Б.М. Витенберг
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2001
Б.М. Витенберг
КТО ПРИДЕТ НА СМЕНУ «ФОРДУ»
Боханов А.Н. ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР III. — М.: Русское слово, 1998.
— 511 с. — 10000 экз.
Боханов А.Н. ИСТОРИЯ РОССИИ (ХIХ — НАЧАЛО ХХ ВЕКА): Учебник для 8-9 классов
/ Под общ. ред. А.Н. Сахарова. — М.: Русское слово, 1998. — 423 с. — 10000
экз.
СУДЬБЫ РОССИИ: Доклады и записки государственных деятелей императорам о проблемах экономического развития страны (Вторая половина ХIХ в.) / Подгот. к изд. Л.Е. Шепелев. — СПб.: Лики России, 1999. — 360 с. — Тираж не указан.
Дякин В.С. НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС ВО ВНУТРЕННЕЙ ПОЛИТИКЕ ЦАРИЗМА (ХIХ — НАЧАЛО ХХ ВВ.) / Подгот. к печ. И.В. Лукоянов. — СПб.: ЛИСС, 1998. — 1000 с. — Тираж не указан.
Петербуржцы, то есть на самом деле вчерашние ленинградцы, еще не вполне привыкшие к этому своему звучному наименованию, особенно те из них, путь которых на работу либо излюбленные маршруты прогулок пролегали по Миллионной улице, на протяжении 1990-х гг. не могли не заметить, как новые времена меняли привычный облик дворика Мраморного дворца. Увековеченный в десятках анекдотов «броневичок», стоявший как бы в роли часового при этом дворце (превращенном в советское время в музей вождя Октябрьской революции), после передачи здания Русскому музею сменил рекламный новехонький «Форд». Более наглядного выражения воплощения в жизнь почти вековой мечты прогрессивной советской интеллигенции о приобщении к завоеваниям западной цивилизации нельзя было и представить. Но срок рекламной аренды истёк. И место «Форда» волею дирекции музея и городских властей занял знаменитый памятник императору Александру III, воздвигнутый еще в 1909 г. на Знаменской площади по проекту Паоло Трубецкого. После Октября памятник был убран со Знаменской, переименованной в площадь Восстания, и долгие десятилетия провел в «полуспрятанном» состоянии — во внутреннем дворике Русского музея: через окна, в него выходящие, посетители могли любоваться одним из самых знаменитых произведений российской монументальной скульптуры.
Конечно, почти волшебные перемены дворика Мраморного дворца отмечались и даже, помнится, обсуждались прессой Северной Пальмиры. Но лишь теперь, когда прошел по экранам страны предваренный небывалой по размаху рекламной кампанией «Сибирский цирюльник» Никиты Михалкова, становится понятным, что перемены эти носили в некотором смысле характер символический.
Бесспорно, что центральный момент фильма (для которого, может быть, она и была задумана) — торжественное явление в московском Кремле императора Александра III.
Оставим в стороне внешнее несходство режиссера, сыгравшего роль самодержца, с августейшим прототипом (достаточно взглянуть на многократно воспроизведенные в последние годы фотографии Александра III 1880-х гг., чтобы в этом убедиться). Дело вовсе не в исторической точности картины, а в тех тенденциях российского общественного сознания конца 1990-х гг., которые она так ярко и талантливо выразила.
Появление императора в «Сибирском цирюльнике» — нечто значительно большее, чем просто сцена фильма. Это — воплощение мифа об Александре III, медленно вызревавшего на протяжении 1990-х гг. и ныне претендующего на заметное место в общественном сознании, прежде всего в сознании так называемого «правящего класса».
Миф этот представляет для нас первостепенный интерес прежде всего не своим общим социокультурным смыслом, хотя и последний, разумеется, немаловажен. Так, тот факт, что этот сравнительно новый миф возник вокруг личности одного из носителей высшей власти, вполне укладывается в российскую традицию. А.С. Ахиезер, создавший оригинальную систему «социокультурной динамики» российского общества, констатирует, что «в России <…> попытка вывести царскую власть из Божественной воли, первого лица из воли народа не могла искоренить явные тотемические основания высшей власти вплоть до современности <…>». Тотемическое же мышление в свою очередь, по Ахиезеру, «позволяет рассматривать социальную реальность как результат воли тотема-вождя, результат действий антитотема-бюрократии, историю как результат козней оборотней-заговорщиков» 1.
Нас здесь интересует в первую очередь реальное политическое содержание этого на наших глазах возникшего мифа об Александре III. Расшифровать же его по «Сибирскому цирюльнику», проникнутому эстетикой «военно-строевого монархизма» (в отличие от монархизма «садово-паркового», свойственного, по очень точному и тонкому определению Д.С. Лихачева, поэтам круга Гумилева и Ахматовой), крайне затруднительно.
Попытаемся сделать это по внесшим, вне всякого сомнения, свой вклад в созидание этого мифа книгам А.Н. Боханова, увидевшим свет незадолго до фильма Никиты Михалкова.
Сотрудник академического института, начинавший свою научную карьеру в 1970-е гг. и опубликовавший ряд серьезных, основанных на значительном фактическом материале исследований по российской истории рубежа ХIХ-ХХ вв. 2, Боханов с конца 1980-х гг. активно занимается относящимися к истории императорского дома этого периода сюжетами, до той поры по понятным причинам слабо изученными в отечественной историографии. Вряд ли стоит напоминать, что на рубеже 1980-1990-х гг. история династии Романовых, биографии членов императорской фамилии, описания придворной жизни и сопутствующих ей придворных интриг оказались на одном из первых мест в круге интересов массового читателя и, соответственно, в планах издательств, которым обещали и, стоит констатировать, обеспечивали (и продолжают обеспечивать по сей день) коммерческий успех. Естественно, что вслед за читателями и издателями к этим темам потянулись и авторы, в том числе историки-професионалы.
Начало деятельности Боханова на этом поприще было вполне профессиональным и даже многообещающим: совместно с Д.И. Измаил-Заде он издал ценный том, содержащий, в частности, в большинстве своем впервые опубликованные письма Николая II и членов императорской фамилии 3. Достаточно профессиональной была и его работа «Сумерки монархии» — рассчитанная на широкого читателя монография о судьбе императорской четы 4.
Однако работы А.Н. Боханова конца 1990-х гг. относятся уже к иному жанру 5. Он отказывается от научного аппарата, резко меняет авторский стиль: в нем отныне сознательно используются штампы официальной фразеологии «Правительственного вестника» и верноподданнической публицистики правоконсервативного толка начала ХХ в. (заметим, что и те, и другие уже с конца 1980-х гг. активно использовались многочисленными изданиями национал-патриотического направления, у которых были затем усвоены и печатью ортодоксально-коммунистической).
В своей книге об Александре III Боханов претендует на роль продолжателя существовавшей в русской исторической науке «школы жизнеописаний венценосных фигур», «представители которой барон М.А. Корф, Н.К. Шильдер, В.А. Бильбасов, С.С. Татищев создали документированные, фундаментальные труды о жизни и делах монархов» (с. 8). Следует констатировать, что, верно отмечая сильную сторону перечисленных Бохановым представителей официальной историографии — широкое использование документов, большинство из которых впервые таким образом становились достоянием науки, он сам вовсе не следует в этом отношении их примеру. Отсутствие научного аппарата не позволяет определить количество использованных неопубликованных источников, но, кажется, мы не ошибемся, если заключим, что, во-первых, их число невелико, а во-вторых, без точной ссылки на такие источники их никак нельзя считать введенными в научный оборот. Кроме того, Боханов полностью игнорирует существующую историографию эпохи Александра III, прежде всего отечественные исследования 1960-1980-х гг., по-видимому, из-за того, что взгляды их авторов на эту эпоху кардинальным образом расходятся с его собственными. Единственный случай, когда Боханов вступает в «полемику» (если это слово вообще применимо в данном случае), как будто призван подтвердить это правило: в сочинении «непристойных небылиц» о герое книги обвинен не кто-нибудь, а «известный советский профессор П.А. Зайончковский, исступленно, как личного врага, ненавидевший Александра III и несколько десятилетий в своих статьях и книгах с упоением тиражировавший слухи и сплетни о нем» (с. 322). Этот бездоказательный упрек адресован классику российской исторической науки, оставившему после себя целую научную школу, оказавшему огромное влияние на западных исследователей истории России, подготовившему образцовые издания дневников П.А. Валуева, Д.А. Милютина, А.А. Половцова. Не вина, а беда российского читателя, что это ценнейшие исторические источники, как и давно ставшие библиографической редкостью монографии самого П.А. Зайончковского, не переизданы и в результате многим недоступны. Это тем более удивительно, что во всех работах Зайончковского, изданных в годы жесткого политического контроля и цензурного гнета, нет ни малейшего следа обычной для тех времен конъюнктуры: доживи Петр Андреевич до наших дней, ему не пришлось бы ничего менять.
Все это заставляет сделать вывод, что книгу Боханова никак нельзя отнести к сфере истории как научной дисциплины. Впрочем, это прямо признает и сам автор книги, формулирующий в предисловии свои задачи следующим образом: «Главная цель: создать жизнеописание русского царя Александра III, очертить его земной путь, показать его мысли, чувства, представления, прояснить его отношение к Богу, к людям, к миру, к монаршему долгу и России» (с. 11).
Для характеристики же воззрений Боханова на эпоху Александра III удобней воспользоваться, однако, не этой его книгой, а изданным им одновременно школьным учебником — здесь взгляды автора по крайней мере более или менее «переведены» им самим с псевдонародного официозного языка, способного лишь затемнить смысл авторского текста, на почти нормальный современный литературный, с некоторыми стилистическими особенностями, необходимыми, по мнению автора, для лучшего восприятия текста подростком. Некоторые же цитаты из книги «Император Александр III» мы будем привлекать в качестве красочных иллюстраций.
Согласно Боханову, главная заслуга Александра III состояла в том, что он «сумел побороть смуту, растерянность и неопределенность последних лет царствования его отца», «укрепил монархическую власть, несколько поколебленную в эпоху реформ Александра II» (Боханов А.Н. История России… С. 295, 245). Заметим, кстати, что термин «смута» автор учебника, вслед за некоторыми своими дореволюционными предшественниками, применяет частенько — и к народникам, как в данном случае, и к декабристам (недаром один из параграфов учебника поименован «Последствия декабрьской смуты»).
Но опасность для государства исходит не только от смутьянов-революционеров. Поскольку уже в преамбуле учебника постулируется его главная идея — необходимым условием благополучия российского государства является все та же «сильная монархическая власть», то не меньшую опасность для российского государства представляли и поползновения ввести конституцию (Там же. С. 10).
Так, во времена Александра I М.М. Сперанский «наивно полагал», что в России возможно построить «правовое государство» по западному образцу, оставляя при этом без внимания «те недостатки, несуразности и жестокости», «которыми была богата политическая история западноевропейских стран, где якобы уже существовал «правовой строй»» (Там же. С. 27). И в эпоху Царя-Освободителя многие сановники «были слишком «вертлявы», пропитаны этим либеральным духом, модными конституционными настроениями и вместо того, чтобы искренне, честно и самоотверженно делать порученное государем дело, все время спорили, ставили под сомнение волю монарха!» (Боханов А.Н. Император Александр III. С. 259) — тут и не захочешь, а вспомянешь вновь ахиезеровскую «бюрократию-антитотем»!
С приходом же к власти Александра III угроза конституции миновала. Тут Бохановым сказано немало добрых слов по адресу К.П. Победоносцева, который, не в пример либералам, знал, что на самом деле нужно народу: «Народу требуется сильная, честная власть, ему нужны по-настоящему верующие люди на всех постах государственного управления; ему требуются грамотные, образованные священники, умеющие объяснять сложные события, наставить на путь праведный, отвратить от различных греховных соблазнов» (Боханов А.Н. История России… С. 239-240) 6.
Итак, характеризуя эпоху Александра III, Боханов в первую очередь подчеркивает свойственную ей сильную монархическую власть, воплощенную в личности ее носителя. Тот же мотив прежде всего декларируется и «Сибирским цирюльником», где император — прежде всего верховный военный вождь государства, к которому устремлены все помыслы с энтузиазмом марширующих юнкеров.
Но у Боханова речь идет не просто о сильной монархической власти — она была в России почти всегда, но о такой, которая преодолела западное искушение либерализма и конституционализма, ту самую «великую ложь нашего времени», разоблачению которой столько прочувствованно-патетических слов посвятил Победоносцев.
Второй момент, который для Боханова является определяющим в оценке эпохи Александра III, связан с судьбой политических преобразований его предшественника. В учебнике она подается следующим образом: при Александре III «курс предыдущего царствования подвергся корректировке и центр государственной политики переместился из плоскости политического реформирования в область экономических преобразований» (Боханов А.Н. История России… С. 12).
Так, мягко и умело, обходится вопрос о переходе правительства Александра III к тому внутриполитическому курсу, за которым в историографии советского времени прочно закрепилось наименование реакционного, а за самой эпохой — периода политической реакции. Напомним, что этот курс, который детально исследован в работах С.Н. Валка и П.А. Зайончковского, характеризовался наступлением на либеральную печать, ликвидацией университетской автономии, переходом от имперской, относительно умеренной национальной политики к политике демонстративных национальных, национально-культурных и вероисповедных ограничений национальных и религиозных меньшинств, проведением т.н. контрреформ, т.е. пересмотром или ограничением некоторых реформ Александра II (введение в сельской местности института земских начальников с одновременной ликвидацией в уездах мирового суда, пересмотр в ограничительном смысле законодательства о земском и городском самоуправлении с целью усиления правительственного контроля за их деятельностью и значительного сокращения численности избирателей) 7.
Надо заметить, что Валк, Зайончковский и многие другие исследователи смогли издать свои работы 1960-1970-х гг., воспользовавшись некоторым ослаблением партийного и цензурного контроля в тот период, а кроме того, использовав и формальное совпадение своих взглядов и основных оценок эпохи Александра III как реакционной соответствующим оценкам В.И. Ленина. При этом они фактически продолжали традиции леволиберальной российской историографии начала ХХ в. 8 И не только ее — и у главы петербургской исторической школы С.Ф. Платонова, придерживавшегося куда более умеренных взглядов, можно прочитать о том, что пересмотр либеральных реформ 1860-х гг. придал «всей деятельности Александра III строго охранительный и реакционный характер» 9. Заметим кстати, что и само определение политики Александра III как реакционной вовсе не принадлежит злокозненным либералам-западникам: термин «реакционная внутренняя политика 80-х годов» использовал еще в 1891 г. не кто иной, как ведущий российский идеолог антизападничества Константин Леонтьев. Другое дело, что для Леонтьева эта характеристика имела положительное значение, причем «реакция», как противовес западничеству политики предшествовавшего царствования, к восторгу Леонтьева зашла намного дальше того, о чем он сам мог и мечтать 10.
В конце 1970-1980-х гг. в отечественных исследованиях действительно больше внимания уделялось экономическому курсу в эпоху Александра III, чем его внутренней политике. Но это в определенной степени было следствием того, что многие сюжеты, связанные с нею, как, например, политика цензурных запретов, государственного антисемитизма, преследований на религиозной почве и др., находились тогда под полным запретом, ибо вызывали прямые аллюзии с политикой советской власти, весьма схожей по своей идеологии и методам. С другой стороны, заманчивой представлялась попытка на примере России конца ХIХ в. теоретически обосновать возможность и для вступившего в эпоху «реального социализма» (т.е. на самом деле политического и экономического застоя) СССР дальнейшего развития как развития преимущественно промышленного и экономического, при консервации политических и социальных институтов. Но, как известно, в обоих случаях такая перспектива оказалась иллюзорной 11.
О сложнейшем противостоянии старого и нового политического курсов на рубеже 1870-1880-х гг. Боханов в своем учебнике ничего не сообщает, вовсе не упоминает он и о контрреформах. В биографической же книге он постулирует, что противопоставление Второго и Третьего Александров — легенда. Сообщая, что уже к концу марта 1881 г. новый император пришел к заключению, что «никаких новаций в настоящий момент вводить нельзя», автор утверждает: «Александр III продолжил дело отца. Он никуда не собирался поворачивать <…> Конечно, никакого «курса контрреформ» он не инициировал» (Боханов А.Н. Император Александр III. С. 280, 291). Последнее, заметим, безоговорочно опровергается фактическим материалом. Так, Александр III энергично добивался ускоренного принятия закона о земских начальниках, утвержденного им 12 июля 1889 г., по его личному настоянию департаменты Государственного совета были вынуждены отказаться от своего предложения предоставить евреям, проживавшим вне черты оседлости, право участвовать в городском общественном управлении 12.
Итак, вторая положительная черта царствования Александра III, на взгляд Боханова, — отказ от продолжения политических реформ западнического толка и исправление «либеральных перегибов» предшественника в сочетании с проведением экономических реформ.
Но есть и еще одна сторона внутренней политики героя Боханова, о которой он счел за благо в учебнике просто не упоминать. Это, разумеется, ограничительная национальная и вероисповедная политика Александра III, которая всегда и в западной, и в отечественной историографии рассматривалась как характерная черта его режима. Напротив, в учебнике утверждается, что «в России не было дискриминации (различия) по национальному или расовому признаку». При этом Боханов признает, правда, что «ограничения для различных общественных групп в России существовали», но от детализации отказывается, сообщая лишь, что они определялись сословным статусом и вероисповеданием, а во избежание возможных недоуменных вопросов со стороны школьников уведомляет: «…правовые ограничения для малоимущего населения, женщин и этнических меньшинств имелись в то время во всех странах» (Боханов А.Н. История России… С. 8). Итак, школьник, изучающий историю России по Боханову, ничего конкретного по этому вопросу не узнаёт и остается в уверенности, что и на Западе со свободой совести и правами национальных и религиозных меньшинств было в ХIХ в. ничуть не лучше.
Но в книге автор куда как откровеннее. Признавая «русификаторский» характер национальной политики Александра III, Боханов так раскрывает ее суть: «…обеспечить приоритеты русскому (православному) элементу, добиться того, чтобы русские и русское стало в империи первым и главным» (Боханов А.Н. Император Александр III. С. 436-437).
Тут же делает Боханов и другое признание: «Царь являлся русским националистом». В этом автор, кстати говоря, видит лишь позитивное содержание: национализм-де — не шовинизм, до геноцида армян, Холокоста и депортации народов, к которым пришли в ХХ в., было еще далеко. Тем более далеко было до того понимания сути этого самого русского имперского национализма как феномена русской и советской истории, которое, на наш взгляд, наиболее глубоко и точно сформулировал в 1988 г. Андрей Синявский 13. Понимания, которое «перестроечная» интеллигенция, судя по многочисленным социологическим опросам последнего времени, так и не смогла донести до большинства населения новой России…
По Боханову, надо же было наводить порядок в многонациональной империи, вот и проводилась «довольно жесткая национальная политика, которую обычно обозначают девизом «Россия для русских»». В частности, «мириться с дискриминацией русских в своем доме — России — царь не мог и не хотел». О чем тут речь? Оказывается, о прибалтийских губерниях. Признает Боханов и усиление при Александре III касающихся еврейского населения ограничений — здесь он, в отличие от учебника, не стесняется термина «черта оседлости» (Боханов А.Н. Император Александр III. С. 436-437, 440-443). А вот административные ограничения украинской культуры и языка Боханов даже не считает достойными упоминания — ведь девиз «Россия для русских» и на украинцев, официально числящихся русскими, распространяется, так стоит ли останавливаться на таких мелочах, как судьба украинского языка?..
Итак, сильная государственная власть, персонифицированная в лице ее носителя. Отказ от продолжения политических реформ западнического толка предшественника и их частичный пересмотр в сочетании с активной экономической политикой, при всемерном поощрении собственного производителя. «Россия для русских» и приоритет в стране православию как ведущей конфессии.
Таковы главные приметы эпохи Александра III по Боханову, вполне соответствующие в основном исторической истине. Ничего нового ни для либеральной, ни для монархическо-охранительной традиций отечественной историографии этих эпох здесь нет. Мифическими являются прежде всего представления об исторической предопределенности перехода к политике реакции, отказа от политических и социальных реформ, об общих позитивных последствиях эпохи Александра III для России.
А о ней, этой эпохе, очень многое — не в деталях, конечно, а по сути — напоминает в реалиях нового политического режима, который устанавливается в России на наших глазах. В этом смысле нельзя не воздать должного удивительной (и не раз им уже явленной) проницательности Никиты Михалкова, уловившего веяния времени еще до того момента, когда они волшебным для непосвященных в тайны высших государственных сфер образом материализовались в лице нового президента и в его политике. (Сказалось это и в упоминавшейся уже нами «военно-строевой» эстетике фильма, которая не очень сочетается с обликом Царя-Миротворца, вообще-то не очень жаловавшего военное дело, зато воинственным настроениям дня сегодняшнего вполне соответствует.)
В самом деле, не напрашивается ли само собой сравнение «сильной государственной власти» Александра III с успешно выстраиваемой ныне «сильной властной вертикалью»? Принципиального правительственного антизападничества 1880-х гг. с таковыми же настроениями в российской власти (надо заметить, и в большей части общества) рубежа ХХ-ХХI вв.? Упований на экономические реформы в отрыве от политических в ту и эту эпохи? Правительственных идеологических клише обеих этих эпох?
Тем важнее продолжить изучение эпохи Александра III, в общем-то прерванное в начале 1970-х гг. Нуждаются в дальнейшем исследовании и ее долгосрочные воздействия на последующее развитие России.
В этом смысле как нельзя более своевременным представляется выход в свет сборника документов «Судьбы России». Подготовивший это издание известный петербургский историк Л.Е. Шепелев включил в него ряд докладов и записок государственных деятелей империи (в их числе П.А. Валуев, М.Х. Рейтерн, Н.Х. Бунге, И.А. Вышнеградский, С.Ю. Витте), касающихся различных аспектов правительственной экономической политики второй половины ХIХ в. В подавляющем большинстве своем все эти документы уже публиковались (некоторые из них были опубликованы ранее именно Л.Е. Шепелевым), однако собранные воедино, они дают чрезвычайно красочную и поучительную картину различных мнений в российских верхах по проблемам экономического развития страны, многие из которых оказываются и сегодня на удивление злободневными.
В частности, многие из этих документов свидетельствуют, что общий внутриполитический курс, избранный Александром III и в основном продолженный его преемником в первое десятилетие своего царствования, зачастую негативно сказывался на развитии производительных сил страны, замедлял движение капиталов и чинил препятствия их притоку в Россию. Так, будущий первый российский премьер С.Ю. Витте в своем представлении 1893 г. в Государственный совет (формально всего лишь обосновании расширения штатов подведомственного ему как министру финансов Департамента торговли и мануфактур, а фактически долгосрочной программе отечественной торгово-промышленной политики) вынужден был даже посвятить особый его раздел «той огромной работе, которая лежит на Департаменте по отношении к рассмотрению прав евреев на производство торговли и промыслов». Департаменту, как сообщает далее Витте к сведению членов Государственного совета, приходится массу времени и сил тратить на переписку и по вопросам, связанным с предоставлением «иностранным евреям» права «временного пребывания в империи» «с торгово-промышленною целью и по особым уважениям», и, в особености, «о евреях — русских подданных». Многочисленные ограничения последних в правах, по словам Витте, крайне отягощали деятельность не только подведомственного ему департамента, но и высших государственных учреждений империи, в том числе и самого Государственного совета: «…так как ходатайства евреев о праве их жительства, как народа исключительно торгового и отчасти промышленного, непременно обусловливаются правами их на производство торговли и промыслов и припиской к купечеству, то все эти ходатайства направляются к разрешению по Департаменту торговли и мануфактур, причем, при упорном стремлении евреев к намеченной цели, весьма часто восходят на рассмотрение Правительствующего Сената и даже Государственного совета, решение коих, давая повод к новым выводам и разнообразным толкованиям, еще более усложняют деятельность Департамента по этому предмету, отягчаемую тем, что постановления о евреях разбросаны по всем томам Свода законов» (с. 326, 327).
А спустя семь лет, в предназначенном уже непосредственно императору Николаю II докладе 1900 г. «О положении нашей промышленности» Витте вынужден был констатировать, что в России сохраняются многочисленные препятствия свободному предпринимательству: «…к сожалению, на практике учреждение русских акционерных обществ, с участием иностранных и еврейских капиталов, а также открытие действий в России иностранных компаний встречают весьма значительные затруднения в виду существования множества ограничительных узаконений как относительно владения землей иностранцами (в 21 губернии западной полосы, южной и западной частях Кавказа, Туркестане, степных областях, Приамурском крае) и евреями (в 15 губерниях черты оседлости, Донской области, в Кавказском крае, Туркестане, степных областях, в Сибири), так и относительно права занятия означенных лиц разными промыслами (горным, нефтяным, золотым и др.) <…> Что же касается иностранных компаний, то, — продолжает Витте, — таковые вовсе не допускаются к действиям в местности, где иностранцам воспрещено приобретение недвижимости, хотя бы содействие иностранного капитала развитию там той или другой отрасли промышленности и представлялось совершенно желательным <…>» (с. 355-357).
Такова была плата, которую империя была вынуждена и на рубеже ХХ столетия приносить в жертву продолжению курса 80-х гг., находившегося, как мы видим, в противоречии с интересами капиталистического развития страны.
Среди опубликованных в «Судьбах России» документов и так называемые «Загробные заметки» Н.Х. Бунге — политическое завещание видного ученого и государственного деятеля, занимавшего посты министра финансов, а затем председателя Комитета министров, по распоряжению Николая II отпечатанное тиражом около 50 экземпляров, розданных для ознакомления ряду высших должностных лиц империи. Собственно говоря, это второй ставший доступным широкому читателю вариант политического завещания Бунге — другой, сохранившийся в писарской копии в Государственном архиве Российской Федерации, уже был опубликован в 1995 г. московским историком В.Л. Степановым 14.
Записка Бунге принадлежит, бесспорно, к числу интереснейших документов своей эпохи. В отличие от авторов других докладов и записок, опубликованных в сборнике, Бунге вопросами экономики отнюдь не ограничивается, касаясь почти всех сторон государственного управления и народного хозяйства. Проницательность Бунге, глубина понимания им проблем, объективно накопившихся в империи к концу ХIХ столетия 15, сказались в том, что значительную часть записки он посвятил национальному и вероисповедному вопросам. При всем либерализме своих взглядов (из-за чего он был постоянной мишенью правой печати) Бунге вполне разделял, однако, основы националистического курса Александра III, хотя осуждал излишнюю суровость в его проведении, отмечая при этом, что, в духе российских традиций, иногда «продажность полиции смягчала суровость исполнителей законов». Но вот, например, его рекомендации в отношении «избыточного» польского населения империи: «Остается покровительствовать выселению избытка населения на Запад в возможно широких размерах, не смущаясь соображениями, хорошо ли будет переселенцам на новых местах. Не должно забывать, что переселение соединено очень часто с жертвами и лишениями и что было бы неразумно обнаруживать большее сочувствие к переселенцам-полякам, направляющимся в Америку, чем к русским, направляющимся в Сибирь» (с. 207, 220). Если такие меры предлагали либералы, то чего было ждать от примитивных русификаторов вроде Н.И. Бобрикова в Финляндии или Г.А. Скалона в Варшаве? Совместными усилиями государственно мыслящие либералы и консерваторы загоняли национальную и вероисповедную политику империи в такой тупик, найти выход из которого в начале ХХ века для власти уже оказалось невозможным.
Но можно ли было вообще найти выход из этого тупика для столь многонациональной империи, как российская, с ее территориальным разнообразием, различием культур, конфессий, традиций населяющих ее этносов? К исследованию этого сложнейшего вопроса приступил в конце 1980-х гг. крупнейший отечественный историк В.С. Дякин. Один из лучших знатоков реалий дореволюционного прошлого России, автор фундаментальных монографий по политической и экономической истории третьеиюньской монархии, он изучил массу архивных документов, относящихся к истории национальной и вероисповедной политики империи. К несчастью, В.С. Дякину не суждено было довести свое исследование до конца: в 1994 г. он скоропостижно скончался 16. А в 1998 г. увидела свет его последняя книга, подготовленная вдовой историка В.Г. Савельевой и его учеником И.В. Лукояновым, в состав которой вошли обобщающая статья В.С. Дякина о национальной политике 17, а главное — его ценные подготовительные тетради к монографии на эту тему. Тетради эти, по удачному определению готовившего их к печати И.В. Лукоянова, представляют собой «аналитические конспекты архивных материалов» (c. 11).
Действительно, записи В.С. Дякина, как правило резюмировавшего содержание просматриваемых документов, — сами по себе определенный итог исследования, за ними просматривается знание и политической, и общественной атмосферы времени, обстановки, в которой эти документы появлялись. Кроме того, читатель найдет здесь массу доселе совершенно неизвестных сведений, почерпнутых из документов высших и центральных государственных установлений, поскольку в подавляющем большинстве своем эти документы до революции не подлежали оглашению, а в советское время были закрыты для использования по политическим соображениям.
Находим мы в этой книге и наиболее общие выводы, сделанные В.С. Дякиным (по крайней мере в их предварительном виде) 18.
«Образование и последующее падение многонациональных империй» В.С. Дякин рассматривает как «закономерный результат исторического процесса». В полной мере он относит это и к Российской империи, которая, как напоминает автор в связи с распадом СССР в 1991 г., «уже развалилась после 1917 г. и была вновь собрана большевиками насильственным путем, отчего повторный крах стал особенно мучительным» (c. 13).
Размышляя об особенностях становления Российского государства, Дякин приходит к парадоксальному выводу, что «создание огромной евразийской империи» «несомненно отрицательно повлияло на судьбу русского народа». И проводит мысленный эксперимент: «Если представить себе чисто умозрительную, в реальности не существовавшую возможность сохранения и независимых государств волжских татар, и независимого Московского государства с относительно стабильной и мирной границей между ними, то последнее осталось бы более или менее мононациональным и свободным от этнических противоречий, а энергия русского народа была бы употреблена не на экстенсивную колонизацию огромных, резко отличающихся по своим условиям от среднерусской равнины, пространств, а на интенсивное освоение собственных земель. В этом случае и экономическое, и, следовательно, социальное и политическое развитие русского государства шло бы более быстрыми темпами, а вероятность избежать революции масштаба 1917 г. была бы большей. Иными словами, — заключает Дякин этот свой ряд парадоксов, — падение Казани можно с полным правом считать трагедией не только татарского, но и русского народа» (c. 14).
Конкретный же анализ национальной политики Дякин сочетает с анализом «русской государственной идеи» (заметим, окончательное оформление получившей в государственной идеологии и практике 1880-х гг.). Идея же эта, как определяет Дякин ее реальное содержание в отношении народов империи, «отказывала крупным народам России в праве не только на административную автономию, но и на развитие культуры, а малым — в самом праве на существование, подразумевая постепенную ассимиляцию их русским народом» (c. 15).
Прослеживая различные этапы правительственной национальной политики, Дякин отмечает, что уже Александр II, в противоположность общему духу своих реформ, придерживался «ограничительного направления», хотя и не без колебаний (была несколько расширена автономия Финляндии и снят ряд законодательных ограничений, касающихся евреев). Правление же Александра III «ознаменовалось усилением националистических тенденций во внутренней политике. Эти тенденции вытекали из общей идеологии царствования и психологического настроя самого царя» (c. 25-27).
В целом анализ национальной политики дореволюционной России в сочетании с малоутешительным опытом других многонациональных империй, также уже исчезнувших с политической карты мира, приводит В.С. Дякина к выводу, что перед нами — одна из вечных проблем, в принципе не имеющих решения.
В самом деле, отмечает Дякин, любой крупный этнос «стремится к своему территориально-государственному оформлению» и неизбежно проходит в своем развитии путь от требований свободы культурного развития «к лозунгу территориальной автономии», а затем и независимости. Поэтому в России даже самые скромные «проявления национального самосознания» действительно «потенциально угрожали сохранению империи».
А дальше был поистине заколдованный круг: «…грубые приемы подавления национальных движений давали только обратный результат, способствуя радикализации таких движений и оттеснению их умеренных лидеров. Это в свою очередь служило новым толчком для усиления репрессивных действий властей» (c. 60-61).
В итоге не только российский, но и мировой опыт приводит В.С. Дякина к заключению: «По-видимому, не существует политики, которая могла бы предотвратить развал империи. Может быть найдена только политика, которая амортизирует такой развал и делает его менее болезненным» (с. 61).
Приведенные предварительные выводы В.С. Дякина никак нельзя считать окончательными: не зря его статья, в которой они формулируются, была снабжена подзаголовком «К постановке проблемы» (с. 13). Несомненно, что по мере разработки и дальнейшего осмысления огромного архивного материала, других источников по исследуемой теме В.С. Дякин эти свои выводы непременно уточнил бы и дополнил.
Но и без этого последняя книга В.С. Дякина оказывается значительным вкладом в преодоление исторических мифов, связанных с таким сложнейшим и еще недостаточно изученным феноменом мировой истории, как Российская империя.
Именно на такие мифы опирается массовое имперское сознание, до сих пор присущее значительной части населения России. Находит эта мифология свое отражение и в политике российских верхов. И до той поры, пока подобные мифы не будут развеяны, внутренняя и внешняя политика страны будут определяться не социальными реалиями, не интересами народов России, а идеологическими стереотипами.