Кирилл Постоутенко
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2001
Александр Жолковский
Телега на «славистику»
…И в полночь с Красной площади гудочки…
На «Банных чтениях» мне приходилось слышать острополемические выступления с места Александра Иванова (далее — А.И.), неизменно усугублявшие мой комплекс философской неполноценности. После ознакомления с его материалом в «Логосе» (2000. № 4) немного полегчало. С вызовом, подразумевающим дерзкую новизну, А.И. говорит много бывшего верным лет десять назад. К этому дискурсу и стоящему за ним «субъекту» интересно присмотреться, чтобы попытаться понять, кто и зачем это говорит.
В своем высокомерном монологе о «славистике» (слегка замаскированном под диалог) А.И. акцентирует, среди прочего, разницу между «знанием» и «мыслью», «артефактом» и «исполнением»: «Обсуждаем феномен Гаспарова… [Б]ыло бы… странно предъявлять Гаспарову упреки в том, что он чего-то не знает. Проблема… скорее в том, что… эти люди не могут понять, что существует трещина между стратегией знания и стратегией мысли…. [М]ысль существует только в момент своего исполнения. Если человек говорит: «Да, я это знаю»… его мысль в данном случае приближается к нулю. А вот исполнить свое мысленное несогласие с какой-то мыслью другого… вся эта группа… часто оказывается не в состоянии… «; «К субъекту здесь относятся… с высочайшим подозрением. Вот к артефактам субъекта, к тому, что можно превратить в материальное выражение… отношение вполне научное и позитивное».
В дальнейшем, однако, А.И. оказывается вынужден — под давлением аргументации В. Руднева — расшаркаться перед «этими людьми»: «Я с огромным уважением отношусь к коллегам, к их работе, их эрудиции… Гаспаров — вообще замечательный ученый…»
Позволяю себе эти длинные выдержки, потому что они ценны втройне. Прежде всего тем, что обнаруживают неотрефлектированные философом противоречия. Ну, какое может быть «огромное уважение» к «замечательному ученому», когда тот элементарно «не может понять», что к чему, и его «мысль равна нулю»?! («Вы знаете, Шура, как я уважаю Остапа Ибрагимовича, но, откровенно говоря, Бендер — осел!»)
Легче всего было бы обвинить А.И. в лицемерии, чисто, впрочем, дипломатическом, но боюсь, что А.И. сам плохо понимает различие между знанием, исполнением и мыслью. Невольное почтение к эрудиции академика с лихвой компенсируется у него сознанием превосходства над неспособностью устрашающей родительской фигуры мыслить. Основывается эта популярная оппозиция — «знает много» / «не умеет ничего» — на незнакомстве лиц, не работающих непосредственно в науке, с, как бы это выразиться попроще, стратегиями инвестигативных практик. Представлять себе «феномен Гаспарова» в виде гелертерского «тупо-позитивного наращивания знаний» — пошлость, понятная у интервьюера с улицы (или из журнала «Медведь»), но тревожно симптоматичная у философа, претендующего на руководство наукой.
Гаспаров вызывает зависть коллег (как согласных, так и расходящихся с ним по существу) свежестью научной мысли — в разработке истории русского стиха, теории семантических ореолов, проблемы взаимодействия синтаксиса и метра, не говоря уже о вылазках в деконструкцию Бахтина, теорию и практику перевода и т.д. Второй отличительной особенностью его исследовательского почерка является мало ценимое за пределами научного круга тщательное фактическое подтверждение гипотез — образцовое исполнение обязанностей, накладываемых научной смелостью.
Это, конечно, не то исполнение, о котором говорит А.И. Исполнение по-гаспаровски состоит в производстве нелюбимого диалектиками эргона, результата, артефакта; исполнение по-ивановски ближе к перформансу. Во всяком случае, именно такое впечатление (интеллектуально разочаровывающее, но психотерапевтически благотворное) складывается при дистантном (дифферантном) знакомстве с печатным изложением мыслей А.И., исполненных в свое время устно (под знаком presence).
Каталог обнаруживающихся на каждом шагу противоречий и ляпов интересен и сам по себе, но еще больше — ввиду прочитывающегося за ними сюжета. Выберу несколько.
По разным поводам А.И. то и дело попрекает «этих людей» маргинальностью их занятий. Их «предметом становятся некоторые маргинальные исторические формы гуманитарной традиции — поздняя Византия… прусский язык… семиотика иконы…»; «генеалоги[я]… славистических языков, которые оказываются экспортированными в Америку… связана со специфической маргинальной генеалогией языков советского гуманитарного дискурса 70-х годов»; «волей-неволей эмигранту, сколь бы ни велики были его амбиции на родине, приходится соглашаться на более маргинальную позицию, менять сюжеты».
Проблема такая есть, да и не всем решать одни только глобальные вопросы, но каким образом в устах директора издательства под программным названием «Ad marginem», отсылающим к центробежности деконструкции, маргинальность оказывается ругательством?!
Или вот, «эти люди» (цвет московской филологии) страшно пасуют перед Деррида, а потом А.И. подшивает к их конфузу еще и Никиту Струве: «Я ему показываю книжку «Деррида в Москве». Он говорит: «А! Все эти леваки!.. Ни хрена они в России не понимают». Такая реакция «ни-хрена-они-в-россии-не-понимают» характерна для всех славистов в 70-80-е годы».
Но страницей раньше сам А.И. рассказывает: «В 1990 году, когда Деррида впервые приехал в Россию, у него была… лекция в Московском университете. Деррида поднимал там сюжеты, связанные с Марксом, чем вызвал чудовищное неприятие всей аудитории… и был шокирован, что в Советском Союзе такую реакцию вызывает имя Маркса».
Ценность соображений Деррида о Марксе — дело специалистов, хотя давно уже было замечено, что марксизм потерпел историческое поражение во всем мире, кроме КНДР и кафедр сравнительного литературоведения. А вот что ведущему философу всех времен и народов для того, чтобы узнать о нелюбви современной российской интеллигенции к марксизму, потребовалось выехать на место, занятно. Видимо, он чересчур положился на пропагандируемый А.И. принцип, что «знание» — главный враг ученого и философа. И заметался, как прорицатель в горящем доме.
С первых же строк А.И. возлагает на «славистику» ответственность за то, «каким имиджем русская философия и русская литература обладают в мире…[Э]тот имидж задается именно институтами… западной славистики».
Ну до какой-то степени имиджи задаются, но все-таки не стоит так буквально понимать любимые теории. У русской литературы рейтинг приличный, поскольку Толстой с Достоевским и Чеховым «писали, не гуляли», причем писали когда и как надо, чтобы исполнение получилось экспортное. А раскрутить таким же образом Пушкина, несмотря на старания «славистов», не удается — поэзия, да еще «законспектированная» (Гаспаров) с европейского, идет на мировом рынке хуже.
Философия как раз переводима, но что переводить-то? Когда мой отчим был уволен в 1949 году из Московской консерватории «за космополитизм», его приютили в Институте военных дирижеров. Лекции по философии читал там секретарь парторганизации — один из тех диаматчиков, «доцентов из Саранска», чей «кондовый — «сусловский» — марксизм лучше [согласно А.И.] полного отсутствия исторического чувства и исторического метода у большинства славистов… хотя единственное, что ему досталось, это уроки диамата и истмата в том же университете».
Товарищ Сталин выражал эту мысль ярче (цитирую по памяти): «Самый последний советский человек намного выше самого высокопоставленного буржуазного чинуши». Так вот, этот лектор говорил: «Особенность русской философии в том, что русские философы не писали трудов по философии». Выдержав паузу, он добавлял: «И это лучше». Он, конечно, имел в виду, что Белинский и Герцен застраховали себя таким образом от впадения в ревизионизм, которое осложнило бы их советскую канонизацию, но, в сущности, он хвалил их за установку на «исполнение», а не на «артефакт». При всем бравировании сусловской кондовостью, А.И. имеет в виду, наверно, иной список русских философов, которые, впрочем, тоже не вошли в западные философские словари. Но происходит это не по вине злокозненной «славистики»: Бахтина продать удалось, а Соловьев, Федоров и Розанов ну не котируются, вопреки усилиям ведущих «славистов» из числа обвиняемых. Артефактов нет, вот беда, как сказал бы Поприщин.
Среди обвинений по адресу «славистики» — ее приверженность «антифилософской позиции и идеологии точного позитивного научного знания плюс… чудовищно негативн[ая] реакци[я] на всю левую интеллектуальную традицию…[Э]ти люди выражают не просто антифилософскую позицию, а радикальную установку антифеноменологического, антигерменевтического типа в литературоведении».
Обвинений тут, собственно, два, во многом справедливых, что видно и философски не вооруженным глазом. Но не будем забывать, во-первых, что все-таки не левые, а правые, во главе с Рейганом, даровали России свободу слова и возможность издавать Фуко; Рейган же, в согласии с логикой А.И., был обязан имиджем «империи зла» не кому иному, как «славистам» (во главе с Солженицыным). Во-вторых, радикальная антифилософская установка представляет собой одну из многих философских позиций — неопозитивистскую, и объявлять ее вне закона можно, только полагая, что некоторые философские системы более равны. Но в философии, ввиду ее промежуточного положения между наукой, религией и искусством, не бывает опровержений — только разногласия. У вас своя компания, у нас своя компания.
Кстати, о компаниях. Я не знаю, какие телевизионные каналы предпочитает смотреть А.И., но один из них он явно не одобряет, и за что же?! «Условно говоря, НТВ потому, так сказать, «закрывают», что оно непрозрачно… а задача Путина состоит в том, чтобы сделать Россию прозрачной». «Для Путина все пространство, которое он перед собой обозревает, обретает статус реальности только в силу своей транспарентности, своей прозрачности. И это типично модернистский жест».
Или неомодернистский: «»[П]утинский проект» неомодернизма предполагает… Я к этому проекту отношусь скорее критически, но я понимаю, что он будет определять ближайшее будущее России. И… новая скорость изменений поставит славистов перед следующим фактом…»
Прежде всего обращает внимание игра на слове «прозрачность». «Путинский проект» явно понимает последнюю не в смысле открытости государственных структур для публичного взгляда снизу и сбоку, а в смысле обозримости бентамовской тюрьмы для надзирателей, чему посвящено «Усмирять и наказывать» Фуко, а задолго до него — модернистское «Приглашение на казнь», герой которого обвиняется именно в «непрозрачности».
Что касается критичности А.И. по адресу «путинского проекта», то она выглядит таким же риторическим пассом, как и уверения в уважении к Остапу Ибрагимовичу. Дело не просто в злорадстве, с которым А.И. обретает мощного союзника по борьбе со «славистикой». «Путинскому проекту» отводится концептуальная роль того локомотива истории, в отставании от которого состоит главный порок «славистики»: «Для меня очень важно, что случилось буквально в последние месяцы… [П]утинская политическая реформа… и… актуальные движения, связанные с литературным опытом… перемещают нас в новую темпоральную и эстетическую структуру, которая называется неомодернизмом… Опять оказывается востребован образ будущего… [C]егодня у России впервые появилась история… [Е]льцинская эпоха… разрушила идею коллективного тела и впервые начала конституировать субъекта исторического чувства…. [Р]усский… может [теперь] сказать: «У меня есть история». И эта история началась в 1991 году, потому что в этом году «я… открыл свой ларек» или «ушел из академического института и стал заниматься коммерческим переводом»… [О]дной из характерных черт американской славистики является чудовищное небрежение современным опытом. Славист готов писать о Пильняке, но уже писать о Пелевине — это просто немыслимо… Писать о Сорокине… — нереально. Думать о Подороге… — вряд ли. [О]тставание является сущностной чертой славистического дискурса…»
Ну, во-первых, пишут «слависты» — и в Америке, и в журнале «НЛО», т.е., согласно А.И., «экспортно-импортном» филиале американской «славистики», — пишут и про Пелевина, и про Сорокина, и про Кабакова, и про Путина, и Подорогу переводят. Будет вам и белка, будет и свисток. Но откуда у философа такая озабоченность тем, «что случилось буквально в последние месяцы»? Что такое случилось, требующее срочного пересмотра всех научных парадигм — в том числе, наверно, квантовой механики, генетики, искусственного интеллекта? Президентские выборы, что ли? Победы русского оружия на Кавказе?
Этот политфилософский жест имеет прецеденты. Так, Гегель считал прусскую монархию, чиновником которой состоял, воплощением мирового духа. Характерным клише либеральной критики 60-х годов прошлого века, высмеянным тогда же Добролюбовым, было «В наши дни, когда…». А Пастернак в 1931 году писал: Мы в будущем, твержу я им, как все, кто / Жил в эти дни. А если из калек, / То все равно: телегою проекта, / Нас переехал новый человек. («Ты рядом, даль социализма…»). Переехать-то переехал, Кавказ тоже не впервой завоевывать (кстати, Пастернак утешается во «Втором рождении» и этой параллелью), но выходит каждый раз почему-то как всегда.
А.И. объясняет свою фиксацию на последних месяцах внезапным появлением у России «истории». Корректно ли это утверждение (и что ее не было, и что она появилась) с точки зрения исторической науки и достаточно ли «нескольких месяцев», чтобы поднимать такой концептуальный шум, пусть судят историки — им и книги («знания») в руки. Но перемены несомненны, ларьки и коммерческие издательства налицо. И человек, открывший ларек или издательство, требует полного до себя уважения. А чуть что, объявляет себя жертвой созданного «славистами» (кем же еще) «неполноценного образа моей страны, ее интеллектуальной, художественной и литературной истории, ее языка и способов ее идентификации. И результирующим эффектом этого греха является то, что со мной говорят, как с этнографическим объектом, как с индейцем из резервации».
Обида знакомая (хотя индейцам у нас в Америке вообще, а если забредут, то и в славистике в частности, — везде дорога и почет). Помню, как лет тридцать назад я почувствовал себя объектом этнографического описания — увы, адекватного, — прочитав книгу Хедрика Смита «Русские». Но почему обиду эту надо срывать на непонятным образом сформированной абстракции под названием «славистика» — то ли вообще западная, то ли американская (европейцам от А.И. выходит послабление), то ли и российская тоже, то ли не обязательно славистика, а и семиотика, и занятия античностью и прусским языком, то ли вообще «вся эта группа, которую я условно называю группой НЛО»?
Многие из составляющих странного конгломерата подходят под категорию «родителей». А.И. прямо формулирует это в конце: «[Д]ля меня это вопрос отношения к своим родителям … [Я] буду постоянно и напряженно спорить с ними… чтобы сформировать самого себя».
Понятно, эдипов комплекс, страх влияния, отцы и дети, ориентация на дядю. Но при чем здесь «НЛО» — журнал и издательство, печатающие самое разное: и старое (разной степени традиционности), и молодое (разной степени авангардности, вплоть до интернетной культуры), и российское (отечественное и эмигрантское), и западное (и такое, и сякое)?
Претензии к «НЛО» предъявляются огромные, и из-за них проглядывает все тот же сюжет. «Структура импорта-экспорта славистического товара находится сегодня под очень сильным вопросом… биржа под названием «American Slavic Studies» почти закрыта… Но зато возникает масса бирж в России, и попытка славистики, если ее интерпретировать экономически, заключается в… повышени[и] цены акций славистики… в России… Огромное количество славистических монографий… начинает публиковаться здесь… при том, что вся система ссылок, то есть вся система внутренней дискурсивной власти, ориентирована в этих текстах на западный рынок. Это все равно что предлагать российскому рынку такой западный изыск, как кукла Барби-инвалид, которая местными девочками покупаться, скорее всего, не будет».
Про куклу остроумно. Дескать, обычная Барби в России идет хорошо, а вот инвалидная, т.е. идиотски политкорректная, и символизируемая ею полудохлая «славистика» — ни в какую. Но если массированная продукция «НЛО» терпит позорное рыночное поражение, то почему она так беспокоит А.И.? Его издательскому ларьку она в таком случае не угрожает. А может, если интерпретировать дискурс А.И. экономически, все-таки угрожает? То есть не только «родители» угрожают, но и сверстники, чем и объясняется сваливание всех их в одну «славистическую» кучу. Вместо того, чтобы вчуже радоваться, что к России возвращается ее естественная роль столицы мировой славистики, А.И. готов вообще упразднить успешно конкурирущую с ним «лженауку» — подобно все тем же философам кондовой школы, которые считали, что главное — не специальные «знания», а единственно верное философское учение. Поскольку А.И. акцентирует экономическую сторону вопроса: «Мы все без устали говорим, что интерес к России сейчас нулевой. А ведь ответ… очень прост: потому что Россия очень бедная страна. Как только во всех сегментах российского рынка появится на два ноля больше, интерес увеличится соответственно в сто раз», стоит вспомнить, что среди причин российской бедности не последнее место занимает философское, а не экспертное, управление делами вообще и наукой в частности. Этот ждановско-лысенковский дискурс обошелся России больше чем в два десятичных знака.
С особым провокационным шиком А.И. атакует априорную для «славистики» необходимость знания русского языка и литературы. «[И]нтернациональный контекст означает, что национальный язык растворяется в нем, он не является преградой для исследователя. А позиция славистов… остается такой: ты хочешь заниматься русской темой — учи русскую грамматику. Парадокс здесь в том, что самые интересные суждения о России… чаще всего исходят из уст людей, которые не знают русского языка… [Н]езнание русского языка… выполняет крайне продуктивную функцию… [Но п]ока студент не выучит всех русских склонений и спряжений, а также биографию Мандельштама по книге Эммы Герштейн, не видать ему дороги в эту [славистическую] крепость».
Что тут возразишь? Из интернациональных эмпирей, где можно бесконечно рассуждать о смерти субъекта, а с ним и автора, а в качестве русского материала бесконечно пережевывать тему непогребенности Ленина, взор философа не достигает бренной земли, где исследователь имеет дело, например, с поэзией, которая по большей части пропадает в переводе. И вообще, «не зная… языка ирокезского, можешь ли ты делать такое суждение по сему предмету, которое не было бы неосновательно и глупо?» Есть, однако, простой выход — закрыть ирокезистику. Нет науки, нет и проблемы…
Постструктурализм, во многом наследовавший структурализму, резко отличается от него переносом акцента на прагматику дискурса, экономическую подоплеку культуры, ее властную динамику. В соответствии с этим А.И. настойчиво возвращается к стратегиям власти, капитализации, спонсорства, а его собеседниками на пиру мысли оказываются Путин, Клинтон, Шредер и МВФ. Больше всего, по-видимому, его страшит перспектива оказаться на обочине, куда, казалось бы, зовет название его издательства. Отсюда, наверно, и пафос примыкания к «путинскому проекту» — в надежде на центральное спонсирование.
Но тут опять неувязка — ведь коллективное тело разрушено, и ларек теперь частный, так что надо учиться торговать, а не давить телегами. Или торговать они как раз научились и таким образом рекламируют свой товар, теперь уже и с моей помощью?