(Рец. на кн.: К. Натальин Наше положение: образ настоящего. М., 2000)
Д. Лунев, К. Натальин
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2001
Д. Лунев, К. Натальин
НЕЗАВИДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
НАШЕ ПОЛОЖЕНИЕ: Образ настоящего. — М.: Издательство гуманитарной литературы, 2000. — 304 с. — 3000 экз.
В книге 32 разножанровых текста, вызывающе (с учетом звучных заглавия и подзаголовка) лишенных предисловия: две филологические статьи и богословский труд А. Шмаиновой-Великановой; шесть недатированных стихотворений О. Седаковой; пять текстов устных выступлений О. Седаковой и В. Бибихина на различных международных ученых мероприятиях (1997-1999); шесть недатированных эссе/статей тех же авторов; три их опыта в жанре «литературных портретов» (от няни Седаковой до знаменитого проповедника-архимандрита); их же четыре рецензии (на М. Осовску, Вл. Маканина и папу римского); прочие жанры представлены каждый единственным образцом: «запоздалая хроника» О. Седаковой «Путешествие в Тарту и обратно», записка-«декларация» В. Бибихина к некоему «проекту Родосского университета»; А. Вустин поместил сокращенный текст своего интервью журналу «Музыкальная академия» (опубликовано в 1996 г., дано тремя годами ранее), С. Хорунжий — стилизованную под Джойса лаконичную реплику; А. Ахутин — «анкету» для Литмузея (она же — аналитическая записка, политическая публицистика и мемуарный фрагмент). Количественно доминируют О. Седакова с девятью своими текстами (не считая вольно перемежающихся с другими материалами стихов) и В. Бибихин — с одиннадцатью. Почти две трети текстов не датированы вовсе, прочие имеют пометы в диапазоне от 1976 г. до 2000 г.
Составители сознательно или бессознательно сделали все, чтобы запутать читателя и затруднить ему восприятие своего сборника, опустив традиционные элементы структуры книги. На титуле ее — название («Наше положение»), подзаголовок («Образ настоящего»), список участников, указание места и года выхода и издательства. На обороте — макет каталожной карточки с библиографическим описанием книги и аннотацией, а также знак копирайта — и все.
Но каков жанр издания (сборник новых литературных произведений? Публицистических статей? Научных работ? Дайджест уже опубликованного?), кто его составитель, кому оно адресовано — догадайтесь сами. Не сообщают нам и о том, что значительная часть вошедших в него текстов (может быть, все, мы специально не проверяли) печатается тут не впервые.
В статье А. Шмаиновой-Великановой «Поэзия как выход из богословского тупика: «Доктор Живаго» и его последствия» весьма убедителен анализ вероятных и скорее всего косвенных (через православное богослужение и богословско-философские трактаты Серебряного века; приводится пассаж из черновиков романа, словно бы Флоренским написанный) святоотеческих влияний на Пастернака. Правда, сколь ни нравился бы автору «Доктор Живаго» в качестве образца подлинного «искусства «после Освенцима»» (по формуле Т. Адорно), странно слышать, будто «о сталинских лагерях, чистках и расстрелах» Пастернак «сказал первый» (там же); не утруждая себя листанием библиографических справочников, назовем первыми подвернувшиеся «Неугасимую лампаду» Б. Ширяева (1950) и «Мнимые величины» Н. Нарокова (1952).
В другом и, казалось бы, более специальном исследовании этого автора «Образ первоначальной церкви в одах Соломона» уже можно найти характерный для «поэтики» всего сборника пассаж: самоощущение первых христиан, как оно реконструируется из этих апокрифических «Од», оказывается подозрительно (и явно не по воле автора) похожим на мировосприятие нынешних чтителей «преподобного Нилуса» (язвительный образ О. Седаковой): «слово «грех» там вовсе не встречается, враги у протагониста Од только внешние. Несколько раз упоминается дьявол, искуситель, дракон, но чаще — совсем безличные «они» — предатели, гонители, преследователи…» (с. 267).
Эпизодические выходы на проблемы «нашего положения» случаются и в эссе О. Седаковой: например, когда по поводу «пародийной схватки богемного «гения» и «обывателя»» говорится, что «такие фигуры, как «вожди» нашего столетия, прекрасно соединяют в себе два эти неприличия» (с. 66); или когда обсуждается сама возможность современного христианского искусства, отличного от «благочестивой археологии», «посильной имитации образцов», то резонное напоминание о том, что «видеть золотой век в прошлом, а за ним — череду последовательно деградирующих времен, вплоть до самого плохого «нашего времени» — совершенно естественно для языческого мифа, с его переживанием иссякающего начального импульса. Но что в этом от христианской мысли о времени и истории?» (с. 138), — относится, конечно, далеко не только к изящным искусствам.
Идеал «нового пути» О. Седакова видит в «опыте Бориса Пастернака, с его образами «сестры-жизни», мироздания-Магдалины, несомненно продолжающими интуицию Владимира Соловьева <…> в Пастернаке новое христианское искусство заговорило о другом: о Творении, об Исцелении <…> о Жизни» (с. 138-139); вслед за ней и А. Шмаинова-Великанова совершенно по-домашнему ставит рядом «эти два имени: Борис Пастернак и Ольга Седакова» в качестве мастеров «искусства прославления новых жертв» (с. 224; ср. образцы той же кружковой вполне тональности на с. 277, 290).
Среди других тем О. Седаковой — понятие «морализм искусства» в его связи с феноменом богемы, «постмодернистский образ человека», «поэзия и антропология», феномен литературного успеха (причем отказываясь «мирить два противоположных мнения об успехе» — «все стоящее в искусстве и в мысли должно непременно увенчаться прочным, широким и неоспоримым успехом» и «все стоящее непременно встречается обществом враждебно» (с. 141), О. Седакова действительно следует Лотману, не раз приводившему аналогичную пару — «он настоящий поэт, потому что он печатается» и «он настоящий поэт, потому что его не печатают»).
Самый сильный и стильный текст сборника — это седаковское «Путешествие в Тарту и обратно»: не то путевые записки о поездке на похороны Лотмана с сопутствующими буквально «пограничными ситуациями», не то собрание афоризмов и максим, которое можно долго цитировать. Вот ехидное замечание по поводу югославов, возводивших осенью 1993 г. российско-эстонскую границу: «Интересно, кто строит границу между частями их империи» (с. 28); вот характеристики «нового русского православия» в его массовом изводе: «…глаза нового благочестия, светлые и сладкие, как приворотное зелье <…> Радиоактивный елей, мертвая зона. Смирись, гордый человек. Ну, говорю, смирись! Это зелье покрепче комсомольского» (хотя много ли мы видели всерьез инфицированных «комсомольским зельем»? Лауреата «премии Ленинского комсомола за достижения в области науки и техники» Аверинцева, что ли?); «идите к своему преподобному Нилусу, идите, не забудьте свои шпаргалки «В помощь кающемуся». Напугался сам, напугай товарища» (с. 20, 21). «НЛО» — не место для обсуждения специальных богословских проблем, но к сведению интересующихся православно-католическим диалогом последних лет и современными модификациями «католического эроса» в русской культуре упомянем наличие в сборнике большого массива материалов по этой проблеме.
Местами «Путешествие…» выглядит, как памфлет. На похороны Лотмана ехала «элита гуманитарной культуры, к этому времени не опальная, а почтенная разными званиями и приглашенная во власть. Среди нас были депутаты и даже советник Президента!» (с. 11-12), легко узнаваемая «М.» (с. 23), «энергично» напутствовавшая арестованную за незаконный переход границы О. Седакову: «…не забудьте сказать, что вы уважаете законность. Что вы не правовые нигилисты. Это сейчас очень важно» (с. 24).
В тексте «Путешествия…» обнаруживается и пояснение к вынесенному на обложку изображению группы Лаокоона: для О. Седаковой (надо думать, для ее соавторов тоже) отечественная история последних полутора десятилетий приняла именно такую «ясную пластическую форму <…> С тем усложением, что и сам троянский жрец с сыновьями, и нездешние змеи <…> — это одно действующее лицо. Общество выпутывается из себя и себя душит. Общество хочет предостеречь себя от рокового дара данайцев — и хочет ни за что не узнать о его начинке» (с. 22). Умом и по своим исходным посылкам все авторы сборника — убежденные «западники» в той мере, в какой объективно принадлежит к последним всякий практикующий гуманитарий (не идеолог), что бы он о себе субъективно не думал. Сколь характерно, столь и неоспоримо сказанное О. Седаковой по поводу «университетской традиции», уходящей «в монастырскую твердь Европы, во всеобщую латинскую образованность, раскинутую, как шатер, над народными наречиями. Клирики, потом клерки, миряне, но не совсем: посторонние сословным, политическим, имущественным, национальным интересам. Служители свободных искусств, единого прекрасного жрецы. Этого в России не было: в России все, не только ученые и поэты, но и монахи-затворники, служили России. И вот что удивительно: страна, которой все ее жители так самозабвенно служат, отложив прочее на потом, находя в этом свое первое и священное призвание, должна была бы стать самой счастливой, самой ухоженной страной в мире! И что же: там, где философ занят истиной, а не Германией, или живописец — светотеневыми эффектами, а не Францией, и никто не клянется, что и себя, и дар свой, и деток <…> принесет в жертву Родине, там и страна получается покрепче и поопрятнее… Господа! друзья! Вы не заметили? что-то не так вышло у нас с этим служением…» (с. 16).
Но это «у благоразумного автора здесь бы и стояла точка». Все эти ложноклассические «тонкий холод, светлое безучастие» и т.п. (с. 8 и др.), вся эта «западническая» рациональность как идеал науки и политики плохо переносят столкновение с реальностью. При всем своем почтении к ним О. Седакова едет в Эстонию с недействительным загранпаспортом, «обнаружив тем самым, что в отношении правового сознания <…> не далеко ушла от чеховских мужиков» (с. 10), а тот факт, что на нее не завели уголовного дела (поскольку «Ваши намерения были добрыми — Вы хотели проститься с учителем»), комментирует так: «Рильке, видимо, ошибался: Россия не граничит с Богом, она уже за этой границей. «Твои слова, поступки судят люди, // Намеренья единый видит Бог». Мы там, где судят намерения. Причем уголовным судопроизводством» (с. 26). Mot недурное (и таких, повторим, в книге немало), но альтернативой штрафу, тогдашним размером точно совпавшему «с платой за постельное белье в поезде» (с. 27), были два года с конфискацией имущества. Тот случай, когда ради красного словца не жалеют не то что матери — самой себя.
Политологические трактаты и политические манифесты так не пишутся. Перед нами преимущественно тексты иной природы — не очередные «новые «Вехи»», а литературные произведения, которые в данном качестве и должны быть судимы.
В касающихся политологии и геополитики построениях В. Бибихина на соседних страницах могут находиться утверждения «Россия не нация. Это всемирно-историческая миссия, сплетенная с судьбой человечества. Жизнь всех нас и каждого человека в нашей стране наполняется сознанием смысла и тайного, не показного достоинства от интимного участия через посредство российского государства в судьбе мира» и «Учительница, заливающая бездумными словами о герое Ермаке тревогу, сгущающуюся над классом, отрывает этими своими словами трубки телефонных автоматов, бьет стекла на автобусных остановках и много хуже» (с. 75, 76). Расстояние между ними менее 50 строк, но по ходу чтения никакого смущения от противоречия не возникает, столь виртуозно автор владеет диалектикой. В контексте логических пируэтов эссе о «нищете философии» и философии языка «настоящим Розановым» оказывается автор не «листьев», а трактата «О понимании» (см. с. 50), и в процессе чтения с этим почти что соглашаешься.
Столь высокий уровень генерализации имеет, правда, свою оборотную сторону: нужно очень уж давно заглядывать в первоисточники, очень уж «отрешиться и воспарить», чтобы написать о Лотмане-«ребенке», в чьих «детских воспоминаниях» (с. 298) будто бы запечатлелся образ голых немецких мотоциклистов, несущихся на окопы Красной Армии. На деле как минимум дважды встречающееся у него (см.: Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 69; Лотмановский сборник. Т. 1. М., 1995. С. 22) воспоминание об этом зрелище, оказавшем «огромное психологическое воздействие» и ставшем поводом для теоретических обобщений, принадлежит, естественно, Лотману-фронтовику.
Из придирок более мелочных: Спасо-Преображенская пустынь при рижском Троице-Сергиевом женском монастыре (женская обитель в 10 километрах от Елгавы) именуется так отнюдь не по своей малости (ср. с. 227), а вполне официально и с самого своего основания в 1899 г.; «архимандрит» в случае с Таврионом (в миру Батозский Тихон Данилович, 1898-1978) — никоим образом не должность настоятеля обители, а иноческое звание ее духовника (каковым архимандрит Таврион был с 1969 г. до своей кончины), так что Николай Кузанский помянут тут составителем и переводчиком его сочинений всуе (см. с. 232); в архимандриты Таврион был поставлен в 1927 г., т.е. отнюдь не в «27 лет» (с. 241); оперная тетралогия Вагнера в русской традиции именуется «Кольцо Нибелунга» (а не «Нибелунгов», как на с. 275).
В целом по прочтении книги остается неясным, кто эти «мы», о положении которых тут идет речь. Судя по всему, составители имеют в виду всех россиян, но при этом оказывается, что «нас» чрезвычайно волнуют проблемы взаимоотношения римско-католической и православной церквей, «мы» за катехизацию, «чтобы человек пришел в Церковь» (с. 249), для «нас» «Доктор Живаго» — «охранная грамота всем, живущим в Церкви свободной» (с. 291), и т.д.
По ходу чтения становится очевидным, что «мы» — это очень узкая группа лиц с «либерально»-православным мировоззрением. И положение свое они проанализировать, понять не способны, все, что они могут, — это выразить его (собственно говоря, в подзаголовке так и сказано — «образ настоящего», а не «анализ», «понимание» и т.д.). Отсюда — стихи, включенные в книгу на равных правах с докладами и эссе.
При этом возникает впечатление, что «настоящее» из ее подзаголовка — не «современность», а то самое «de la prОsence» («живое присутствие бытия»), которого «студенты Сорбонны требовали в 1968 г. — от кого? чуть ли не от своего правительства» (с. 229). Или, проще выражаясь, «то самое», которое «как неуловимое то <…> и опознается» (с. 276). Вещь приятная, но образ ее воплотить трудно.
Резюмируем. Тот, кто ищет анализа нашего (российского) или нашего (гуманитариев) или «нашего» (православных либералов) положения, его в этой книге не найдет. Что бы ни представляло собой «Наше положение» — эссеистику, богословие, политическую публицистику, — это нечто «пифическое». В том смысле, в каком в самой книге сказано: «Что же до успеха безуспешного пифического искусства, то <…> и у него бывает читатель. Быть может, числом этот читатель соизмерим со своими авторами, быть может, таких тоже «четыре или пять»» (с. 146-147). Незавидное положение.