.
8 См.: Шкловский В. Матерьял и стиль в романе Льва Толстого “Война и мир”. М.: Федерация, [1928].
12
Одесса, <20 — 30 августа> 1928 1
<В Ленинград>
Дорогой Боря, боюсь, что напишу тебе очень длинное письмо.
Т.к. все сроки пропущены, я не поздравляю Шуру “официально” 2. Лучше передай ей, что я ее поздравляю, целую, желаю счастья. Сверх того передай привет Николаю Петровичу 3, если он меня помнит, т.к. видел меня полтора раза.
Ты продолжаешь жить в сердцах членов нашей семьи, то тот, то другой родич от времени до времени произносит мечтательно: вот если бы сейчас был Боря, то… (пили бы пиво, пели бы песни, etc.).
Что касается Харджиева 4, то едва твой поезд скрылся из виду, как он сказал, что ты стопроцентно хорош, и что он совершенно убит твоим отъездом. Но о Харджиеве ниже.
Что касается меня, то я окончательно убедилась в том, как мы подружились, просмотрев записи этого лета в своих “Книжках”. В сущности, все они — разговоры с тобой. Мне постоянно хотелось записывать то, что ты говорил, и то, что я говорила с тобой. Это значит, что с тобой у меня по-настоящему работает голова, и это очень важно (у меня ведь утилитарное отношение к людям).
Записи этого лета почти что напоминают плагиат. Во всяком случае, мне вспоминалось старое mot Вали Голицыной 5: “Люсины Записные Книжки — в сущности, скрытый диалог с Бухштабом”.
Итак, тебе причитается половина гонорара, но, увы, не могу предложить тебе даже пол славы.
История с твоим Пастернаком возмутительна 6. Так и захотелось плюнуть на весь наш академический рай. Ты заметил, чем дольше их не видишь, тем противнее они делаются. Очевидно, есть вещи, которые можно переносить только по привычке.
Но что ты думаешь делать? И чего от них можно ждать. Надо думать, что ничего, п.ч. нет такого дела, которого не могли бы угробить величие Тынянова и благодушие Казанского.
Не попытаться ли мне заинтересовать этим делом Шкловского (если осенью буду в Москве) и попытаться продвинуть твоего П<астернака> через какое-нибудь московское издательство (кстати, нашим будет щелчок). Но для этого надо знать, нет ли там каких-либо особенно нехороших слов о лефовцах. Шкловский ведь “связан узами”. Напиши об этом.
Все, что ты сообщаешь о Долухановых 7 — крайне не хорошо. Есть люди, которым особенно не следует быть бедными; не говоря уже о том, что они давно пропустили срок, когда люди разорялись все вкупе, стихийно и как-то безболезненно. Сейчас это обидно. Зачем такие страшные многоточия? Если бы я взялась за доски судьбы, то я бы, пожалуй, сказала, что В<ета> может теперь очень быстро и неразборчиво выйти замуж; так быстро, что Коля Дембо может оказаться не самым худшим. Проделает же она это из армянской щепетильности (нельзя сидеть на шее у обедневших родителей).
Дня два тому назад я получила от нее письмо; одно из самых печальных писем, какие мне случалось получать в жизни (хотя оно веселое и содержит несколько первоклассных каламбуров). О материальных делах она не пишет совсем, о здоровье очень глухо, — но помнишь, я говорила с тобой об ее необыкновенном целомудрии во всем, что касается ее личных огорчений (настоящих).
Я учла его, и тогда это письмо приобрело смысл, который меня удручил. Для меня, больше чем для кого бы то ни было из вас, Вета была по-настоящему близким человеком, кроме того, человеком символическим, с которым связана моя академическая молодость.
Это письмо опять навело на меня отчетливое ощущение конца какого-то периода. Конечно, необходимо и разумно кончать периоды, — но нам эти концы как-то очень страшно дают о себе знать: гибелью и несчастиями друзей.
Не собираюсь пускать ни слезу, ни слюну, но, признаться, мне хочется написать Вете по-человечески. Не знаю, решусь ли; боюсь ее окаянного юмора.
Спасибо тебе за интересный разбор “Лирического Отступления”, в результате которого Ю.И. 8 оказалась невинной девушкой с наклонностями к семейной жизни, а мы людьми, которые не понимают того, что читают. Если это не самое талантливое твое произведение, то зато самое великодушное: филологический метод защиты женской чести.
Впрочем, Ю.И., по словам Хардж<иева>, замужем семь лет (и, кажется, без взаимности). Муж — специалист по автомобильному делу; человек мрачный.
Не кажется ли тебе, что мы заглядываем в замочные скважины под прикрытием психологии и истории литературы? Но я чувствую род обязательства делиться с тобой сведениями о судьбе “двух людей, кот<орые> отныне будут тебя интересовать”. Не следует откладывать, <не> исключена возможность, что я когда-нибудь чересчур много узнаю из первоисточника; тогда мне воленс неволенс (как говорил Гриша 9) придется наложить печать молчания на уста.
Солнцева уехала несколько дней тому назад. После твоего отъезда она на некоторое время скрылась, а я рассердилась на некоторое время.
Потом я встретилась с ней случайно; попала к ней, — и моя пресловутая амбиция не устояла перед ее мало убедительными объяснениями и перед формулой: Вы на меня не сердитесь? — Которая, как я выяснила впоследствии, является для нее привычным способом регулировать отношения.
Она производила, особенно минутами, впечатление человека не то растерянного, не то одержимого, не то просто больного. С ихним СашкЧ 10 я имела случай беседовать; он не плох, но удивительно мало похож на человека, из-за которого красивая женщина может в два дня потерять рассудок. Тут какой-то другой переплет.
Перед своим отъездом Ю.И. была у нас несколько раз по “целому дню”; окончательно очаровала всех, в том числе меня. Из всего этого я заключаю, что она либо хорошая женщина, либо как раз наоборот. Если я когда-нибудь разрешу эту интересную проблему, то сообщу тебе результаты.
Петровского я передала, и надпись была гутирована. Вообще о тебе она отзывалась очень прочувствованно: “Борис Яковлевич — жалко, что он уехал! Я два дня каялась в том, что тогда не пришла. Он на меня не сердится? А хорошо он написал о Пастернаке?”
Я (твердо): разумеется, очень хорошо.
О Харджиеве она говорит менее нежно. Один интересный разговор на эту тему я м.б. когда-нибудь расскажу тебе устно, ибо бумага все-таки не каждую сплетню терпит.
Вообще Хардж<иев> окончательно растрепался. Я уже говорила, что твой приезд и знакомство с Солн<цевой> погубили наши отношения. Мне пришла в голову счастливая мысль дать его адрес Рахтанову 11. С этого момента я Рахтанова уже не видела, т.к. он с утра до вечера сидел у Ник. Ив., которому это почти нравилось. Ласковое обращение так повлияло на Рахт<анова>, что он совсем влюбился, стал носить Н.И. книги и цветы!! В конце концов “таки” преподнес ему один из “Садков” 12. А вот у меня Рахт<анов> был три раза — и ни разу не заплатил за визит! Несправедливо!
Видал ли ты “Проблемы литературной формы” под ред<акцией> Жирмунск<ого>? Там есть мой перевод за моей подписью 13. Признаюсь, я слегка ахнула, когда убедилась, в какую семейную компанию я попала. Состав переводчиков: Мария Лаз<аревна> 14, Гриша 15, Тат<ьяна> Ник<олаевна> Жирмунская 16, Ильина 17 и я. Что скажут мэтры 18!
В Одессе стоят чудесные погоды. Каюк расцвел, как серая роза19. В настоящее время здесь гостит Типот, с кот<орым> мы дружим и играем в теннис.
Написав тебе столь длинное письмо, отложила на конец неприятные темы, т.е. деловые. С некоторым страхом гляжу на состояние своих дел, п.ч. я с формалистическим легкомыслием в конце концов пробездельничала все лето; все запустила и запутала. О некоторых делах я решила написать Грише.
Думаю, что как-то правильнее и, если хочешь, честнее обратиться к нему прямо и нарушить эту атмосферу безмолвия, кот<орая> вокруг него образовалась 20.
Тебя же очень прошу помочь мне выяснить отношения с Малаховым 21, кот<орые> довольно печальны. У меня многое сделано, но закончить работу в Одессе невозможно; не хватает ряда необходимых книг. Все мои сроки настолько просрочены, что Малахов имеет все основания послать меня вместе с Петром Андреевичем к черту 22. Но не пропадать же работе; тогда я буду искать других путей в Москве, или у Кроленки.
Мне необходимо выяснить это как можно скорее. При сем прилагается письмо к Малахову; нужно, чтобы ты, или еще лучше Степка 23, с кот<орым> Мал<ахов> имеет дела, передали его в издательство и получили ответ, кот<орый> вы мне сообщите, не откладывая. С содержанием письма Малахову вы ознакомитесь. Эта история меня беспокоит; обидно, если пропадет на три четверти сделанная работа. Если пойдет Степка, попроси его заговорить Малахову зубы; в общем же все, что я пишу в малаховском письме, приблизительно соответствует действительности.
Отвечайте поскорее! Мне очень важно выяснить срок возвращения в Ленингр<ад>. Спроси у Коварского, что слышно в “Бюро”? Брат предлагает мне одну краткосрочную и очень выгодную работу, ради которой мне придется дней 10 провести в Москве. Все это надо рассчитать. Словом, мне нужно знать, могу ли я вернуться в первых числах октября?
Кончаю, страшно перечесть и особенно пересчитать количество страниц.
Сознаю неприличность моего поведения по отношению к тебе. “Ты на меня не сердишься”?
Поцелуй всех, кого можно, из твоего семейства (Яков Абрамович 24 внушает мне колебания); остальным горячий привет.
Целую. Люся
Еще раз прошу тебя и Степку как можно скорее известить меня о точке зрения Малахова. Это крайне важно.
1 При начале письма Гинзбург поставила дату: “20.VIII.28”, впоследствии число зачеркнула и сбоку сделала приписку: “Число зачеркиваю; письмо писалось дней десять. По дороге получила твою открытку”.
2 31 августа 1928 г. А.Я. Бухштаб (см. о ней примеч. 8 к письму 6) вышла замуж за Н.П. Адашева (см. о нем ниже примеч. 3).
3 Николай Петрович Адашев (1904—1962) — киноинженер, военный летчик (специального военного образования не имел). Окончил Кино-фото-техникум (1928 г.) и Институт инженеров кинематографической промышленности (в 1932 г.). Служил в армии (окончание Великой Отечественной войны встретил в Берлине), вышел в отставку в 1948 г. в звании майора. Был первым мужем А.Я. Бухштаб (см. о ней примеч. 8 к письму 6). Около 1934 г. Н.П. Адашев был сослан вместе с родителями в Казань — за социальное происхождение (по некоторым сведениям, дядя Н.П. Адашева был последним комендантом Петропавловской крепости). Тогда же, не желая навлекать репрессии на членов своей семьи, Н.П. Адашев сделал официальное заявление о разрыве семейных отношений с А.Я. Бухштаб (Адашевой).
4 Николай Иванович Харджиев (1903—1996) — литературовед, искусствовед; библиофил; автор многочисленных работ по русскому авангарду, специалист по творчеству В.В. Маяковского. В 1921 г. приехал в Одессу и поступил на юридический факультет Одесского института народного хозяйства, после окончания которого (1925 г.) был принят в литературную секцию Одесского Окрполитпросвета и читал в рабочих клубах лекции по русской литературе XX в.; кроме того, с 1926 по 1928 г. преподавал в Одесском гос. техникуме кинематографии, читал лекции по теории сюжета и по литературе XX в. В Одессе же познакомился с Э. Багрицким, при содействии которого осенью 1928 г. переехал в Москву, где на некоторое время вошел в круг ближайших учеников В.Б. Шкловского. См. также замечания Гинзбург о Харджиеве в письме 15.
5 Валентина Георгиевна Голицына (1905—?) — филолог, библиограф, участник “Библиотеки поэта”. После окончания 11-й Советской единой трудовой школы (1922 г.) поступила в 1924 г. на Словесное отделение ВГКИ по литературно-журнальному уклону и окончила его в 1927 г., получив специальность “литературовед (переводчик)”; в качестве квалификационной представила работу “Отрывок из Меримэ: Третье письмо из Мадрида” (см. копию свидетельства об окончании: ЦГАЛИ СПб. Ф. 59. Оп. 2. Ед. хр. 1289. Л. 17). Участница исследовательского семинара Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума, один из авторов сборника “Русская поэзия XIX века” (см. примеч. 6 к письму 9).
6 В 1920-е гг. Бухштаб предпринял обширную работу по исследованию поэтики Б.Л. Пастернака, результатом которой стала книжка “Пастернак: Критическое исследование”, выход которой (так и несостоявшийся) предполагался в издательстве “Academia” под эгидой ГИИИ. Впервые исследование Бухштаба 1920-х гг. о поэтике Пастернака было опубликовано почти через 70 лет после его создания (см.: Бухштаб 1996: 294—359; переизд.: Бухштаб 2000: 281—347). О сложной судьбе этой работы Бухштаба см. в предисловии В.С. Баевского к первому ее изданию: Бухштаб 1996: 288—359.
7 Речь идет о семье Е.И. Долухановой (Веты). Большая армянская семья Долухановых — мать, отец и двое младших дочерей (помимо Елизаветы) — проживала в Тифлисе (совр. Тбилиси). Отец был членом Коллегии защитников и занимался адвокатской практикой.
8 Юлия Ипполитовна Солнцева (1901—1990) — актриса; позднее — жена А.П. Довженко.
9 Г.А. Гуковский.
10 Александр Петрович Довженко (1894—1956) — кинорежиссер, драматург.
11 Исай Аркадьевич Рахтанов (1907—1979) — писатель, мемуарист. По приезде в Ленинград из Харбина, где он родился и получил среднее образование (в анкетах в качестве родного языка указывал английский), поступил на Гос. курсы техники речи, проучился там неполных три года и в 1926 г., после ликвидации на этих курсах литературно-журнального отделения, подал заявление на Словесное отделение ВГКИ, которое окончил в 1930 г. Во время учебы на ВГКИ на общественных началах был в 1926—1927 гг. членом правления и в 1929 г. — заместителем председателя Литассоциации. Одновременно с учебой работал нештатным сотрудником журнала “Молодая гвардия” и с 1927 по 1929 г. — в редколлегии издательства Всесоюзного совета физической культуры при ВЦИК. Личное дело студента ВГКИ И.А. Рахтанова см.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 59. Оп. 2. Ед. хр. 962.
12 Имеется в виду один из двух сборников “Садок судей” (СПб., 1910, 1913), издававшийся группой художников и поэтов-будетлян “Гилея”.
13 См.: Дибелиус В. Лейтмотивы у Диккенса / Пер. Л.Я. Гинзбург // Проблемы литературной формы: Сборник статей О. Вальцеля, В. Дибелиуса, К. Фосслера, Л. Шпитцера / Пер. под ред. и с предисл. В. Жирмунского. Л.: Academia, 1928. С. 135—147.
14 М.Л. Тронская.
15 Г.А. Гуковский.
16 Татьяна Николаевна Жирмунская, урожд. Яковлева (1901—1988) — первая жена В.М. Жирмунского.
17 Елена Ильина (настоящее имя — Лия Яковлевна Прейс; 1901—1964) — писатель. Сестра С.Я. Маршака. Окончила Словесное отделение ВГКИ в 1926 г.
18 Все перечисленные выше люди, выполнившие переводы для сборника “Проблемы литературной формы”, принадлежали к близкому научному и бытовому окружению В.М. Жирмунского (отсюда — “семейная компания”), отношения с которым формалистов-опоязовцев имели сложную и неоднозначную историю. Для них (прежде всего — для Б.М. Эйхенбаума, до своего обращения к формализму тесно общавшегося с Жирмунским, а в 1920-е гг. ригорично отстаивавшего чистоту формалистических рядов) Жирмунский был представителем “академического эклектизма”, стремившимся, не отказываясь от наследства прошлого, совместить старую и новую методологию и допускавшим в анализ художественного произведения такие герменевтические категории, как “чувство жизни”. Обвинение в академизме, начавшись с более-менее лояльных высказываний Эйхенбаума в письме Жирмунскому от 19 октября 1921 г. (“<…> твое сопротивление, это желание сохранить свое прошлое, свою самостоятельность пугает меня в тебе и вызывает иногда раздражение. <…> Перед тобой — дилемма: перелом или академическое бесстрастие” — Переписка Б.М. Эйхенбаума и В.М. Жирмунского / Публ. Н.А. Жирмунской и О.Б. Эйхенбаум; вступ. ст. Е.А. Тоддеса; примеч. Н.А. Жирмунской и Е.А. Тоддеса // Тыняновский сборник: Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 314—315), впоследствии вылилось в решительное отторжение, нашедшее выражение в первом же пункте программных “пражских” тезисов Ю.Н. Тынянова и Р.О. Якобсона 1928 г.: “Необходимо отмежевание от академического эклектизма (Жирмунский и пр.) <…>” (Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 282). К научным разногласиям примешивалась уже и личная неприязнь: “Никакой настоящей деятельности ни в Университете, ни в Институте Ист<ории> Иск<усств> для меня не может быть — это ясно. Там полное разложение, в котором могут действовать и чувствовать себя хорошо только такие люди, как Жирмунский, Виноградов, Гуковский и т.д. Об Университете и говорить нечего <…>”, — записал 21 января 1927 г. Эйхенбаум в своем дневнике (РГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Ед. хр. 247. Л. 4об.).
В такой ситуации понятно, что могли сказать или подумать “мэтры” об участии Гинзбург в “семейном предприятии” В.М. Жирмунского. Впрочем, младоформалисты были не ригористами, а, скорее, ревизионистами формального метода, критически воспринимая взгляды и пристрастия своих учителей.
19 Сравнение восходит к образу из первых строк стихотворения М.А. Волошина “Дождь” (1904):
В дождь Париж расцветает
Точно серая роза…
20 См. в примеч. 9 к письму 10.
21 Сергей Арсеньевич Малахов (1902—1973) — поэт, критик, литературовед. См. о нем: Гинзбург 1989: 114.
22 По-видимому, речь идет о готовившемся Гинзбург в это время издании: Вяземский П. Старая записная книжка / Предисл., ред. и примеч. Л. Гинзбург. Л., Изд-во писателей в Ленинграде, 1929.
23 Н.Л. Степанов.
24 Яков Абрамович Бухштаб (1875—1946) — доктор медицины (с 1904 г.), хирург. Отец Б.Я. Бухштаба
13
Одесса, 7 сентября 1928
<В Ленинграде 12 сентября 1928> 1
Борюшка, твое послание имело шумный успех в нашей семье и ее окрестностях (как-то Харджиев) 2. Я даже довольна, что мое неучтивое поведение растолкало твою музу. Как сказал один наш мэтр другому: Когда человек обижен, он начинает хорошо писать, я рад, что обидел его. Но у тебя решительное тяготение к монументальным формам; теперь тебе остаются гекзаметры. Ты уж давно получил мой кирпич (письмо). Жду ответа, не знаю, будет ли он приятен в деловом отношении. Но в этих отношениях всегда есть ресурс в виде наплевательства. Спроси Степку — не знаю его адреса — не нужно ли ему чего-нибудь от Крученыха 3. Я решила воспользоваться в Москве приглашением Ю.И. 4; через нее легко снестись с Лексей Лексеичем (для меня это было бы даже забавно). Если нужно, то пусть Коля 5 напишет мне не откладывая. В 20-х числах собираюсь сниматься с якоря. Вчера поехала на “Рисли” с визитом к тете Хване, где застала компанию и выпивала под звуки гитары и мандолины. Жалела, что тебя нет 6.
Л.
1 Почтовая карточка на ленинградский адрес Б.Я. Бухштаба (см. примеч. 1 к письму 6). Почтовые штемпели: “Одесса 8.9.28”, “Ленинград 12.9.28”.
2 Несомненно, имеется в виду одно из стихотворных посланий Бухштаба Гинзбург, написанных летом 1928 г. (одно из них — “Когда-нибудь, глядя на город…” — датировано 30 июля 1928 г., в нем упоминается Н.И. Харджиев) и посвященных воспоминаниям и описанию совместного отдыха в Одессе. Из последующего замечания Гинзбург о тяготении Бухштаба к “монументальным формам” можно заключить, что конкретно имеется в виду “Послание к Лидии, которой прежде писано, а она не отвечает”, написанное восьмистишиями и александрийским стихом. 19 сентября 1928 г. Н.И. Харджиев также написал стихотворное воспоминание о летнем отдыхе — “Прощание с Кармен”, где есть строки, посвященные Бухштабу. Оба стихотворения Бухштаба и отрывок из стихотворения Харджиева приводит В.С. Баевский (см.: Баевский В.С. Я не был лишним: Воспоминания о Б.Я. Бухштабе // Бухштаб 1996: 393—394).
3 Алексей Елисеевич Крученых (псевд. — Александр Крученых; 1886—1968) — поэт, теоретик футуризма. В конце 1920 —1930-х гг. занимался библиографией, коллекционерством, изданием литературного наследия, в том числе — В. Хлебникова.
Степка — Н.Л. Степанов, занимавшийся изучением русского футуризма и готовивший в это время Собр. соч. В. Хлебникова, с чем, несомненно, и связан вопрос Гинзбург о возможном интересе Степанова к А. Крученых.
4 Ю.И. Солнцевой.
5 Н.Л. Степанов.
6 О визите к “тете Хване” см. также: Гинзбург 1989: 75—76. Посещения одесской рыбачки Хвани, по-видимому, остались в памяти у всех участников совместного летнего отдыха 1928 г.; под различными именами она выведена в обоих стихотворениях Бухштаба, упомянутых выше (см. примеч. 2 к этому письму). В упомянутом там же “Прощании с Кармен” Н.И. Харджиева (где Кармен — и есть рыбачка Хваня) она выведена также под именем “царицы марсиан”:
И ты прощай, родная бухта,
Где, кроток и совсем не пьян,
Ингерманландский ангел Бухштаб
Плясал с царицей марсиан.
14
Москва, Каретный ряд. Лихов пер. 5, кв. 13. 26 февраля 1929
<В Ленинград>
Милый Борь (как видишь, и здесь не без бумажного кризиса 1). Я отдыхаю, “усиленно питаюсь”, катаюсь на коньках и от гигиенического образа жизни начинаю уже морально разлагаться. Предполагаю не затягивать чересчур свое пребывание, но срок отъезда еще не фиксирован. Извещу; специально для Купримовичей, впрочем, если они отдумались и дрогнули перед необходимостью встать в 8 ч<асов> утра, то я не обижусь. Я знаю, как ужасно вставать в 8 ч<асов> утра, и даже в 10!
Позвони немедленно Степке 2 и узнай, почему он не высылает мне проспекты. Из-за этого одного я до сих пор не была у Тихонова 3, т.ч. и твой Пастернак пострадал на неприсылке проспектов. Подожду еще день-два, а потом пойду разговаривать с пустыми руками, что много хуже.
Позавчера конструктивисты 4 специально для меня, т.е. специально для вас, ибо я только представитель, так сказать, тень от пальмы, — устроили внеочередное собрание. Подробности расскажу при личном свидании. Их (не подробностей, а конструкт<ивистов>) очень много; почти у всех бравый вид и хорошая мускулатура, что мне очень понравилось. С умственными способностями обстоит много хуже. Как мы и ожидали, разговаривать стоит и следует только с Сельв<инским> 5. Зелинский 6 — очень милый, вежливый, приятной наружности человек, при этом явно придурковатый. После моей краткой информации, кто мы и что мы, они (Зелинский, О[или А?]ксенов 7 и еще какой-то состоящий при них профессор (?)), завели методологические споры (подробности лично). Я сказала по вопросам методологическим несколько теплых слов (кажется, говорила удачно), потом добавила, что считаю направление разговора неплодотворным, т.к. наши научные методы мы все равно для них менять не станем (намекнула при этом, что мы устояли против более серьезных соблазнов), и что весь вопрос в том, устраиваем ли мы их в том виде, в каком мы себя предлагаем. Тут вмешался Сельв<инский> (все стихло), очевидно, крайне недовольный тем, что его паства проявила усердие не по разуму.
Он сказал, что я совершенно права, что эти разговоры ни к чему; и сразу, ни с кем не советуясь, приступил к конкретным предложениям.
Сельв<инский> мне нравится; он все же человек какого-то большого напряжения. При этом он, разумеется, дурного тона, как все люди, которые выработались в провинции и расцвели в Москве. Но я думаю, что на худой конец можно обойтись и без хорошего тона.
Я лишний раз убедилась в том, что С<ельвинский> очень заинтересован и не хочет выпустить птичку. Он продолжает уговаривать написать общую декларацию, не в плане нашего вступления в группу конструктивистов, но в плане совместных литературных пожеланий. Однако не ставит этого непременным условием. Намечены еще две комбинации: а)мы просто присылаем несколько статей в их ближайший сборник; это надо сделать очень быстро; т.к. сборник уже на мази. b) Мы совместно составляем сборник, без декларации, но совместно обдуманный и принципиальный. Комбинация b для них желательнее комбинации а, но они подчеркивают, что ни одна из трех возможностей не исключает другую. Я думаю, что пока что нужно начать с третьей, чтобы не упустить случая 8.
На днях у меня будет с ними еще одна встреча, причем, к счастью, только с их Оргбюро, кот<орое> состоит из Сельв<инского>, Зелинского и Агапова 9. Они наметят желательные для них темы, а я, очертя голову, намечу приблизительно, что мы можем дать, ориентируясь на то, что я знаю о ваших интересах.
Все это я могу делать ощупью. А потому переговори спешно с Витей 10, а если возможно, и с другими (Степановым, Коварским), наметьте приблизительно круг тем и пришлите мне сюда. Не возитесь, п.ч. это ведь не будет окончательным решением, а только примеркой. Темы могут быть о сегодняшнем дне литературы вообще; об отдельных группировках (хорошо, если бы кто-нибудь, м.б. Витя, написал бы о конструктивистах в целом); наконец, по теоретическим вопросам, вплоть до стихосложения, рифмы и пр., разумеется, в какой-то злободневной подаче, — это их очень интересует.
Только что вышел их толстый сборник 11; я его привезу.
Итак, было бы желательно до моего отъезда получить от вас кое-какую информацию, но тогда переговори с Витей и отвечай немедленно.
Вчера читала доклад (Веневитинова) в Гахне 12. Было очень глупо. Они поставили мой доклад в неурочный день, не успели сделать информацию, т.ч. народу было мало, впрочем, если бы их и было много, то от этого не легче; уж очень они недоношенные. Возражали ласково; я ласково же отвечала. Явился Шкловский, при виде кот<орого> гахновцы затрепетали, как былинки; председатель с перепугу даже посадил его на свое место. Но В<иктор> Б<орисович> был “неожиданно красив” и кроток. Как это ни невероятно, но он нашел, что у меня в статье есть интересные мысли! Пожалел только, что я, устанавливая традиции Вен<евитинова>, упустила из виду прозу ХVIII в. и русский лубок (видит бог — я не шучу) 13.
Мне было приятно. Все-таки, в конечном счете, статья о Вяземском популярщинка 14. Я могла, правда, поморщившись, проглотить наплевательское к ней отношение. Но я чувствовала, что если он наплюет на мою настоящую работу, то этого я не прощу, очень серьезно не прощу, и я волновалась, п.ч. люблю и уважаю этого человека, как немногих. И вот оказалось, что для настоящей работы у него все же нашлось другое отношение, если и лишенное симпатии, то не лишенное внимательности и понимания. Значит, не разучились еще говорить на общем языке. Совершенно обратное впечатление было от выступления Винокура. Увы, я совершенно разочарована. Он говорил неумно, и что еще хуже — бесплодно. Обвинял меня в “техничности”, предлагал какое-то изучение целостной индивидуальности (неразложимой?!) и т.п. вещи, кот<орые> неплохо звучат, но с которыми нечего делать. Тут-то я и поняла, что от мэтров нам не уйти; худо ли, хорошо, а они, и только они, умеют работать над материалом.
Все наши антиметрические попытки выжать нечто из Энгельгардта, из Винокура и проч<их> — должны кончиться крахом. У этих людей нет инструмента; они не выучены ремеслу. При каждой попытке приближения к материалу они оказываются детски-беспомощливы, как Энгельгардт со своим Гончаровым 15. То, что нас отделяет от мэтров — это подробности, страшно гипертрофированные силой личного раздражения; от Винокура нас отделяет непроходимая бездна качественно иного переживания науки и в особенности литературы. Таковы, по кр<айней> мере, были мои вчерашние ощущения. В его выражениях меня поразило, что они вовсе не опорачивали мою работу, но зачеркивали ее целиком, в ее принципе. В своем ответе, внешне безукоризненно вежливом, я и дала понять, что, в сущности, тогда спорить не о чем, разве что о мировоззрениях. После доклада мы со Шкл<овским> и с Хардж<иевым> выпивали.
Я, кажется, собиралась написать тебе небольшое деловое письмо, а получилось этакое чудовище. Скажи Грише, что я была у Тальникова 16, подружилась с ним и получила от него заказ. Спроси Гр<ишу>, получил ли он мои деньги? Если получил, то пусть отдаст тебе 10 р<ублей>. Привет всем; особенно всем твоим, Гуковским и Купримовичам.
Целую. Л.
Если решите присылать темы, то сделайте это немедленно.
1 Письмо написано на листах школьной тетради в клетку; первый лист оборван по верхнему краю примерно на 5 см.
2 Н.Л. Степанову.
3 Александр Николаевич Тихонов (псевд. Серебров, 1880—1956) — издательский деятель, писатель. Был тесно связан с М. Горьким, принимал участие во многих его литературно-издательских начинаниях. В 1920-е гг. участвовал в руководстве издательством “Всемирная литература” (1918—1924), был редактором журналов “Восток”, “Русский современник”, “Современный Запад”, техническим руководителем издательства “Круг”, затем руководил издательством “Федерация”. В 1930—1936 гг. был главным редактором издательства “Academia” (в Москве). Редактировал серии “История фабрик и заводов”, “Жизнь замечательных людей”, “Исторические романы”.
4 Имеется в виду объединение писателей “Литературный центр конструктивистов” (ЛЦК), оформившееся в 1924 г. и осуществлявшее свою деятельность до 1930 г. Одним из основных руководителей объединения был И.Л. Сельвинский; в ЛЦК также входили К.Л. Зелинский, В.А. Луговской, Э.Г. Багрицкий, В.М. Инбер, Б.Н. Агапов, Н.А. Адуев, Е.И. Габрилович и др.
5 Илья (Карл) Львович Сельвинский (1899—1968) — поэт, писатель.
6 Корнелий Люцианович Зелинский (1896—1958) — литературовед, критик. При организации группы конструктивистов в Литературный центр конструктивистов
стал его ведущим теоретиком и критиком; см.: Зелинский К. Поэзия как смысл: Книга о конструктивизме. М., 1929.
7 Возможно, Иннокентий Александрович Оксенов (1897—1942) — поэт, критик, переводчик.
8 Проекты совместных изданий младоформалистов и конструктивистов остались без воплощения.
9 Борис Николаевич Агапов (1899—1973) — поэт, очеркист.
10 В.А. Гофманом.
11 См.: Бизнес: Сборник Литературного центра конструктивистов. М., 1929.
12 К этому времени Гинзбург уже сдала в сборник ГИИИ статью о творчестве Д.В. Веневитинова (см.: Гинзбург Л. Опыт философской лирики (Веневитинов) // Поэтика: Сборник статей. Л.: Academia, 1929 (Временник Отдела словесных искусств / ГИИИ. Вып. V). Постановление о печатании сборника подписано В.М. Жирмунским 15 января 1929 г.). Позднее Гинзбург напечатала рецензию на издание “Стихотворений” Д.В. Веневитинова в Большой серии “Библиотеки поэта” под редакцией В.Л. Комаровича (см.: Звезда. 1941. № 1. С. 177—178).
13 В конце 1920-х гг. В.Б. Шкловский написал историко-литературную книгу о русском “демократическом” писателе XVIII в. Матвее Комарове, в которой нашли отражение поиски Шкловского социологических путей изучения литературы. В этой книге движение русской литературы, а также развитие профессионализма писательского труда в России Шкловский связывал с феноменом русского лубка: “Во время А. Кантемира существовал единый русский литературный рынок, который князь расценивал как лубочный. При Чулкове, Новикове и Державине существует две группировки: буржуазная — лубочная (название условно) и дворянская — высокая. Лубочная была чрезвычайно крепка и имела у себя ряд имен” (Шкловский В. Матвей Комаров, житель города Москвы. Л., 1929. С. 78). О замысле этой книги и о желании заняться литературой XVIII в. Шкловский писал Ю.Н. Тынянову еще в первую половину осени 1928 г.: “Я буду писать о Матвее Комарове и еще раз очень серьезно предлагаю тебе написать какую-нибудь работу вместе. Возьмем, например, книгу: 18 век”; 27 ноября 1928 г. он сообщал тому же адресату: “Я работаю над 18 веком, читаю русские рыцарские романы и купил Остолопова. <…> Пишу книгу о Комарове, чувствую уже в 18 веке границы своего незнания” (Из переписки Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума с В. Шкловским / Вступ. заметка, публ. и коммент. О. Панченко // Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 191, 193). Идеи Шкловского о русской литературе XVIII в. и лубке нашли широкое отражение в работе, подготовленной его московскими учениками: Гриц Т., Тренин В., Никитин М. Словесность и коммерция: (Книжная Лавка Смирдина). М., 1929. Г.А. Гуковский в своей довольно разгромной рецензии на книгу Шкловского о Комарове уделяет внимание и работе его учеников: “Что касается отдельных конкретных мыслей, то их в книге две; первая — о том, что русская книжная торговля на широкий рынок (деятельность Смирдина) произошла от торговли лубочной литературой. Это — интересная мысль. На нее надо было потратить один печатный лист, — и самое лучшее было бы, если бы вместо всей книги был написан один этот лист. Вторая мысль — о том, что профессионализм в русской литературе тоже идет от лубка; первые писатели профессионалы — в лубочной литературе, потом в журнале и т.д. <…>” (Гуковский Гр. Шкловский как историк литературы // Звезда. 1930. № 1. С. 193).
14 См. примеч. 6 к письму 2.
15 В 1920-е гг. Б.М. Энгельгардт много занимался изучением творчества И.А. Гончарова. Им были впервые опубликованы рассказ Гончарова “Уха” и часть переписки Гончарова с Тургеневым (см.: И.А. Гончаров и И.С. Тургенев: По неизданным материалам Пушкинского Дома / Предисл. и ред. Б.М. Энгельгардта. Пб., 1923). К 1924 г. Энгельгардт закончил большую, объемом в 30 печатных листов, монографию о Гончарове. В условиях издательского рынка того времени опубликовать книгу такого объема оказалось невозможно, и впоследствии Энгельгардт сократил ее почти вдвое; но и вторая редакция монографии не вышла в свет, и в настоящее время обе редакции считаются утерянными. В 1930-е гг. Энгельгардт продолжал свою работу по изучению творчества Гончарова и в 1935 г. опубликовал статью о “Фрегате “Паллада””, по праву считающуюся одной из самых ярких страниц в отечественном изучении творческого наследия Гончарова (см. в изд.: Энгельгардт Б.М. Избранные труды / Под ред. А.Б. Муратова. СПб., 1995. С. 225—269).
16 Давид Лазаревич Тальников (1882—1961) — театровед, критик. Был сотрудником акционерного общества “Русский библиографический институт бр. А. и И. Гранат и К╟”. В издававшемся этим обществом 7-м (полностью переработанном) издании “Энциклопедического словаря Гранат” (1910—1948) сотрудничал с середины 1920-х гг. Г.А. Гуковский, написавший для последних томов этого издания более двух десятков словарных статей об отдельных писателях и литературных терминах.
15
Одесса, 4 сентября 1929
<В Ленинград>
Милый Борь, на открытку я ответила тебе открыткой, вероятно уже получил? Я не писала потому, что писать, в сущности, не хотелось никому (Грише и Виктору 1 писала по делам, а Нине от душевного умиления). Впрочем, быть может, твой “испортившийся характер” бессознательно для меня повлиял на это неписание. Я, разумеется, знала за тобой меланхолию и не сомневалась в том, что у тебя очередной приступ, а не все ли равно, как называется дурной характер — меланхолией или приступами мрачности и раздражения, как это бывает со мной.
В Одессе гостили Эйхенбаумы и мелькали Каверины 2. Года два тому назад меня забавляли такие встречи, а теперь скучно. Что это, постарение? Постарение, вероятно, в том, что я стала беречь время. На теннис и купанье не жалко, а на людей, не самонужнейших, жалко. Бум 3, впрочем, очень мил и нежен. Я даже пыталась было поговорить с ним по душе, о разных сомнениях и тревогах. Он сочувствует, но ничем не может помочь.
О сомнениях и тревогах (почти академических) хотела написать тебе, но мое перо стало лениво; м.б. на нем отяжелел <?> чопорный слог стареющего Гете. Какая невыразимая скука! Трудно все-таки сговориться с человеком, который находит “Первую девушку” поучительной, а “Итальянское путешествие” очаровательным.
Лето я провела скорее хорошо, чем плохо. Сейчас собираюсь на неделю в Крым. У меня на послезавтра билет до Севастополя, оттуда я начну обозревать Крым. Меня забавляет эта перспектива ходить одной по чужому городу. М.б., встречусь в Кострополе с Надеждой Герм. Здесь как-то очень круто наступила осень; она сказалась не столько прохладой, сколько внезапно установившейся тишиной (у нас тут все сразу уехали).
Здесь гастролирует Мейерхольд, я была на “Командарме 2”. До сих пор я думала, что худшего спектакля, чем “Клоп”, не существует, сейчас отказываюсь от этого мнения. В “Клопе” явно виноват Маяковский, <в> “Командарме” Сельв<инский> м.б. и невинен. У Мейерхольда актеры умеют ходить на голове, но разговаривать не умеют; можешь представить себе, какую кашу они сделали из стихов, да еще с заверченными рифмами. Что собственно сделал Сельвинский — осталось неясным (за недостатком дикции); Мейерхольд же сделал второсортный любительский спектакль с аттракционами (напр. кино-мультипликация), оперной сутолокой, конструктивными трюками восьмилетней давности и актерской бездарностью, от которой невозможно устоять на ногах! Третий день не могу опомниться4!
При всем том я думаю, что совершенно правильно создавать сейчас стиховую трагедию (и комедию?). М.б., я думаю так потому, что не люблю театра и с мучениями воспринимаю сценическую речь (могу ходить только в балет, оперетту, на обозрения с эстрадными номерами и т.п., словом, туда, где на сцене не говорят), мне кажется, что в стихах это должно легче проглатываться: стихи на сцене могут служить неким смазочным материалом.
Степка действительно гад, зря мы все торопились.
А не подать ли нам, в самом деле, на Academi’ю в суд, посоветуйся с кем-нибудь, умудренным опытом. Если от них нельзя больше ожидать никаких благ, то с паршивой овцы хоть шерсти клок. Боюсь только, что процесс можно вести лишь от имени Б<ориса> М<ихайловича>.
Очень счастлива, что вы с Гришей так хорошо отнеслись к антологии. Всю эту комбинацию с выпусками очень одобряю. Список и проспект, кот<орые> я послала Грише, были рассчитаны на другую форму издания. Я послала Яковлеву (зав<едующему> Зифом 5) письмо с тем же предложением, так что есть еще надежда на Зиф. Теперь о Хардж<иеве>: я привлекла его по двум причинам: во-первых, он может вести переговоры в Москве (письмо Яковлеву я послала с ним); во-вторых, он знает вещи, которых мы не знаем и на узнавание которых не можем сейчас тратить время. Ему-то и нужно дать те самые 60—80 гг., которыми ты меня стращаешь. Он библиоман и раскопает все, что надо, это важно. Если же он будет подводить и морочить голову, — ликвидируем его к чертовой матери. М.б. я сделала ошибку, но уж во всяком случае, не из филантропии, да и какая, скажи, пожалуйста, филантропия по отношению к Х<арджиеву>, кот<орый> сейчас устроен не хуже нас с тобой. Просто мне хотелось убыстрить темп дела, я ведь не воображала, что Гриша так рьяно за него возьмется. Отмечу еще, что Х<арджиев> в последнее время у Шкловского дисциплинировался. Впрочем, я почти уверена в том, что если дело пройдет в Л<ени>нгр<аде>, то он отпадет сам собой. Если же нет, то распределение 7-ми вып<усков>, состав кот<орых> мне сообщил Гриша, я мыслила следующим образом: I—II — Гриша, III—IV — я, V (60—80) — Хардж<иев>, VI—VII — ты. Если Хардж<иев> отпадет, то о V-ом вып<уске> придется подумать; забираться мне в совершенно неисследованную область для составления антологии вряд ли разумно. Нужно подыскать кого-нибудь, для кого это хоть несколько знакомый материал 6.
Вчера получила большое и очень лучезарное письмо от Веты. Она весьма довольна своим мужем. Надеюсь, что этот брак будет счастливым, во всяком случае, он был удивительно своевременным. Есть события, назревающие в биографии человека с такой же железной необходимостью, с какой они назревают в истории народов. Мы поняли, что Вете нужно войти в гавань именно теперь, когда увидели ее в Москве; между тем, как тогда, когда весной 25-ого г. она любила Юрочку 7 и пила с нами пиво, а потом делила свои вечера между чижом и Гуковскими — всякий ее брак был бы нелепостью.
Что делается с нашим экспериментальным сборником? Виктор, кот<орого> я запрашивала, не отвечает. Это очень важно для меня. У меня совсем задумана и продумана статейка, но не хочется начинать писать, ничего не зная об общем состоянии дела.
Сообщи, пожалуйста, все, что я пишу на антологические темы Грише, я отдельно ему не писала. Пишите мне вообще и по делам в Одессу.
Что касается нашего с тобой счастливого брака, то это, по кр<айней> мере в Харьковской версии, по-видимому, дело рук дочерей твоего славного двоюродного дяди. Мы с ними живем на одной даче, и они уже делали маме намеки на то, что мы можем породниться.
Привет от наших и от меня всем твоим.
Целую. Л.
Не вышла ли “Поэтика” с Веневитиновым? 8
1 Г.А. Гуковскому и В.А. Гофману.
2 В.А. Каверин (см. примеч. 5 к письму 3) и его жена Лидия Николаевна Каверина, урожд. Тынянова (1902—1984) — писатель, сестра Ю.Н. Тынянова.
3 Б.М. Эйхенбаум (см. примеч. 14 к письму 4).
4 Критические замечания Гинзбург о мейерхольдовской постановке трагедии И.Л. Сельвинского “Командарм 2” (1928; постановка 1929 г.) следует воспринимать на фоне общего и неизменного восхищения Гинзбург театром В.Э. Мейерхольда. К концу жизни Гинзбург иронически замечала в устных беседах, что ей нет смысла посещать современный театр, т.к. она в свое время смогла посмотреть все постановки Мейерхольда (сообщено К.А. Кумпан).
5 “ЗИФ” — акционерное кооперативное издательство “Земля и Фабрика” (Москва—Ленинград, 1922—1930). В справочном издании “Московские и ленинградские издатели и издательства двадцатых годов: Указатель” (Ч. I. М., 1990. С. 53) в общем списке сотрудников “Зифа” указан В.И. Яковлев, дополнительных сведений о котором мне разыскать не удалось, поэтому трудно судить — ведет ли Гинзбург речь именно о нем или о ком-либо другом.
6 Издание антологии, план которой изложен здесь Гинзбург, не состоялось.
7 Ю.Н. Тынянова (см. примеч. 18 к письму 2).
8 См. примеч. 12 к письму 14.
16
<Ялта> 18 сентября 1929
<В Ленинграде 27 сентября 1929> 1
Борюшка, если найду от тебя в Одессе какие-нибудь известия, буду отвечать; сейчас же хочу только послать привет из Крыма, в день своего отъезда (видишь, как благотворно на меня подействовала семейная сцена, кот<орую> ты мне устроил по тому поводу, что я другим пишу, а тебе не пишу). Я тут в течение 10-ти дней добросовестно занималась туризмом; для людей моего склада это, скорее, неприятно, чем приятно, но зато дает материал, нельзя жить без материала (а тем более писать). Я испробовала тут все водные и сухопутные способы сообщения, между прочим, от Симеиза до Ялты прошла пешком. Шла с рюкзаком, одна; вспоминала тебя, Нину и Лугу. Вчера на машине подымалась на Ай-Петри. Там ночуют и встречают восход солнца.
На этот раз солнце не взошло, то есть говорят, что взошло, но мы его, по случаю облаков, не видели. Целую. В 12.45 выезжаю пароходом в Одессу. Лиля.
1 Почтовая карточка на ленинградский адрес Б.Я. Бухштаба (см. примеч. 1 к письму 6). Почтовые штемпели: “<нрзб.> 20.9.29”, “Ленинград 27.9.29”.
17
Петергоф, 6 августа <1930> 1
Дорогой Борис, судя по открытке, ты путешествуешь бодрый духом. В Петергофе все благополучно. Только Хмельницк<ий> 2 чуть было не женился на Шуре. С ним приключился припадок астмы, она за ним ухаживала, т.е. преимущественно покоила его голову на своей груди. Проходя мимо их окна, все кашляли, чихали, пели (я не пела) и вообще стеснялись; только они не смущались и смотрели ясными глазами. Наконец, потребность в отдельной комнате стала настолько очевидной, что атмосфера сильно сгустилась; несчастный Кучеров 3 так и сидел под дверью в свою комнату, не решаясь не только войти, но даже постучать. Наконец, ко всеобщему удовольствию, Хм<ельницкий>, объявив Шуру своей невестой, уехал в Л<ени>нгр<ад> с тем, чтобы дня через два ехать с ней на юг. Но за эти два дня они успели разойтись и возненавидеть друг друга, что совсем неудивительно, т.к. они по настоянию Хм<ельницкого> читали друг другу свои дневники и т.п. глупости. Вообще вся история не делает чести ни сердцу, ни в особенности уму Сережи. Ты заметил, до какой степени не совпадает в людях способность к теоретическому мышленью и ум.
Сейчас в Петерг<офе> стало приятнее. Мне даже, правда с помощью криков и угроз, удается заставить детей гулять. По другую сторону полотна, в нескольких верстах, мы открыли места совсем деревенские, с молодым лесом и полями. Жалели о твоем отсутствии.
Олейн<иков> 4 уехал в командировку. С “Пинкертоном” 5 он все еще мурыжит. Как-то мне это не нравится, но без Вити я ничего решительного предпринять не могу, а списываться с Витей очень трудно. Ты ведь в Москве будешь бывать в “Мол<одой> Гв<ардии>”, м.б., застанешь еще Олейн<икова>; словом, если что-нибудь нащупаешь о “Пинкертоне” — напиши.
Кажется, мне придется отказаться от больших поездок. Курсы свертываются, я хочу переходить на рабфак 6, веду переговоры и отлучиться никак не могу. Вот разве что в самом начале Сент<ября> у меня будет дней 10—15 свободных. Этого хватило бы на поездку в один конец по Волге, — но не холодно ли в это время?
Теперь поручение: во-первых, посмотри, кто в “Нов<ом> мире” и как. Если Пол<онского> 7 нет налицо, то м.б. лучше подождать. Если они меня знают, — то тем хуже для меня. Если не знают, — внуши, что я лицо с печатными трудами и общественным положением (б<ывший> аспирант ИЛЯЗВ’а, б<ывший> научный сотр<удник> Г.И.И.И., б<ывший> преподаватель В.Г.К.И. и т.д.).
Статья предположительно называется: “Марсель Пруст и проблемы психологического романа”. Объем — предположительно 1 1/2 л<иста>. Вообще подчеркни предположительность, т.е. статья еще материал, который, по прекрасному выражению К. Зелинского, можно “повернуть в ту или другую сторону”.
Статья не имеет специального “французского” интереса; она проблемная; в частности: Пруст и социальный роман, структура “социального персонажа” и т.п.
Статья не была написана специально для журнала, поэтому в случае принципиального согласия возможны всякие переделки 8.
В случае надобности, я имею возможность приехать на короткое время в Москву для переговоров.
Не думаешь ли ты повидать Рину 9? Ее адрес и телеф<он> тебе скажут у Типотов. Тел<ефон> Типотов 4—12—83. Если увидишь Рину — кланяйся.
Жду ответа. Рукопись могу немедленно выслать, а впоследствии и сама приехать.
Необходимо сообщить тебе еще один Петергофский случай. У Сережи ночью был страшный припадок астмы. Кучеров в третьем часу побежал в Здравницу Рабпроса за врачом. Врач сначала ругался, потом размяк. Спрашивает Сережу: вы где же работаете? — Да, я, собственно, не работаю, я литератор. Врач вышел с Кучеровым на террасу, — а вы где работаете? — я, видите ли, тоже литератор.
Врач: Что ли вы так вдвоем и живете… холостяки? Кучеров (ошалевший): да, мы, собственно, холостяки, но тут с нами еще живут девицы.
После этого врач слабо хихикнул и ушел. Девочки слышали разговор из своей комнаты.
Целую. Пиши скорее.
Л.
1 В оригинале письма год при дате не был указан, но рядом с числом стоит сделанная позднее Бухштабом (?) карандашная помета: “930 г.”.
2 Сергей Исаакович Хмельницкий (1907—1952) — писатель. Двоюродный брат Г.А. Гуковского. Родился и до 1926 г. жил в Одессе. С 1922 по 1924 г. работал конторщиком в Американской администрации помощи голодающим; в 1924 г. — в Одесском Губархиве на должности секретаря и инспектора; в 1925 г. — архивариусом Одесского Губпрофсовета. В начале 1926 г. переезжает в Ленинград и в течение десяти месяцев работает в должности конторщика-архивариуса на Ленинградском телефонном заводе “Красная заря”. Осенью 1926 г. поступает на Словесное отделение ВГКИ. В отношении из ГИИИ в Одесскую городскую публичную библиотеку от 23 июня 1927 г. сообщается, что Хмельницкий “в настоящее время подготовляет работу по истории русского символизма” (ЦГАЛИ СПб. Ф. 59. Оп. 2. Ед. хр. 1080. Л. 10). 5 сентября 1928 г. Хмельницкий пишет заявление на имя декана Словесного отделения ВГКИ с просьбой об отсрочке сдачи зачетов за 2-й курс, сообщая: “В течение же всего лета, равно как и в настоящий момент, я занят подготовкой к печати “Дневников” декабриста В.К. Кюхельбекера, на что у меня с Леногиз’ом заключен договор; работа должна быть сдана в начале октября. Вместе с тем, работа, мною выполняемая (редакция и комментарии), свидетельствует о серьезности моих занятий в области истории русской литературы” (Там же. Л. 11); см.: Дневник В.К. Кюхельбекера / Предисл. Ю. Тынянова; ред., введение и примеч. В. Орлова и С. Хмельницкого. Л.: Прибой, 1929. См. о нем также: Гинзбург 1989: 133.
3 Анатолий Яковлевич Кучеров (1907—1968) — литературовед, писатель. До 1927 г. жил в Киеве, где окончил Киевскую мастерскую слова и преподавал в 1926 г. теорию прозы в литературной студии. В 1927 г. переехал в Ленинград и поступил на Словесное отделение ВГКИ, с того же времени работал сотрудником в газете “Смена”. Личное дело студента ВГКИ А.Я Кучерова см.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 59. Оп. 2. Ед. хр. 797.
4 Николай Макарович Олейников (1895—1942) — поэт, писатель. Входил в литературную группу “Обэриу”. В конце 1920-х—начале 1930-х гг. работал в издательстве “Молодая гвардия”. Редактировал детские журналы “Еж” (1928—1929), “Чиж” (1934, 1937), “Сверчок” (1937). Гинзбург и Олейников одновременно сотрудничали в Детской секции Госиздата. Впоследствии Гинзбург писала об Олейникове: “На рубеже 20—30-х годов я много встречалась с этим необыкновенным человеком” (Гинзбург Л. Николай Олейников // Гинзбург 1989: 379). См. о нем также в Записных книжках: Гинзбург 1989: 122, 123, 130.
5 См.: Гинзбург Л. Агентство Пинкертона. М.; Л.: ОГИЗ “Молодая гвардия”, 1932. — 188 с. — 11 000 экз. (обложку и рисунки к книжке выполнила Е. Сафонова, редактором была Л. Чуковская). В 1931 г. Гинзбург записала: “Главная тяжесть, должно быть, от книги, которая почти месяц безответно лежит в редакции” (Гинзбург 1989: 115; см. также с.122, 123, 125). В 1932 г., после выхода книги, она замечала: “Я написала не свою книгу (“Агентство Пинкертона”). Как кто-то сказал: сознательный литературный фальсификат. Настоящая вещь — выражение и поиски способов выражения, заранее неизвестных. Здесь — условия заданы и вообще даны те элементы, которые являются искомыми в процессе настоящего творчества. Здесь нужно только что-то сделать с этими элементами — и получается вещь не своя, но для самого себя интересная; творческое удовольствие особого качества” (Там же. С. 131).
6 В 1930 г. ГИИИ был реорганизован и переименован в Государственную академию искусствознания; на этом закончилась его история как оплота и пристанища формалистов. Вместе с ГИИИ прекратили свое существование и ВГКИ. В течение нескольких лет после этого Гинзбург преподавала на рабочем факультете.
7 Вячеслав Павлович Полонский (настоящая фамилия — Гусин; 1886—1932) — критик, историк, журналист. В 1926—1931 гг. редактировал журнал “Новый мир”.
8 Интерес к творчеству М. Пруста сопровождал Гинзбург в течение всей ее жизни. Еще в 1927 г. она оставила в своих Записных книжках отдельный пассаж, посвященный Прусту (см.: Гинзбург 1989: 44—46). Статья, о которой Гинзбург ведет речь в комментируемом письме, в печати не появилась; в 1931 г. она записала: “Я как-то полгода писала заведомо бесплатную статью о Прусте” (Там же. С. 115). Наблюдения Гинзбург над романом Пруста “В поисках утраченного времени” составили впоследствии отдельный фрагмент книги, ставшей одной из вершин ее научного творчества (см.: Гинзбург Л. О психологической прозе. Л., 1977. С. 368—384).
9 Р.В. Зеленую.
18
Ленинград, 7 июля 1936
<В Коктебеле 11 июля 1936>1
Милый Борис, открытку за открытку. Не могу сказать, чтобы ты писал в ликующем тоне. Впрочем, того и следовало ожидать. Признаюсь, мне чем дальше, тем меньше туда хочется (хочу, напротив того, такой жизни). Пока что 10-ого собираюсь выехать на Москву, числа 15—16 быть в Крыму, совершить рейс Бахчисарай — Кокозы — м.б. Старый Крым (день или два) — Коктебель. Все это между 16—25. До отъезда прокомментирую, по-видимому, 17 писем. Это адская работа; каждый день сижу, как на службе, в ИНЛИ 2 и до поздней ночи дома. Кроме того, она тяжела морально, п.ч. убожество, глупость, пошлость всех мемуарных материалов о Пушкине наводит тоску. И кто о нем писал — кишиневские чиновники и не вполне приличные женщины. А кто мог написать — Вяземский, напр<имер> — те не написали нарочно 3. Я могла бы комментировать и зарабатывать еще долго, только бери! Но ставлю лимит, п.ч. себе дороже. Не отдыхать больше не могу. Гр<иша> с этим томом влип 4, как всегда набрал и ничего не успевает к сроку. Операция Веты сошла благополучно, хотя, кажется, сильно ее измучила. Она уже дома. Привет С.А. 5 и прочим, кому найдешь нужным.
Л.
1 Почтовая карточка. Адрес: “Крым. Коктебель. Санаторий Ленинградского Литфонда. Борису Яковлевичу Бухштабу”. Почтовые штемпели: “Ленинград 8.7.36”, “Коктебель. Крым 11.7.36”.
2 С 1930 по 1932 г. образованный на основе слияния Пушкинского Дома, Толстовского музея и Комиссии по изданию сочинений Пушкина научно-исследовательский институт официально именовался Институт новой русской литературы (сокращенно — ИНЛИ). 24 ноября 1931 г. решением Отделения общественных наук АН СССР ИНЛИ был слит с Комиссией древнерусской литературы и в новом положении об институте, утвержденном в 1932 г., получил свое современное название — Институт русской литературы (ИРЛИ). Однако старая аббревиатура — ИНЛИ — нередко использовалась в неофициальных документах на протяжении всех 1930-х гг.
3 Через год Гинзбург опубликовала статью “Пушкин в оценке современников” (Литературный Ленинград. 1937. № 7).
4 Речь идет о подготовке Академического собрания сочинений Пушкина, готовившегося к 100-летию со дня смерти поэта. Сначала предполагалось снабдить все тома издания приличествующим случаю добротным научным комментарием, над которым одновременно вел работу большой коллектив ученых, однако, по чисто идеологическим соображениям и для убыстрения подготовки томов к выходу из печати, власти распорядились оставить все издание вовсе без комментариев. Г.А. Гуковский был редактором одного из томов переписки; в том же 1936 г. “хроника” сообщала о ходе подготовки Академического собрания Пушкина: “Заканчивается подготовкой к печати <…> т. XV (Переписка 1826—1830 гг. Редакторы Г.А. Гуковский и Д.П. Якубович. В комментировании писем участвуют Н.В. Измайлов, Б.В. Казанский, Л.Б. Модзалевский и И.М. Троцкий)” (Пушкинская комиссия Академии наук СССР // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. [Вып.] 1. М.; Л., 1936. С. 364). Как видно из комментируемого письма, Гинзбург также принимала участие в подготовке комментария, по крайней мере, к этому тому академического Пушкина.
5 Возможно, Соломон Абрамович Рейсер (1905—1989) — историк литературы, библиограф, текстолог; профессор Ленинградского института культуры. Близкий друг Б.Я. Бухштаба; двоюродный брат М.Л. Тронской. Окончил литературно-лингвистическое отделение Высшего института народного образования им. М.П. Драгоманова (так тогда назывался Киевский университет). В 1926 г. приехал в Ленинград, посещал семинары в ЛГУ и ГИИИ. В 1928 г. по предложению Б.М. Эйхенбаума был зачислен в аспирантуру ГИИИ, в секцию новой и новейшей литературы. Был секретарем исследовательского семинара Б.М. Эйхенбаума по литературному быту.
19
<Новые Санжары> 14 июля 19<3>7 1
<В Ленинград>
Милый Боря, наконец, получила открытку. Кроме письма, я тоже отправила тебе открытку, в кот<орой> делала более конкретные предложения относительно твоего приезда. Не знаю, получил ли ты ее? Я пока живу здесь с удовольствием. Я очень давно не жила так спокойно, даже летом — и все больше убеждаюсь, что это душевное состояние мне совсем не надоедает. Тем более что я немного пописываю и читаю Гегеля. Т.ч. я не вижу оснований спешить уезжать. Но с другой стороны, перед возвращением, не мешало бы проездиться. Если бы ты приехал, — мы посмотрели бы. Прожили бы здесь некое количество времени, а потом могли бы съездить — например, по Днепру или даже в Туак?.. Неужто ты не можешь выбраться, хоть к концу июля? “Плюнь на суку “Северную Пчелу””, — как писал некогда Пушкин 2 (я имею в виду Плотк<ина> 3 и прочих)! Гук<овский> и Жирм<унский> пробудут здесь до середины Августа; впрочем, их планы вообще неопределенны. Теперь о твоем устройстве. — Гриша говорит, что после их отъезда ты мог бы поселиться в их доме, кот<орый> все равно оплачен. Но, во-первых, неизвестно, где жить до их отъезда. У них и так нестерпимый бедлам. Во-вторых, если ты не будешь платить за квартиры, хозяева будут крыситься, — что скучно. В-трет<ьих>, — опытные люди говорят, что там это тебе обойдется дороже в хозяйственном отношении, т.к. надо будет покупать дрова, и вообще хозяева, чтобы отвести душу, будут с тебя снимать кожу по каждому поводу. Словом, тебе лучше ориентироваться на мой скромный дом, кот<орый>, кстати, не в пример приятнее в пейзажном отношении. Я писала, что здесь снимает комнату Нат. Ис. Изразцова 4, кот<орая> уезжает числа 25-ого. Если бы ты меня уполномочил, я могу снять эту комнату для тебя и даже дать задаток. Она заплатила за месяц 180 р<ублей> с услугами, т.е. с готовкой обеда и проч<им>. Я плачу 200 — за два месяца, но они ведь здесь не особенно считаются со сроками. По случаю конца сезона можно все же дать меньше. Конечно, за месяц можно было бы дать, скажем, 150 р<ублей>; меня смущает только, что вдруг ты приедешь около 1-го, а в середине Августа мы захотим уехать? Здесь, впрочем, возможна еще одна комбинация с маленькой комнаткой, из кот<орой> надо проходить через хозяйскую. За нее взяли бы дешево. Но я боюсь, что тогда они в комнату Н.И. впустят целое семейство, и будет бедлам. Словом, решай. М.б. они и согласятся считать за две недели. М.б. вообще уступят. Но как максимум надо брать рубл<ей> 150. — для большой комнаты. За это тебе гарантируется приличная комната, абсолютно без клопов; классический украинский пейзаж и отсутствие хозяйственных забот. Лучше, пожалуй, если ты мне дашь телеграмму, т.к. здесь есть какие-то претенденты, и хозяйка волнуется.
Вообще, я думаю, тебе будет занятно посмотреть эти места. Прогулки есть превосходные, пешком и речкой. Вчера мы с Гр<ишей> ездили в Лещиновку, по делам Энг., кот<орые> все напутали, — на челне. Туда и обр<атно> это километров 20-ть. Обратно прошли в два весла классно — 10-ть кил<ометров> против течения в 2 ч<аса> 36 м<инут>. Это замечательно красивая дорога. Собираемся съездить в Полтаву (40 м<инут> автобусом), а оттуда в Диканьку 5.
Относительно Гук<овских> — Жирм<унских> я вполне независима, хочу — вижусь, не хочу — нет. Это ничуть меня не стесняет. В общем, решайся, лучше телеграфно для ясности. Привет. Л.
1 В начале письма проставлена дата: “14/VII<?>7”; первая цифра года смазана и не прочитывается. Но содержание письма (например, упоминание Л.А. Плоткина и пр.) позволяет с уверенностью датировать письмо 1937 г. См. также ниже — примеч. 5 к данному письму.
В 1920—1930 гг. одним из популярных в близком Гинзбург кругу ленинградских филологов (прежде всего — в семье Г.А. Гуковского) мест летнего отдыха было местечко под Полтавой — Новые Санжары (Сенжары), расположенное на реке Ворскле (в то время — Харьковская, ныне — Полтавская область). Помимо Гуковских (см. выше, в письме от 7 июля 1927 г., просьбу Гинзбург к Бухштабу прислать “Гришин сенжарский адрес”) там отдыхали также Б.М. Эйхенбаум, В.М. Жирмунский с семьями и др. Упоминаемые в комментируемом письме географические реалии позволяют сделать вывод, что совместный отдых летом 1937 г. Гинзбург, Гуковские и Жирмунские проводили именно в Новых Санжарах.
2 Из письма А.С. Пушкина М.П. Погодину 19 февраля 1828 г.: “А вы, любезный Михайло Петрович, утешьтесь, и, как говорит Тредьяковский, плюньте на суку “Сев<ерную> Пчелу”” (ПСС. Т. 14. [М.; Л.:] 1941. С. 5).
3 Лев Абрамович Плоткин (1906—1978) — литературовед, критик; профессор. С 1945 по 1971 г. преподавал в ЛГУ, в 1960 г. исполнял обязанности заведующего кафедрой советской литературы. Был заместителем директора Пушкинского Дома.
4 Наталья Исааковна Изразцова, урожд. Хмельницкая (1888—1965) — двоюродная сестра Г.А. Гуковского, родная сестра С.И. Хмельницого. Окончила Бестужевские курсы в Петербурге; участвовала в революционной деятельности, состояла сначала в партии эсеров, затем в РСДРП. Была известна под партийной кличкой “Наташа Балтийская”. В 1917 г. выполняла поручения Петроградского Совета. После Октябрьского переворота переехала в Москву, работала стенографисткой в Кремле, в Наркомате авиационной промышленности и т.п.
5 По-видимому, об этой же поездке на Украину и связанных с ней событиях идет речь и в позднейшем воспоминании Гинзбург: “Летом 1938-го года мы с Жирмунскими и Гуковскими жили в деревне на Полтавщине. Там все еще было полно памятью о голоде, за собой в Ленинграде мы оставили разгром. Время мы
проводили самым приятным образом. Совершали экскурсии на челнах, высаживаясь на каком-то необитаемом острове. Ездили на несколько дней в Полтаву с разными смешными дорожными происшествиями” (Гинзбург Л. “И заодно с правопорядком” // Гинзбург 1989: 307). В очерке, написанном в 1980 г., через несколько десятков лет после описываемых событий, ошибка в один год вполне простительна для мемуариста, но не исключено, что Гинзбург могла сознательно скорректировать факты, датировав поездку годом позже: указанный очерк посвящен размышлениям о типах человеческого поведения в тоталитарном обществе, и процитированный автобиографический фрагмент послужил иллюстрацией для одного из изложенных эссеистом суждений; ретроспективное отнесение отдыха на Полтавщине к лету 1938 г. углубляло в контексте этого суждения внутреннее содержание иллюстрации, обостряя общий исторический фон, на котором происходили описываемые события. Вероятно, подспудным следствием этого исторического фона — разгар “ежовских” репрессий — стала фраза из начала комментируемого письма: “Я очень давно не жила так спокойно<…>”.
ПРИЛОЖЕНИЕ I
Аспирантский план научной работы Л.Я. Гинзбург. 1927 г.
Аспиранта Лидии Яковлевны Гинзбург
Поступления 1926 г.
Программа.
Центральная тема: Толстой в 60-х годах.
Работа Толстого над историческим романом (“Декабристы”, “Война и мир”, Петр I).
1) “Война и мир” как исторический роман.
Традиции русского исторического романа. Жанровые признаки и основные проблемы русской историч<еской> повести и романа, времени их расцвета (30-е гг.). Отношение между действительностью и вымыслом; литературная археология (couleur locale 1); материал героический и материал бытописательный. Судьба этих жанровых проблем в позднейшей литературе.
Отношение к ним Толстого — теоретическое и практическое. Сознательная жанровая недифференцированность “Войны и мира”. Элементы исторического романа, психологического романа, хроники и т.д. Недоумение критики. Протесты представителей старшего поколения с точки зрения жанровых норм историч<еского> романа: борьба с разрушительной тематикой Толстого; требование героических тем.
Работа Толстого над источниками. Метод использования документов и других материалов.
Чисто историческая часть “Войны и мира”. Философия истории Толстого.
Отношение историков и очевидцев событий 1812-ого г. к роману Толстого (Драгомиров, Делянков). Обвинения в отступлении от истины.
Незаконченные исторические романы Толстого.
2) “Война и мир” как завершение первого периода литературной деятельности Толстого.
“Севастопольские рассказы” к<а>к первые “военные” опыты Толстого. “Война и мир” развивает целый ряд элементов “Севастопольских рассказов” (темы, ситуации, характеры).
Другая линия в творчестве раннего Толстого: семейная дворянская повесть. Влияние Тургенева. Период приспособления к взглядам, господствовавшим в кружке “Современника” (Анненков, Дружинин, Боткин).
“Семейное счастье” как последний этап Толстого на этом пути.
Как перерабатывает “Война и мир” элементы семейной повести. Западноевропейские традиции семейного романа.
3) 60-е годы как эпоха окончательного выявления литературной индивидуальности Толстого.
Кризис в творчестве Толстого после “Семейного счастья”. Уход от литературы в педагогическую работу. Толстой к<а>к “забытый писатель” (в 1862 г. статья Ап. Григорьева: “Об одном из забытых явлений нашей литературы”).
Толстой преодолевает Тургеневскую манеру. Статья “Кому у кого учиться писать — крестьянским детям у нас или нам у крестьянских детей” как памфлет на “литературщину”.
Не определившееся еще в 60-х гг. положение Толстого посреди борьбы между “аристократической” и народнической “мужеловствующей” литературой. С одной стороны, резкий отход от традиций семейной дворянской повести; с другой стороны, скептическое отношение к языковым и сюжетным экспериментам народнической литературы (Писемский, Григорович, Потехин, Помяловский и т.д.).
Исторический роман к<а>к попытка заменить обычный материал
60-х гг. — материалом идеализированного и героического дворянского быта начала века.
I. Историко-социологическая работа: Славянофилы 30-х гг. как общественное течение.
Зарождение русского Гегельянства. Московские любомудры 20-х годов. Кружок “Московского Вестника”. Понятие народности у ранних славянофилов. Отношения представителей идеи “официальной народности” (Погодин, Шевырев) и славянофилов. “Московск<ий> Наблюдатель” к<а>к орган общественной мысли. Отношения ранних славянофилов и ранних западников; причины и этапы их расхождения.
II. Работа на иностранном материале:
Флобер к<а>к представитель психологического и натуралистического романа.
III. Поэтические группировки 30-х годов.
1) Журнально-литературная обстановка 30-х гг.
Падение специфически литературных интересов, которыми определялись группировки начала 19-го в.
Значение, которое приобретают для группировок 30-х гг. — социальные и бытовые связи и отношения. “Аристократическая” и “демократическая” литература. Литературные “аристократы” с их внелитературным лозунгом объединения “порядочных людей” (“Литературная Газета” Дельвига, “Современник” Пушкина).
Профессионализация литературы (новые условия оплаты литерат<урного> труда). “Библиотека для Чтения” как образец журнала, работающего на новых коммерческих основаниях.
Обозначающиеся ко второй половине 30-х гг. идеологические группировки (будущие западники и славянофилы) и их литературное значение.
2) Представители “высокой поэзии” 20-х и 10-х гг.: Жуковский, Вяземский, Пушкин, Баратынский. Их положение в 30-х гг. “Антипушкинское” движение.
Эпигоны поэтической системы 20-х гг. (бар. Розен, Трилунный, Щастный и т.д.).
Литературные формации конца 20-х и 30-х гг.:
а) Московские архаисты (группа “Моск<овского> Вестн<ика>”). Их связи с архаистами 10-х и 20-х гг., с одной стороны; с Жуковским — с другой. Принципы философской и дидактической поэзии. Роль Веневитинова. Шевырев как теоретик группы. Поэтическая практика Шевырева, Хомякова, Языкова; впоследствии Кар. Павловой и Ив. Аксакова. Путь от творчества московских архаистов к творчеству Тютчева и Некрасова.
b) Петербургская группа. Элементы, группировавшиеся вокруг “Библ<иотеки> для Чт<ения>” Сенковского. “Смирдинская литература” к<а>к литература, ориентирующаяся на неквалифицированного читателя. Беспринципность и безвкусица, как признаки, кот<орыми> современники характеризуют эту группу. Социальное истолкование современниками характера этой группы (Белинский, Полевой и др.). Борьба между литературной Москвой и литературным Петербургом.
Петербургские поэты: Кукольник, Тимофеев, Ершов и т.д.
Бенедиктов. Полемика 1835—1836 г. вокруг Бенедиктова (Шевырев, Белинский и др.). Промежуточное положение Бенед<иктова> между московской и петерб<ургской> группами (элементы литературной “безвкусицы” и элементы патетического и архаического стиля в его поэзии). История отношений Белинского к Бенедиктову.
Лингвистическая работа: Лексические пласты в поэтическ<ом> языке 30-х гг.
Поэтика: Ритмико-синтаксические параллелизмы у Бенедиктова.
Библиография: В наст<оящее> время составляю библиографию поэтов 30-х гг. Точное название темы сообщу дополнительно.
Архивная работа: В наст<оящее> время работаю в Пушкинском Доме. Точное наименование темы сообщу дополнительно.
Л. Гинзбург
Аспирантский план Л.Я. Гинзбург публикуется по автографу, сохранившемуся среди материалов ее личного дела в архиве ИЛЯЗВ (ПФА РАН. Ф. 302. Оп. 2. Ед. хр. 62. Л. 10—11об.). За планом Гинзбург следует сделанная рукой Б.М. Эйхенбаума приписка: “Лидия Яковлевна Гинзбург работала под моим руководством с 1922 г. и читала в моих семинариях ряд работ. Тему “Работа Толстого над историческим романом” считаю подходящей для монографии и общий план работы Л.Я. Гинзбург одобряю. 17/I.1927. Б. Эйхенбаум”.
В том же деле имеется рукописное (автограф Б.В. Томашевского) отношение в Коллегию ИЛЯЗВ от 1 февраля 1927 г. (л. 9):
“В Коллегию И.Л.Я.З.В.
Секция Ново’ и Нове’йшей Литературы, рассмотрев на заседании 21 января 1927 г. представленный при сем план аспиранта Лидии Яковлевны Гинцбург <так!>, постановила: считая общее построение плана удовлетворяющим нормам, утвержденным для аспирантов секции, настоящий план утвердить.
Настоящее постановление довожу до сведения Коллегии.
Секретарь IV с<екции> БТомашевский”.
В представленном Гинзбург плане несколько неожиданным, на мой взгляд, является то, что центральной темой ее научной работы заявлен “Толстой в 60-х годах”. Несомненно, выбор этой темы был подсказан занятиями Толстым ее научного руководителя — Б.М. Эйхенбаума. Однако все прочие материалы с бесспорной определенностью свидетельствуют, что в центре научных интересов Гинзбург в 1920-е гг. стоял все же не Толстой. В записи 1931 г., поводом для которой послужили тяжелые душевные переживания по поводу состоявшегося к этому времени крушения надежд на прямое и высокое научное будущее, основанное на относительной духовной свободе, царившей в стенах ГИИИ, Гинзбург, в частности, отметила: “Совсем не так давно, до смешного даже недавно я впервые выговорила словами, что моя диссертация — книга о поэзии 1830-х годов — никогда не будет написана” (Гинзбург 1989: 117). Резонно предположить, что выбор творчества Л. Толстого в качестве центральной темы научной работы был необходимой уступкой (совсем не обязательно рассчитанной на реальное воплощение) атмосфере ИЛЯЗВ, — гораздо более “академического” и подверженного официальным идеологическим установкам, нежели ГИИИ, научного учреждения (что все же не спасло и его от последовавшей в 1930 г. “проработки” и реорганизации). Для прохождения аспирантского плана через Коллегию ИЛЯЗВ и следующие “вышестоящие инстанции” в качестве его центральной фигуры требовался более “серьезный” и “благонадежный” писатель, чем, например, “любомудры” или князь П.А. Вяземский (“графство” Толстого прощалось ему “за заслуги перед народом”).
Об аспирантском сюжете в биографии Гинзбург см. примеч. 4 к письму 4 и Приложение II.
ПРИЛОЖЕНИЕ II
Письмо Л.Я. Гинзбург В.М. Жирмунскому 1928 года1
Москва, 26 января 1928
<В Ленинград>
Глубокоуважаемый Виктор Максимович, необыкновенное внимание, которое Вы проявили по отношению к моим делам, дает мне некоторое право обеспокоить Вас письменным отчетом обо всех Московских перипетиях.
Первый этап: визит к Гринченко 2, которого я застаю за изучением моих бумаг. Между прочим Гр<инченко> говорит: вы, конечно, знаете ту формальную формулировку, которую выставила против вас Коллегия ИЛЯЗВ’а 3? Я удивлена. Я сообщаю Гринченко, что Коллегия настаивает на своей полной неосведомленности в этом деле. На этот раз удивлен Гринченко. Он сообщает, что Коллегия не включила меня в штаты на том основании, что мною не были своевременно представлены сведения о моем материальном положении.
Виктор Максимович, помните ли Вы о том, к<а>к Вы однажды сказали мне, что видели в канцелярии запрос на мое имя. Когда я, по Вашему указанию, обратилась к Ухтомской 4, то оказалось, что бумажка была мне послана. Я ее не получала, быть может, по случаю перемены адреса.
Тогда же я ответила на запрос, прибавив заявление на имя Коллегии, в котором излагались причины запоздания. Никто больше не сказал мне по этому поводу ни одного слова. С тех пор я впервые услышала об этой бумажке в Гус’е 5.
Второй этап: свидание с секретарем Фриче 6 Чарским, который был подавляюще любезен, вплоть до того, что сам звонил мне по телефону, чтобы вызвать на прием к Фриче. Надо думать, что я обязана этим в значительной мере Вашим письмам, которые были Чарскому известны.
Наконец, прием у Фриче, происходивший у него на квартире и продолжавшийся довольно долго. Я сказала, что меня удивляет эта канцелярская (чуть не сказала формалистическая, но вовремя удержалась) мотивировка, и указала ему на ряд возможностей, которыми располагала Коллегия для того, чтобы выяснить причины моего молчания; не говоря уже о вторичной повестке, которые рассылает даже почта. Ф<риче> согласился. Он не счел нужным скрывать, что считает эту мотивировку предлогом. Прямо сказал: я запрошу Коллегию об истинных причинах.
Окончательный результат разговора: он считает мотивировку недостаточной, он полагает, что я должна быть восстановлена, но свободных денег уже нет; следовательно, он может только сообщить коллегии свое мнение и свои пожелания.
Четвертый (и пока последний) этап: вчера попадаю в Гус во время заседания, на котором меня разбирают. Из знакомых присутствуют Гринченко, Удальцов, Фриче. Я опять даю показания. Результаты: добродетель торжествует, но… денег все-таки нет. Поэтому Гус постановляет, помимо Коллегии и обычных инстанций, считать меня первым кандидатом на первые деньги, которые будут. Какие-то суммы обещаны Гус’у Совнаркомом, поэтому дело направляется в Совнарком. Может быть, пройдет месяц, а м.б. больше и даже много больше. Что касается возвращения в лоно Г.И.И.И., то я говорила об этом с Гринченко и с Фриче, но сочувствия не встретила.
Они говорят, что вопрос должен разрешаться принципиально; что если я не буду восстановлена в штатах ИЛЯЗВ’а, то и в Г.И.И.И. я могу перейти только в качестве сверхштатного аспиранта, что, по их мнению, нерационально. Таким образом, сведения Якова Анат. 7 оказались, по обыкновению, несколько фантастическими. Я привела ряд доводов в пользу перехода, но сильно настаивать не имела возможности. Фр<иче> был, кажется, шокирован моей готовностью отказаться от звания аспиранта Иссл<едовательского> Инст<итута> при Л.Г.У.
Надеюсь, что, по возвращении в Л<ени>нгр<ад>, мне представится тот или иной случай довести до сведения Н.А. Яковлева 8, что Москва не считает нужным принимать участие в ленинградской инсценировке неведения и добродушия Коллегии ИЛЯЗВ’а.
Извините мои описательные длинноты; мне хотелось дать Вам понятие обо всем ходе этого любопытного дела.
Позвольте еще раз поблагодарить Вас за все Вами сделанное.
Уважающая Вас
Л. Гинзбург
P.S. Я задержусь в Москве еще на некоторое время, если бы у Вас были какие-нибудь директивы, то их можно передать Грише 9 или Бухштабу, у кот<орых> имеется мой адрес.
1 Публикуется по автографу, хранящемуся в “академическом” архиве В.М. Жирмунского (ПФА РАН. Ф. 1001. Оп. 3. Ед. хр. 314. Л. 1—4). Здесь же хранится поздравительная “юбилейная” телеграмма, отправленная 2 августа 1961 г. из Полтавы в Одессу: “Дорогого Виктора Максимовича горячо поздравляет его ученица — Гинзбург” (Л. 5); и письмо Гинзбург Жирмунскому (Л. 6) от 23 ноября 1969 г., следующего содержания:
“Дорогой Виктор Максимович!
Прости, что я не поблагодарила своевременно за присылку ахматовской публикации из “Звезды”. Я ждала твоего возвращения из Узкого, а потом на меня с такой силой нахлынули дела, связанные с моим переселением, что вся остальная жизнь исчезла из поля зрения. Сейчас дела эти уже все решены, хотя сам переезд еще не состоялся.
Итак, разреши поблагодарить тебя не только за память и внимание, но и за то большое дело, которое ты делаешь своими статьями и публикациями наследия Анны Андреевны.
ЛГинзбург”.
2 Ученый секретарь Комиссии по подготовке научных работников при Президиуме Гос. ученого совета Наркомпроса РСФСР.
3 Хлопоты Гинзбург были связаны с решением Президиума РАНИОН, о котором Гинзбург была извещена специальным отношением Коллегии ИЛЯЗВ от 16 декабря 1927 г.: “Л.Я. ГИНЗБУРГ. Срочно. Уведомляю Вас, что, согласно постановления Президиума РАНИОН от 9-го сего Декабря, Вы отчислены из состава штатных аспирантов ИЛЯЗВ, причем по постановлению Коллегии от 18-го сего Декабря, Институтом возбуждено ходатайство о восстановлении Вас в качестве сверхштатного аспиранта” (ПФА РАН. Ф. 302. Оп. 2. Ед. хр. 62. Л. 7). Зачисление в сверхштатные аспиранты не давало права на получение стипендии.
В постановлении Президиума РАНИОН (в ведение которой осенью 1927 г. был передан ИЛЯЗВ) на заседании 9 декабря 1927 г., на котором был заслушан доклад “Комиссии по обследованию работы ИЛЯЗВа (тов. Магеровский и Ванаг)”, в частности, говорилось:
“7. Признать, что количество подготовляемых к научной работе лиц по Институту далеко выходит за пределы возможности плодотворной плановой работы по подготовке. Ввиду этого Президиум находит целесообразным:
а) ликвидировать Институт прикомандированных, предложив всем числившимся в списках прикомандированных возбудить в обычном порядке вопрос о зачислении в аспиранты. <…>
8. В целях укрепления состава молодых начинающих работников по языку и литературе марксистами, допустить условно на текущий академический год к занятиям в институте т.т.: Баушева К.М., Вольпе Ц.С., Молодцова, В.А., Журбину, Камегулова, Короткова, Рабинович и Майзеля <…>
9. Считать целесообразным отчисление из института аспирантов: Гуковского Г.А., как фактически окончившего аспирантский стаж, и Обермиллер Е.Е., как систематически уклоняющегося от испытаний по марксизму. Предоставить Гуковскому возможность защитить диссертацию при институте. <…>
12. Утвердить штатными аспирантами: Абаева В.И., Альтман М.С., Друзина В.П., Залесского Н.Н., Клемана М.К., Лившиц И.Г., Лоя Я.В., Мещерского Н.А., Рифтина А.П., Салье М.А., Старцева Г.А., Францева Ю.П., Юшманова Н.В., Ямпольского И.Г., Волошинова В.Н., Гагенторн Н.И., Канина Н.Т. <…>, Мартинсона К.Т. <…>, Перепелкина и Рубцову Г.В.
13. Утвердить внештатными аспирантами: т.т. Бендер И.Г., Берков П.Н., Берковский Н.Я., Бухштаб Б.Я., Гейман Д.Я., Гиппиус-Покровская Г.Д., Гофман В.А., Драгунов А.А., Дубов Е.Н., Евгенова В.И., Евстафьев П.П., Зильбер В.А., Ивашова В.В., Ильиш Б.А., Клименко Е.И., Лихачев И.А., Луппова Е.П., Лурье И.М., Матусевич М.И., Ожегов С.И., Рубинштейн Р.И., Реизов, Советов С.С., Степанов Н.Л., Тихоницкая Н.Л., Шмидт Р.В., Штрем А.Н., Якубович Д.П., Майшев.
14. Считать отчисленными из Института прикомандированных: Бриксман, Вержбицкий, Вайсенберг, Виленкин, Виленчук, Гошберг-Певзнер, Гухман, Дроздовский, Калайдович, Коварский, Колобова, Мизутани, Мудров, Ноткина, Собичевский, Соллертинский, Хавин, Рейсер, Шмидт, Юдахин” (ЦГАЛИ СПб. Ф. 288. Оп. 2. Ед. хр. 21. Л. 17—17об.).
После штатных перемещений и реорганизации ИЛЯЗВ, связанных с постановлением Президиума РАНИОН от 9 декабря 1927 г., в знак протеста подали заявление об уходе действительные члены института — академики В. Бартольд, П. Коковцев, И. Крачковский, П. Лавров и Ф. Щербатский, профессора — В. Владимирцов и В. Адрианова-Перетц и научный сотрудник I разряда В.Г. Чернобаев (см.: Там же. Л. 34—43).
4 Е. Ухтомская — делопроизводитель канцелярии ИЛЯЗВ.
5 В Гос. ученом совете.
6 Владимир Максимович Фриче (1870—1929) — литературовед, искусствовед, критик-марксист. Академик АН СССР (с 1929 г.). В 1920-е гг. — член президиума Коммунистической академии, председатель секции литературы, искусства и языка Коммунистической академии, председатель президиума Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН), директор Института языка и литературы РАНИОН, директор Института археологии и искусствознания РАНИОН, председатель литературного отделения Института красной профессуры, член Гос. ученого совета, ответственный редактор журналов “Печать и революция” и “Литература и марксизм”, член редакции журнала “Красный архив”.
7 Возможно, Я.А. Назаренко (см. примеч. 10 к письму 9).
8 По-видимому, ошибка в инициалах; возможно, имеется в виду литературовед Николай Васильевич Яковлев (1891—1981) — в то время — научный сотрудник I разряда ИЛЯЗВ, ученый секретарь этого института и секретарь Коллегии (высшего органа ИЛЯЗВ). В списках личного состава ИЛЯЗВ числился также Михаил Алексеевич Яковлев (1886—?), состоявший научным сотрудником I разряда сверх штата; с 1916 по 1937 г. преподавал в ЛГУ, был профессором кафедры истории русской литературы; о нем упоминает 21 января 1927 г. в своем дневнике Б.М. Эйхенбаум, в таком контексте: “Настоящей деятельности ни в Университете, ни в Институте Ист<ории> Иск<усств> для меня не может быть — это ясно. <…> Об Университете и говорить нечего — “борьба” с Мишкой Яковлевым, или с Назаренко, или с Державиным? Всюду — полное моральное разложение, и нечего мне там делать” (РГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Ед. хр. 247. Л. 4об.). На книгу М.А. Яковлева “М.Ю. Лермонтов как драматург” (Л.; М., 1924) Б.Я. Бухштаб написал рецензию (Красная газета. 1924. 9 декабря (вечерний выпуск). С. 5), являющуюся одним из первых его выступлений в печати (переизд.: Бухштаб 2000: 380—381).
9 Г.А. Гуковскому.