дружба, нравственность и религиозность в дружеском кругу А. И. Герцена — Н. П. Огарева 1830-1840-х гг. (пер. с англ. С. Силаковой)
Виктория Фреде
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2001
Виктория Фреде
ИСТОРИЯ КОЛЛЕКТИВНОГО РАЗОЧАРОВАНИЯ:
ДРУЖБА, НРАВСТВЕННОСТЬ И РЕЛИГИОЗНОСТЬ В ДРУЖЕСКОМ КРУГУ
А.И. ГЕРЦЕНА — Н.П. ОГАРЕВА 1830—1840-х гг.Эта статья посвящена дружескому кругу А.И. Герцена — Н.П. Огарева. Их близкая дружба началась еще в конце 1820-х гг. В начале 1830-х, в пору обучения в Московском университете, они знакомятся с Николаем Сатиным и Николаем Кетчером, а в середине 1830-х Герцен обручается со своей кузиной Натальей Захарьиной. Основой их мировоззрения в этот период становится искренняя, глубокая вера в себя и друг в друга, в святость соединяющих дружеских уз, в нравственную чистоту каждого, в Провидение, которое руководит их судьбой. Дружба, нравственность и религиозность были для них неразделимы. В 1839 г. к кружку присоединяются новые друзья — в их числе Василий Боткин, а также Тимофей и Елизавета Грановские 1. Они приносят с собой новые веяния; старые дружеские узы проверяются на прочность, и троичная система идеалов, выработанная кружком, разрушается. К концу 1840-х гг. рушатся и былая дружба, и былые нравственные и религиозные идеалы, что вынуждает героев моей статьи встать на позицию, в которой я нахожу много общего с нигилизмом.
Религиозный кризис, охвативший кружок Герцена в начале 1840-х гг., часто трактовался как следствие знакомства с трудами Гегеля, Фейербаха и других западных мыслителей того времени 2. Нередко утверждали, что именно прочтение их работ побудило Герцена и его окружение отринуть те ранние “мистические” настроения, которые были всего лишь чужеродным, неорганичным элементом их мировоззрения 3. Ничуть не желая отрицать огромное влияние, оказанное на кружок Герцена Гегелем, Фейербахом и рядом других мыслителей, в данной статье я хотела бы объяснить эволюцию мировоззрения моих героев несколько иными причинами. Я намереваюсь показать, как мировоззрение, сложившееся в 1830-е гг., и обусловило их эволюцию 1840-х гг., и препятствовало ей. Я полагаю, что религия, нравственность и дружба столь прочно переплелись в их первоначальной системе ценностей, что любая попытка модифицировать или заменить одну из этих составляющих неизбежно оборачивалась разрушением остальных 4.
Главным источником для написания этой статьи послужили письма членов этого дружеского кружка — опубликованные и неопубликованные. В своей крайне обширной переписке Герцен, Огарев и их друзья имели обыкновение чрезвычайно подробно фиксировать свои мысли. Зачастую они имели возможность не прибегать к помощи эзопова языка, поскольку письма передавались через надежных людей, минуя официальную почту. Письма снабжены датами и дают нам очень точный срез мировоззрения данного человека в конкретный момент времени. В этом смысле они точнее, например, мемуаров, поскольку мемуарист, пишущий свой текст на склоне лет, часто смотрит на себя “раннего” глазами себя “позднего”, что соответственным образом влияет на самоописание.
I. ВОСТОРГ: 1833—1839
В 1830-е гг. Огарев, Герцен и их друзья считали себя поэтами. В определенном смысле так оно и было. В 1830-х и начале 1840-х Николай Сатин, Николай Кетчер и Николай Огарев посвящали много времени сочинению и публикации стихов. Стихи Сатина появлялись на страницах “Библиотеки для чтения”, “Телескопа” и “Отечественных записок”; Огарев печатался в “Телескопе”, “Отечественных записках” и “Современнике”, а Кетчер переводил произведения Э.Т.А. Гофмана, Шиллера и Шекспира. Для членов этого кружка поэзия была не просто занятием, а особым строем души. Стихи выражали внутреннее состояние пишущего и должны были писаться, как сформулировал Сатин, “под диктовку души”5. Поэзия воспринималась как призвание, отклик на зов собственного “я”. Так, в 1833 г. Огарев писал Герцену:
С некоторого времени я решительно так полон, можно сказать задавлен, ощущениями и мыслиями, что мне кажется, мало того кажется, мне врезалась мысль: что мое призванье быть поэтом, стихотворцем ли или музыкантом, alles eins 6, но я чувствую необходимость жить в этой мысли, ибо имею какое-то самоощущение, что я поэт 7.
Для образа поэта, который сложился в сознании кружка, идея призвания была, возможно, еще важнее, чем сами занятия поэтическим творчеством. Сам Герцен почти не писал стихов — как и Захарьина, которой он приписывал большой поэтический талант 8.
Чтобы стать поэтом, человек должен был иметь определенные качества, свидетельствующие о его особом статусе — статусе подлинной личности, “избранного” Богом пророка 9. Герцен и Огарев считали основными качествами поэта искреннее чувство и вдохновленность свыше 10. Взятые вместе, эти качества порождали состояние “восторга” — вот еще одно слово, имевшее особое значение для членов кружка, и прежде всего для Огарева:
Чувствуешь ли всю высоту, всю необъятность слова: поэзия? Ей одной предан я <…> Следовать за идеалами, которые открываются мне во время вдохновенья, неутомимо за ними следовать, созидать, творить, быть в непрерывном восторге — вот чего я хочу 11.
Находясь в состоянии восторга, поэт стремился вызвать заклятиями образ высшего, более совершенного мира. Этот высший мир, часто именуемый “там”, представлял собой одновременно и воображаемый мир, в котором поэтически настроенный человек может жить в согласии со своими возвышенными идеалами, и состояние, которого онона надеялись достичь еще в земной жизни, когда-нибудь в будущем. Это могла быть обитель чистоты, куда поэтическая душа надеялась переместиться после смерти. Превосходный пример такого оптимистического убеждения можно найти в стихотворении “Отрадный мир”, вызывавшем особое восхищение Герцена. Его написала Людмила Пассек, его первая любовь:
С тех пор, как я сроднилась
С страданьем горьким и тоской,
Звезда надежд моя затмилась
И ненавистен край земной!
Но есть мир вечный и прекрасный,
Куда летаю я!
Где чувствую душою страстной
Всю прелесть бытия 12.
Как можно понять по этому стихотворению, восторг поэта проистекал из веры в лучшее будущее, а не достигался спонтанно, в сознании, что поэт уже живет в идеальном мире. Напротив, поэтический строй души культивировался наперекор злу, которое отождествлялось с обыденным, реальным миром. Огарев подчеркивал эту мысль в своих позднейших автобиографических произведениях, разъясняя, что их с Герценом увлеченность творениями Шиллера и Руссо проистекала из неприязни, которую они питали к современному им обществу:
В героях Шиллера и в его философских письмах важным для нас становилась не идеализация, не духовность понятий; это было преходящее; важным было то, что для оправдания идеализации и духовности мы должны были пальцем дотронуться до действительного общества и указать ложь, указать рану, указать страдание 13.
Молодые Герцен и Огарев видят корень социальных зол прежде всего в нравственной испорченности своего же сословия, дворян. Уже в самых ранних письмах они презрительно отзываются о своих современниках. В 1834 г. Огарев, Герцен, Сатин и ряд их друзей были арестованы и приговорены к нескольким годам ссылки после того, как нескольких из них застали за пением антимонархических песен. В период ссылки (1835— 1838/39 гг.) враждебность кружка к порочному дворянству лишь возрастает. “Tолпа странных животных”, “собирание каких-то уродов между обезьяной и человеком” — вот как, к примеру, Огарев описывает своих родственников 14. Герцен отвечал в том же духе, употребляя такие выражения, как “сволочь”, “канава нечистоты, гнусности и пороков” и “гадкие животные” 15. Пороки этих людей красноречиво бичует и Захарьина 16. Однако Огарев, Герцен и Сатин не только презирали “толпу”, но и страшились ее. Во-первых, испорченность большинства может быть заразной. Чрезмерно близкий контакт с большинством, слишком тесные соприкосновения со злом, воплощенным в обыденной жизни, могут притупить в человеке способность воспринимать добро, истину и красоту 17. Этот страх особенно ощутим в письмах 1835 г. и более поздних, в период, когда они свыкаются с жизнью в ссылке, среди чуждых им людей 18.
Этим стремлением к внутреннему очищению и тоской по иному, более совершенному миру поэты обязаны прежде всего романтизму 19, но их усилия подготовить себя к жизни в мире ином можно связать и с христианством. Вообще говоря, религиозность в какой-либо форме считалась обязательным свойством поэтической личности. Когда летом 1833 г. Герцен в письме к Огареву объявил себя скептиком 20, Огарев принялся горячо настаивать, что для поэтической личности, какой он считал Герцена, подобная позиция невозможна: “Если ж в тебе нет веры во что-нибудь высшее, то в тебе нет и поэзии. Ты лжешь” 21. Герцен вскорости отказался от своего скептицизма.
Хотя на протяжении 1830-х гг. члены кружка все более увлекались христианством и религией, большинство исследователей считает, что душевное настроение друзей Герцена было слишком вольным, чтобы именоваться “православием” или “религией” в собственном смысле этого слова, и что источником их религиозного пыла скорее следует считать их общие воззрения, проникнутые духом романтизма 22. Даже приверженность к религии Владимира Соколовского, наиболее “христианского” автора в кружке, вызывала сомнения исследователей 23. В общем и целом кажется резонным характеризовать духовные воззрения наших героев скорее как “религиозные”, чем как “религию” 24. Это отчетливо видно на примере Николая Сатина. Как и Огарев, он считал религиозность необходимой для поэта, но сам был очень далек от православия. Свои взгляды Сатин без обиняков выразил в письме Соколовскому от ноября 1833 г., высказывая свое мнение о новом произведении Соколовского — романе “Одна и две, или Любовь поэта” — и в особенности об образе поэта, созданном Соколовским. Герой романа — молодой поэт, разрывающийся между сыновним долгом и любовью, верой и соблазнами. Важную роль в романе играют православные обряды. Кульминация такова: поэт, совращенный с праведного пути злокозненными “друзьями”, оказавшийся на грани самоубийства, молится перед иконой об искуплении 25. Эта сцена вызвала наиболее жесткие возражения Сатина:
<…> твой поэт не дьявол, но сильно проникнут божественным огнем поэзии, который должен бы был далеко возвысить его пред прочими лицами, он просто добрый, честный и неопытный юноша, и это мало, слишком мало для необьятной души поэта. Да зачем ты сделал его под конец таким богомолом? Прекрасны, высоки чувства религиозные, но ты облек их во обыкновенные тесные формы. Неужели поэт истинный повергается на колена пред доской, на которой намалеван лик чудотворца Николая или богоматери, и будет молиться ему и просить отпущения грехов своих? Нет! не тут будет отыскать Божества и не в словах изольется горячая молитва его! 26
В 1834 г. Соколовского арестовали по делу “О лицах, певших пасквильные песни” и на квартире у него был устроен обыск. Полиция нашла письмо Сатина и допросила на сей счет обоих — и адресата, и отправителя. Соколовский пытался доказать, будто замечания Сатина не были антиправославными или антихристианскими по своему духу. Напротив, утверждал он, Сатин просто имел в виду, что молиться следует только Христу, а не перед иконами, изображающими Богоматерь или Св. Николая 27. Сатин пытался оправдаться иначе. Свое заявление в письме он объявил “мало обдуманными” словами поэтически настроенного человека:
<…> я хотел только <…> выразить мысль мечтательную, что для многообъемлющей души поэта истинного тесны бывают пределы зданий, что он удаляется к природе и падает там на колена пред вездесущим Богом, воссылая теплые молитвы, как дар души своей, к небу, которое ничем не закрыто от очей его 28.
По сути, Сатин старался предстать в глазах III Отделения человеком религиозным, но под религиозностью он понимал не формально-организованную религию, а пантеистическое поклонение божеству, разлитому в природе.
Начиная с 1833 г. возрастает влияние христианства на членов кружка — они принимаются читать Евангелия и жития святых. К 1838 г. они даже начинают положительно относиться к молитвам и посещению церкви. Однако в их религиозных воззрениях сохранялось много былых пантеистических элементов. Это особенно отчетливо видно по произведению Огарева “Profession de foi” 29, написанному примерно в 1835—1836 гг. Огарев описывает свой путь к вере, на который его толкнуло чувство изолированности от мира, и ставит знак равенства между любовью к Богу и любовью ко вселенной: “J’aimai l’univers, j’aimai Dieu, car dieu et l’univers c’est un” 30. В духе немецкого идеализма он именует Бога “абсолютом”, изображая природу и историю человечества как процесс материального саморазвертывания абсолюта и его “идеи”; и описывает, как искал божественное в самом себе 31. Влияние пантеизма можно обнаружить даже в письмах Натальи Захарьиной, хотя, по распространенному мнению, изо всех членов кружка именно она была наиболее близка к христианству. Она писала своему жениху:
На устах ни слова, в голове — ни мысли, все душа, все Бог, все ты. Долго красота земли и неба были слиты с тобой, в тебе их изящное, в них твоя черта, я люблю все в тебе, тебя во всем <…> отделяется земля, ближе, ближе к небу, но вот и оно уже бледнеет, гаснет — исчезло! Бог и ты! Что несчастие, что счастие, что горе, радость, ад и рай? Бог вечно Бог! Мы вечно мы! 32
Сближаясь с христианством, Герцен, Огарев и Сатин без стеснения приспосабливали его под свои эмоциональные и интеллектуальные нужды и интересы. В период, когда в поле внимания Герцена и Огарева попадает Евангелие (примерно в 1833 г.), они также интересуются трудами Ламенне, Сен-Симона и других французских социалистов. Христос представляется им прежде всего поборником равенства людей, любви и взаимопомощи, а не Сыном Божьим 33. В 1835 г., в период ссылки, когда, живя вдали друг от друга, члены кружка пытались восстановить дружескую общность, ранние христиане были для них символом сохранения единства во враждебном окружении. Герцен особенно заинтересовался положением христианских сект как маленьких сообществ “спасенных” в порочном античном мире 34. Меж тем в 1837 г., в стихотворении Огарева “Иисус” Христос предстает наделенным всеми чертами поэта-романтика. Это одиночка, презирающий обыденную жизнь, движимый высокой пророческой идеей:
И веры новой образ величавый
Предстал его младенческим очам,
Он презрел мира дольнего забавы,
И предался божественным мечтам;
Но долго он среди уединенья
Еще томился мыслию сомненья 35.
Вполне возможно, что Огарев, Сатин и Герцен культивировали в себе эти неортодоксальные аспекты веры, дабы дистанцироваться от традиционалистского и, на их взгляд, нравственно испорченного большинства верующих-христиан. Восприятие православия как веры падшего большинства вообще представляется нам общей чертой “романтиков” данной эпохи 36. Герцен сетовал, что обряды больше годятся для бездумных масс, чем для человека образованного 37. Наталья Захарьина, однако, возражала на это, что их с Герценом молитвы и понимание веры не таковы, как у большинства. Эту мысль она неоднократно высказывала в своих письмах к Герцену 1837—1838 гг.:
Друг мой, твоя молитва меня восхищает! <…> Не о той молитве говорю я, которая заключается в безчисленных поклонах и восклицаниях, они не поймут, ты понимаешь 38.
Любопытно, что около 1838 г., когда Герцен стал одобрять посещение церкви, он начал оспаривать мнение Захарьиной о религиозной неполноценности масс, утверждая, что его вера ничем не отличается от их веры и что массы (понимая под этим словом не только крестьян, но и дворян) по-своему “понимают” 39.
Возможно, Герцен стал относиться к “толпе” более терпимо, чем Захарьина, так как начал разделять мнение, что религия может спасти нравственно падших. Его очень интересовала история Люцифера. Он часто называет Люцифера прародителем человечества, которому человеческая натура обязана всеми своими слабостями 40, и отождествляет себя с ним 41. Идея падения и образ друга-“спасителя” были чрезвычайно важны для Герцена и его единомышленников в этот период “восторга” и изгнания.
Нельзя умолчать о том, что подобные воззрения не были исключительным достоянием узкого круга друзей и знакомых Герцена. Исследовательница В.Г. Березина обратила внимание на особый смысл, придаваемый слову “падение” Белинским, Бакуниным и их окружением. По мнению Березиной, в их языке это слово означало “особое душевное состояние человека, ощущающего бесцельность своего существования, погруженного в уныние и умственное бездействие и пытающегося освободиться от всего этого, отдавшись “пошлой” обыденной жизни” 42. Именно в этом смысле обычно употребляли данное слово и Огарев, Сатин и Захарьина, но они, подобно Герцену, воспринимали падение, или, по крайней мере, соблазн пасть, как нечто положительное, поскольку оно дает возможность раскаяться.
Практиковалось два способа дружеской помощи. Во-первых, участники кружка критиковали друг друга за малейшие проступки. Особенно отличался этим Николай Кетчер. Известно, что он часто распекал друзей и брал на себя роль “исповедника” 43. Кетчер обязал Огарева, Герцена и Сатина присылать ему из ссылки отчеты о своей деятельности и людях, с которыми они проводят время. Кетчер критиковал всех троих, но в особенности доставалось Сатину 44. Герцен и Огарев не слишком регулярно отправляли Кетчеру свои “объяснительные” 45, но Сатин, по-видимому, нуждался в одобрении Кетчера и посылал ему множество писем, выдержанных в умоляющем тоне: “Ты не знаешь, может быть, как я чувствителен в дружбе, малейшее недоразумение кажется холодностью и не шутя повержет меня в тяжкую, очень тяжкую тоску” 46.
Можно было “спасти” друга, приобщив его к высшим ценностям и выступая в качестве примера душевной чистоты. Параллели этой жизненной модели можно найти и за пределами герценовского кружка: известны сходные отзывы о Бакунине и Станкевиче 47. Для Герцена образцом “чистоты” была прежде всего Захарьина 48. Она не просто помогла ему освободиться от дурных влияний и победить соблазны 49, но преобразила его, взяв на себя роль его проводника, принесла в его жизнь новые нравственные идеалы 50. Такое же преобразующее влияние, на взгляд самой Захарьиной, оказал на нее и Герцен 51. Порой в таких выражениях высказывался о своей супруге и Огарев, хотя в принципе для Огаревых был характерен иной тип взаимоотношений.
Чтобы выразить эту идею такого “спасительного”, но далекого друга, Захарьина и Герцен избрали образ “путеводной” или “утренней” “звезды”. Вначале этот образ появляется у Захарьиной 52. Скорее всего, она заимствовала его из Библии, где утренняя звезда призвана указывать путь верующим в темное время (библейское название утренней звезды — Люцифер) 53. Почти в каждом письме жених и невеста называли друг друга “ангел” и “божественный”/“божественная” 54, своим “Христом” или “спасителем” 55. С учетом всех этих религиозных метафор неудивительно, что члены кружка начали воспринимать свою дружбу как плод божественного вмешательства; эта идея достигает наивысшего выражения, когда две пары (Николай с Марией и Александр с Натальей) в марте 1839 г. впервые встречаются лицом к лицу 56.
Сама дружба превращается в акт религиозного поклонения. Герцен и Захарьина говорят, что “поклоняются” друг другу, и созерцают портреты друг друга, точно иконы 57. В письме к Захарьиной в 1835 г. Герцен отзывается о всех своих друзьях как о “божествах в храме моего сердца” 58. Несколькими годами позже, когда Герцен уже начинает признаваться, что разочарован в большинстве своих друзей, он по-прежнему смотрит на Захарьину и Огарева как на “идеалы божественной святости”, используя в отношении их местоимения, которые возможны только при назывании Всевышнего и Богоматери, “Она и Он” 59.
Для Герцена и Огарева религиозное значение дружбы усиливалось ее способностью преображать людей. Посредством любви два человека могут слиться в одно, единое существо высшего порядка. Из этой идеи развилась следующая концепция: отдельные личности дополняют друг друга, взаимно уничтожая слабости друг друга своими сильными сторонами, вследствие чего возникает совершенное существо. Значение этого акта творения не сводилось к его последствиям для частной жизни этих людей; напротив, он считался религиозным обрядом всемирно-исторического значения. Вот как представлялись Герцену его отношения с Огаревым и Захарьиной:
Не в том ли и состоит жизнь всего человечества, чтоб, наконец, выразить собою одного человека, одно существо, одну душу, одну волю; <…> Для этого не нужно сходства нравов, а сходство душ. Я и Огарев — совершенно разнородные люди снаружи, и оттого-то мы так тесно соединены; в нем спокойствие убеждения, мысль почившая; я весь — деятельность, и потому вместе мы выражаем мысль и деятельность; так и ты будешь выражать непомеркнутое, чистое начало человека, а я — человека земного, вместе мы — и ангел, и человек. Представь себе все человечество, соединенное так тесно любовью, подающее друг другу руку и сердце, дополняющее друг друга, и великая мысль Творца, и великая мысль христианства откроется перед тобой 60.
Итак, дружба и любовь — от Бога 61, они — неотъемлемая часть веры. Любовь должна быть безгранична. Она должна всецело овладеть человеком, не оставляя и следа от личного эгоизма. Огарев сформулировал это так: “L’amour des hommes entre eux, cette fraternitО si belle et si pure proclamОe par Jesus, c’est aussi le reflet du lien commun, de cette Йme du monde qui vit dans l’univers, c’est dans l’amour de Dieu que repose l’amour des hommes — l’egoХsme est athОe” 62. Любовь должна длиться вечно 63. Для Герцена утверждение, что любовь не вечна и что ее можно питать и к недостойному человеку, было равносильно утверждению, что Бога не существует 64. Подобные предположения вызывали в нем беспокойство:
Что будет со мною, — думал я, и холод бежал по членам, — ежели через много лет я скажу: “Любовь — прелестная мечта юношества; но она не переходит, как и все мечты, в совершеннолетие” и утрачу любовь и веру? Тогда я изведаю все, что изведал падший ангел. Или еще хуже, тогда и совесть не будет угрызать — тогда я сделаюсь животным. О Наташа, как мрачна эта мысль, диавол вдунул ее середь имен Христа и твоего 65.
Захарьина сама утверждала связь любви и веры: “Не любить тебя значит не существовать мне, не быть Бога” 66. Однако в тот период ни он, ни она и не предполагали, что эти тезисы когда-нибудь придется проверять на практике, и их сомнения легко развеивались 67.
II. СОМНЕНИЕ: 1839—1843 гг.
1839 год ознаменовался большими переменами в жизни Огарева, Герцена и их друзей. Время ссылки закончилось, и Огарев, Герцен, Сатин и Кетчер получили возможность беспрепятственно навещать друг друга и стали проводить вместе много времени в Москве. Одновременно с этим круг друзей расширяется. В кружок вводят Наталью Герцен и Марию Огареву. К нему также присоединяются члены прежнего кружка Станкевича, в том числе супруги Грановские — Тимофей и Елизавета, а также Василий Боткин. Герцен и Огарев знакомятся с Белинским и Михаилом Бакуниным. Последние знакомят их с учениями, представляющими собой последний крик моды среди московских интеллектуалов. Это весьма ценимые Белинским и Бакуниным гегельянство и теория “примирения с действительностью”.
Доктрина “примирения” по самой своей сути противоречила мировоззрению, которого дотоле придерживались Герцен, Огарев и их друзья. Поборники примирения с действительностью требовали, чтобы люди принимали окружающий мир как должное, поскольку он является материальным воплощением некоей высшей идеи. Политический, культурный и социальный status quo расценивался не как плод случайных исторических событий, но как отражение прогрессирующего развития “всеобъемлющего Духа”. Следовательно, нельзя было отрицать окружающий мир как изначально испорченный. Не следовало и тосковать по “иному” миру, так как никакого другого мира, кроме мира сего, уже объятого Духом, не существует. Сначала Огарев и Герцен просто отрицали теорию примирения. Огарев писал Герцену в ноябре 1839 г.: “Друг! Теперь, душа твоя страдает. Мы маловерны — вот отчего мы страдаем. Пусть говорит Белинский и комп. что жизнь jenseits 68 хоть, может быть и есть, но все же фантазия, а не знание. Неправда!” 69 Однако вскоре Огарев признал теорию примирения правильной. Его примеру последовал и Кетчер.
Разные поборники теории “примирения” понимали ее по-разному 70, и с течением времени ее смысл сильно менялся. В первом своем изводе доктрина “примирения” не воспринималась как антирелигиозная. “Всеобъемлющий Дух” мог выступать как синоним Бога или силы Провидения 71. Именно в данной интерпретации эту теорию принял Огарев 72. Но лозунг “действительное разумно” оставлял мало места для тайн религии, и со временем религиозные элементы теории окончательно отошли на задний план. Для Огарева понятие “примирения” все больше упрощалось и вскоре стало означать лишь смирение с собственной судьбой, с жизнью “здесь и сейчас” 73. Летом 1841 г. Огарев уезжает из России в Германию, где ему попадает в руки только что вышедшая “Сущность христианства” Фейербаха. В этой работе Фейербах утверждает, что “загробный мир” — всего лишь вымысел, отражение надежд и чаяний общества по отношению к нашему, земному миру. Более того, по Фейербаху, судьбу человека предрешает человеческий разум и воля, а не какая бы то ни было неосязаемая направляющая сила. Хотя теории Фейербаха, на первый взгляд, противоречат идее “примирения” в ее первоначальной формулировке, они, судя по всему, только подтвердили упрощенное понимание “примирения” Огаревым: “Я устарел; я уже не могу симпатизировать с Шиллером, не могу удовлетвориться его стремлением ins Blaue 74; дайте мне жизни реальной и действительного блаженства, вот здесь, а не jenseits, не там где-то” 75. От идеи примирения он откажется только в 1844 г. 76.
Однако Огарев так и не выработал цельного мировоззрения на основе теории примирения и привлекавшего его учения Фейербаха. Особенно хорошо это видно на примере его отношения к религии. По первом прочтении Фейербаха Огарев заявил, что книга Фейербаха в значительной мере разрушает христианство 77. Не прошло и нескольких дней, как он созрел для того, чтобы отринуть свой былой “мистицизм” 78. Однако в понимании Огарева отказ от “мистицизма” не означал решительного ухода от религии. Напротив, он стал понимать религию по- новому — как “глубокое уважение к разуму, к любви, словом, ко всему, что люди придали Богу, как атрибуты, не находя в самих себе ничего выcшего” 79. Хотя это определение может показаться чрезмерно материалистическим, в тот период Огарев еще не был материалистом. О таких понятиях, как Бог и Провидение, он продолжал отзываться положительно 80. Но готовность принять теорию “примирения” и Фейербаха заставила его противоречить самому себе и поставила перед ним больше вопросов, чем дала ответов:
Куда деваться с жизнию? Куда убежать от страдания? Где спокойствие? Где блаженство? Там! в том мире! Но в том мире хорошо настолько, насколько создала его наша фантазия. Отвращение от смерти, желание жить индивидуально заставили людей выстроить себе другой мир и на него возложить всю надежду. А существует ли тот мир — не знаю. Знаю только, что в этом мире неловко. Знаю, что ум сомневается, что сердце страдает 81.
Огарев запутался в неувязках между двумя своими точками зрения — новой и старой; неудивительно, что этот период своей жизни он в целом оценивал негативно. В стихах Огарева начала 1840-х гг. этот период изображен как время потерь и увядания 82.
Не намного лучше ощущал себя и Николай Сатин, “нежный” друг Огарева и Кетчера. По-видимому, он считал своим долгом разделить с ними их тяготение к “примирению с действительностью”. Хотя документальные сведения об эволюции взглядов Сатина в 1839—1840 гг. весьма скудны, его письма и стихи 1841 г. свидетельствуют, что все старания не приносили ему ничего, кроме разочарования. Сатин еще меньше Огарева был готов к тому, чтобы отказаться от своей прежней системы ценностей, но и придерживаться ее больше не мог. Этот конфликт стал темой его “Отрывка из подслушанного разговора” (1841), где физически больной и душевно подавленный молодой человек (вероятно, списанный Сатиным с себя) затевает спор со своим врачом, в образе которого, по-видимому, изображен Кетчер 83. Врач упрекает молодого человека за его “анахроничное” бездействие в эпоху кипучей деятельности и пытливых исканий, а также призывает его “примириться” с жизнью. Однако герой считает, что для этого ему придется пожертвовать своими прежними идеалами, словно они были лишь пустыми “мечтаниями” 84. Он охотно занял бы свой ум размышлениями над философскими вопросами, но разум всего лишь разрушил его прежние убеждения, так и не указав ему путь к высшим откровениям:
<…>
Я рвусь, чтоб снова вне себя
Найти высокое начало;
Но для меня его уж нет,
Я сам себе на все ответ!
И вместе с тем я нищ, я беден,
В душе огонь и слаб и бледен,
Внутри разорванный хочу
Я веры прежней; я кричу,
Прошу, чтоб отдали мне Бога…
Но разум тверд! Души тревога
Его не в силах победить!… 85
Летом 1841 г. Сатин отправляется в Германию в надежде поправить ослабленное здоровье. Там он продолжает работу над “Отрывком” и по-прежнему спорит в письмах с Кетчером на те же самые темы. Врач из “Отрывка” утверждал, что для достижения примирения человеку достаточно одного лишь желания 86. Отнюдь, писал Сатин Кетчеру, “признаюсь, порой отчаивался в самом себе, в уме моем так много сомнений, в душе так много неясностей и противоречий…. Верь, мне кажется, я никогда не помирился с жизнью, а право, ce n’est pas faute de bonne volontО, faute de forte volentО 87, может быть — <…>” 88. В другом письме Сатин задается вопросом, не является ли его неспособность смириться всего лишь следствием его неспособности повзрослеть: “Мне 27 лет, и я все еще считаю себя юношей, все еще люблю грустить, смотреть на луну… не смешно ли это? — Кетчер, возмужаю ли я когда нибудь? Помирюсь ли <…>” 89. Проблема не разрешилась. Даже в 1844 г. Сатин восклицал, что смириться не может и не желает 90.
Сатин был не в состоянии разделить взгляды Огарева и Кетчера, но и в лагерь Герцена переходить не желал. Подобно Огареву, Герцен не сразу порвал со своими прежними религиозными взглядами, хотя они становились все неоднозначнее 91. Но он тоже считал, что их юношеские идеалы не годятся в качестве основы для нынешней жизни. В ноябре 1839 г. он объявляет Огареву: “Ни я, ни ты, ни Сатин, ни Кетчер, ни Сазонов <…> не достигли совершеннолетия, тех верований и убеждений, в которых бы мы могли основаться на всю жизнь и которые бы осталось развивать, доказывать, проповедовать” 92. Герцен не одобрял нынешний поворот Огарева и Кетчера в сторону “примирения” или “резигнации” 93, однако он соглашался с ними в том, что потусторонний мир необходимо отбросить ради действительности. Для Герцена, как и для его друзей, эта “действительность” была воплощена в Гегеле. Гегелевская “Феноменология духа” отнесла его от берега его прежних воззрений:
<…> глубина, прозрачность, веяние духа несет — laschati ogni speranza 94 — берега исчезают, одно спасенье внутри груди, но тут-то и раздается: Quid timeas, Caesarem vehis, — страх рассеивается — берег, вот прекрасные листки фантазии ощипаны, но сочные плоды действительности тут. Исчезли Ундины — но полногрудая дева ждет 95.
У Герцена разрыв с прежним образом мысли протекал болезненно. Но он считал увядание прежних грез необходимым, поскольку именно это увядание позволяет зарождаться новым идеям 96.
Однако там, где Герцен видел возможность начать заново, Сатину виделось предательство. Последнее произведение, написанное Сатиным, — поэму “Ножка” (1842—1843) — можно рассматривать как инвективу против процитированного выше заявления Герцена, что после исчезновения водяной нимфы, Ундины, он, чувствуя себя вполне довольным, обойдется “полногрудой девой” 97. Действие поэмы Сатина, написанной в Германии, происходит на берегах Рейна в Средние века. Ее герой, молодой рыцарь Вальтер, влюбляется в нимфу, дочь Бога-Рейна (именуемую двояко — Ундиной и Идой). Вальтер и нимфа смогут соединиться лишь при условии, если Вальтер решится поклясться ей в вечной любви. Ему сказано, что в случае измены он умрет. Ровно так и происходит: когда Вальтер пытается забыть Ундину в объятиях реальной девушки, дочери простых смертных, Вальтеру является прежняя возлюбленная, и, доведенный этим призрачным видением до безумия, он топится 98. Мораль этой сказки прозрачна. Сатин напоминал друзьям, что измена былым “вечным” клятвам в дружбе и вере близка к предательству; безнаказанной она не останется.
С 1839 г. начались первые раздоры в личных взаимоотношениях Огарева, Герцена, Сатина, Кетчера, их жен и новых друзей. Во времена ссылки они воспринимали друг друга на расстоянии как образцы чистоты. Этот образ служил каждому из них источником надежды и моделью для личного самосовершенствования. Внезапное воссоединение кружка вылилось в проверку представлений, которые они составили друг о друге в разлуке, стало испытанием дружеских уз на прочность.
Герцен и Кетчер, которые теперь проводили больше времени с Огаревым и его женой, остро невзлюбили Марию Огареву, которая платила им не менее резкой враждебностью. Из-за этого конфликта не только дружба Герцена с Огаревым, но и отношения между супругами Огаревыми дали трещину. В конце концов брак Огарева распался, но понадобилось несколько лет, чтобы его прежние отношения с Герценом восстановились 99. Но этим проблема далеко не исчерпывалась. Друзья все, как один, начали косо поглядывать друг на друга; исчезли когда-то проведенные ими границы между узким кругом добродетельных “избранных” личностей и падшим, враждебным им обществом. Когда Герцен стал сомневаться в прежних идеалах, он начал сомневаться в себе и своих друзьях. Снисходительно признавая, что Сатину и Кетчеру свойственны сострадание, доброта и любовь — те самые качества, которые когда-то столь располагали Герцена в их пользу, — он теперь критиковал этих своих друзей за лень и малообразованность 100. Свою жену Герцен продолжал хвалить, но называть ее своим “спасителем” или “путеводной звездой” перестал 101. Примерно в ноябре 1839 г. Огарев также начинает жаловаться на друзей. Живя в Москве, он проводит больше времени с Сатиным, Кетчером, Боткиным и другими, нежели Герцен; и ощущает потребность в уединении 102. Спустя год Огарев жалуется, что ему скучно с “людьми”, к которым он, кажется, причисляет и своих близких друзей: “Знаешь ли, отчего так скучно почти со всеми? Оттого, что все готовят в своей маленькой кухне и говорят про свой именно картофель, который никого не интересует” 103. Стирание различий между близкими друзьями и просто знакомыми также чувствуется в письмах Натальи Герцен 104 и Елизаветы Грановской; последняя писала Кетчеру:
…куда ни повернись, такая пустота, скука, бесконечная мелочность. Когда подумаешь, что бы человек мог быть и что он из себя делает, то… иногда бывает хорошо, когда думаешь о беспрерывном движении вперед, а посмотришь поближе и это кажется вздором. Ведь прогресс выражается в очень немногих лицах <…> Ты будешь смеяться этой глупой диссертации, Кетчер, но все эти дни я беспрестанно сталкивалась с такими людьми, в которых меня это огорчает, тем более что я была с ними близка прежде и любила их. <Хоть> совершенного согласия между нами и тогда не было <…> 105
Грановская делает вывод, что полный разрыв был бы лучше, чем лицемерная игра в “хорошие отношения” “без всякой близости”. Обличительные слова, по-видимому, относятся ко всем до единого, включая Наталью и Александра Герценов, с которыми Грановская и ее муж в тот период были очень близки.
В результате члены кружка стали ставить под сомнение все сферы своей жизни. Не то чтобы сомнения были кружку внове, но теперь они приобрели совсем иной смысл. В предыдущий период деятельности кружка приступ сомнений представлялся его участникам визитом “демона” или духа сомнения. Человек боролся с сомнением и наконец, одержав над ним верх, приходил к еще более крепкой и возвышенной вере. Пример тому можно найти в письме Огарева Герцену, написанном незадолго до смерти отца Огарева. На протяжении одного дня, как описывает Огарев, он, пораженный ухудшением физического состояния отца, поддался чувству “вечного сомнения” в бессмертии души, но затем овладел собой, и его вера вновь окрепла 106.
Если в 1830-е гг. сомнения были исключением, которое подтверждает правило веры, в начале 1840-х они оказывали обратное действие. Как сформулировал Огарев в своем стихотворении “Разлад”, вопросы без ответов, недоразумения, обиды и раздоры среди друзей стали тучами, которые заволокли небо повседневной жизни. Хотя вера продолжала светить из-за тучи как солнце “бурною порой” 107, сам Огарев и в такие моменты не знал, во что именно от верует 108. И Герцен и Огарев заявляли, что разуверились в жизни и в в самих себе 109. К их большому удивлению, среди усомнившихся оказалась даже Наталья Герцен: “Наташа — скептик! Я этого сообразить не могу” 110. В подобных случаях не было и намека на то, что сомнения становились для них путем к новым высотам. Сомнения больше не укрепляли веру — они просто-напросто подрывали ее.
III. РАЗОРВАННОСТЬ: 1843—1846 гг.
В середине 1840-х гг. многие из тех скреп, которые держали вместе Огарева, Герцена и их друзей, окончательно расшатались. В определенном отношении члены кружка утратили веру в себя и друг в друга. Их больше не объединяло общее, цельное мировоззрение, но им и не удалось до конца освободиться от прежних идеалов; теперь наши герои находились в каком-то подвешенном состоянии — отчасти держась за прежнюю дружбу и образ мысли, они в то же самое время решительно присягнули переменам и новым идеям, которые не всегда было легко сформулировать. Огарев употребил по отношению к этому периоду слово “разорванность” 111.
На поверхности прежняя модель поведения кружка все еще продолжала существовать. Это отметил Павел Анненков, описавший взаимоотношения Герценов, Грановских и Кетчера во время своего визита в имение, нанятое ими на лето в 1845 г.:
<…> круг берег себя от соприкосновения с нечистыми элементами, лежавшими в стороне от него, и приходил в беспокойство при всяком, даже случайном и отдаленном, напоминовении о них. Он не удалялся от света, но стоял особняком от него, — потому и обращал на себя внимание, но вследствие именно этого положения в среде его развилась особенная чуткость ко всему искусственному, фальшивому. Всякое проявление сомнительного чувства, лукавого слова, пустой фразы, лживого заверения угадывались им тотчас и везде, где появлялись, вызывали бурю насмешек, иронии, беспощадных обличений 112.
Видимость прочного единства в кружке сохранялась, и порой его члены возвращались к своим прежним взглядам. Это особенно верно применительно к Огареву. В письме к Герцену и Грановскому летом 1844 г. он по-прежнему описывает сообщество друзей как “мной избранное, духовное семейство” и признается, что оно является для него источником душевных сил 113. Год спустя Огарев воскресил старую мысль о том, что дружба должна помогать человеку сохранять высокий нравственный облик. Огарев, живший один в Германии, по-видимому, жаловался Сатину, что ему трудно вести праведную жизнь без поддержки друзей 114. В ответном письме Сатин поддержал эту идею, то есть необходимость взаимной моральной поддержки, но тут же, что было для него в принципе нехарактерно, заявил, что Огарев сам отчасти виновен в разобщенности кружка и отчитал его за распущенный образ жизни 115.
Однако в целом обычай давать оценки нравственности друзей ушел в прошлое. Николай Кетчер, взяв на себя роль исповедника и “нравственного цензора” в 1830-е гг., в то время был стержнем нравственной жизни кружка. Когда в 1843 г. Кетчер переехал из Москвы в Санкт-Петербург, некоторые члены кружка отметили, что без его громкого, бранчливого голоса атмосфера сообщества стала уже не та 116. Однако уже в 1842 г. Герцен начал воспринимать упреки Кетчера как чрезмерно суровые и видеть в этом признак его “ограниченности” 117. Письма Кетчера из Петербурга были полны суровых выговоров 118, но у некоторых из его друзей, особенно у Натальи Герцен, они вызывали скорее раздражение, чем раскаяние:
Ну что это, все бранится, бранится и бранится! Мне надоела ваша [нрзб.] но неужели ничего не находится сказать кроме упрека? А [сам-то] — я спрашива[ла] о том и о сем, и ни на что нет ответа. Бог тебе судья. А все говоришь, “пишите, пишите”, да, право, кажется, иногда тебе писание наше неинтересно 119.
Вернувшись в Москву, Кетчер проводил много времени с Герценами и Грановскими, но Наталью и Александра Герцен раздражала его манера поведения, и их отношения сильно ухудшились 120. К 1847 г., когда Герцены уехали из России в Европу, они уже едва кивали друг другу. Василий Боткин, описывая состояние Кетчера, пояснял, что виной тому отчасти были “вышедшие из моды” личные особенности Кетчера:
Вы спрашиваете меня о Кетчере. Он здоров и постепенно делается уживчивее. Романтическое обожание некоторых друзей поставило этого прекрасного и редкого человека в самое ложное положение; в известную эпоху развития романтическое обожание обыкновенно переходит в холодность, а иногда и во враждебность. То же постигло Кетчера. Сначала было ему тяжело: в 42 года трудно переделывать себя; но отличное сердце этого человека помогло ему; Кетчер стал другим, но его любят и ценят больше прежняго 121.
В своих воспоминаниях об Огареве Анненков отмечает, что на характере Огарева также прочно сохранялась печать “романтика” и “истинного поэта”, наложенная на него атмосферой 1830-х гг. По словам Анненкова, Огарев оказывал влияние на своих друзей и в 1840-е гг. благодаря своей “свободе представления жизни”, которая давала ему возможность быть одновременно и романтиком, и социально-политическим критиком 122. Однако душевная подавленность Огарева в начале и середине 1840-х гг., его прогрессирующий алкоголизм и спад литературной работоспособности указывают, что эта двоякая роль давалась ему нелегко.
Все в один голос твердили, что эпоха “романтиков” миновала 123. Накапливалось напряжение, в корне подрывавшее всю этику дружбы, характерную для кружка. Инициатором ссоры стал Герцен, который в начале лета 1844 г. взялся обвинять всех своих друзей, включая Огарева, Сатина и Грановского, в “романтизме”. Герцен употреблял это слово в уничижительном смысле в своих статьях по поводу “Дилетантизма в науке” (1842—1843). Примерно в июне или начале июля 1844 г. он бросает это обвинение своим друзьям, понимая романтизм в широком смысле — как склонность сентиментально держаться за прежние воззрения (особенно воззрения 1830-х гг.) и дорожить дружескими узами, которые со временем утратили всякий смысл 124. При этом самые уничижительные замечания он приберег для Огарева, на которого обрушился в письме 1845 г. Правда, слова “романтизм” Герцен здесь не употребил, но он раскритиковал “страдательную” модель любви, которую предлагал Огарев. “Нервная слабость” Огарева, утверждал Герцен, вселяла в него сентиментальную привязанность к любому человеку, с которым он был близок в прошлом, вне зависимости от того, достоин ли этот человек таких чувств125.
Подоплекой этих обвинений был важный вопрос, ответить на который каждый из друзей Герцена пытался по-своему: на какой основе строить отношения со старыми и близкими друзьями, и имеет ли значение идеологическая неоднородность кружка. В общем и целом Грановский, Огарев и Сатин, по-видимому, охотно остались бы друзьями, невзирая на какие бы то ни было разногласия. Отвечая на герценовские обвинения в “романтизме”, и Огарев, и Сатин пытались дистанцироваться от негативной коннотации, которую придал этому слову Герцен; они утверждали, что не держатся из сентиментальных соображений за прежние воззрения, зато высоко ценят свою привязанность к людям 126. В 1845 г. Сатин все еще надеялся, что расхождения членов кружка возможно компенсировать за счет их чисто человеческой привязанности друг к другу; прежде всего их могла объединить общая привязанность к Огареву 127. Но планам Сатина не было суждено сбыться. Грановский обиделся на обвинение в романтизме куда сильнее, чем Сатин или Огарев, и его обида имела непредвиденные последствия.
Июнь 1844 г. Герцены и Елизавета Грановская проводили вместе в деревне. В этот период Грановская получила от мужа письмо в четыре фразы: “Я беру с собой всякое горе на целую жизнь. Станкевич, сестры — они для меня ежедневно умирают снова. Но в этом нет того, что Герцен называет моим романтизмом. Это постоянное, глубокое настроение души моей” 128. Когда письмо было показано Герцену, он послал Грановскому пространное, полное боли письмо, упрекая его одновременно за то, что он обиделся, и за его позицию по вопросу о бессмертии души 129. Однако в этом вопросе Грановский был непоколебим 130. Последовал долгий спор о бессмертии; сложно понять, почему при этом так накалились страсти, если не учесть влияния ряда смежных проблем.
Вопрос о бессмертии и “потустороннем” мире был отягощен объемистым историческим багажом. Тоска по “потустороннему”, “неземному” была осью поэтической ментальности кружка в начале 1830-х гг., а вера в бессмертие души являлась для членов кружка чем-то абсолютно необходимым. Ее важность видна на примере письма Натальи Захарьиной к жениху, где она критикует его кузину Татьяну Пассек. Пассеки разорвали отношения с Герценом и его друзьями в середине 1830-х гг., но Наталья утверждала, что уже много лет назад распознала в Татьяне первые приметы низости. Как-то раз речи Татьяны о загробной жизни произвели на Наталью такое огромное впечатление, что она предложила Татьяне умереть вместе. К удивлению Натальи, Татьяна, не сумняшеся, отклонила это предложение 131. Итак, меж тем, как в 1830-е гг. тоска по потустороннему миру (или, по крайней мере, имитация таковой) была чем-то необходимым, в 1840-х, как свидетельствует история с Грановским, не менее важно было отрицать загробный мир (отныне именуемый Jenseits).
Но “оправдание” Грановского — его утверждение, что мысль о неизбежной смерти человека для него слишком болезненна, — тоже задевало спорящих за живое. Оно прямо опровергало положение, которое было основополагающим для тогдашнего мировоззрения и Герцена и Огарева, — а именно тезис, что страдание — неизбежная составляющая поиска “действительности”, осуществляемого человеком. Буквально накануне начала спора между Герценом и Грановским Огарев прислал им обоим письмо, в котором описывал свою “борьбу” с собой и окружающими, борьбу, которая давалась ему ценой сильнейших страданий. Огарев приветствовал эти страдания как составную часть “любви”, составную часть своих исканий действительного 132. Герцен в своем письме к Грановскому вновь повторяет эту мысль. Герцен тоже испытал на своем веку большие утраты (утрату веры в себя и в Огарева), но из этих переживаний он вынес “трезвое знание”. Это знание в определенном смысле ожесточило его, но Герцен смирился с этой жертвой: “Ты чище, благороднее меня — но я тебе не завидую. Знаешь, чем утверждают плотину? — грязью, она вяжет, и вода — как хочешь плещи — да это не maniПre de dire, не фраза, а в самом деле так” 133. В течение нескольких последующих месяцев Огарев и Герцен не переставали афишировать свое отрицание Jenseits, особенно в письмах к Кетчеру. Страдание и истину они предпочли “фантастическому в жизни” и успокоенности 134.
В период, последовавший за их летним спором 1844 г., Герцен и Грановский оставались в дружеских отношениях. Однако в целом Герцен, как и прежде, твердо держался убеждения, что у друзей должны быть одинаковые взгляды, а разногласия во мнениях обесценивают дружбу. В 1845 г. Огарев, по-видимому, встает на позиции Герцена; он утверждает, что на деле лучше порывать с друзьями, чем поступаться своими убеждениями 135. Вопрос о бессмертии продолжал мучить членов кружка. Летом 1846 г. он снова возник в разговоре между Огаревым, Грановским и Герценом, и на поверхность вновь всплыли все прежние несогласия 136. Аргументы участников спора прямо повторила Наталья Герцен в своем дневнике 1846 г., где она говорит: “Какая-то потребность, жажда открывать во всем истину насколько б это было больно, хотя б куски собственного тела вырывались с ложным убеждением” 137. Она связывала это прежде всего со спором о бессмертии и обвиняла своих бывших друзей в рабстве и в ребяческом предпочтении “сказок” истине: “Им трудно отстать от предрассудков, как от верования в будущую жизнь, они добровольно оставляют на себе цепи, загораживают ими дорогу и плачут о них и о себе” 138. Здесь она не указывает открыто на Грановских, но, кажется, имеет в виду их, когда отмечает, что изо всех друзей у Герцена остался один Огарев. Однако ее утверждение, что “все” их прежние идеалы и дружеские узы разрушены, было слегка преждевременным 139.
В 1847 г. Грановский сделал последнюю попытку воспрепятствовать распаду кружка, поклявшись в верности “романтическим” взглядам. Личные человеческие привязанности, заявил он, для него важнее, чем философское или идеологическое единство 140. Но в то же самое время его злили несмолкающие споры, а в особенности “нетерпимость” Огарева. Грановский объявил себя скептиком, хотя предметом его сомнений теперь было материалистическое или эмпирическое мировоззрение, которое проповедовали Огарев и Герцен. Каковы бы ни были достоинства и недостатки скептицизма, утверждал Грановский, он, по крайней мере, позволяет быть терпимым к другим точкам зрения, и писал о нетерпимости Огарева:
Нетерпимость полезна и извинительна только в юноше, который думает, что овладел истиною только потому, что прочел и горячо принял к сердцу умную и благородную книгу, да в людях с ограниченным и жестким умом, каковы напр. протестантские богословы 17го и даже 19го века141.
Но до окончательного разрыва у Грановского с Огаревым пока не дошло — этот разрыв произошел только в 1849 г. Его причиной, как объяснял Грановский Герцену, было возмутительное поведение Огарева с женщинами 142. По этому последнему спору мы видим, что в конце 1840-х гг. образ мысли и этика поведения Герцена и Огарева эволюционировали в прямо противоположную убеждениям их друзей сторону. Выработав новые воззрения, имеющие ряд общих черт с “нигилизмом”, они далеко ушли от своих прежних единомышленников.
IV. ПРЕД-НИГИЛИСТЫ: 1848—1850
Хотя в России нигилизм обычно ассоциируется преимущественно с романом Тургенева “Отцы и дети” и молодым поколением 1860-х гг., в Европе аналогичный термин использовался еще на рубеже XVIII—XIX вв. и трактовался по-разному 143. “Нигилизм” может означать убеждение, что жизнь и действительность не имеют никакого глубинного смысла. Эта позиция ассоциируется с требованием подвергать все на свете критическому анализу и все отрицать. Слово “нигилизм” также применялось для описания этической теории, согласно которой нравственность отдельного человека должна определяться его индивидуальными склонностями; она не подлежит оценке в соответствии с абсолютными понятиями о добре и зле. Эти три интерпретации нигилизма можно приложить к Огареву и Герценам. Новое мировоззрение постепенно развивалось на протяжении 1840-х гг.
Их тотальное отрицание и ниспровергательство выросло из отрицания “потустороннего”. Отрицание Jenseits началось как отрицание бессмертия души и романтической тоски по иному миру. Но слово Jenseits в силу своего размытого значения могло заменять собой любое из широкого спектра понятий: Бог, Провидение, добро и зло, даже прошлое и будущее. Поэтому объявление войны Jenseits в 1844 г. открыло путь критическому анализу бесчисленного множества прочих вопросов. Подобные споры не только вызывали интерес у членов кружка, но, по-видимому, сделались для них чем-то обязательным. В этом отношении показательно письмо, отправленное Сатиным Огареву из Парижа в 1845 г., где он общался с Василием Боткиным. Сатин был взбешен тем, что Николай Фролов, его друг с начала 1830-х гг., со времен обучения в Московском университете, также ездивший с ними в Париж, не желал участвовать в их дискуссиях:
Мне кажется, он [Фролов] слишком вдался в вопрос о самовоспитании и отвлекся от общих интересов, потому ли, что он не чувствует в себе права судить о них. Да ведь это вздор, Огарев! Мы все имеем на это право, мы с молоком всосали в себя эти интересы, они наши, они интересы каждого мгновения нашей жизни… Ежели мы говорим о Боге, о бессмертии души и социальном движении, то это не для того, чтобы высказать наше личное мнение или силу диалектики, а единственно потому, что эти вопросы касаются самых интимных струн нашей человечности. Зачем же говорит Фрол[ов]: “меня не занимают эти вопросы, я — студент”? Ведь это неправда, Огарев! Как будто в наше время и в наши лета можно быть студентом? Как будто можно взяться за растение, не коснувшись человека? 144
Однако, на взгляд Сатина, Василий Боткин, “построивший всю свою жизнь из таких разговоров”, заходил слишком далеко.
Если для Сатина подобные вопросы принадлежали всего лишь к области интеллектуального экспериментирования и пока еще не приводили к осязаемым результатам (правда, он не упоминает в своем письме, к каким именно выводам они пришли), для Боткина эти споры вылились в разрушение прежнего мировоззрения. Всего двумя неделями позже Сатина Боткин тоже посылает Огареву письмо, в котором описывает полный переворот в своем подходе к этике и вере в Бога и Провидение:
Разрушение всего прежнего миросозерцания, полное искреннее отрицание так называемого бога, жалкий жребий человека, преданного произволу силы и случайности, шаткость или, точнее сказать, расстройство большей части прежних моральных и мнимо нравственных законов, — словом, полный Untergang 145 всего, на чем держится практически и теоретически современное общество, — охватывая постепенно душу и ум, погрузили их в хаос и выбили из нормальной колеи 146.
Следует отметить, что Боткин больше таких писем не писал, а его радикализм не вызвал у друзей ни восхищения, ни тем более желания подражать. Получив письмо Боткина, Огарев написал о нем Кетчеру в крайне снисходительном тоне: Боткин, дескать, “доходит до крайности” — впрочем, самоучек наподобие Боткина всегда неодолимо тянет к “эмпирицизму”. Далее Огарев заявлял, что он, со своей стороны, дожидается синтеза эмпирицизма и спекуляции в философии 147. К радикализму Огарев пришел лишь несколько лет спустя и лишь в 1848 г. признался в письмах, что склоняется к “отрицанию всего мистического” 148.
Но больше всего идеями отрицания и разрушения в конце 1840-х гг. проникся сам Герцен. Он давно был склонен сравнивать Запад с Древним Римом периода упадка. В 1847 г. Герцен с семьей уезжает на Запад; в 1848 г. он становится свидетелем этого “упадка”, приобретшего форму революционных восстаний в Италии и Франции. Герцен с самого начала не скрывал своей неприязни к французской bourgeoisie, которая и участвовала в восстаниях. Однако в октябре 1848 г. он уподобляет не только Францию, но и весь “Христиански-Европейский” мир агонизирующему Риму и призывает к его полному уничтожению. Герцен желал не просто исчезновения того дурного, что было в этом мире. Он жаждал разрушения всего, “с добром и злом” 149. В “Omnia mea mecum porto” 150 (1850), главе своего произведения “С того берега”, он известил о смерти Европы, гибели всех надежд и обветшании системы христианской морали 151.
К этому времени Александр и Наталья Герцены пришли к еще одной “нигилистической” мысли: что жизнь не имеет ровно никакого смысла. Если в первой половине 1840-х гг. они утратили веру в Провидение, то к концу 1840-х окончательно уверились, что у жизни нет ни оправдания ее существования, ни причины 152. В 1849 г. Александр Герцен пишет друзьям раздраженное письмо, требуя не спрашивать его о причинах “чего бы то ни было”. Рассуждениями на сей счет он заполняет целую страницу, но их суть сводится к одной-единственной фразе: “Искать причину значит находить смысл, разум, а его, поверьте, ни в чем нет” 153. Наталья Герцен выражает сходную мысль в письме к Огареву, где она называет жизнь “игрой”, в которой люди — всего лишь фигуры, передвигаемые по полю 154. В письмах 1848—1849 гг. она повторяет эту мысль, говоря, что “все нелепо” и что “жизнь глупая шутка” 155.
Широко известно, что в 60-е гг. XIX в. русские “нигилисты” проповедовали эгоизм, отождествлявшийся ими со свободной любовью. Идея свободной любви, однако, начала распространяться в кругах интеллигенции гораздо раньше благодаря романам Жорж Санд и “Избирательному сродству” Гете. В конце 1840-х эту идею восприняли друзья Герцена, включая саму Наталью Герцен, чья супружеская измена повлекла за собой грандиозный скандал, и Огарева (их любовные эксперименты и печальные последствия таковых подробно описаны Э.Х. Карром) 156. Идею свободной любви с энтузиазмом восприняла и юная Наталья Тучкова, молодая дочь соседа Огарева по пензенскому имению, воодушевляемая Натальей Герцен и Огаревым. С Натальей Герцен Тучкова очень сблизилась во время совместного путешествия их семей по Европе в 1847—1848 гг. Вскоре у двадцатилетней Тучковой начался роман с Огаревым. Ее не останавливало, что он старше на пятнадцать лет и на данный момент все еще состоит в законном браке. Не смущала ее и перспектива любовного “многоугольника”. Весной 1849 г. Тучкова пишет Наталье Герцен:
Огарев все ближе всех; но вы, cara mia 157, не думайте, чтоб я вас и иначе любила, чем прежде, мне это больно. — Отчего же мне перемениться? вы слишком между собою симпатичны, мои три звездочки, чтоб я могла когда-нибудь охладеть к одной из вас. — Только вот что может случиться, раз захочется вас, а не Огарева, другой раз не вас, а Герцена.
В том же письме Тучкова выражает сожаление о том, что ее “эгоизм” доставил ее семейству много страданий 158.
Связь Тучковой с Огаревым действительно создала массу проблем. В кругу старых друзей Герцена и Огарева, да и в более широком обществе ходили дикие слухи, которые в итоге дали повод для полицейского расследования. Алексей Тучков, отец Натальи, настаивал, чтобы Огарев на ней женился, а также срочно принялся подыскивать жениха для своей старшей дочери Елены (вскоре она обручилась с Николаем Сатиным). Огарева принудили добиваться развода, что привело в ярость его первую жену Марию. Он и Сатин пустились в замысловатые махинации, чтобы не делиться с Марией состоянием Огарева (тогда все еще довольно крупным). Зимой 1848—1849 гг. родственники Марии Огаревой, почтенные пензенские дворяне, донесли на Огарева, Тучкова и Сатина в III Отделение, объявив их сектой коммунистов и атеистов. Обвинение основывалось на слухе, будто Тучков отдал обеих своих дочерей на утеху Огареву, а Огарев, наскучив Еленой, подкупил Сатина деньгами, чтобы тот на ней женился 159.
В феврале 1849 г. III Отделение начало формальное расследование дела; были арестованы Огарев, Тучков и Сатин, а также еще один пензенский дворянин, Илья Селиванов, который общался с Тучковыми и Герценами за границей в 1848 г. В бумагах арестованных полиция обнаружила достаточное количество улик, доказывавших их критическое отношение как к религии, так и к крепостному праву. В бумагах Сатина нашли заметки по социалистической экономической теории и рецензию на “запрещенную книгу Фейербаха”. У Тучкова обнаружилась книга, в которой были собраны переведенные на русский произведения французских антирелигиозных авторов: Вольтера, Дидро, Николя Фрере и Нежона. Называлась она “Библиотека здравого рассуждения” и вышла в свет на рубеже XVIII—XIX вв 160. В бумагах Тучкова был также найден отрывок, автор которого поносил веру крестьян в Божественное Провидение, именуя ее “идиотизмом” и “чудоизмом”, а вину за “фатализм Божьего произвола” возлагал на бедственное положение крестьян 161. То же самое произведение нашлось у Огарева, причем переписанное его почерком, вместе с рукописью “Писем деревенского жителя”, в которых Огарев выражал симпатию к Вольтеру и Дидро 162.
Офицеру, который расследовал пензенское дело, слухи о непочтительном отношении Тучкова и его друзей к религии показались убедительными 163. Но чтобы успешно осудить подозреваемых, требовалось доказать, что Тучков и его сотоварищи являются коммунистами (религия III Отделение, в сущности, не особенно волновала в этот период), а найденных при обыске улик, по-видимому, оказалось недостаточно, чтобы отдать под суд дворян, имеющих прочное положение в обществе. Обвинение Тучкова, Огарева, Сатина и Селиванова в принадлежности к коммунистической секте показалось жандармскому следователю чем-то невероятным:
<…> это обстоятельство ничем не подтверждается, тем более что Гг. Тучков и Сатин видимо стараются единственно о собственной пользе, для которой тот и другой пренебрегли даже законы, установленные Св. Церковью; — ибо сколько мне по частным слухам известно, первый из них пожертвовал своею дочерью, а последний из корыстолюбия вступил в брак164.
Не просидев под арестом и месяца, Огарев, Сатин, Селиванов и Тучков в марте 1850 г. были выпущены на свободу. Лишь спустя десять лет с малым III Отделение, осознав угрозу “нигилизма”, начнет отождествлять эгоизм и торговлю женщинами с “коммунизмом”. Но слухи вокруг инцидента, тянувшиеся за Огаревым и его новоиспеченной невестой и после закрытия дела 165, свидетельствовали, что в сознании общества уже существовало, по крайней мере, некоторое предчувствие нигилизма, понимавшегося в широком смысле как полная безнравственность.
Подобно Марии Огаревой, новая спутница Огарева (поженились они лишь в 1853 г.), по-видимому, восстанавливала против себя почти всех, с кем знакомилась. Но были и редкие исключения — например, Герцены и И.С. Тургенев. Возможно, Тучкова заинтересовала Тургенева как особенно дерзкая представительница молодого поколения 166. Но Тучкова — совсем не Базаров. С каждым новым поворотом своей бурной жизни она все больше теряла душевное спокойствие. Судя по ее письмам, она почти двадцать лет страдала суицидальными настроениями 167.
“КАЖДЫЙ ОТВЕЧАЕТ ЗА СЕБЯ”
В “Былом и думах” Герцен с горечью отмечал, что многие из его друзей так и не пошли за ним, не отказались от старых идеалов ради новых. Они располагали всеми необходимыми орудиями интеллекта, но просто не пожелали меняться 168. Но если учесть все описанные в данной статье события, представляется, что измениться было не так просто — требовались куда более крупные жертвы, чем просто отказ от верности некоей идее. На деле в период, когда Герцен претерпевал эти изменения, он был ярко выраженным индивидуалистом. В огне краха европейской цивилизации, описанного им в “Omnia mea mecum porto”, возникла новая этика: каждый отвечает сам за себя.
Не в нашей воле изменять историческое отношение лица к обществу, да, по несчастию, и не в воле самого общества; но от нас зависит быть современными, сообразными нашему развитию, словом, творить наше поведение в ответ обстоятельствам. Действительно, свободный человек создает свою нравственность. Это-то стоики и хотели сказать, говоря, что “для мудрого нет закона” 169.
Для того чтобы прийти к новой позиции, Герцен пожертвовал почти всеми своими дружескими узами. Дело было не только в том, что друзья не одобряли его новых мнений или идеалов, — просто эти дружеские узы основывались на ином способе самосознания и иных принципах. Его друзья — Сатин, Кетчер, Грановский и даже Огарев — основывали всю свою жизнь на принципе дружбы и связывали свое “я” с определенной моделью дружбы.
Возможно, они не желали идти на жертвы, подобные жертвам Герцена, но также, по-видимому, они просто не были на это способны. Сформировавшись в особой атмосфере 1830-х гг., они отнюдь не чувствовали себя свободными создать иную нравственность, иное поведение и иной тип личности.
Примечания
1Существует много биографий Герцена. Здесь использованы две из них: Malia Martin. Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism. 2nd ed. N.Y., 1965; Labry Raoul. Alexandre Ivanovic Herzen: Essai sur la formation et le dОveloppement de ses idОes (Paris, 1928). Лучшая биография Огарева — Mervaud Michel. Socialisme et libertО, la pensОe et l’action de Nicolas Ogarev. Mont Saint-Aignan; Paris,
1984. О Грановском см.: Roosevelt Priscilla Reynolds. Apostle of Russian Liberalism. Timofei Granovsky. Newtonville; Mass, 1986; Левандовский А.А. Т.Н. Грановский в русском общественном движении. М., 1989. Ни о Кетчере, ни о Сатине биографических монографий не существует — собственно, о них вообще написано очень мало.
2Об этом влиянии см.: Абрамов А.И. Н.П. Огарев и гегелевская философия // Гегель и философия в России. М., 1974. С. 107—122; Чижевский Дмитрий. Гегель в России. Париж, 1939. Jakowenko Boris. Geschichte des Hegelianismus in Russland. Prague, 1940. S. 62—80, 90—102, 145—56; Шпет Густав. Герцен и Фейербах // Шпет Г. Философское мировоззрение Герцена. Пг., 1921. С. 81—100; См. также ряд биографических работ, указанных в примеч. 1.
3См. примеч. 22.
4Малия указывает, что сама осознанная связь между этими понятиями установилась в раннее время увлечения Герцена и Огарева Шиллером. Malia Martin. Alexander Herzen… P. 65.
5“Конец первой части очень, очень слаб — чувствую, но не могу переменить, от того что я не кую стихов, как ты говоришь, но пишу их под диктовку души, в доказательство посмотри мою четвертую тетрадь, она почти так же чиста, как и переписанная”. Н. Сатин — Н.К. Кетчеру, 28 января 1836 г. // ОР РГБ. Ф. 476. Карт. 5185. Ед. хр. 33. Л. 5 об. — 6.
6все одно, все едино (нем.).
7Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 7 июня 1833 г. // Огарев Н.П. Избранные социально-политические и философские произведения: В 2 т. / Под ред. М.Т. Иовчука и Н.Г. Тараканова. М., 1956. Т. 2. С. 262 (далее — Избранные произведения).
8“<…> у тебя прекрасный талант к поэзии. <…> Тем-то поэт и одарен, что там, где человек обыкновенный не может выразить чувства, оно льется стихом поэта. А у тебя столько чувств, столько высоты” (А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 25—26 августа 1836 г. // Герцен А.И. Собр. соч. М., 1961. Т. XXI. С. 94).
9Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 29 июля 1833 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 265; А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 9 марта 1838 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 322.
10Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 7 июня 1833 г., 29 июля 1833 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 262, 265; А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 25—26 августа 1836 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 94.
11Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 29 июля 1833 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 264.
12Цит. по письмам: А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 24—27 июня 1833 г. и А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 5, 12 или 19 августа 1833 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 14, 25. В первой редакции в третьей строке вместо “надежд моя” написано “надежд моиx”.
13Огарев Н.П. Отрывок из автобиографии // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 22.
14Н.П. Огарев — Н.К. Кетчеру (конец 1836 г.) // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 284; Н.П. Огарев — А.И. Герцену (1837 г.) // Из переписки недавних деятелей (Материалы для истории русского общества). / Под ред. М.О. Гершензона // Русская мысль. 1888. № 8. С. 1—16; 6 (далее — Из переписки…).
15А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 26 марта 1836 г., 5 декабря 1836 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 72, 123.
16“Оставим толпу ползать и суетиться, она ведь не поймет нашего восторга, ей надо месить пироги, идти на рынок покупать провизию, развивать папильотки и продавать душу… а мы…” (Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 22 декабря 1837 г. // Сочинения А.И. Герцена и его переписка с Н.А. Захарьиной: В 7 т. СПб., 1905. Т. 7. С. 409).
17Так, Огарев писал Герцену: “ <…> в этом мире живу я, как пророк в будущем. Да, как пророк, потому что один взгляд на настоящее разрушит все. Да зачем смотреть на настоящее? Закрой глаза, друг, ты увидишь что-то гадкое; пусть одна душа смотрит и чувствует. Не мешай ей, ради бога, ни слова о настоящем” (Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 29 июля 1833 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 264—265).
18“Ты знаешь, как от дыхания тускнеет светлое зеркало, как и чистая душа тускнеет от дыханья толпы” (А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 99. См. также: Н.М. Сатин — Н.К. Кетчеру (ок. 1835—1836 г.) // ОР РГБ. Ф. 476. Карт. 5185. Ед. хр. 32. Л. 14; Н.П. Огарев — Н.К. Кетчеру (лето 1835 г.) // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 270.
19См.: Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. М., 1999. С. 44—45.
20“ <…> вот рана моей души; я не имею этой живой фантастической веры ни во что, убеждение — не вера <…>” (А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 2 августа 1833 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 22).
21Н.П. Огарев — А.И. Герцену (1833) // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 268.
22На сей счет биографы Огарева и Герцена единодушны. Впрочем, об Огареве написано меньше, а о друзьях Огарева и Герцена — вообще ничего. Наиболее подробное исследование написал Г.В. Флоровский. На его взгляд, Герцен исповедовал скорее культ божества в мире, чем поклонялся трансцендентному Богу. См.: прот. Флоровский Г.В. Искания молодого Герцена // Флоровский Г.В. Из прошлого русской мысли. М., 1998. С. 392, 401. Малия менее серьезно относится к религиозности Герцена, называя ее “не более чем преувеличенной поэтизацией любви, эстетическим идеализмом его молодости” (Malia Martin. Alexander Herzen… P. 168. См. также p. 82, 132—33, 155—68). Эта точка зрения в основном совпадает с мнением Лабри и Мерво. Среди историков наиболее серьезно отнесся к религиозным воззрениям Герцена И. Нович (см.: Нович И. Молодой Герцен. М., 1980. С. 179—187, 213—214).
23Поэты 1820—1830-х годов: В 2 т. / Под ред. В.С. Киселевой-Сергениной и Л.Я. Гинзбург. Т. 2. Л., 1972. С. 366. На взгляд этих исследовательниц, Соколовский имел бедное воображение и потому вынужден был отталкиваться от библейских сюжетов. В поддержку тезиса, что Соколовский не был православным христианином, они отмечают, что его перу предположительно принадлежит клеветнически-богохульное стихотворение, направленное против императорской семьи (Там же. С. 368, 721—722). Хотя подобная интерпретация произведений Соколовского несколько удивляет, в ее пользу свидетельствует и ряд других фактов. При расследовании дела “О лицах, певших пасквильные песни” (подробнее см. ниже) выяснилось, что Соколовский в течение двух лет не исповедовался и не причащался. Один знакомый Соколовского называл его “развращенным”, поясняя, что у него “образ мыслей как против религии, так и против Правительства вольный” (Дело “О лицах, певших пасквильные песни” // ГАРФ. Ф. 109. Эксп. 1. 1834 г. Оп. 9. Ед. хр. 239. Ч. 1. Л. 98 об.; Ед. хр. 239. Ч. 1. Лит. А. Л. 204).
24Флоровский Г.В. Искания… С. 392. Флоровский имел в виду только Герцена, но его замечание можно распространить и на Огарева с Сатиным.
25Соколовский В.И. Одна и две, или Любовь поэта. Роман из частной жизни в четырех частях. М., 1834. Ч. 4. С. 152—154. Сатин делал свои замечания, основываясь на рукописи, присланной ему Соколовским годом раньше, дабы Сатин просмотрел роман перед его отправкой в цензуру.
26Н.М. Сатин — В.И. Соколовскому, 29 ноября 1833 г. (О лицах… // ГАРФ. Ф. 109. Эксп. 1. Оп. 9. Ед. хр. 239. Ч. 1. Л. А. Л. 53). Подчеркивание Сатина.
27“Иисус Христос, потом Святые Апостолы, и наконец Православная Церковь — учили и учат всех Христиан, что между Богом Отцом и людьми есть только один посредник Бог Сын. Все учение Нового Завета твердит беспрестанно: Кто хочет приять к себе Бога, тот должен наперед приять в себя Христа. <…> я нахожу весьма естественным, что человек, знающий законы Христа, желающий приять в себя Бога и жадно ищущий Божества, не обратится со своею молитвою ни к кому кроме Богочеловека” (О лицах… // ГАРФ. Ф. 109. Эксп. 1 Оп. 9. Ед. хр. 239. Ч. 1. Лит. A. Л. 36).
28Вопросные пункты, предложенные от Высочайше учрежденной Следственной комиссии к имп. Московского университета студенту Николаю Сатину. Окт. 15 дня 1834 года (О лицах // ГАРФ. Ф. 109. Эксп. 1. Оп. 9. Ед. хр. 239. Ч. 1. Лит. A. Л. 433 об. — 434).
29исповедание веры, символ веры (фр.).
30“Я любил вселенную, я любил Бога, ибо бог и вселенная суть одно” (фр.). (Огарев Н.П. Profession de foi // Русские пропилеи. / Под ред. М. Гершензона. М., 1916. Т. 2. С. 114).
31Там же. С. 115—123. См. также: Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 29 августа 1835 г., конец апреля 1838 г., конец 1838 г. // Огарев Н.П. Избранные сочинения. Т. 2. С. 273—274, 293, 295—298; Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 24 октября 1838 г. — Из переписки… // Русская мысль. 1888. № 10. С. 2—4. Показательно, что, впервые открыто отказавшись от пантеизма в 1833 г., Огарев вновь делает это в 1838 г., на сей раз прямо провозглашая себя христианином (Н.П. Огарев — А.И. Герцену, конец 1838 г. // Огарев Н.П. Избранные сочинения. Т. 2. С. 298).
32Исследователи единодушно считают, что именно благодаря влиянию Захарьиной Герцен начал склоняться в сторону христианства. См., например: Malia М. Alexander Herzen… Р. 159. Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 12 января 1838 г. (Сочинения Герцена… Т. VII. С. 424). Ср.: А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 11 октября 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 217.
33А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 1—2 августа и 7—8 августа 1833 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 22—23.
34А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, январь—февраль 1833 г., 2 апреля 1835 г., 10—11 ноября 1836 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 34, 39, 118.
35Огарев Н.П. Иисус // Огарев Н.П. Стихотворения и поэмы. Л., 1937. Т. 1. С. 16.
36Это один из основных мотивов, звучащих в трудах любомудров. Флоровский считает эту позицию следствием романтического образа мысли и находит, что ее ясно выразил поэт Владимир Печерин: “Cette existence brutalement materielle <…>, ces etres avilis, ces hommes sans couers, sans croyances, sans Dieu, — ces hommes sur les fronts desquels on chercherait en vain l’empreinte de leur Createur” (“Это брутально-материальное существование, эти опозорившие себя существа, эти люди без сердец, без верований, без Бога, — эти люди, на чьем челе тщетно было бы искать печать их Творца”). Цит. по: Флоровский Г.В. Искания… С. 369.
37А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 26 августа 1836 г., 22 февраля 1837 г., 9 апреля 1837 г., 17 апреля 1837 г., 29 марта 1838 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 95, 145, 158, 161—162, 341.
38Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 24 декабря 1837 г. // Сочинения А.И. Герцена… Т. VII. С. 409. См. также: Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 14 апреля 1837 г., 27 апреля 1837 г. // Сочинения А.И. Герцена… Т. VII. С. 262, 275.
39А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 1 апреля 1838 г., 3 апреля 1838 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 345, 347, 348.
40А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 27—29 апреля 1836 г., 21 сентября 1836 г., 11 октября 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С, 76, 99, 217; А.И. Герцен — Н.К. Кетчеру и Н.И. Сазонову, 22 сентября 1836 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 101; эту мысль, по-видимому, заимствовал Огарев. Н.П. Огарев — М. Огаревой, 14 апреля 1839 г. // Любовь Огарева. — Образы прошлого / Под ред. М. Гершензона. М., 1912. С. 359.
41А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 18 октября 1836 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 110. Возможно, он проводил параллель между собой — мятежником, наказанным за дерзость “подняться над толпой”, — и Люцифером — ангелом, наказанным за отказ склонить голову перед творением Бога — Адамом.
42Цит. по: Письма к М.А. Бакунину // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома за 1973 год. Л., 1976. С. 90. См. также: Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. С. 69—70.
43“Полна была моя исповедь Кетчеру, он обвинил меня, и я, склонивши голову, слушал его обвинения и не только не оправдывался, но обвинял себя еще более” (А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 21 февраля 1838 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 294).
44Письма о поведении Сатина циркулировали между Огаревым, Герценом и Кетчером. См.: Н.П. Огарев — Н.К. Кетчеру, 27 декабря 1835 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 274, 591; А.И. Герцен — Н.К. Кетчеру, 10 сентября 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 206.
45Возможно, что не все их письма сохранились. См.: Н.П. Огарев — Н.К. Кетчеру и московским друзьям, конец 1836 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 277—286; А.И. Герцен — Н.К. Кетчеру, 22—25 ноября 1835 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 55.
46Н.М. Сатин — Н.К. Кетчеру, 17 сентября 1835 г. // ОР РГБ. Ф. 476. Карт. 5185. Ед. хр. 32. Л. 8.
47См.: В.П. Боткин — М.А. Бакунину, 15 октября 1838 г. / Публ. Б.Ф. Егорова // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома за 1978 год. Л., 1980. С. 96: “<…> с тобою слито мое перерождение, что через тебя первого узнал я те идеи, от которых спала повязка с моих глаз и я вошел в свободную сферу бытия, где в первый раз свободно и легко вздохнул мой дух, утомленный скитаниями по темным излучинам рассудка и всяческими сомнениями”. См. также: В.П. Боткин — М.А. Бакунину, 15 октября 1838 г.: “Благослови меня, друг мой, на новую жизнь, ты был пророком и ангелом, возвестившим мне о Духе и Истине, — будь же теперь подпорою и солнцем, которое разгонит и просветит туманы” (Там же. С. 121).
48В письмах Герцена несть числа упоминаниям о чистоте Натальи. Он доходит до того, что именует ее своей “Непорочной Девой”, “Пресвятой Девой”, “божественной Девой” и т.п. См., например, А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 12 мая 1836 г., 1 июля 1836 г., 4 ноября 1836 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 78, 86, 115.
49А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 6 июля 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 182.
50А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 30 апреля 1837 г., 18 июня 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 166—167, 176.
51Например: “Мой Александр!.. И новый мир предо мною, новая жизнь во мне, новая душа, о, отец мой, мой жизнедавче!” (Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 12 ноября 1835 г., 16 декабря 1835 г., 17 ноября 1836 г., 15 февраля 1837 г., 29 июня 1837 г. // Сочинения Герцена… Т. VII. С. 42, 52, 179, 227, 312).
52Например, Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 3 июня 1835 г.; 26 ноября 1835 г.; 2 января 1836 г. // Сочинения Герцена… Т. VII. С. 15, 47, 56.
53См. статью “Lucifer” в: Migne J.P. Encyclopedie Theologique. Dictionnaire historique de la Bible: in 4 v. Paris, 1846. Vol. III. P. 236.
54Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 24 сентября 1835 г.; 29 января 1836 г. // Сочинения Герцена… Т. VII. С. 35, 62. А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 30 марта 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 166.
55Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 16 декабря 1835 г.; 3 июня 1836 г.; 28 июня 1836 г. // Сочинения Герцена… Т. VII. С. 51, 99, 111; А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 30 апреля 1837 г., 16 августа 1836 г., 1 ноября 1836 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 92, 113, 167.
56А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 21 марта 1839 г.; А.И. Герцен — М. Огаревой, 21 марта 1839 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. М., 1961. С. 19, 20; Н.П. Огарев — М. Огаревой, 21 марта 1839 г., 15 апреля 1839 г. // Любовь Огарева… С. 353—354, 362. См. также стихотворение Огарева “Марии, Александру и Наташе” // Огарев Н.П. Стихотворения и поэмы. Т. 1. С. 39—40.
57Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 16 декабря 1835 г.; 18 февраля 1837 г. // Сочинения Герцена… Т. VII. С. 52, 229; А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 18 июня 1837 г., 10 сентября 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 178, 204.
58А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 25 июня 1835 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 43.
59А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 30 августа — 1 сентября 1837 г., А.И. Герцен — Н.К. Кетчеру, 10 сентября 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 201, 206.
60А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 10 апреля 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 160. Два года спустя Огарев излагает ту же самую мысль жене в гораздо более упрощенной форме: ок. 15 апреля 1839 // Любовь Огарева… С. 363.
61“Дружба имеет начало свое в Нем” (Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 26 августа 1835 г. // Сочинения Герцена… Т. VII. С. 28).
62Огарев Н.П. Profession de foi… С. 120—121.
63“Любовь людей между собой, это столь прекрасное и столь чистое братство, провозглашенное Иисусом, — есть также отражение общих уз, этой мировой души, обитающей во вселенной, именно в любви Бога заложена любовь людей — эгоизм есть атеизм” (фр.). Н.П. Огарев — М.Л. Огаревой, 21 марта 1839 г. // Любовь Огарева… С. 354.
64А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 5 мая 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 168.
65А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 6 июля 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 182.
66Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 16 августа 1837 г. // Сочинения Герцена… Т. VII. С. 332.
67А.И. Герцен — Н.А. Захарьиной, 6 июля 1837 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXI. С. 182.
68потусторонний, загробный (нем.).
69Н.П. Огарев — А.И. Герцену, [ноябрь 1839 г.] // Русская мысль. 1888. № 11. С. 8.
70См.: Walicki A. History of Russian Thought. Tr. Hilda Andrews-Rusiecka. Stanford, 1979. С. 118—125. Мерво подчеркивает консервативный аспект данной теории и изображает Огарева ее противником. Это, возможно, верно в том смысле, что Огарев никогда не утверждал, что текущее состояние политики и общества в России хорошо или справедливо. Но Мерво не принимает во внимание возможность альтернативной трактовки данного понятия. Более того, он игнорирует многочисленные заявления Огарева в поддержку теории примирения в период 1839—1843 гг.: Mervaud Michel. Socialisme et libertО. P. 138—140.
71Легко понять, почему, по словам Герцена, об определении “всеобъемлющего Духа” велись “бесконечные” споры (“Былое и думы” — Герцен А.И. Собр. соч. Т. IX. С. 18).
72Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 6 ноября 1839 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 302.
73Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 20 октября 1840 г. // Русская мысль. 1889. № 4. С. 4—6; 7 ноября 1840 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 310—311.
74в лазурь (нем.).
75Н.П. Огарев — Е.В. Сухово-Кобылиной // Огарев Н.П. О литературе и искусстве / Под ред. Г. Краснова и др. М., 1988. С. 189.
76Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 8 июля 1844 г. // Из переписки… — Русская мысль. 1890. № 10. С. 2.
77Н.П. Огарев — М.Л. Огаревой, [20 июля 1841 г.] // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 317. Полный текст письма см. в: Любовь Огарева… С. 402.
78“Ребенком я верил в Бога и чорта; уповал и боялся. Вырос — разуверился в чорте, а вместе с чортом, олицетворением идеи зла — исчез и Бог, олицетворение идеи добра; остались два абстракта — зло и добро. А я больше человек сердца, чем человек ума. Мне нужен был Бог личный. С отчаянием я бросился в мистицизм, но не выдержал. Разум взял свое, мистицизм растаял, как воск на свечке. И вот я остался жертвой разума, страдая горькой истиной; но все же лучще любя страдать истиной, чем блаженствовать с ложью” (Н.П. Огарев — М.Л. Огаревой, [22 июля 1841 г.] // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 318).
79Н.П. Огарев — М.Л. Огаревой, [27 июля 1841 г.] // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 320.
80Н.П. Огарев — М.Л. Огаревой, 15 июня 1840 г. // Любовь Огарева… С. 385; Огарев Н.П. “Туман упал на снег полей…” (1842) // Огарев Н.П. Стихотворения и поэмы. Т. 1. С. 106; Н.П. Огарев — “друзьям”, 29/17 сентября 1843 г. // Из переписки… — Русская мысль. 1890. № 8. С. 7. Надо признать, что в стихотворении, включенном в письмо 1843 г., чувствуется неуверенность: “Пусть, презирая суд людской / Я внемлю тайный голос Бога; / Но не уверен, чтоб вздохнуть / Спокойно мог когда-нибудь”.
81Н.П. Огарев — М.Л. Огаревой, [22 июля 1841 г.] // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 317. См. также: Н.П. Огарев — Н.М. Сатину, 27 декабря (ст. ст.) 1841 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 329.
82См.: Огарев Н.П. Друзьям // Огарев Н.П. Стихотворения. Т. 1. С. 73—74. См. также: “Я много плакал” и “Gasthaus zur Stadt Rom” // Там же. С. 67, 104.
83В тот период Сатин и сам болел (он страдал ревматизмом ног, который впервые обнаружился у него в 1834 г.; эта болезнь мучила Сатина и в 1840-е гг.), а Кетчер действительно был профессиональным врачом. Сатин однозначно указывает на прототипы героев в финале второй части “Отрывка”, который сохранился в его неопубликованном письме Кетчеру. В конце он пишет: “Виж тебе, продолжение нашего разговора. Я знаю, что ты разругаешь меня за него” (Н.М. Сатин — Н.К. Кетчеру, 7/19 октября 1841 г. // ОР РГБ. Ф. 476. Ед. хр. 35. Л. 12; Первая часть “Отрывка”, датированная мартом 1841 г., была три месяца спустя опубликована в “Отечественных записках”. Она перепечатана в сборнике “Поэты 1820—30-х годов” (С. 449—451).
84Сатин Н.М. Отрывок. Часть I // Там же. С. 450—451.
85Сатин Н.М. Отрывок. Часть II // ОР РГБ. Ф. 476. Ед. хр. 35. Л. 11.
86Сатин Н.М. Отрывок. Часть I // Поэты 1820—30-х годов. С. 450. Часть II // ОР РГБ. Ф. 476. Ед. хр. 35. Л. 9 об.
87Дело не в отсутствии доброй воли, дело в отсутствии сильной воли (фр.).
88Н.М. Сатин — Н.К. Кетчеру, 7/19 октября 1841 г. // ОР РГБ. Ф. 476. Ед. хр. 35. Л. 8 об.
89Н.М. Сатин — Н.К. Кетчеру, 16/4 декабря 1841 г. // ОР РГБ. Ф. 476. Ед. хр. 35. Л. 13 об.
90Сатин в поскриптуме письма Огарева Герцену и Грановскому, 12 июня/30 мая 1844 г. // Из переписки… — Русская мысль. 1890. № 9. С. 11. См. также: Н.П. Огарев и Н.М. Сатин — А.И. Герцену, 12 июля 1844 г. // Из переписки… — Русская мысль. 1890. № 10. С. 8.
91Возможно, от открытого разрыва с христианством Герцена в то время удерживала неослабевающая вера Натальи Герцен в Провидение и бессмертие. Документальным свидетельством ее взглядов являются ее письма к Татьяне Астраковой, например, от 18 апреля 1841 г., 17 декабря 1841 г., 23 марта 1842 г. (Литературное наследство. М., 1997. Т. 99. Кн. 1. С. 603, 605, 608).
92А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 14 ноября 1839 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 53.
93А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 11 февраля 1841 г.; А.И. Герцен — Н.К. Кетчеру, 1 марта 1841 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 98—100, 101.
94“Оставь надежду навсегда” (ит.). Надпись над вратами Ада в “Божественной комедии” Данте.
95А.И. Герцен — А.А. Краевскому, 3 февраля 1842 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 127. См. комментарий М. Малия: Alexander Herzen… P. 227—228.
96Эта метафора из органического мира развита в уже процитированном письме Герцена Кетчеру, 1 марта 1841 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 101—102.
97Нет никаких доказательств, что Сатин читал письмо Герцена Краевскому. С другой стороны, едва ли случайно, что он избирает ту же самую тему в тот же самый период. Возможно, Герцен сделал сходное заявление в некоем письме, которое до нас не дошло, либо и Герцен и Сатин, каждый по-своему, отразили в своем творчестве символ, имевший широкое хождение в культуре того периода.
98Сатин Н.М. Ножка // Русские пропилеи / Под ред. М. Гершензона. М., 1915. Т. 1. С. 165—194. При жизни Сатина “Ножка” не публиковалась.
99Эта история подробно, с привлечением документального материала рассказана М. Гершензоном в “Любви Огарева” (С. 364—378).
100А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 14 ноября 1839 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 54.
101Более того, порой он позволяет себе критические замечания и о ней, что вызывает упреки Огарева: “Перестань говорить старую мысль, что не надо было присообщать к нашей жизни существо слабое — женщину. Брось этот эгоизм. Женщина не сковывает нашей воли, но только произвол” (Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 1839 // Из переписки … — Русская мысль. 1888. № 11. С. 8).
102Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 6 ноября 1839 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 302.
103Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 1840 // Из переписки… — Русская мысль. 1889. № 4. С. 3—4. См. также его записку к М.Л. Огаревой ок. 1839 г. в: Любовь Огарева… С. 372, и письмо Огарева Герцену, 20 февраля 1840 // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 305.
104Наталья Герцен — Т.А. Астраковой, 18 апреля 1841 г. // Литературное наследство. Т. 99. Кн. 1. С. 603.
105Е.В. Грановская — Н.К. Кетчеру, 13 декабря 1843 г. // ОР РГБ. Ф. 476. Карт. 5185. Ед. хр. 9. Л. 1 — 1 об. Сходное, полное боли обличение “всех”, относящееся к тому же периоду, можно найти в письме К.Д. Кавелина к его сестре Софи от 1842 г., хотя Кавелин и не был близок к герценовскому кружку. См.: Константин Дмитриевич Кавелин. Материалы для биографии из семейной переписки и воспоминаний / Сост. Д.А. Корсаков // Вестник Европы. 1886. № 6. С. 474—475.
106Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 26 октября 1838 г. // Из переписки… — Русская мысль. 1888. № 10. С. 6.
107Огарев Н.П. Разлад [октябрь 1840 г.] // Огарев Н.П. Стихотворения и поэмы. Т. 1. С. 76—77.
108Н.П. Огарев — А. И. Герцену, [октябрь 1843 г.] // Из переписки… — Русская мысль. 1890. № 9. С. 4.
109А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 3 мая 1843 г.; А.И. Герцен — Н.К. Кетчеру, 2 декабря 1843 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 144—145, 160; Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 8 ноября 1841 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 312; Н.П. Огарев — В.П. Боткину, 28/16 марта 1843 г. // Огарев Н.П. О литературе и искусстве… С. 197.
110Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 17 июня 1843 г. // Из переписки… — Русская мысль. 1890. № 3. С. 8—9. См.: Н. Герцен — Т. Астраковой, январь—март 1843 г., 30 декабря 1843 г. // Литературное наследство. Т. 99. Кн. 1. С. 612, 617.
111Н.П. Огарев — М.Л. Огаревой, 5 сентября 1842 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 334.
112Анненков П.В. Литературные воспоминания / Под ред. В.П. Дорофеева. М., 1960. С. 270.
113Н.П. Огарев — А.И. Герцену и Т.Н. Грановскому, 11 июня/30 мая 1844 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 335.
114По-видимому, это письмо не сохранилось. Сатин перефразировал жалобы Огарева в своем ответе: “Ты говоришь, что так беспорядочно жил оттого, что вдруг почувствовал себя лишенным всякой опоры…” (Н.М. Сатин — Н.П. Огареву, 11 августа 1845 г. // Из переписки… — Русская мысль. 1891. № 8. С. 15.
115“<З>ачем же ты сам в своем страдании не искал быть опорою других, а предпочел себялюбиво топить свои страдания в вине и в девках?” (Там же).
116“Часто видимся, но беседы наши не имеют прежней полноты и живости <…>” (Н.А. Герцен — Н.К. Кетчеру, 9 ноября 1843 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 156); “без вас не хорошо в кружке нашем, как-то не полно” (М.Ф. Корш в приложении к письму Елизаветы Грановской Кетчеру, 13 декабря [1843 г.] // ОР РГБ. Ф. 476. Карт. 5185. Ед. хр. 9. Л. 2 об; “Бывало, когда ты кричишь, кажется, что за беда, если будет потише, а теперь как чувствителен для всех нас недостаток этого крика. Вот и теперь, когда я пишу к тебе, вокруг меня говорят и шумят, однакож все не по-прежнему” (Евгений Корш — Н.К. Кетчеру, б. д. // ОР РГБ. Ф. 476. Карт. 5185. Ед. хр. 12. Л. 1).
117Герцен А.И. Дневник. 2 ноября 1842 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. II. С. 239. Судя по контексту, Кетчер критиковал Огарева за то, что тот продолжал совместную жизнь со своей женой Марией, хотя их брак явно оказался неудачным.
118Некоторые из писем Кетчера Герцену 1844—1845 гг. дошли до нас. См.: Из переписки … // Русская мысль. 1892. № 9. С. 1—11.
119Н.А. Герцен — Н.К. Кетчеру, б.д. // ОР РГБ. Ф. 476. Карт. 5185. Д. 8. Л. 1. См. также: Т.Н. Грановский — Н.К. Кетчеру, 1 или 2 января 1845 г. // Т.Н. Грановский и его переписка. М., 1897. Т. 2. С. 463: “За что ты ругаешься надо мною, пес?”
120Александр Герцен подробно описывает раздражение, которое вызывали у него выговоры Кетчера, и свой с ним разрыв в “Былом и думах” (Герцен А.И. Собр. соч. Т. IX. С. 227—229, 244—247).
121В.П. Боткин — П.В. Анненкову, 12 октября 1847 г. // П.В. Анненков и его друзья. Литературные воспоминания 1835—1885 гг. СПб., 1892. С. 553. М. Гершензон описывает дальнейшую жизнь Кетчера в кругу московских друзей в статье: Дом Кетчера // Образы прошлого. С. 320—325. Куда более немилосердную характеристику несовременного характера Кетчера см. в: А.Я. Кульчитский к Н.А. Некрасову, 24 мая 1844 г. // Н.А. Некрасов, письма / Под ред. Р.П. Маториной — Записки отдела рукописей, Государственная библиотека СССР имени В.И. Ленина. М., 1940. С. 16.
122Анненков П.В. Записка о Н.П. Огареве // П.В. Анненков и его друзья… С. 117—119.
123Это явствует из письма 1843 г. Грановского его жене — он испытывает чувство вины уже за одно только желание написать ей: “Но ведь в этом желании говорить с тобою нет ничего притворно-нежного, сентиментального. Я так глубоко ненавижу всякую сентиментальность!” (Т.Н. Грановский — Е. Грановской // Грановский и его переписка. Т. 2. С. 257).
124Оригиналы этих обличительных писем, по-видимому, утрачены. Их содержание реконструировано по позднейшим письмам. См.: А.И. Герцен — Т.Н. Грановскому, 9—15 июля 1844 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 190. См. также: А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 3 августа 1847 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXIII. М., 1961. С. 34.
125А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 22 ноября/4 декабря 1845 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 245—246.
126Н.П. Огарев и Н.М. Сатин — А.И. Герцену, 8 июля 1844 г. // Из переписки… — Русская мысль. 1890. № 10. С. 3—4, 8.
127Н.М. Сатин — Н.П. Огареву, 11 августа 1845 г. // Из переписки… — Русская мысль. 1891. № 8. С. 14.
128Т.Н. Грановский — Е. Грановской, 25 июня 1844 г. // Т.Н. Грановский и его переписка. Т. 2. С. 261.
129А.И. Герцен — Т.Н. Грановскому, 9 июля 1844 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 189—191.
130Т.Н. Грановский в письме А.И. Герцена Н.П. Огареву и Н.М. Сатину, 1—10 января 1845 // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 221.
131Н.А. Захарьина — А.И. Герцену, 18 марта 1838 г. // Сочинения Герцена… Т. VII. С. 524.
132Н.П. Огарев — А.И. Герцену и Т.Н. Грановскому, 30 мая/ 11 июня 1844 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 338.
133А.И. Герцен — Т.Н. Грановскому, 9 июля 1844 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 189—190.
134А.И. Герцен — Н.К. Кетчеру, 2 марта 1845 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXII. С. 233; Н.П. Огарев и Н.М. Сатин — Н.К. Кетчеру, 11—12 февраля 1845 г. // ОР РГБ. Ф. 476. Карт. 5185. Ед. хр. 24. Л. 8 об.; Н.П. Огарев и Н.М. Сатин — Кетчеру 1, 3, 3—14 сентября 1844 г. // ОР РГБ. Ф. 476. Карт. 5185. Ед. хр. 24. Л. 4 об. Здесь Огарев изображает прошедшее как процесс возмужания: “Теперь все наяву. Эпоха фантастического в жизни миновалась как эпоха чудес в Истории. Оно, может быть, и жалко, да невозвратимо. Потребность брать вещи как они действительно существуют эта живая действительная любовь к истине, — лучше заставляет переносить горе как горе, чем надувать себя фантазиями. <…> Это эпоха возмужалости в индивиде; в истории это значит, что человек становится на свои ноги и не ходит искать помощи в l’inferno ни в il cielo”.
135“Человек, чуждый в своем семействе, обязан разорваться с своим семейством. Он должен сказать своему семейству, что он ему чужой. И если б мы были чужды в целом мире, мы обязаны сказать это. Только выговоренное убеждение свято” (Н.П. Огарев — А.И. Герцену, 2 февраля 1845 г. // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 367).
136Герцен А.И. Былое и думы // Герцен А.И. Собр. соч. Т. IX. С. 202, 208—210.
137Наталья Герцен, 4 ноября 1846 г. // Дневник и письма Н.А. Герцен / Под ред. М. Гершензона. — Русские пропилеи. Т. 1. С. 235.
138Наталья Герцен, 5 ноября 1846 г. // Там же. С. 235—237.
139Наталья Герцен, 20 октября 1846 г. // Там же. С. 234: “Религиозная эпоха наших отношений прошла, юношеская восторженность, фанатическая вера, уважение — все прошло!”
140Т.Н. Грановский — А.И. Герцену (начало сентября 1847 г.) // Письма Т.Н. Грановского. / Ред. Я.З. Черняк. — Литературное наследство. Т. 62. С. 92—94.
141Т.Н. Грановский — Н.П. Огареву, январь 1847 г. // Т.Н. Грановский и его переписка. Т. 2. С. 449.
142Подразумеваются многочисленные связи Огарева с замужними и незамужними женщинами в 1848—1849 гг. Т.Н. Грановский — А.И. Герцену, 25 августа 1849 г. // Литературное наследство. Т. 62. С. 96—97.
143См.: Riedel Manfred. Nihilismus // Geschichtliche Grundbegriffe / Ed. Reinhart Koselleck et al. Stuttgart, 1993. Bd. 4. S. 370—410.
144Н.М. Сатин — Н.П. Огареву, 3 марта 1845 г. (редактор указывает дату “1844”, но это, вероятно, опечатка) // Из переписки… — Русская мысль. 1891. № 8. С. 6.
145закат, заход (нем.).
146В.П. Боткин — Н.П. Огареву, 17 февраля 1845 г. // Боткин В.П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984. С. 251.
147Н.П. Огарев — Н.К. Кетчеру, 17/5 марта (4 апреля 1845 г.) // Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. 2. С. 377.
148“<U>ne chose m’occupe: rОduire le problПme de la vie И ses plus simples ОlОments et armО de ce matОrialisme dОtroner entiПrement tout idОe mystique” (“Меня занимает одно — свести проблему жизни к ее простейшим элементам и, вооружившись этим материализмом, окончательно отрешить от власти всякую мистическую идею”). (Н.П. Огарев — Н.А. Тучковой, 20 декабря 1848 г. // Русские пропилеи. Т. 4. С. 38).
149А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 17 октября 1848 г.; А.И. Герцен — “московским друзьям”, 5—8 ноября (24—27 октября) 1848 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXIII. С. 105—106, 111—113. См. также: А.И. Герцен — Н.П. Огареву, 10 июня (29 мая) 1849 г. // Там же. С. 141.
150Все мое ношу с собой (лат.).
151Герцен А.И. С того берегa // Герцен А.И. Собр. соч. М., 1955. Т. VI. С. 115—132.
152Утрата веры в Провидение Герценом описана Зеньковским, хотя он не видит у позднего Герцена полного отрицания смысла жизни. См: Зеньковский В.В. История русской философии: В 2 т. Л., 1991. Т. 2. С. 93—94.
153А.И. Герцен — Т.А. и С.И. Астраковым, 1—2 июля (19—20 июня) 1849 г. // Герцен А.И. Собр. соч. Т. XXIII. С. 155.
154Н.А. Герцен — Н.П. Огареву, [декабрь 1846 г.] // Русские пропилеи. Т. 1. С. 239—240.
155Н.А. Герцен — Т.А. Астраковой, 21/9 января 1848 г. [начало октября 1849 г.], 9 октября 1849 г. // Литературное наследство. Т. 99. Кн. 1. С. 637, 653, 654.
156Carr Edward Hallett. The Romantic Exiles: A Nineteenth-Century Portrait Gallery. N.Y., 1933.
157моя дорогая (ит.).
158Н.А. Тучкова — Герценам, весна 1849 г. // Русские пропилеи. Т. 4. С. 89.
159Опубликовано много документов, связанных с разными аспектами этого дела, включая материалы судебного разбирательства. См.: Черняк Я.З. Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский. В споре об огаревском наследстве. Л., 1933.
160Чиновникам книга показалась такой опасной, что ее даже нельзя было упрятать в надежные архивы III Отделения, но приказано было немедленно уничтожить. Она сохранилась: ГАРФ. Ф. 109, секретные дела. Оп. 3. Ед. хр. 1482—1483 (2 тома). Министерства Внутренних Дел Особая Канцелярия — А.Ф. Орлову, 20 июня 1850 г. // О пензенских дворянах. — ГАРФ. Ф. 109, 1849 г. Эксп. 1. Ед. хр. 67. Ч. 1. Л. 49 об.
161Там же. Л. 128.
162Там же. Л. 133 об. — 135 об.
163Рапорт Л.В. Дубельту от Корпуса Жандармов Подполковника Родивановского. 5 марта 1849 г. // О пензенских дворянах. — ГАРФ. Ф. 109. 1849 г. Эксп. 1. Ед. хр. 67 Ч. 1. Л. 7.
164Рапорт А.Ф. Орлову от Штаб-офицера Корпуса Жандармов, находящегося в Пензенской Губернии, 12 октября 1849 г. // О пензенских дворянах. — ГАРФ. Ф. 109. 1849 г. Эксп. 1. Ед. хр. 67. Ч. 1. Л. 16.
165Н.П. Огарев и Н.А. Тучкова — Н.А. Герцен, апрель—май 1850 г., Н.А. Тучкова — Н.А. Герцен, начало 1850-х, Н.А. Тучкова — А.И. Герцену, начало 1850-х, Н.А. Тучкова-Огарева — сестре, Е.А. Сатиной, 22 декабря 1855 г. // Русские пропилеи. Т. 4. С. 113, 126, 131, 145. Н.А. Тучкова-Огарева — Е.А. Сатиной, 26 декабря 1855 г. // РГАЛИ. Ф. 476. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. 38—38 об. Эта проблема, как и многие другие стороны ее личной жизни, лишь вскользь упомянута в мемуарах: Тучкова-Огарева Н.А. Воспоминания. М., 1959. С. 94.
166Об интересе Тургенева к Тучковой см.: Ланской Л.Р. Письма Н.А. Тучковой-Огаревой к Н.А. Герцен (Захарьиной) и А.И. Герцену // Литературное наследство. Т. 99. Кн. 2. С. 7.
167Н.А. Тучкова—Огарева — Е.А. Сатиной, 8 декабря [1853/1854 г.] // РГАЛИ. Ф. 476. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. l—8; Н.А. Тучкова-Огарева — Е.А. Сатиной, 22 декабря 1855 г. // Русские пропилеи. Т. 4. С. 145; Н.А. Тучкова-Огарева — Е.А. Сатиной, 27 ноября 1856 г. // Русские пропилеи. Т. 4. С. 158—160; Н.А. Тучкова-Огарева — Н.П. Огареву, июнь 1864 г., 6 января 1865 г. // Литературное наследство. Т. 99. Кн. 2. С. 108, 117; Н.А. Тучкова-Огарева — Н.М. Сатину, б.д. // РГАЛИ. Ф. 476. Оп. 1. Ед. хр. 36. Л. l—9; Н.А. Тучкова-Огарева — отцу, А.А. Тучкову, 23 февраля 1870 г., 7 февраля 1876 г. // РГАЛИ. Ф. 498. Оп. 1. Ед. хр. 43. Л. 66, 63 об., 67. См. также: Паперно Ирина. Самоубийство как культурный институт. М., 1999. С. 218 —221.
168Герцен А.И. Былое и думы // Герцен А.И. Собр. соч. Т. IX. С. 202.
169Герцен А.И. С того берега // Герцен А.И. Собр. соч. Т. VI. С. 130—131.
Авторизованный перевод с английского С. Силаковой