Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2001
Время дано, это не подлежит обсуждению.
Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем.
Я был знаком с Юрием Григорьевичем Буртиным около двадцати лет, но моментов, когда случалось сходиться близко, очно или заочно, было немного. У меня почти нет поэтому права на личные воспоминания. Попробую лишь очертить фигуру Юрия Григорьевича, как я ее представляю, в рамках тех переломов судеб и времен, в которых мы все оказывались за эти годы. Это фигура человека удивительно чистого и цельного, человека, в котором смена или “переменка” эпох (далеко не чистых и не цельных, исполненных мути и катаклизмов) отразилась очень четко.
Юрий Григорьевич, как известно, формировался как новомировец, “твардовец”, притом один из самых горячих и последовательных. Чтобы отстаивать эту позицию на трудном переломе “постоттепельных” 60-х — 70-х требовались стойкость и последовательность — такие, какие были у Юрия Григорьевича.
“Новый мир” тех времен наследовал недолгую традицию “оттепельной” публицистики, в определенном смысле заложил основы диссидентской и перестроечной идеологии (если ее так можно назвать). Со всеми ее достоинствами и противоречиями. При всей своей критичности, при всем вызове официальной “линии”, журнал Твардовского был глубоко компромиссным; не только в смысле неизбежных уступок “внешним” давлениям со стороны партийного и цензурного начальства*, но и — что куда более существенно — в смысле внутреннего, идейного компромисса. Ведь А.Т. Твардовский и, видимо, многие окружавшие его люди были совершенно искренними сторонниками более гуманного и порядочного социализма, более умного и мягкого партийного руководства и т.д., — того, что когда-то в Праге назвали “социализмом с человеческим лицом”. Попытка облагородить власть, надежда на “нового Хрущева” как единственный фактор перемен обрекала интеллигентную демократию на беспомощность. Не знаю, как тогда понимал эту ситуацию Юрий Григорьевич, но он шел в этой струе.
(Был и другой узел противоречий в “Новом мире” — западники и “деревенщики”, неопочвенники. Юрий Григорьевич судя по всему был далек от последних. Да и не было это все же главным.)
Роль “Нового мира” и близких к нему явлений (например, в российском и грузинском кинематографе тех лет) была огромной — в пробуждении интеллекта и гражданственности целого поколения, в воспитании людей, которые искали альтернативы тупику, в котором оказалось общество. Но сама позиция последовательной не могла быть, и при любом варианте развития событий в стране, который только можно вообразить, она, как мне кажется, была бы взорвана.
И наш, и чехословацкий (1968) и прочий опыт показал невозможность придать человеческое лицо принципиально бесчеловечной системе. (И дело здесь не в репрессиях и массовом терроре, которых могло быть больше или меньше, дело в безоговорочном подчинении человека-“винтика” — якобы ради его же блага — государственной машине). Но никакой другой позиции тогдашняя, скажем так, “протодиссидентская” интеллигенция не имела не только в “Новом мире”, но и в среде осторожных тогда экономистов-“рыночников”, и в группках коммунистических романтиков (мечтавших о возвращении к досталинским порядкам, идеям Н. Бухарина и пр.)
Отсюда — сочетание восторга и растерянности, с которыми наша интеллигенция, в большой мере “Новым миром” воспитанная, восприняла горбачевскую перестройку. С одной стороны, как будто именно то, чего так долго ждали, попытка сделать режим более гуманным; “рабство, падшее по манию царя”. С другой стороны, постоянный страх, что завтра все кончится, так как только от благоволения “царя” все и зависит. Ни своей роли, ни своей позиции у демократической (по тогдашним настроениям) интеллигентной публики не было. Она надеялась на Горбачева, прикрывала его, старалась не дышать на него, боялась внутрипартийных тведолобых.
…В 1988 году в кругу близких тогда людей вынашивался план издания “нормального” журнала в поддержку демократических перемен (один из вариантов названия — “Трибуна перестройки”). Замысел был довольно скромным: собрать вместе тогдашних “забойщиков” обновления, расширять рамки гласности, публиковать архивные документы и т.д. В русле этой инициативы мне нужно было заручиться поддержкой тогдашних “звезд” публицистики. Никто, как помнится, не отказывался, хотя некоторые колебались и выясняли, будет ли затея одобрена “сверху”. Юрий Григорьевич согласился поддержать, не раздумывая, сказав при этом: “Журнал — хорошо, а газета была бы лучше, особенно ежедневная…”. Должно быть, он хотел возобновить добрую, восходящую к началу XX века (вовсе не только к радикальной российской социал-демократии) традицию политической газеты как организатора.
Из журнальной затеи ничего не вышло, она утонула в попытках осторожных согласований. В следующем году “все” журналы стали “борцами за перестройку”, затея утратила смысл. (Да если бы и удалось ее реали-зовать — провала было не избежать, это определялось и характером среды, и характером тогдашних либеральных активистов). Возможна ли была газета? Серьезная, большая, влиятельная — какую, видимо и имел в виду Юрий Григорьевич? Но такая газета должна быть выразителем и организатором серьезного и самостоятельного направления. Его-то и не было, мешало его появлению и то, что перестройка была официально устроенной, и то, что демократические настроения никто и не пытался организовать. Трагическая беда нашей демократии последних лет (да и более давних лет тоже) — неспособность сплотиться, стать влиятельной силой.
Кстати, тогда, на заре “гласности”, экономическая составляющая прессы как будто не была заметна. Все издавалось за государственный счет, что и было само собой разумеющимся: никаких других источников средств не существовало. Государственный контроль был, но слабел, особенно после отмены цензуры. Сегодня о такой ситуации часто можно жалеть, прежде всего потому, что въелось в сознание и практику фальшивое представление, будто государственное принадлежит власть имущим чиновникам и должно ими контролироваться, а свободное, независимое — это негосударственное, коммерческое, частное. Но государство не должно принадлежать чиновникам. Государство — это граждане, налогоплательщики, избиратели всех направлений. А значит свою долю госбюджетной поддержки вправе получать все законные средства печати, каналы, программы, — и оставаться свободными в своих взглядах.
Через несколько лет, в 1993-м (в первой его половине, смутной, но еще не кровавой) появилась газета “Демократическая Россия”, одним из руководителей которой был Юрий Григорьевич. Была она демократической и критической по направлению, небольшой, сравнительно малозаметной, и существовала недолго (кажется, меньше года). Видимо, кончились деньги, но более важным было отсутствие серьезной политической поддержки.
Как мне кажется, Юрий Григорьевич в смутные годы наших перемен и катаклизмов остался как бы человеком “из другого поколенья”, с другими нравственными критериями и ожиданиями. “Стойкие” шестидесятники не нашли своего места в 90-х примерно так же, как не нашли его вернувшиеся из ссылки декабристы или народовольцы, освобожденные из Шлиссельбурга в 1905-м. Убедить себя в том, что экономические обвалы при авторитарно-анархическом царствовании когда-нибудь приведут к спасению общества, он не мог. Пользоваться “коммерческими” выгодами (гранты, поездки) — не умел. Не годилась для него и модная позиция критического самолюбования (“что я говорил…”).
Несколько лет назад мне случилось спорить с ним публично. После президентских выборов 1996 года, когда приходилось, зажав нос, выбирать между плохим и худшим (или привычным и непривычным злом), Юрий Григорьевич напечатал в “Новом времени” восторженную заметку о тех, кто голосовал против обоих. Ему казалось, что эти 3% (т.е. около трех миллионов российских избирателей) — те самые твердые, смелые, чистые люди, на которых могут опереться надежды отечественной демократии. К сожалению, Юрий Григорьевич ошибался. У нас тогда были опросные данные с характеристиками различных групп избирателей, и получалось, что голосовавшие “против всех” — это либо аполитичные люди, либо сторонники национал-патриотов, Жириновского, от идеалов демократии весьма далекие. Мою реплику с такими замечаниями опубликовали в журнале. Как воспринял ее Юрий Григорьевич, я не знаю…