Лев Гудков,
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2001
Лев Гудков,
социолог
(ВЦИОМ — РГГУ)
ОТВЕТ НА ИНТЕЛЛИГЕНТСКИЕ ВОПРОСЫ
Какие смешные вопросы! Характер их задавания (или “постановки”, если иметь в виду определенно театрализованный смысл инсценирования “общественной жизни” благородного сообщества людей ученых, образованных, пишущих, то есть научной или шире — интеллектуальной дискуссии) уже сам по себе предполагает, что
а) совокупность работ Фуко, та скорее всего имеющаяся в виду масса переведенных на русский язык книг, глав из них, интервью, лекций и прочее, есть некая сумма — а может быть, даже система — позитивных разработок (“теорий”), которые можно квалифицировать как знание или методы его получения, или критики, или обнаружения его структур или внутренней и социальной организации и проч.;
б) что в этой совокупности слов, идей, наблюдений и рассуждений есть нечто полезное и вредное для “России” (“контр-продуктивное”, мещающее творить?), даже допускается некое качество “незаменимости”;
в) сама “Россия” — точнее, те, кто могут отождествить себя с представителями ее науки или интеллектуального класса, сообщества, слоя и проч., берущими на себя ответственность за ее состояние или развитие, — мыслится при этом в специфическом двойственном, но уже не интересном положении догоняющей модернизации (“… чтобы было как у людей”).
На такое понимание этих внутренних связей указывает уже сам способ обозначения темы обсуждения — по имени автора, а не поднимаемой конкретной проблематики, не технических вопросов знания или его получения. Номинальная организация знания (не только в данном случае) — это не столько инерция историко-филологического подхода (кодификация по признакам признания культурной ценности авторских достижений, “идеографический” метод конституирования культурных сущностей), сколько симптом энциклопедической модели реальности, со всеми вытекающими из такой модели последствиями (непродуктивностью, интенциями на пассивное освоение и упорядочение данного извне материала, на обучение и т.п.). Алфавит — самый революционный способ подачи информации XVIII века, утвердивший себя в качестве чисто формальной процедуры наряду с догматическими, иерархическими предметными классификациями.
Поэтому — что “Фуко”? Всякое размышление — благо. Любой перевод лучше, чем отсутствие такового. Фуко — замечательный автор, работающий с неканоническим для гуманитария материалом, внимательный к смысловой и исторической фактуре, остроумный; следить за его движением мысли — большое удовольствие. Работы Фуко — это “поэмы”, в том смысле, в каком употреблял, наверное, это слово Гоголь или Венечка Ерофеев. (В “Москве — Петушках” есть масса рассуждений, приобретающих вид формирующихся теорий, опирающихся на строгие категории науки, логики и т. п.). Центральный интерес Фуко (как я себе представляю) заключается в обнаружении и раскрытии смысловой структуры многообразных “конкретных априори”, образующих нормативную основу тематических композиций рассуждений в предметных сферах в разные эпохи, сочетания гетерогенных функциональных семантических кодов (в том числе — и тех, которые маркируются как языковые или визуальные). Тонкость и красота разбора понятий (в истории медицины, в живописи и проч.), демонстрация их социальной или даже — политической конституции производят сильное впечатление на читателя, привычно держащего в уме характеристики конструкции позитивного знания, заданного “нормальной наукой”. Однако сам понятийный и историко-научный анализ у Фуко (в своей содержательной части вполне традиционный и позитивный) часто сопровождается такой грубой оценочной редукцией к некоторым, немногим идеологическим доксам (вроде “власти”, теряющей какие-либо признаки определенности), соединяется с такой литературной риторикой, субъективной экспрессивной метафорикой, которая делает весь процесс содержательного рассмотрения ненадежным и необоснованным, свободным от требуемых форм доказательности и корректности, захватывающим потоком самовыражения и демонстрации диалектической игры смыслов. Сама по себе устойчивость редукционизма такого рода свидетельствует о сильнейшей негативной зависимости от авторитета как культурной формы или смысловой организации реальности, в чистом виде проявляющейся в отрицании субъекта, ценности субъективности (когнитивной, этической и другой, включая сюда и связанную с этими ценностными аспектами интеллектуальную ответственность), “автора” и всего прочего, что образует самую суть, нерв драмы европейской мысли. Глубокая личная неприязнь к нормативности (отношение Фуко к функции авторитета разного рода, рациональности, классичности и ее посылок), которую (нормативность) он, на мой взгляд, совершенно неправомерно, чисто левацки, фрондерски, безответственно отождествляет с властью как таковой (в сексе, политике, познании, в медицине, пенитенциарной системе и проч.) переносится на структуры научности или языка. Все это оборачивается если не позой, то все-таки намеренной игрой в двусмысленность, смягчаемой и отчасти оправдываемой специфическим юмором. В поздних работах эта двусмысленная манера сама по себе уже делается предметом выражения и ироничного любования, более того — начинает настойчиво утверждаться как тематика и способ нового философствования.
И ради бога. Истощение философии в двадцатом веке, обозначившееся идеей “жизненного мира”, то есть окончательным разделением на методологический разбор инструментальных проблем познания, с одной стороны, и сферу рационализации ценностей, с другой, — рано или поздно должно было завершиться “восстанием” против любых правил и выделением особого домена для философствующих “фюр зих”. В работах Фуко, вопреки всему тому, что о нем понаписано, нет той новизны, оригинальности или философского прорыва, какие открываются у Гуссерля или у Хайдеггера. Я не специалист по французской философии и не знаток тамошней ситуации. Наверное, Фуко задевает какие-то очень важные для французской публики чувствительные точки, аналогичные тем, что в Германии связываются с Ницше или хайдеггеровской метафизикой языка. Но для науки (которая по самой своей идее стремится быть универсальной) Фуко ни в теоретическом, ни в методологическом плане много дать не может из-за запрограммированных им же самим внутренних сбоев, ведущих к параличу позитивной рационализации полученных результатов — невозможности общих выводов и повторения его способов работы. Отсюда — эстетическое интеллектуальное удовольствие и невозможность позитивной рецепции его результатов, стерильность его идей для исследовательской работы. Его размышления невозможно повторить, они так и останутся под именем “Фуко”, возбуждая зависть подражателей. Их — туча, более или менее удачных эпигонов и стилизаторов. Наследие Фуко — это собрание литературных текстов, опыты человеческой мысли, а не теории, могущие стать рабочим инструментом для других, идущих за ним. Они принадлежат музею человеческой культуры, а не университетской лаборатории. Аккумуляции знания здесь нет и быть не может.
“Популярность” Фуко в России никак не связана с ценностью работ самого автора. Они не составляют предмет систематической рефлексии и усвоения для образованного сообщества (хотя, без сомнения, такого рода разборы и анализы проводились специалистами из академических институтов, но их результаты, как и другие критические труды, написанные научными сотрудниками института философии или философского факультета о представительных фигурах западной науки и философии, остались продуктом для “внутреннего пользования”, то есть интересны исключительно для них же самих, а не для всего образованного сообщества; в чем тут дело — плохо ли они написаны, адресованы ли они по начальству, или изначально писались безо всякой связи с возможными вопросами и тематическими задачами других исследователей, ответом на которые могли бы быть идеи этих западных авторов, — следует, наверное, специально разбираться). Публикации сочинений Фуко открывают возможность для многих составить себе символический капитал “репрезентаций”, но никак не могут быть включены в практическую работу по эмпирическому исследованию социальной культуры или мышления. Труды Фуко в России, вместе с переводами прочих знаменитых авторов, составляют класс явлений межеумочной культуры, занимающей такую же экологическую нишу, как, например, мангровые заросли в соответствующих таксономиях, с их многообразными, пышными формами жизни (двоякодышащими рыбами, крабами, воздушными лесами, зарослями, опускающими корни в воду и проч.), но ограниченными приливной зоной и не распространяющимися вглубь островной территории.
Здесь принимаются (заимствуются) не проблемы, а тексты, имена. Поэтому вся интеллектуальная деятельность такого рода сводится к составлению глиняной библиотеки переводов или вырождается в этикетное цитирование.