Попытка реконструкции рецепции
Дамиано Ребеккини
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2001
Дамиано Ребеккини
КАК КРЕСТЬЯНЕ ЧИТАЛИ ГОГОЛЯ
Попытка реконструкции рецепции*
1. Исходные установки
Что предполагает исследование рецепции произведений конкретного автора в определенном социальном слое? Во-первых, выяснение специфики текстуальных структур данного автора и изучение возможных тактик усвоения этих структур. Во-вторых, выяснение условий рецепции, которые во многом задаются отношениями доминирования-подчинения (хотя и в связи с тем, что воспринимается). Наше исследование располагается между этими двумя полюсами: мы стремимся, с одной стороны, обнаружить различия в значении между тем, что предлагает автор, и тем, как понимает это читатель, а с другой — выявить идеологическое давление, которому подвергается тот, кто усваивает чужой дискурс, и исследовать характер его сопротивления этому давлению 1.
Изучая рецепцию Гоголя в крестьянской среде, мы пользуемся: 1) обработками произведений Гоголя, выполненными “народными писателями” для крестьян; 2) записями высказываний крестьян при публичных чтениях, осуществленными учителями. Каждый из этих источников представляет не крестьянское чтение, а представления о нем членов двух разных социальных групп. Поэтому следует обращать внимание не столько на систему ценностей, присутствующих в этих источниках, сколько на предполагаемую ими практику усвоения текста крестьянами. Мне кажется, что именно выявление конкретных черт крестьянской практики чтения дает возможность обнаружить специфические черты восприятия творчества Гоголя этим социальным слоем.
2. Лубочные переделки Гоголя
2.1. Реформа системы школьного образования (1864) способствовала быстрому распространению грамотности в деревнях. Чтобы удовлетворить растущий спрос крестьян на книги, низовые издатели значительно расширили репертуар и увеличили тиражи лубочных книг, предназначенных для крестьян (их отличали малый объем, небольшой формат, умеренная цена и броская обложка).
Этим изданиям посвящен ряд научных работ, в которых рассматриваются главным образом их темы и жанры 2. Однако исследователи не уделяли должного внимания технике создания этих произведений, хотя многие из них представляют собой переделки и адаптации. Рядом с обработками книг второстепенных авторов первой половины XIX в. можно найти переделки произведений русских классиков — Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Островского, Л. Толстого. Особенно многочисленны обработки произведений Гоголя 3.
Изучение трансформаций, которым подверглись оригинальные тексты, освещает отношение народных авторов к высокой литературе. Обработка, которой авторы лубочной литературы подвергают тексты Гоголя, позволяет судить о том, что они считают наиболее приемлемым для крестьянского чтения в его произведениях. Однако с самого начала следует установить положение этих писателей в литературном поле.
Авторы лубочных книжек часто были молодыми выходцами из деревень, которые, получив начальное образование в сельской школе, переселились в город в поисках работы. Не найдя более выгодных условий, они писали за низкую плату для издательств народной литературы 4.
Так произошло, например, с И.С. Ивиным, наиболее популярным лубочным автором 5. Он, оставив в конце 1860-х гг. деревню Старая Тяга, где научился писать, переселился в Москву. Здесь он сначала работал на ткацкой фабрике, потом писал тексты для лубочных картинок, а в середине 1880-х гг. стал автором (под псевдонимом И. Кассиров) многочисленных книг для крестьян. Работая за небольшой гонорар — от двух до пяти рублей за печатный лист (в то время как “обычный” писатель получал от 50 до 100 рублей), он был вынужден трудиться в высшей степени интенсивно. “Я писал много, — отмечает он в воспоминаниях, — усиленно, спешно, неутомимо по 18 и более часов в сутки; писал упорно, до физического и умственного изнеможения, до головной боли, до тошноты… И при всем этом зарабатывал не более 20 рублей в месяц. Мне платили дешево — от 2 до 3-х рублей за печатный лист, и только через несколько лет я стал получать 5 рублей и, наконец, 10 рублей за лист. Выше этой платы мой труд у лубочных издателей никогда не оценивался <…>. Но, как ни трудно мне было, как я ни бедствовал, я об этом не тужил. Я утешался той мыслью, что пишу для народа, для своего брата мужика” 6. Несмотря на напряженную работу, Ивин часто из-за нехватки денег вынужден был возвращаться в деревню: “Работа не была постоянна: часто прекращалась, особенно в летнее время; но я на все лето, каждый год, уезжал в деревню и занимался крестьянством” 7. Таким образом, работая в городе, он не порывал связей с деревней.
Однако не всегда лубочные писатели происходили из крестьянской среды. Иногда, как в случае В.А. Лунина и В. Суворова, это были выходцы из городских низов или из рядов армии. Но, так или иначе, они, хоть и знали интересы своей публики, все же были представителями городской культуры. Культурный капитал, который они приобрели в городе, позволял им иметь доступ к произведениям Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева и Л. Толстого и перерабатывать их с учетом вкусов своих читателей. В то же время небольшой “объем” этого капитала ставил их в почти полную зависимость от высокой, доминирующей культуры. Сама практика их работы демонстрирует их культурную подчиненность.
При анализе изменений, вносимых ими в оригинальные тексты, следует учитывать некоторые факторы. Обычно лубочники должны были придерживаться ограниченного объема (от одного до трех печатных листов, т.е. от 36 до 108 страниц), чтобы книга была недорогой; поэтому они часто прибегали к сокращениям. Кроме того, они должны были изменять некоторые элементы исходного текста (название произведения, имена героев и т.д.) так, чтобы оригинал не был опознаваем, иначе рукопись могла быть обвинена в плагиате и не допущена к печати цензурой 8.
2.2. Гоголевский “Тарас Бульба” открывается живой и яркой сценой: старый казак горячо встречает возвратившихся из семинарии сыновей и в шутку устраивает кулачный бой со старшим сыном. Эта зарисовка присутствует во многих обработках гоголевской повести 9. Тем не менее, придерживаясь деталей сцены и зачастую сохраняя целиком гоголевские фразы, лубочники придают ей другое значение.
В анонимной лубочной обработке “Тарас Бульба, атаман запорожцев” сыновей встречает не веселый и бесшабашный казак-шутник, а впечатлительный и чувствительный казак: “— Ну, поцелуй меня, Данило (Остап), и ты, Петро (Андрий). Голос старика начинал дрожать; не желая, чтобы это заметили, он стал говорить особенно громко. Но, как нарочно, слеза подступала к глазам его” 10. Из-за этих изменений в характере Тараса сцена кулачного боя, построенная на основе урезанных гоголевских фраз, оказывается слабо мотивированной. В другой обработке, “Тарас Бульба, или Запорожская Сечь”, приезду молодых людей предшествует сцена семейной жизни: Тарас и его жена с тревогой ждут их возвращения домой. Здесь Тарас представлен грустным, он “погружен в большую думу”, и живая сцена кулачного боя заменена эпизодом, в котором старый казак наблюдает, как его сыновья устраивают друг другу конные испытания 11. В обработке А. Пазухина “Егор Урван” веселый и своенравный характер Тараса трансформирован еще более радикально: Тарас предстает человеком злым, который яростно бранит влюбленного сына Андрея, отказавшегося поехать с ним в Сечь: “Я задушу тебя своими руками” 12. В таком контексте описание шутливого кулачного боя было бы неуместно, и оно изъято.
Следует отметить, что в повести Гоголя сцена кулачного боя имеет важное значение: она не только характеризует личность Тараса, но и с самого начала придает особый руссоистский налет стихийности, веселья и бесшабашности казачьему миру 13. Гоголь постоянно подчеркивает, что Тарас является типичным казаком. Изменение его характера в определенной степени трансформирует идеологическую структуру произведения. В связи с этим интересно проанализировать, почему черты характера Тараса изменены в обработках для народа.
Объяснение можно отчасти найти, рассматривая другую ключевую фигуру повести — Андрия, сына Тараса. Образ Андрия подвержен в большей части обработок существенным трансформациям. Они затрагивают как его внешний облик, так и характер. Из высокого и статного юноши гоголевской повести он превращается в тонкого, “как молодой тополь”, молодого человека, “похожего на стыдливую красавицу-казачку” 14. От матери он наследует покорность и чувствительность 15. Изменение внешнего облика с самого начала предвещает его склонность к преступлению — предательству из-за любви к польской княжне. В книге А. Пазухина начиная с первой же главы Андрей изображен очень печальным, подавленным и несчастным 16; в “Тарас Бульба, или Запорожская Сечь” он “задумчив и грустен” 17. Сам Гоголь пишет, что, приехав в Сечь, “Остап и Андрий кинулись со всею пылкостью юношей в это разгульное море и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и все, что волновало прежде душу, и предались вольной жизни” 18. В лубочной же обработке Андрей “сидел, отвернувшись от отца, потому что шумная веселость и бесшабашная удаль Сечи не находили отголоска в его сердце. Его пламенные мечты резко расходились с тем, что его окружало, и крики и посвисты вольных казаков не имели для него никакой прелести” 19.
Подобные трансформации можно объяснить следующим образом. Акцентируя внимание на эмоциональных и сентиментальных аспектах исторической повести Гоголя, лубочные писатели шли навстречу интересам крестьянских читателей. Крестьянам, по их мнению, любовные элементы сюжета Гоголя были ближе, чем казацкий характер. Поэтому в большинстве обработок лубочные писатели исключают сцены казацкой жизни в Сечи, в которых показаны стихийность и бесшабашность казаков.
Однако здесь мы сталкиваемся со специфической проблемой подобных источников. В какой мере трансформация в обработках для народа связана с крестьянским читателем, на которого ориентируется лубочный писатель, а не с процессом чтения и переписывания, отличающим этого писателя? Прежде чем приступить к обработке литературного произведения, лубочник обычно читал его до конца. В частности, знание развязки вело к изначальной переориентации характеров персонажей в свете конечного результата их действий. Поэтому Тарас Бульба в народных обработках с самого начала становился обеспокоенным и тревожным, а порой даже представлял собой прямую угрозу для сына, в то время как Андрий оказывался всегда грустным и несчастным. Таким образом, один из результатов лубочной обработки — исчезновение психологической эволюции персонажей. В отличие от произведения Гоголя, где персонажи переживают такую эволюцию, в народных обработках они, как в фольклоре, всегда одинаковы.
Знание финала оказывает влияние не только на трансформацию характеров героев, но и на построение сюжетной схемы. В этом отношении можно отметить две основные тенденции: 1) стремление перестроить сюжет в соответствии с хронологической последовательностью событий; 2) стремление сделать значимыми все части произведения с точки зрения финала.
Например, в “Тарасе Бульбе” Гоголя сцена первой встречи Андрия с польской княжной дана во второй главе: она возникает в памяти молодого казака, когда он направляется с отцом и братом в Сечь. Во многих же обработках эпизод открывает роман, предшествуя показу возвращения братьев домой, и события проходят в прямой хронологической последовательности 20.
В двух различных обработках рассказа Гоголя “Ночь перед Рождеством”, вышедших под названием “Кузнец Вакула”, сюжетные линии, которые в оригинале сплетаются в сложную схему параллельных повествований, переставлены, чтобы придать повествованию линейную последовательность 21.
Тенденция к единству сюжетной линии с точки зрения финала ощутима во многих обработках; например, в “Страшном колдуне” (обработка рассказа “Страшная месть”) главный герой Данило не случайно проходит мимо жилища колдуна, как у Гоголя, а, подготовившись, идет туда специально, чтобы сразиться с ним 22. В книге “Три ночи у гроба красавицы” (обработка “Вия”) подобная тенденция выражена еще более ярко. В “Вие” семинарист Хома Брут, бродя по украинским деревням и проказничая со своими спутниками, случайно встречается с ведьмой, у гроба которой позже проводит три роковые ночи. Лубочник же, стремясь к более сильной мотивации развязки, полностью убирает из текста описание жизни в семинарии и проделок молодых людей, заменяя их историей о страстной любви и предательстве. Таким образом, страшные ночи у гроба и смерть главного героя, заимствованные у Гоголя, оказываются следствием мести девушки-ведьмы за свою поруганную любовь 23. Очевидно, что в этом случае построение сюжета продиктовано развязкой.
В то же время в народных обработках исчезает большинство отступлений о “местном колорите” и описаний природы, которые присутствуют в оригинале. К примеру, в обработках “Тараса Бульбы” систематически исключаются как поэтические описания степи, так и сцены казачьей жизни. В “Страшной битве колдуна с мертвецами” (народная обработка “Страшной мести” Гоголя) Ивин опускает только описания Днепра и Карпатских гор 24. Здесь народные писатели явно идут навстречу вкусам крестьянского читателя. В качестве доказательства можно привести относящееся к тому же периоду переложение под названием “Тарас Бульба. Повесть Гоголя в сокращенном виде”, осуществленное обработчиком из интеллигентской среды 25. Несмотря на то что повесть сокращена до 64 страниц, здесь сохранились и некоторые описания природы, и сцены жизни в Сечи.
Тенденция сделать значимыми все части произведения с точки зрения финала — не только результат работы лубочного писателя, но и, возможно, специфическая черта восприятия крестьянского читателя. Об этом свидетельствует частое появление в обработках предсказаний, предвидений и предчувствий, отсутствующих в оригинальном тексте, которые значительно уменьшают эффект неожиданности развязки. В народных обработках неопределенность и напряжение сюжета сведены к минимуму, словно крестьянский читатель не в состоянии долго нести бремя непредсказуемой интриги.
Изменения, вносимые в текст оригинала, состоят не только в сокращениях и упрощениях. Удаляя описания степи и Сечи в “Тарасе Бульбе”, лирические отступления при описании Днепра в “Страшной мести”, проказы семинаристов в “Вие”, народный автор стремится дополнить текст элементами, имплицитно уже содержавшимися в оригинале. Стремление рассказать о том, что осталось в подтексте, характерно для лубочной литературы.
Наиболее ярко эту тенденцию иллюстрирует рассказ “Страшный колдун”, представляющий собой обработку гоголевской “Страшной мести”. Рассказ Гоголя построен на мастерском чередовании внешне нечетко связанных отдельных сцен. Устраняя эксплицитные сюжетные связи, автор стремился придать произведению поэтическое движение и ритм народной песни 26. Народный писатель, напротив, заполняет пустые места, используя соединительные эпизоды и описания, различного рода связки. Например, между сценой брачного пира в доме казака Городецкого и плаванием по Днепру Данилы с Екатериной лубочник вставляет дополнительное связующее звено — длинное описание прощания Данилы и Городецкого и приготовления супругов к прогулке по Днепру 27; между эпизодом, в котором Данило наблюдает с дерева ворожбу сидящего в башне колдуна, и эпизодом, в котором этот колдун — уже пленник Данилы, запертый в погребе, лубочник подробно изображает пленение колдуна. В данном случае лубочник то обращается к модели волшебной сказки, используя непременные ее атрибуты — преодоление различных препятствий (заколдованный лес, кровожадные звери, огнедышащий змей, заколдованный клад и т.д.), то использует мотивы, заимствованные из “классических” произведений лубочной литературы, например обольщение (обнаженные девушки, лежащие на тигриных шкурах на скале у входа в башню, — типичный пример сексуального искушения, характерный для популярнейшей “Повести о приключениях английского Милорда Георга”) 28. Здесь, чтобы угодить вкусу крестьянского читателя, лубочник особенно развивает эротические и приключенческие элементы повести Гоголя в ущерб эпико-лирическим. По той же причине в этой анонимной обработке, как и в обработке Ивина, авторы изъяли народные песни, которые Гоголь включил в свой текст 29.
Тенденция к конкретизации и визуализации неопределенных образов оригинального текста, характерная для многих обработок, ясно обнаруживается в сцене ворожбы в башне в “Страшном колдуне”. У Гоголя вся сцена построена на динамичном взаимопроникновении расплывчатых и неопределенных образов: цветные лучи, тени, дуновение ветра. В лубочной же обработке эти образы заменены вполне конкретными предметами: появляются филин, колдовская книга, кот, ядовитые змеи, черепа, утварь, сделанная из костей, и т.д. 30
Некоторые гоголевские произведения, как, например, “Ночь перед Рождеством”, из-за наличия в них нескольких сюжетных линий и труднопредсказуемого развития фабулы делают процесс переложения необычайно сложным. Поэтому обработки их весьма близки к оригиналу. При этом нередко осуществляется соединение частей разных фраз в одну или пересказ на более простом языке. Таким образом, изменения происходят по преимуществу на стилистическом уровне — посредством упразднения сравнений и метафор и изъятия придаточных и вводных конструкций.
Например, в повести Гоголя “Ночь перед Рождеством” рассказывается, что черт, побежав, “вдруг схватил <…> обеими руками месяц, кривляясь и дуя, перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чем не бывал, побежал далее” 31. Лубочник изымает из текста не только метафору, которая отсылает читателя к миру крестьянина (“как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки”), но и описание той же самой сцены с точки зрения другого персонажа: “Еволостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни с того танцевал на небе, и уверял с божбою в этом все село”. Как следствие, в лубочной обработке исчезают многие из побочных персонажей, “оживленных всяческими оговорками, метафорами, сравнениями и лирическими отступлениями” 32, столь характерными для гоголевского стиля. Здесь, как и во многих других обработках, лубочник разбивает гоголевский текст на небольшие главки, давая каждой из них название, кратко характеризующее ее содержание. Новая разбивка текста, таким образом, предполагает отрывочное и проходящее с трудом чтение, при котором читателю тяжело удержать в памяти большой объем текста, и он отдает предпочтение небольшим главкам перед длинными и простым предложениям перед предложениями с более сложной синтаксической структурой 33.
Как видим, отработки Гоголя не всегда позволяют реконструировать образ крестьянского чтения, как он сложился у лубочного писателя. Мы выявили некоторые общие тенденции, но не всегда можно установить, связаны ли они с идеей крестьянского восприятия у народного писателя или же являются результатом методики переписывания. Уточним эти выводы на основе других источников, представляющих реакцию уже не предполагаемых, а реальных крестьян на чтение вслух произведений Гоголя.
3. Восприятие произведений
Гоголя крестьянами
3.1. В 1880-х гг. в России вышла вызвавшая живой интерес книга “Что читать народу?” 34. В трех объемистых томах были собраны тысячи высказываний крестьян и представителей городских низов, содержащих впечатления от публичного чтения им вслух разных произведений. Книга появилась на свет в результате споров в народнических кругах по поводу того, может ли простой народ понимать классические литературные произведения русских авторов, или же для него необходимо создавать специальную литературу?
Сначала авторы этого труда ставили своей задачей предоставить учителям и библиотекарям новых сельских школ руководство по подбору литературы для крестьян. Постепенно работа приобрела более широкие цели — зафиксировать отношение представителей различных групп “народа” к литературе. Поэтому составители книги стремились никоим образом не влиять на реакцию крестьян и не исключать из своих записей тех высказываний и оценок, которые покажутся им неожиданными и противоречивыми 35.
Мнения крестьян собирались преподавателями в ходе публичных сельских чтений или занятий в сельских школах; иногда записывались реплики и разговоры слушателей во время и сразу после чтения, в других случаях просили повторить услышанную историю и ответить на некоторые вопросы.
Итак, речь идет об источнике совсем иного рода, нежели обработки “народных” писателей. Во-первых, документы эти подготовлены интеллигентами и адресованы другим интеллигентам. Идейная посылка книги — доказать пригодность книг русских авторов для народного читателя — предполагает политическую стратегию, направленную на вовлечение народа в процесс “канонизации русских классиков” 36. Кроме того, сама роль преподавателей ставила создателей книги в доминирующее по отношению к крестьянам положение.
Во-вторых, обработки для народа — это литературно зафиксированные тексты, тогда как здесь речь идет о записях устных реакций. Даже если преподаватели записали все мнения крестьян, даже если буквально фиксировали каждое их слово, все-таки мы имеем дело с интеллигентским представлением о крестьянском чтении, хотя бы потому, что преподаватели могли зафиксировать лишь те слова, жесты и реакции, которые казались им понятными.
Таким образом, мы должны обратить особенное внимание на все, что кажется наблюдателям неясным, неожиданным, противоречивым в крестьянских реакциях. Именно здесь проявляется специфика крестьянского чтения. И в то же время мы должны обнаружить то, что крестьянам кажется непонятным в произведениях Гоголя, выделить те части гоголевского текста, с которыми связаны их сомнения, недоразумения, сопротивление.
3.2. Книга “Что читать народу?” содержит свидетельства о реакции на чтение ряда рассказов сборника “Вечера на хуторе близ Диканьки” (“Ночь перед Рождеством”, “Страшная месть”, “Сорочинская ярмарка”, “Майская ночь”, “Вечер накануне Ивана Купала”, “Пропавшая грамота”, “Заколдованное место”), повестей “Вий” и “Тарас Бульба”, нескольких рассказов более позднего периода (“Нос”, “Коляска”, “Шинель”), а также комедии “Женитьба”.
“Вий” был прочитан группе взрослых крестьян и крестьянок одной украинской деревни (Алексеевка Екатеринославской губернии) под вечер Ивана Купала. Реакции на эту повесть позволяют нам сделать некоторые наблюдения по поводу способности крестьян оценивать отношение текста к реальности. Слушатели, посмеявшись над проказами семинаристов, были поражены появлением нечистой силы во время бдения Хомы Брута у гроба девушки-ведьмы. Это вызвало сомнения и многочисленные реплики. Один крестьянин заметил: “Может быть, это ему во сне видится?” “Вероятно, они существуют, когда их описывают”, — замечает другой. “Да, может быть, и не существуют, а промеж людьми рассказывают, а грамотные описывают”, — добавляет третий. И четвертый: “В старину было” 37.
Мы сталкиваемся с очень противоречивой картиной. Один находит в литературном тексте утверждение объективной реальности того, что описано. Присутствие описания дьявола удостоверяет его реальность, поскольку “писание” — это хранилище истины. Другой, напротив, скептически воспринимает литературу: в основе своей это выдумка, ибо тексты — всего лишь человеческие слова. Третий же стремится обосновать написанное не через современную ему реальность, а ссылками на прошлое.
В комментариях к этим записям преподаватель исключает возможность влияния этого рассказа на крестьянские суеверия, чтобы доказать, что гоголевский текст подходит для крестьянского чтения 38. Однако очевидно, что именно та часть рассказа, где фигурирует нечистая сила, вызывает сильные реакции в крестьянской аудитории. Они создают новые истории, основывающиеся на личном опыте. В конце чтения один крестьянин рассказывает, как однажды он вышел за деревню и в степи, далеко от изб, встретил собаку, которая бежала за ним до самого обрыва, из чего он делает следующее заключение: “И где ж таки в поле собаке быть — ни жилья, ни избушки — разумеется, ведьма!” 39 Интересно, как крестьянин пользуется текстом Гоголя: может быть, и не веря в реальность того, что описано в рассказе, он все-таки проецирует текст на свой личный опыт. Текст помогает ему придать более определенную форму иррациональному страху, возникшему в непривычной для него ситуации.
Русские и советские исследователи, анализируя отношение крестьян к литературе, не раз подчеркивали затруднения, возникающие у крестьян при определении границ между реальностью и вымыслом 40. С.А. Раппопорт писал, что крестьянин “не в состоянии отличить в ней возможное от фантастического, сказочное от реального” и что у него “нет ясного сознания той границы, где кончается возможное, вероятное и где начинается невозможное, невероятное” 41. Однако реакции крестьян при чтении “Ночи перед Рождеством” способны опровергнуть столь категоричные заявления. В этом рассказе также появляются черти и ведьмы, однако во время чтения у слушателя не возникает ни малейшего сомнения в том, что эта история является выдумкой. Повествование вызывает продолжительный смех и не стимулирует никаких историй о собственных суевериях. Как отмечает один крестьянин: “Такая чепуха, а до утра слушал бы” 42.
Как нам кажется, наиболее существенным элементом, определяющим восприятие произведения, является не столько содержание, сколько форма повествования (сказа). В “Вие” голос повествователя, окрашенный веселым тоном в начальной части рассказа, постепенно приобретает серьезную интонацию, и, с появлением нечистой силы, в голосе появляется дополнительная “пугающая” тональность, что и вызывает у слушателей эффект отождествления с героем. И напротив, в рассказе “Ночь перед Рождеством” комизм и явный гиперболизм сказа при описании черта подчеркивают нереальность происходящего и препятствуют отождествлению читателя с персонажами. После чтения рассказа у крестьян не возникают новые истории о лично пережитом. Наблюдатель делает следующее заключение: “Увлеченные рассказом до последней степени и хохоча до слез, деревенские слушатели, тем не менее, очень хорошо понимали, что все это не более как вымысел” 43. Подобное отношение вызвал у крестьян и рассказ “Пропавшая грамота”, в котором повествование ведется от имени дьячка Фомы Григорьевича: “Рассказ дьячка о пребывании у чертей его покойного деда полон того веселого юмора, который, не вызывая чувства страха даже в суеверном читателе, заставляет его хохотать до слез” 44.
Проблема сказа в изучении восприятия литературного произведения тем важнее, чем менее грамотные социальные группы рассматриваются. Для безграмотного или полуграмотного крестьянского населения единственной возможной формой контакта с литературой было чтение вслух — либо зимними вечерами в домах наиболее образованных крестьян, либо на публичных чтениях, организованных при школах 45. В обоих случаях основную роль играет форма сказа произведения.
В восприятии гоголевских произведений из сборника “Вечера на хуторе близ Диканьки” важную роль играет фигура выдуманного повествователя, дьячка Фомы Григорьевича, который со своим веселым народным сказом, адресованным выдуманной крестьянской аудитории (речь идет о “внутреннем читателе”, а не о читателях реальных), появляется в большинстве рассказов. Благодаря его сказу, наполненному детальными описаниями окружающего мира, слушатели могут не только конкретно представить повествователя, но и рассматривать рассказанные им истории под одним и тем же углом зрения в отношении их связи с реальностью. Так, например, рассказ “Вечер накануне Ивана Купала”, в котором центральное событие — договор черта с крестьянином — описывается при помощи довольно безличного повествования, воспринимается крестьянами скорее как комичный, чем как ужасный, благодаря появлению в начале и в конце повествования дьячка Фомы Григорьевича. Наблюдатель, присутствовавший на публичном чтении, с удивлением отмечал, что ““Вечер накануне Ивана Купала” слушался скорее весело, чем со страхом” 46. В начале чтения повести “Заколдованное место. Быль, рассказанная дьячком Еской церкви” крестьянин, как только было прочитано заглавие, сразу отмечал: “Опять дьячок — вранье!” 47. В этом случае слушателю было достаточно опознать рассказчика, чтобы определить свое отношение к содержанию рассказа.
Таким образом, форма сказа — интонация повествователя и его положение относительно предметов, о которых он рассказывает, — определяет отношение крестьян к литературному тексту в большей степени, чем его тема 48.
Еще одним важным элементом, определявшим восприятие гоголевских произведений, являлась последовательность, в которой слушатели знакомились с ними. После того как крестьянам была прочитана серия рассказов, в которых рассказчиком выступал дьячок Фома Григорьевич, им была представлена гоголевская “Шинель”. Учительница предупредила, что в данном случае история рассказывается не дьячком, а самим автором. Тем не менее после нескольких страниц одна слушательница заметила: “А я не могу различить, когда он [Гоголь], а когда дьячок рассказывает” 49.
Именно особая природа сказа в “Шинели” создает у слушателя впечатление раздвоения рассказчика, как если бы речь шла о двух разных людях. Несмотря на то что форма сказа в “Шинели” значительно отличается от таковой в “Вечерах…” (она характеризуется разговорным городским языком и ориентирована на аудиторию из представителей городских низов), тем не менее реплика крестьянки указывает на то, что ей было достаточно уловить комичную интонацию первых страниц рассказа, чтобы “узнать” дьячка из “Вечеров…”. Чередование комичной интонации и патетичной декламации, отмеченное Эйхенбаумом, способствует тому, что первая идентифицируется у крестьянки с голосом дьячка, а вторая — с голосом Гоголя 50. Как предполагает наблюдатель, “очень может быть, что в воображении слушателей обе эти мифические для них фигуры слились в нечто цельное, и, конечно, им мудрено было распознать, где кончается Гоголь и начинается дьячок” 51. Тем не менее в процессе восприятия у слушателей возникло впечатление неоднородности повествования: “Настроившись услышать нечто “кумедное”, они были очень веселы при чтении первых страниц, которые, кстати, вполне соответствовали их предположениям <…> но когда дело дошло до описания шинели Акакия Акакиевича и издевательства над ним сослуживцев, шутки мгновенно смолкли” 52. Возможно, в воображении крестьян за неправдоподобным повествователем с комичной интонацией следует более правдоподобный повествователь с патетической интонацией. И это вызывало резкие изменения в их отношении к истории.
К сожалению, не были записаны реакции крестьян на гоголевские произведения, представляющие более высокий стиль повествования.
Некоторые косвенные данные еще раз указывают на то, что одним из основных элементов, влияющих на восприятие, является не столько тема (к примеру, нечистая сила), сколько тип повествования. Например, рассказ Тургенева “Бежин луг” содержит многочисленные страшные истории о нечистой силе, основанные на местных суевериях. Повествование ведется от имени помещика-охотника, который рассказывает, как он заблудился в лесу и провел ночь у костра с бывшими в ночном крестьянскими детьми, рассказывавшими друг другу страшные истории. Как свидетельствует книга “Что читать народу?”, слушателей более всего раздражала позиция повествователя, с его эстетическим взглядом на мир крестьян. Хотя и в рассказе “Бежин луг” наибольшее внимание слушателей привлекали страшные истории, в их реакции сквозило недовольство присутствием в мире крестьян постороннего человека, тайком наблюдающего за мальчиками. Один крестьянин во время чтения сказал: “А он лежит, будто спит, наблюдает, хитрец; даром что заблудился, а свое дело делает! Нужно же рассмотреть как следует, чтобы чего-нибудь не выпустить из памяти” 53. Тургеневский повествователь ощущался слушателями не как литературный прием, а вполне конкретно, как чужак, и это мешало им отождествить себя с героями рассказа.
Проявление этой тенденции, а именно неприятие “высокого” сказа, можно встретить в лубочной обработке этого тургеневского рассказа (“Домовой проказит”), составленной Ивиным. Тут повествователь Тургенева, помещик, заменен на повествователя-крестьянина. Как следствие, из текста удалены все изысканные и “эстетические” описания мальчиков, сделанные охотником. Кроме того, тургеневский рассказчик в лубочном переложении сам становится литературным персонажем. Лубочник, словно стремясь отомстить эстетствующему тургеневскому повествователю, в одном из эпизодов изображает охотника, который оказывается жертвой крестьянских суеверий и встречает на своем пути ягненка, разговаривающего человеческим языком. Тургеневский охотник испугался до смерти: “…без оглядки домой пустился. Прибег домой, не помнит себя, и до самой своей смерти никому он этого не сказывал” 54. Здесь мы еще раз сталкиваемся с признаками сопротивления культуре, воспринимаемой крестьянами в качестве подавляющего фактора.
При чтении рассказа “Страшная месть” крестьяне особенно часто пытались представить возможное дальнейшее развитие событий. Эта тенденция, вполне естественная, но в данном случае весьма очевидная, находит объяснение еще и в особой композиционной структуре текста. В. Изер в своей работе по теории восприятия отмечает: “Один из способов интенсификации читательского воображения состоит в том, чтобы закончить повествование после введения нового персонажа или новой сюжетной линии так, что читатель вынужден попытаться найти связь между уже ему известной историей и новой непредсказуемой ситуацией <…>. Временный отказ в информации действует как стимул” 55. Особая структура рассказа “Страшная месть”, в котором фабула разбита на несколько внешне не связанных сцен, стимулирует воображение крестьян, порождая многочисленные предположения о том, как может в дальнейшем развиваться сюжет. Интересно, однако, отметить, что такая структура в намерениях автора имела совсем другие функции: он стремился создать лирические картины, близкие поэтике малороссийской песни, как доказывают многочисленные отступления о природе, вставные “народные думы” и сама ритмическая структура повествования 56. Крестьяне, однако, не опознавая разрывы в сюжетной линии как литературный прием, заполняли лакуны своими догадками о фабуле. Таким образом, подобно народным писателям в лубочных обработках “Страшной мести”, крестьяне, воспринимая текст на слух, интерпретировали его совсем не так, как предполагалось автором.
Еще одним доказательством того, что здесь восприятие крестьян ориентировано на фабулу, являются их высказывания об описаниях природы. Не случайно эти описания изымались из текста обработки. В “Страшной мести”, показав смерть Данилы и судьбу Катерины, оставшейся с маленьким сыном Иваном, Гоголь открывает новую сцену длинным описанием красот Днепра. Он сравнивает бурные воды реки, бьющейся о берега в бурю, с рыданиями матери, оставленной сыном, идущим на военную службу: “Когда же пойдут горами по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат, и молния, изламываясь между туч, разом осветит целый мир — страшен тогда Днепр! Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном отбегают назад, и плачут, и заливаются вдали. Так убивается старая мать казака, выпроваживая своего сына в войско. Разгульный и бодрый, едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила и ломает над ним руки, и заливается горючими слезами” 57. В этот момент один из крестьян уверенно произносит: “Это тот Иван большим стал и с матерью своей, Катериной, расстается” 58. Крестьянин понимает метафору, относящуюся к пейзажу, как элемент фабулы. Учительница отмечает, что никто из слушателей ему не возразил, и она была вынуждена объяснить, что речь шла о Днепре, а не об Иване. В заключение она отмечает: “Описание красот Днепра никто, очевидно, не понял” 59.
Сходная реакция наблюдалась и при чтении “Сорочинской ярмарки”. Представив читателю Черевика, его жену и красавицу-дочь Параску, Гоголь вводит колоритное описание реки Псёл, рядом с которой проезжает отправляющееся на ярмарку семейство: “Сквозь темно- и светло-зеленые листья небрежно раскиданных по лугу осокоров, берез и тополей засверкали огненные, одетые холодом искры, и река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою, на которую роскошно падали зеленые кудри дерев. Своенравная, как она в те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи и мраморную шею, осененную темною, упавшею с русой головы волною, когда с презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их другими, и капризам ее конца нет, — она почти каждый год переменяла свои окрестности, выбирая себе новый путь и окружая себя новыми, разнообразными ландшафтами” 60. В этот момент наблюдатель отмечает, что слушатели, “упустив из виду, что речь идет о реке, не поняли описаний ее красот и думали, что все это относится к красавице”, то есть к Параске, которая является центральной фигурой действия рассказа 61. В этом контексте даже не известный им термин “ландшафт” может восприниматься ими вполне конкретно, как фамилия. Так, например, в рассказе “Майская ночь”, когда Гоголь употребляет метафору “ландшафт спит”, крестьяне поняли слово “ландшафт” как фамилию конкретного человека, нового персонажа 62.
В приведенных примерах непонимание слушателей было в известной степени обусловлено поэтикой гоголевского текста, изобилующего сравнениями и метафорами. Однако наряду с затруднениями, возникающими при восприятии описаний природы, здесь важно подчеркнуть стремление слушателей воспринимать и лирические, а также описательные элементы текста как части фабулы, как указания на дальнейшую судьбу персонажей 63.
М.И. Слуховский отмечал “тяготение к конкретности, к живому представлению незнакомых образов” у крестьян 64. Доказательством этого предположения является, в частности, непонимание, возникающее у крестьян при чтении некоторых мест гоголевских текстов. В обработке “Страшной мести”, в сцене, когда Данило, забравшись на дерево, наблюдал за ворожбой колдуна, пока тот вызывал душу Катерины, заметна тенденция лубочника заменять неопределенные образы Гоголя определенными, конкретными предметами, такими, как филин, кот, змея, и т.п. Во время публичного чтения этой сцены одна крестьянка спросила: “Кого же это он вызвал, сестру Катерины, что ли?”, и ей тихо ответили: “Не сестру, а душу” 65. При чтении “Шинели”, когда в конце рассказа появляется дух Акакия Акакиевича, чтобы отобрать свою шинель у “значительного лица”, крестьяне принимают дух за настоящего бандита. Как отмечает наблюдатель, “никто ни минуты не предполагал, будто это Акакий Акакиевич явился с того света, все объясняли, что происшествие вполне реально” 66.
Подобные недоразумения могут возникать по разным причинам. Однако очевидны затруднения, возникающие у крестьян при восприятии наиболее абстрактных и неопределенных образов. И если у них не возникали сложности, когда они слушали о черте (“У нас в церкви на северных дверях он нарисован как живой” 67, — заметили они), то при трактовке образов души Катерины или духа Акакия Акакиевича крестьяне зачастую терялись.
3.3. Такие понятия, как “Unbestimmtheitstelle” (“неопределенное место”) (Р. Ингарден), “blanks” (“текстовые лакуны”) (В. Изер) или “indeterminazione del testo” (“неопределенность текста”) (У. Эко), являются ключевыми, к которым прибегают современные исследователи при описании процессов рецепции художественных текстов 68. Изер, в частности, в его “теории эстетического ответа” особенно подчеркивает роль взаимовлияния и взаимодействия между имплицитным и эксплицитным в тексте; между неопределенным и определенным. Нам кажется, что с этой точки зрения отличие рецепции крестьянина от рецепции образованного читателя заключается в объеме того, что для него остается “неопределенным” в тексте высокой литературы. И следовательно, тактики, которые он употребляет для преодоления неопределенности. При рассмотрении текстов народных писателей и записей сельских учителей обнаруживаются некоторые общие тенденции.
Во-первых, особое внимание к сказу как ключевому текстовому элементу в процессе определения взаимоотношений “текст — реальность”. Это значит, что в определении “реальности” текста интонация сказа играет для крестьянского читателя гораздо более важную роль, чем предмет, о котором идет речь. Во-вторых, тенденция воспринимать лирические и описательные элементы текста как часть фабулы или же, напротив, вычеркивать их, как неинформативные. В-третьих, затруднения, возникающие при попытке крестьянина представить себе абстрактные образы фантастического характера, не соответствующие привычным визуальным образам, что иногда сопровождается тенденцией ошибочно ассоциировать подобные образы с предметами и людьми, принадлежащими привычному миру.
Эти тенденции связаны, с одной стороны, со специфической структурой гоголевских текстов, а с другой — с известными условиями, в которых крестьяне воспринимали эти тексты (чтение вслух, определенная культурная изоляция села и т.д.).
После определения некоторых текстуальных тактик крестьян в восприятии Гоголя проясним общий контекст этого восприятия — какие именно из произведений Гоголя проникают в сферу крестьянской культуры, на каком фоне они читаются и почему именно эти произведения усваиваются.
4. Издания Гоголя в деревне
4.1. После смерти Гоголя в 1852 г. права на издание его произведений перешли к его наследникам, которые в середине 1880-х гг. продали их братьям Салаевым. После первых дорогих изданий, вышедших после смерти писателя, первые коммерческие издания по низкой цене были выпущены в Москве этими издателями 69. Позднее Салаевы передали права на издание книготорговцу В. Думнову, который в 1886—1887 гг. опубликовал брошюрами отдельные гоголевские произведения. Так, в 1886 г. в серии “Народное издание книжного магазина В. Думнова” вышли рассказы “Пропавшая грамота”, “Коляска”, “Нос” и комедия “Ревизор”. В 1887 г. настала очередь “Вечера накануне Ивана Купала”, “Майской ночи”, “Ночи перед Рождеством”, “Заколдованного места”, “Вия”, “Тараса Бульбы”, “Женитьбы” и “Шинели” 70. В начале 1890-х гг. крупный издатель А.Ф. Маркс купил у Думнова права на издание гоголевских произведений. В 1893—1894 гг. он опубликовал в серии “Народные издания А.Ф. Маркса” те же произведения, что печатал Думнов, но хорошо изданные и иллюстрированные. Эти малоформатные книги, стоившие 10—40 копеек, были рассчитаны на читателей из низов 71.
В конце XIX в., таким образом, простому читателю были доступны “Вечера на хуторе близ Диканьки” и отчасти “Миргород”. Коммерческие издатели почти не выпускали произведений Гоголя, описывавших среду помещиков. В изданиях для народа не были опубликованы не только “Мертвые души” — произведение слишком объемное, которое едва ли нашло бы достаточное количество покупателей (из-за цены), но и такие короткие рассказы, как “Иван Федорович Шпонька и его тетушка” (единственный рассказ из “Вечеров…”, который не изымался в народных изданиях), “Старосветские помещики” и “Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”. Видимо, в представлении издателей Гоголь, изображающий помещичий быт, либо был “опасен” для народа, либо, скорее всего, не представлял никакого интереса.
Таким образом, о “петербургском мире” Гоголя деревенский читатель мог знать очень немногое. Из петербургских повестей в издания для народа включались лишь “Нос” и “Шинель” — скорее всего, благодаря их юмористическому и сентиментальному аспектам. Но крестьянским читателям был закрыт доступ как в мир “Невского проспекта” и “Портрета”, так и в мир “Записок сумасшедшего”.
Еще меньше произведений Гоголя выпустили Санкт-Петербургский и Московский комитеты грамотности, которым удалось за многие годы работы издать по умеренной цене (10 копеек за издание) только “Майскую ночь”, “Сорочинскую ярмарку”, “Ночь перед Рождеством” и “Тараса Бульбу” 72.
То, что эти произведения были опубликованы, не означает, однако, что они были широко распространены в деревне. Одним из самых существенных препятствий была высокая цена. В крестьянской среде лубочная литература пользовалась самым высоким спросом благодаря дешевизне (1,5—8 копеек за экземпляр вместо 10—40 копеек у коммерческих изданий Маркса или других книготорговцев) 73. Кроме того, распространяла ее разветвленная сеть коробейников, которые доставляли книги прямо в деревню.
Можно отметить, что выбор произведений Гоголя лубочными издателями, ориентировавшимися на деревню (И.Д. Сытин, И.А. Морозов, Т.А. и Е.А. Губановы, А.Д. Сазонов и др.), не сильно отличался от выбора коммерческих издателей. Сытин и братья Губановы, начинавшие свою деятельность как мелкие книгоиздатели и хорошо знавшие вкусы крестьян, лучше других могли удовлетворить требования своих читателей. Сытин оставил любопытное свидетельство того, чем он руководствовался при выборе одной из лубочных обработок Гоголя. Он так вспоминает момент издания “Страшного колдуна” (обработка рассказа “Страшная месть”): “Приходит ко мне один из наших сочинителей (с Никольской) и приносит рукопись под заглавием: “Страшный колдун”. Посмотрел я рукопись, вижу: написано складно, а главное, очень уж страстно; такие страсти — просто волос дыбом становится. Ну, думаю, эта книга беспременно пойдет. Купил рукопись, заплатил сочинителю пять рублей, отдал в печать. Отпечатали 30 000. И что бы вы думали? Нарасхват! Так понравилась, так понравилась! Приказал еще 60 000 печатать” 74. Только во время второго издания Сытин заметил, что это обработка Гоголя, и спросил у своего помощника: “Что вы сделали?” <…> “Понятно: приказал переделать”, — отвечал мой собеседник. “Как переделать?” — “Очень просто: переделать на свой лад, переменить имена, кое-что убавить, кое-что прибавить. Ну и выпустили, и теперь идет в продаже под заглавием ▒Страшный колдун, или Кровавое мщение’”” 75.
Итак, благодаря “страстям” лубочного рассказа Сытин решил опубликовать 90 000 экземпляров “Страшного колдуна”, в то время как средний тираж книг крупных коммерческих издателей — таких, как А.Ф. Маркс, — обычно не превышал 25 000 экземпляров 76. Кроме того, в отличие от коммерческих издателей, лубочные обычно переиздавали те же произведения почти каждый год. Таким образом, неудивительно, что в крестьянской среде такие произведения, как “Страшный колдун”, “Егор Урван”, “Три ночи у гроба красавицы” и “Кузнец Вакула”, были куда более популярны, чем “Страшная месть”, “Тарас Бульба”, “Вий” и “Ночь перед Рождеством”.
Следовательно, постепенно проникая в крестьянскую среду, произведения Гоголя в то же время утрачивали самые оригинальные черты гоголевского стиля. Свидетельство одного из литераторов крестьянского происхождения, Г. Шпилева, помогает нам понять “литературный фон”, на котором эти произведения читались крестьянами. Шпилев вспоминает тот период своей молодости, когда он начал читать произведения Гоголя. Он пишет: “…читал все, попадавшее в мои руки, но главным образом лубочные издания, вроде Бовы королевича, Еруслана Лазаревича, Битвы русских с кабардинцами и т.п. В лубочном же издании и изложении я прочитал Илью Муромца и Тараса Бульбу. Тарас Бульба мне понравился, и это заставило меня, уже позже, прочитать его у Гоголя” 77. Как для Шпилева, так и для большей части крестьян, ничего не знавших о существовании Гоголя и не находивших его имени на обложке книги, именно эстетические нормы более ранних и распространенных произведений — таких, как “Бова королевич”, “Еруслан Лазаревич” или “Битва русских с кабардинцами”, — являлись основой для восприятия “новых” произведений. В отличие от городской культуры, где литературная критика могла иметь некоторое влияние, в деревне наиболее распространенные произведения и составляли канон. “Тарас Бульба” читался на фоне более популярных рыцарских и исторических романов (“Бова королевич”, “Еруслан Лазаревич” или “Битва русских с кабардинцами” Н. Зряхова); “Страшная месть” читалась на фоне известных “страшных” рассказов В. Волгина; а “Ночь перед Рождеством” — юмористических рассказов популярного лубочника М. Евстигнеева 78.
Итак, с одной стороны, “литературный фон” и канон лубочной литературы определяли проникновение определенных произведений Гоголя и элементов его текста в сферу крестьянской культуры. С другой стороны, сама структура некоторых гоголевских текстов способствовала этому проникновению. При внимательном рассмотрении рассказов, попавших в круг чтения крестьян, обнаруживается, что рассказы из “Вечеров на хуторе близ Диканьки” были генетически тесно связаны с лубочной литературой и с крестьянским читателем. Хотя рассказы были опубликованы для образованного петербургского читателя, тем не менее их “предполагаемые читатели” (implied readers) были крестьяне, которые садились читать вечерами на хуторах, на что указывает название произведения, и которые покупали на ярмарках книги лубочников. Об этом открыто заявляет сам Рудый Панько в рассказе “Вечер накануне Ивана Купала”, когда утверждает, что один из этих писак украл, переписал и издал рассказ, который собирается поведать Фома Григорьевич: “За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он до смерти не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда если упросишь его рассказать что сызнова, то, смотри, что-нибудь да вкинет новое или переиначит так, что узнать нельзя. Раз один из тех господ — нам, простым людям, мудрено и назвать их; писаки они — не писаки, а вот то самое, что барышники на наших ярмарках: нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, — один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый панич в гороховом кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже прочли, — привозит с собою небольшую книжечку и, развернувши посередине, показывает нам” 79.
Существование тесной связи между лубочной литературой Малороссии и ранним творчеством Гоголя выявляется здесь со всей очевидностью. Подобная связь, не исследованная до сих пор, в значительной степени объясняет популярность (с указанными выше оговорками) произведений Гоголя в крестьянской среде. “Вечера на хуторе близ Диканьки” как произведение, где сливаются народная малороссийская культура и высокая русская культура, малая и большая традиции, читались и оценивались образованной петербургской публикой как стилизация народного языка крестьянского малороссийского мира. В то же время крестьянами читались они как произведение, связанное с народной культурой и обращающееся прямо к крестьянскому читателю.
Примечания
1Здесь мы отсылаем к понятию “чтения”, предложенному М. де Серто и проанализированному Р. Шартье в контексте народного чтения. См.: Certeau M. de. L’invention de quotidien. 1. Arts du faire (1980). P., 1990. P. XLIX; Chartier R. “Popular” Readings // Forms and Meanings. Text, Performances, and Audiences from Codex to Computer. Pensylvania University Press, 1995. 2См.: Блюм А.В. Русская лубочная книга второй половины XIX века // Книга: Исслед. и мат. Сб. 42. М., 1981. С. 94—114; Brooks J. When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861—1917. Princeton, 1985; Рейтблат А.И. Лубочная книга и крестьянский читатель // Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту. М., 1991. С. 143—156; и др. 3См.: Ежегодник: Опыт обзора книг для народного чтения. 1891. Издание Московского комитета грамотности. М., 1893; Ежегодник: Опыт обзора книг для народного чтения. 1892. М., 1893; Ежегодник: Обзор книг для народного чтения и народных картин. 1893. М., 1895; Ежегодник: Обзор книг для народного чтения. 1894. М., 1895. Об обработках Гоголя см.: Сперанский М. Гоголь в народной книжке и картинке // Гоголевский сборник. Киев, 1902. С. 151—183. 4Об авторах лубочной литературы см.: Brooks J. Op. cit. P. 80—91. Специфической чертой русской лубочной литературы является незначительная роль представителей высших сословий в процессе ее создания. См. по поводу французской лубочной литературы: Chartier R. Les livres de la bibliothПque bleue // Chartier R. Lectures et lecteurs dans la France d’Ancien rОgime. P., 1987. P. 257—258. Для сравнительного анализа европейских народных литератур см.: Schenda R. Volk ohne Buch. Studien zur Sozialgeschichte der popularen Lesestoffe. 1700—1910. Frankfurt am Main, 1970; Spufford M. Small Books and Pleasant Histories: Popular Fiction and its Readership in Seventeenth-Century England. L., 1981; Marco J. Literatura popular en Espana en los siglos XVIII y XIX: Una aproximacion a los pliegos de cordel. Madrid, 1977; Burke P. The “BibliothПque bleue” in comparative perspective // La “BibliothПque bleue” nel Seicento o della letteratura per il popolo. Bari; P., 1982. P. 59—66; Schenda R. Folklore e letteratura popolare. Italia, Germania, Francia. Roma, 1986. 5О нем см.: Рейтблат А.И. И.С. Ивин // Русские писатели. М., 1992. Т. 2. С. 392—393. 6Ивин И.С. Автобиография // Лубочная книга. М., 1990. С. 371—372. 7Там же. С. 371. 8Согласно законодательству того времени, плагиатом не считались тексты, в которых автор использовал слова, отличные от оригинального текста. В случае, если он использовал те же слова, их количество не должно было превышать одной трети оригинального текста. Кроме того, компиляция должна была содержать по крайней мере вдвое больше слов, чем тексты оригинала. Часто, однако, лубочники нарушали эти нормы. См.: Свод законов гражданского права 1887 года. Статья 420. Гл. Х, ╖ 1, Приложение. См. также ценную работу Г.Ф. Шершеневича “Авторское право на литературные произведения” (Казань, 1891. С. 277—291). 9См.: Приключения казацкого атамана Урвана: Историческое предание. М.: Е.А. Губанов, 1884; Тарас Бульба, атаман запорожцев. М.: И. Сытин, 1891; Тарас Бульба, или Запорожская Сечь: Историческая повесть из казачьей жизни. М.: Е.И. Абрамов, 1892; Тарас Бульба, или Измена и смерть за прекрасную панну. М.: А.Д. Сазонов, 1899; Тарас Бульба, повесть из жизни запорожских казаков. Киев: Т.А. Губанов, 1899; Пазухин А. Егор Урван, атаман запорожского войска: Историческая повесть. М.: И.Д. Сытин, 1899; Тарас Бульба: Повесть из казачьей жизни запорожцев. М.: И.А. Морозов, 1900. 10Тарас Бульба, атаман запорожцев. М., 1891. С. 20—21. 11Тарас Бульба, или Запорожская Сечь. М., 1892. С. 4, 11—14. 12Пазухин А. Указ. соч. С. 34. 13О важности веселья и бесшабашности Тараса Бульбы см.: Лотман Ю.М. Истоки “толстовского направления” в русской литературе 1830-х годов // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллинн, 1993. Т. 2. С. 71—74. 14Тарас Бульба, атаман запорожцев. С. 4. 15Тарас Бульба, или Запорожская Сечь. С. 9 16Пазухин А. Указ. соч. С. 7. 17Тарас Бульба, или Запорожская Сечь. С. 16. 18Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М., 1937. Т. 2. С. 67. 19Тарас Бульба, атаман запорожцев. С. 38—39. 20См.: Там же. С. 4—6. 21Кузнец Вакула, или Договор с дьяволом: Повесть из малороссийской жизни. М., 1890 (1-е изд. — 1884); Кузнец Вакула. Сказка соч. Н.В. Гоголя в пересказе В. М…каго. Киев: Т.А. Губанов, 1900. Ср.: Сперанский М. Указ. соч. С. 173. 22Страшный колдун, или Кровавое мщение: Старинная повесть из казачьей жизни. М.: И. Сытин, 1887. С. 47—48. 23Три ночи у гроба красавицы. М.: И. Сытин, 1892. 24Кассиров И. [И.С. Ивин]. Страшная битва колдуна с мертвецами: Историческая повесть. М., 1886. С. 54, 57. 25См.: Тарас Бульба. Повесть Н.В. Гоголя в сокращенном виде. Приспособлено для чтения в народных аудиториях. СПб., 1885. С. 20. 26См.: Комментарии // Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М., 1940. С. 546; Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1996. С. 240—241. 27См.: Страшный колдун, или Кровавое мщение. С. 44—51. 28См.: Там же. С. 96—110. О лубочной литературе как своего рода мосте между фольклором и книжной литературой см.: Сперанский М.Н. Русская устная словесность. М., 1917. С. 51, и для европейского контекста: Burke P. Popular Culture in Early Modern Europe. Гл. 1. 29См.: Кассиров И. [И.С. Ивин]. Страшная битва колдуна с мертвецами. С. 58. 30См.: Страшный колдун, или Кровавое мщение. С. 76—77. 31Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М., 1940. Т. 1. С. 203. 32Набоков В. Лекции по русской литературе. М., 1998. С. 83. 33См., напр.: Тарас Бульба, атаман запорожцев. М., 1891, где первая глава оригинала разбита на четыре короткие главы. Ср. подобные заключения для французской народной литературы в: Chartier R. Op. cit. P. 256—257. 34См.: Что читать народу?: Критический указатель книг для народного и детского чтения. Т. 1. СПб., 1884 (2-е изд. — СПб., 1888); Т. 2. СПб., 1889; Т. 3. М., 1906. О нем см.: N. Что читать народу? // Дело. 1884. № 5; Что читать народу? // Наблюдатель. 1884. № 8; Водовозов В. Что читать народу? // Вестник Европы. 1886. № 7. С. 425—440; Ан-ский С.А. [С.А. Раппопорт]. Что читать народу? // Ан-ский А.С. Очерки народной литературы. СПб., 1894. С. 117—136; Банк Б.В. Изучение читателей в России (XIX век). М., 1969. С. 70—84, 97—122. 35См.: Предисловие // Что читать народу? СПб., 1888. Т. 1. С. IV—VII; Предисловие // Что читать народу? СПб., 1889. Т. 2. 36Ср.: Brooks J. Russian Nationalism and Russian Literature: The Canonization of the Classics // Nation and Ideology: Essays in Honour of Wayne S. Vucinich. N. Y., 1981. P. 315—334. 37Что читать народу? Т. 2. С. 480. Здесь и далее в оригинале реплики крестьян приведены на украинском языке; мы даем их в переводе на русский. Как пишут преподаватели, язык произведений Гоголя крестьянам был вполне доступен. 38См.: Что читать народу? Т. 2. С. 481. 39Там же. С. 480. 40См.: Ан-ский С.А. Народ и книга. М., 1914. С. 138—145; Слуховский М. Книга и деревня. М., 1928. С. 110—111. 41См.: Ан-ский С.А. Народ и книга. С. 138. 42Что читать народу? Т. 2. С. 556. Приведенные реакции относятся к лубочной обработке, текст которой идентичен с “Ночью перед Рождеством”. Ср. сходные реакции на “Ночь перед Рождеством” в рабочей среде: Ан-ский С.А. Народ и книга. С. 143—145. 43Что читать народу? Т. 2. С. 556. 44Там же. С. 487; об отношении народного читателя к рассказам о нечистой силе см. также: Рубакин Н.А. Этюды о русской читающей публике. СПб., 1895. С. 145—146; Ан-ский С.А. Народ и книга. С. 145—147. 45См.: Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту. С. 152—153. 46Что читать народу? Т. 2. С. 487. 47Там же. С. 488. 48Исследователи обращали внимание на разное отношение крестьян к книгам религиозным (“божественные книги”), которые считались хранилищем истины, и к книгам светским (“сказки”), которые считались недостоверными, если не заключали в себе чего-либо поучительного. Хотя они подчеркивали изменения в отношении крестьян к книгам во второй половине XIX в., но речь у них шла главным образом о теме, а не о форме повествования. См.: Ан-ский С.А. Народ и книга; Brooks J. Op. cit. P. 27—34; Рейтблат А.И. Указ. соч. С. 133. 49Что читать народу? Т. 2. С. 489. 50См.: Эйхенбаум Б.М. Как сделана “Шинель” Гоголя // Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л., 1969. С. 311. 51Что читать народу? Т. 2. С. 489. 52Там же. С. 489-490. 53Там же. С. 497. 54Кассиров И. [И.С. Ивин]. Домовой проказит: Рассказ. М., 1892. С. 20—21. 55Iser W. The Act of Reading: A Theory of Aesthetic Response. Baltimore, 1978. Ch. 8. 56 См.: Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 546. См. также: Белый А. Указ. соч. С. 240—241. 57Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 269. 58Что читать народу? Т. 2. С. 485. 59Там же. 60Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 113. 61Что читать народу? СПб., 1888. Т. 1. С. 56. 62Там же. С. 60. Можно предположить, что второстепенные гоголевские персонажи, которые оживляются всяческими оговорками, метафорами и сравнениями, генетически связаны с народной рецепцией высоких литературных форм. 63Ср. также крестьянские реакции на “Лес и степь” из “Записок охотника” Тургенева: Что читать народу? Т. 2. С. 502. 64Слуховский М.И. Указ. соч. С. 138. 65Что читать народу? Т. 2. С. 485. 66Там же. С. 492. 67Там же. С. 487. 68Ingarden R. The Literary Work of Art. Evanston, 1973. P. 251 и след.; Iser W. Op. cit. Ch. 7; Eco U. Lector in Tabula. Milano, 1979. Ch. 3. 69См.: Что читать народу? СПб., 1888. Т. 1. 2-е изд. С. 56. 70См.: Что читать народу? Т. 2. С. 479—494. 71См.: Ежегодник: Обзор книг для народного чтения и народных картин. 1893. М., 1895. С. 96—97. 72См.: Что читать народу? СПб., 1888. Т. 1. 2-е изд. С. 56-59. В тот же период Министерство народного образования официально разрешило доступ в библиотеки деревенских школ таких произведений, как “Майская ночь”, “Ночь перед Рождеством”, “Тарас Бульба” и “Шинель”. Ср. Ежегодник. Обзор книг для народного чтения. 1893. М., 1895. С. 97. 73См.: Сперанский М.Н. Указ. соч. С. 159. 74Цит. по: Пругавин А.С. Запросы народа и обязанности интеллигенции в области умственного развития и просвещения. М., 1890. С. 177. 75Там же. 76См.: Ежегодник: Обзор книг для народного чтения. 1893. М., 1895. С. 8. 77Современные рабоче-крестьянские поэты: В образцах и биографиях. Иваново-Вознесенск, 1925. С. 3—4. 78О каноне лубочной литературы и ее главных чертах см.: Brooks J. Op. cit. 79Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 137.