или Второе пришествие Фуко в Россию
Илья Герасимов,
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2001
Илья Герасимов,
историк
(журнал “Ab Imperio”, Казань)
“F-WORD” АМЕРИКАНСКОЙ ГУМАНИТАРНОЙ НАУКИ, ИЛИ ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ
ФУКО В РОССИЮ
На мой взгляд, нынешняя популярность Мишеля Фуко в России является импортным продуктом. Фуко представляют достаточно широкой читающей публике не просто как иностранного философа и исследователя, а как “всемирно-знаменитого” автора. Его книги, ажиотаж вокруг них и наборы готовых интерпретаций его идей свалились на читателя одновременно и, что называется, “в едином пакете”. Разумеется, естественный механизм рецепции идей публикой по крайней мере разводит эти элементы бытования идей хронологически, не говоря уж про возможность конфликтов интерпретаций и т. п. В этот раз Фуко пришел к нам (со значительным опозданием) из Америки, принося с собой уже сложившийся опыт восприятия его идей американским научным сообществом. Я говорю “в этот раз”, поскольку не нужно забывать, что впервые Фуко был напечатан на русском языке почти четверть века назад и его идеи активно обсуждались отечественными методологами задолго до распространения моды на Фуко за океаном. Однако по известным причинам эта дискуссия не смогла распространиться на широкие круги гуманитариев и обществоведов, оставшись уделом немногочисленных хранителей и толкователей почти эзотерической методологической традиции.
А вот в Америке Фуко смог стать популярным автором. Правда, поздно, когда в Европе мода на Фуко давно миновала, — американские гуманитарии известны своим настороженным отношением к теории, а тексты Фуко далеко не самые легкие и “прозрачные”. (Российские гуманитарии, закаленные штудированием “Капитала” и других не менее тяжеловесных текстов немецких классиков, одолели Фуко гораздо легче.) Но освоив новую методологию, американские историки, исследователи гендерной проблематики и пр. начали активно применять ее на практике. Можно по-разному относиться к творчеству знаменитого француза, но игнорировать поставленные им вопросы и предложенные ответы уже нельзя. Поэтому мне хотелось бы указать на опасности, которые таит в себе слепое заимствование не самого интереса к Фуко, а достаточно влиятельного подхода к освоению его идей, подхода, который немало скомпрометировал имя Фуко среди самих американских ученых, сделав его для многих едва ли не бранным словом.
Мне пришлось на собственном опыте познакомиться с методикой преподавания идей Фуко в США. На первом году докторантуры я записался на семинар с многообещающим названием “Фуко и история”, который вела звезда американских методологических и гендерных исследований, принстонский профессор Джоан Скотт. Записался я на этот семинар по блату: во-первых, он считался слишком сложным для “первогодков”, во-вторых, на него уже записалось человек 20, явный перебор для докторантского семинара. Я считал себя подготовленным к занятиям: в отличие от моих американских коллег, которые никогда прежде Фуко не читали, я к тому времени прочел книжек пять Фуко и немного разбирался во французских авторах его поколения. Кроме того, я прочитал несколько работ историков, которые пытались откомментировать исторические изыскания Фуко с точки зрения традиционной и скучной фактографии, поэтому я с нетерпением ждал обсуждения того, как можно использовать провокационные идеи Фуко в профессионально историческом исследовании. То, что я увидел, меня поразило: взрослые мальчики и девочки (мало кто был моложе 30 лет) по команде принстонской знаменитости зачитывали вслух фрагменты какой-то статьи Фуко, а потом, по наводящим вопросам Джоан Скотт, пытались дать “правильное” толкование прочитанному. Несколько раз я робко пытался прокомментировать зачитываемый фрагмент не так, как хотела профессор Скотт (так, в одном месте Фуко явно цитировал более раннюю работу Барта, а нас пытались уверить, что это одна из главных идей именно Фуко), — к моему удивлению, обычно восторженно приветствуемая в американской докторантуре самостоятельность мышления на этом семинаре явно не поощрялась. Я, между тем, еще успел в свое время прослушать положенные часы по истории КПСС в родном университете, и разворачивающееся действо вызывало у меня острый приступ dОjИ vu.
Впрочем, мои страдания оказались недолгими. К следующему занятию было задано прочитать короткую статью Фуко, которую он написал сам о себе (но в третьем лице и под псевдонимом) для энциклопедического словаря. Нет необходимости говорить, что текст Фуко, пишущего о Фуко, — это сложнейшая интеллектуальная игра, переплетение интерпретаций и мистификаций, разобраться в которых может только человек, действительно очень хорошо знающий Фуко (пожалуй, только он сам). Каково же было мое изумление, когда нам было предложено вновь читать вслух по очереди эту статью как полную и окончательную интерпретацию творчества Фуко. Я попытался указать на неоднозначность предложенного нам материала и произнес роковое (как я потом понял) слово “контекст”. Произошло нечто неслыханное в американской докторантуре: меня публично выгнали с курса, на который я официально зарегистрировался и который честно посещал. Глядя куда-то в сторону, Джоан Скотт сказала: “вот тут некоторые на семинаре задают вопросы… не соглашаются с интерпретацией, которую я предлагаю… наверное, им лучше не ходить на мой семинар…”.
Конечно, не мои робкие вопросы сами по себе вывели из себя принстонскую знаменитость. Слово “контекст” оказалось главным моим криминалом. Идея российской школы семиотики, лотмановская традиция, предполагает погружение “текста” (в широком смысле) в максимально богатый исторический и литературный контекст, чтобы в нем искать ключи к интерпретации этого текста. Нормативный “фукоизм”, как его усвоили многие американские ученые и как они преподают его следующим поколениям исследователей, проповедует, что “все в тексте, нет ничего за пределами текста”. Поэтому можно принимать автоинтерпретацию Фуко за объективный анализ, поэтому нельзя верифицировать его теории изучением исторических источников.
Во многом это соответствует позиции самого Фуко, ведь сфера дискурса, “открытая” им, лишь косвенно верифицируется традиционными источниками, ее осмысление во многом зависит от художественной интуиции исследователя. И тем не менее, чтобы восприятие идей Фуко в России оказалось плодотворным, важно растождествить их с уже готовым набором интерпретаций, сглаживающих многочисленные противоречия и даже ошибки, содержащиеся в его книгах. Иначе все, что нас ждет, — это скорое восстание против монолитного образа нового старого интеллектуального гуру, превращение его имени в бранное слово на устах “трезвомыслящих” ученых, а вместе с этим — забвение тех важных открытий, которое он сделал (таких, например, как существование феномена “дискурса” где-то в зоне между идеологией и ментальностью; невидимый диктат законодателей общественного дискурса над индивидуумом; вообще проблемы внеинституционального локуса и отправления власти). Работы Фуко обязательно надо рассматривать в широком историческом и интеллектуальном контексте, чтобы не превращать его в монстра. Я надеюсь, что мой рассказ составит частичку этого контекста и послужит “гуманизации” фигуры Фуко, отделению его образа от мифа, созданного влиятельными американскими гуманитариями.