Т. Никольская
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2001
С Леней Чертковым я познакомилась зимой 1963/1964 гг., когда училась на первом курсе питерского филфака, и прожила с ним около десяти лет. Его эрудиция меня поражала, а иногда и подавляла. От Лени я впервые услышала имена А. Чаянова, С. Заяицкого, М. Дмитриева-Мамонова, А. Улыбышева и многих других немагистральных писателей и деятелей культуры. Помню, как я сдавала Виктору Андрониковичу Мануйлову экзамен по русской литературе начала XIX века и засыпала экзаменатора именами третьестепенных поэтов той поры. В ответ на его удивление я сказала: «Этими знаниями я обязана своему мужу Лене Черткову», на что галантный Виктор Андроникович произнес: «Теперь они стали Вашими». Интерес к некоторым забытым авторам длился у Лени десятилетиями. Бывало, однако, что он отказывался от занятий своими героями по причинам этического характера. Так, например, он потерял интерес к А. Кондратьеву, стилизованной прозой которого (в особенности книгой «Белый козел») увлекался, когда узнал, что автор был антисемитом. Слухи о том, что поэт П. Потемкин принимал участие в повешении собак и кошек, начисто отбили у Лени охоту искать новые материалы об этом талантливом поэте.
В Лене меня привлекали страстность и неутомимость, с которыми он добывал материалы, добывал, как правило, для себя, поскольку почти единственным выходом в печать были статьи для «Краткой литературной энциклопедии». В этом издании (как под собственной фамилией, так и под псевдонимом Л. Москвин) опубликовано около ста его статей. Очень редко Леню печатали в «Вопросах литературы», пушкинодомовской «Русской литературе», «Звезде» или таких научно-популярных изданиях, как «Наука и жизнь». Леня не только просиживал с утра до вечера в архивах и библиотеках, но и разыскивал, порой самыми невероятными путями, родственников интересующих его авторов, а то и их самих, много лет назад исчезнувших из литературной среды. К примеру, от Н.С. Тихонова, бывшего в 1920-е годы не только «серапионом», но и лидером поэтической группы «Островитяне», Леня узнал, что участник этой группы поэт Петр Волков еще в 20-х годах женился на цыганке и ушел из литературы. О дальнейшей его судьбе никто ничего не знал. Начав заниматься «Островитянами», Леня взял телефонную книгу и стал обзванивать всех Волковых. Как ни удивительно, он дозвонился до поэта, который подарил ему свои стихотворения 20-х годов. В погоне за информацией Леня путешествовал по всей стране, переписывался с огромным количеством корреспондентов. Бывали и анекдотические случаи. Какого-то жившего в провинции старичка Леня не застал дома и оставил записку со своим адресом. Этот человек прислал Лене письмо, которое завершалось припиской: «Фамилия Ваша мне знакома. Смутно припоминаю, что слышал о Вас в связи с Львом Толстым». Кстати сказать, Леня написал для «Краткой литературной энциклопедии» заметку о толстовском В. Черткове, специально подписав ее своей фамилией, а не псевдонимом.
Леня хорошо знал не только отечественную словесность. Он прочитывал и покупал многие книги зарубежных авторов. Особенно увлекался немецкими романтиками, а из литературы 20-х годов — Густавом Мейринком и Лео Перутем. Но этим его интересы не исчерпывались. Из букинистических магазинов он приносил книги П. Мак-Орлана, П. Ампа, Ж. Ренара да и почти все сколько-нибудь для него любопытное из переводной европейской литературы. Одно время Леня увлекся северной прозой, и у нас появились сборники «Фиорды». Леня разыскал кого-то из родственников Ганзенов, еще в начале века переводивших скандинавских авторов, и принес от них дореволюционную машинопись переводов С. Кьеркегора. Естественно, что на наших книжных полках стояли и произведения русских философов, имена которых теперь у всех на слуху, много книг В. Розанова, в том числе и «Апокалипсис нашего времени». Как-то Леня принес переплетенный в одном томе полный комплект редкого журнала «Народоправие», редактировавшегося Н. Бердяевым. Некоторые книги задерживались надолго. Другие прочитывались и менялись или снова сдавались в букинистический магазин.
Леня был намного меня старше. Ко времени нашего знакомства ему уже исполнилось тридцать лет. Родился он в Москве 14 декабря 1933 г. Его отец был военным. После войны какое-то время служил в Германии, где Леня провел не меньше года. После окончания школы Леня поступил в московский Библиотечный институт, где проучился с 1952 по 1956 год. В эти годы он получил известность как поэт, лидер кружка, собиравшегося в мансарде у студентки Галины Андреевой. Среди его друзей той поры были Андрей Сергеев, посвятивший Лене главу в своей книге «Омнибус», Станислав Красовицкий — у меня сохранилась ученическая тетрадка, в которую Леня своим бисерным почерком переписал рукописный сборник Стася «Дневник капитана», Валентин Хромов. Дружил он и с художниками Игорем Куклисом и Дмитрием Плавинским. Ввод советских танков в Венгрию возмутил многих, но мало кто смел так откровенно, как Леня, высказывать свое негодование. А прямотой высказываний он отличался не только в домах знакомых, но и в Библиотечном институте. 12 января 1957 г. Леню арестовали и предъявили обвинение по статье 58/10, часть первая — антисоветская пропаганда и агитация. Следствие вело КГБ. Леню посадили в Лефортово. 19 апреля 1957 г. он был осужден Мосгорсудом на пять лет лишения свободы. Весь срок от звонка до звонка Леня отбыл в Мордовии, куда его доставили 23 мая 1957 г.* Леня был на строительных работах, работал в цеху, как об удаче, вспоминал о времени, проведенном в пекарне. Рассказывал, что как-то он забыл положить соль в тесто, и на следующий день его благодарили больные зеки, которым была нужна бессолевая диета. Леня говорил, что первые года три в лагере было вполне терпимо. Рассказывал, как родители прислали ему однажды запрещенный к передаче чай, спрессованный в виде таблеток, завернутых в серебряную фольгу, как один из зеков получил с воли журнал «Life». В то же время однажды обмолвился, что бывали и страшные моменты, о которых и вспоминать не хочется.
Обычно лагерным воспоминаниям Леня предавался в компании заходивших к нам иногда лагерных приятелей — Бори Пустынцева, Алика Голикова, Кирилла Косцинского. Почему-то я никогда не слышала от Лени, как и по чьей инициативе в зоне в мае 1959 г. был выпущен тиражом в один экземпляр сборник «Пятиречие», в который вошло Ленино стихотворение «Коллодиум катка двоится в амальгаме», стихи Михаила Красильникова, Александра Ярошенко, Петра Антонюка, четыре прозаических миниатюры Владимира Кузнецова. Сам этот сборник я, правда, видела у Миши Красильникова, у которого мы с Леней останавливались в Риге. В лагере Леня перевел небольшой отрывок из «Бесплодной земли» Т.С. Элиота, который впоследствии прочел на вечере Элиота в ленинградском отделении Союза писателей. После окончания срока в январе 1962 г. Леня два месяца провел во Владимире, еще два в Риге, а затем ему удалось прописаться к родителям в Москву и устроиться на работу библиотекарем в Фундаментальную библиотеку общественных наук. Зачислен он был временно, но срок службы постоянно продлевали.
Леня был крайне неприхотлив. Много лет он донашивал пальто какого-то родственника, которое называл «У стен Малапаги» (пальто такого фасона носил герой фильма Рене Клемана), потертую фетровую шляпу. Доказывал мне, что самые дешевые рыбные консервы — самые вкусные. Однажды Ленин папа подарил ему модный свитер синего цвета, который очень ему шел, женщины на улице после этого стали на него заглядываться, и Леня обиженно говорил: «Всех баб только шмотки интересуют».
Когда в 1965 г. мы решили пожениться, мой папа, знавший Ленину судьбу, всячески пытался отговорить нас от этого шага. Он даже написал письмо Лениным родителям, в котором просил воздействовать на сына. Папа хотел, чтобы мы подождали с браком хотя бы полтора года, пока с Лени не будет снята судимость, так как боялся, что из-за такого зятя его не примут в Союз писателей. Однако на свадьбу в Москву он все-таки приехал. Мы праздновали два дня в узком кругу — один день с родителями, другой с Лениными друзьями, из которых помню Стаса Красовицкого и Игоря Куклиса. Переезжать в Москву я отказалась, и Леня постепенно переселился в Ленинград, хотя практически жил между двумя столицами, к которым вскоре прибавился и город Тарту. Туда Леня ездил на сессии, так как поступил на заочное отделение филфака Тартуского университета. Кстати сказать, одну из рекомендаций ему дал Виктор Шкловский.
В Питере Леня быстро оброс друзьями. Его знали и уважали И. Бродский, Е. Рейн, А. Найман, Д. Бобышев, был он знаком и с компанией Алеши Хвостенко. Я познакомила Леню с переводчиком Иваном Алексеевичем Лихачевым, у которого собирались по субботам «филармоническая компания» и «сословие», состоявшее из инвалидов — друзей одноногого воспитанника Ивана Алексеевича — Геннадия. Дружили мы и с Костей Азадовским (впоследствии Костя с Леней написали большую работу о Рильке в России), Игорем и Мариной Ефимовыми. Позднее познакомились с Сережей Довлатовым, Лешей Лившицем (Львом Лосевым). К этому списку нужно прибавить и наших знакомых старшего поколения — в первую очередь Андрея Николаевича Егунова, Владимира Васильевича Стерлигова и его жену Татьяну Николаевну Глебову, Якова Семеновича Друскина, Иду Моисеевну Наппельбаум и вдову Б. Лившица — Екатерину Константиновну, Александру Ивановну Вагинову — вдову поэта. Из моих сверстников назову Лену Рабинович, Гаррика Левинтона, Беллу Улановскую, Лизу Берг, Ваню Стеблин-Каменского, Сашу Лаврова и Сережу Гречишкина. Хозяйства мы практически не вели. Почти каждый день ходили в гости, а в свободные вечера к нам кто-нибудь заходил на огонек.
Жили мы в веселой бедности. На работу Леню не брали, но еще в Москве в 1966 году он вступил в группком при Союзе писателей, по переводу стал членом ленинградского группкома и имел право не служить. В нашем общении основное место занимала литература — не только разговоры о ней, но и культивировавшиеся домашние литературные жанры. Несколько раз Леня заводил специальные гостевые тетрадки, в которых писались стихотворные и прозаические экспромты. К сожалению, при отъезде он забрал их с собой, и я не могу процитировать этих записей. Две Лениных басни, относившиеся к 1966 г., сохранились в гостевой книге Вани Стеблин-Каменского, тогда студента восточного факультета Ленинградского университета. Приведу их текст:
БАСНЯ
(Истинный факт)
Не только драмами прославлен де Виньи —
В полночных спорах оставаясь с носом —
Наутро он в сердцах не брезговал доносом —
Читатель! Не бери дурной пример с Виньи.
ЕЩЕ ОДНА БАСНЯ
Сидел на лавочке седой пенсионер,
Вдруг подошел к нему с ружьем милицьонер —
Наставил на него и говорит: молись!
В районе нет житья от вас, пенсионеров —
Мы будем вас ловить и истреблять, как крыс, —
Инструкцию нам дал товарищ Кошеверов.
Тут подошли еще и старика забрали.
И на Клейтук 1 свезли коричневый скелет —
Вы можете сказать, что басня без морали.
А я отвечу Вам — морали больше нет.
Был распространен и жанр стихотворных посланий. Такими посланиями в виде диалога между Москвой и Ленинградом обменялись, к примеру, Леня с Ваней в 1966 г. Алеша Хвостенко также написал и послал Лене в Москву стихотворение «Ах, почему не в Москве я». Писались и открытки в стихах. Две открытки с Лениными текстами сохранились у Вани. Обе относятся к середине шестидесятых:
Гоним желаньем bon voyage
Я раз попал на вернисаж
Но оказалось что музеи
Чем год от года тем говнее
__________
В столице выкусивши фигу
Я убыл восвояси в Ригу
И целый день трясясь на полке
Я размышлял о барахолке.
Оба текста написаны без пунктуации.
Ваня Стеблин-Каменский писал в студенческие годы талантливые пьесы в стихах, причем некоторые из них воспроизводили эпизоды нашей жизни. В одной (под названием «Пьеса в стихах»), датированной 12 марта 1965 г., действие происходит в московской комнате — на самом деле это была однокомнатная квартира одной из Ваниных знакомых, в которой мы поселились большой компанией. Среди действующих лиц есть и Чертков, приходивший к нам в гости, который изъясняется таким манером: «Я — поэт, прозой говорить буду, которая будет в стихах однако. Ваня, перестань бить посуду, поезжай домой, читай Керуака» или «Я считаю, гораздо полезнее этих словесных мастурбаций поговорить о роли в поэзии согласных и аллитераций». Я же представлена в пьесе репликой: «Леня, давай говорить о Введенском, а не о глупом Стеблин-Каменском».
Стихи дарились и в качестве подарка на день рождения. Так, 14 декабря 1969 года Бродский принес бутылку водки, к которой были прикреплены стихи, посвященные Лене, начинавшиеся строчками:
Любовь к Черткову Леониду
Есть наша форма бытия,
О чем народный судия —
Не подавая, впрочем, виду —
Имел возможность догадаться,
Давая срок, что был не мал,
У нас он жизни отнимал.
Стихов и рассказов Леня в нашу совместную бытность писал мало. Он читал их только избранным друзьям с глазу на глаз. Я стихов не писала, но сочиняла короткие стилизованные рассказы. К моему сочинительству Леня относился благосклонно. Ему понравился рассказ «Татьянин день» о том, как муж пригласил на именины жены ее предполагаемых возлюбленных и накормил их собственноручно приготовленным зайцем, оказавшимся, по его словам, тушеной именинницей. Леня предложил мне написать цикл рассказов в таком же духе и озаглавить его «Метаморфозы». Когда я составила маленький сборник своих рассказов, которые перепечатала на пишущей машинке Иосифа «Колибри», Леня, будучи в очередной раз в Москве, попросил переплести книжечку своего друга Леву Турчинского.
Характер у Лени был тяжелым. Он все время на кого-то обижался, и мне приходилось вечно служить амортизатором, так как «обидевшие» Леню просили меня выступить в роли посредника. С двумя моими подругами Леня окончательно поссорился и попросил, чтобы я их больше не приглашала в гости, но мне их посещать не возбранялось — таким образом консенсус был достигнут. Обижался Леня и на женщин, которые не были благосклонны к его ухаживаниям — выпив, Леня любил приставать к дамам. Я относилась к этому его свойству толерантно, так как считала, что пять лет, проведенных вдали от дамского пола, требуют компенсации и что женское внимание может сгладить острые углы Лениного характера. Удивительно, что за десять лет совместной жизни мы ни разу не поссорились, хотя бранились нередко. Возможно, одна из причин крылась в том, что Леня постоянно совершал поездки, из которых возвращался переполненный впечатлениями и информацией, которыми охотно со мной делился. Он знал, что даже в страны «народной демократии» его не пустят, и поэтому тем более рьяно путешествовал по Союзу. Бывал на Украине, Кавказе, в Казахстане, однако наиболее сильное впечатление произвела на него поездка в Бурятию, в буддийские дацаны. Надо сказать, что Леня всегда интересовался мистикой, но интерес этот был выборочным. Так, например, он оставался равнодушным к доктору Штейнеру, учением которого увлекались мои грузинские друзья — Звиад Гамсахурдиа и Мераб Костава. Не очень жаловал и Блаватскую, и П. Успенского. Больше всего интересовало Леню русское масонство XVIII в., в особенности мартинизм, а со второй половины 1960-х он увлекся буддизмом, точнее ламаизмом. Читал книги о шамбале, занимался бароном Унгерном. Из буддологов Леня был знаком с Александром Моисеевичем Пятигорским. В Бурятии познакомился с местными и приезжими любителями буддизма, которые присылали ему потом подарки. В последние годы, проведенные в Питере, Леня выискивал в дешевых комиссионках статуэтки Будды, из которых составил небольшую коллекцию.
В начале 1970-х Леня закончил заочное отделение Ленинградского педагогического института им. Герцена. В Герценовский он перевелся из Тарту, где не смог справиться с латынью. К этому времени интенсивность дружеского общения заметно снизилась. Умерли наши старики — Иван Алексеевич Лихачев и Андрей Николаевич Егунов, кто-то переехал в Москву, кто-то отбывал заключение. Начались отъезды, из которых самым эпохальным стал отъезд Бродского в 1972 г. Решение уехать пришло к Лене не сразу. Первое время на вопрос, почему он не уезжает, Леня отвечал, что его никто не трогает, не мешают заниматься в архивах и вообще нельзя жить злобой. О том, что его не забыли, Леня узнал, когда его вызвали на допрос по новому делу его бывшего сосидельца Сережи Пирогова. Не способствовал академическому спокойствию и один странный случай. Ранним утром в день приезда Клинтона в Ленинград в дверь нашей квартиры на Кирпичном переулке, рядом с Невским проспектом, изо всех сил барабанили какие-то люди. Леня подозревал, что его, как бывшего зека, могут превентивно арестовать и продержать в участке на время визита высокого гостя. Так или иначе, когда уезжал Бродский, Леня попросил его разведать обстановку в Америке. Я предлагала Лене переехать на время в Грузию, где он побывал в начале 70-х, познакомился с критиком Гией Маргвелашвили, который поместил в своей подборке «Свидетельствует вещий знак» в журнале «Литературная Грузия» подготовленную Леней публикацию статьи Святополка-Мирского, наградив при этом в преамбуле, выдержанной в манере грузинского тоста, едва знакомого ему автора сверхлестными эпитетами, что весьма впечатлило не привыкшего к печатным похвалам Леню.
Свое решение уехать Леня окружил строжайшей тайной. Он боялся, что власти его не отпустят и что преждевременные слухи сорвут публикацию его статей. Не имевший денег Леня даже переживал, когда отменили «выкуп» — пошлину за диплом. Его беспокоило, что все идет слишком гладко, и когда на троллейбусной остановке какой-то парень сильно его ударил, Леня не только не возмутился, но прибежал домой обрадованный, уверенный, что теперь все будет хорошо. (В скобках замечу, что совсем по-другому Леня повел себя, когда однажды на Невском к нам пристал пьяный. В ответ на выраженное во вполне цензурной форме пожелание отцепиться, мужик произнес: «А ты на чужой п… диссертацию защитил». Леня моментально бросился в драку и сбил пьянчужку с ног. Собравшаяся моментально толпа начала сочувствовать пострадавшему, кто-то схватил Леню за рукав и стал звать милицию. Все утряслось, когда разгоряченный Леня во всеуслышание заявил: «А вы знаете, что он мне сказал?» и без купюры повторил сакраментальную фразу.)
Леня уехал в августе 1974 г. Проводы проходили в двух столицах и не по одному разу. Леня не хотел, чтобы его провожало много народа. Он попросил выразивших желание поехать на аэродром Сашу Лаврова и Сережу Гречишкина не делать этого — боялся, что у них будут неприятности в Пушкинском доме. В итоге на аэродром поехали, кроме Лениного отца и меня, Костя Азадовский и Ленин московский друг Лева Турчинский.
На год Леня задержался в Вене. Оттуда он часто писал, посылал небольшие подарки, сообщал, что иногда читает лекции. Проблема у него была с немецким языком, но он нашел австрийцев, знающих русский, и общался с ними. Из русских эмигрантов он подружился с Ю. Мамлеевым, прозе которого давал очень высокую оценку. В сентябре 1975 г. Леня написал уже из Парижа. Туда он попал спонтанно: «Переезд совершил сюда на машине — случайно один знакомый ехал порожняком и захватил меня с моим скудным скарбом», — писал он мне. Перемену места жительства Леня объяснял более интенсивной культурной жизнью в Париже и отсутствием возможности работать в Австрии. Настрой у него был бодрый. Он пошел на курсы французского языка, читал для практики М. Швоба и М. Бриона, новеллы которого напоминали ему стилизованную прозу П. Муратова и С. Ауслендера. Во Франции Леня второй раз женился — мы развелись за полгода до его отъезда — на 27-летней норвежке, с которой сблизился еще в Вене. Его жена занималась живописью, поэзией и журналистикой. Русского языка она не знала, и они общались по-немецки.
Вскоре Леня устроился на работу в Тулузский университет, где был лектором с осени 1975 г. до осени 1979 г. Найти работу ему помог лагерный друг Вадим Козовой. Помогло и то, что в Вене Леня издал отдельной книжкой работу о Рильке в России. Во Франции Леня продолжил свою работу в архивах, встречался с родственниками забытых писателей, частными коллекционерами. Так, он сообщил, что в одном парижском частном собрании видел книжку Блока с его автографом Кузмину года 1908: «»милому соблазнителю» — или что-то в этом роде». Леня побывал у В. Набокова, который принял его потому, что Леня был автором заметки о писателе в «Краткой литературной энциклопедии», оказавшейся известной Владимиру Владимировичу. В письме от 8 сентября 1977 г. Леня сообщал, что рассказал Набокову, как наш знакомый из Ташкента Саша Горянин начал переводить на русский «Пнина», но затем перестал, так как не был уверен, что автор был бы этим доволен. По словам Лени, Набоков сожалел, что Горянин не завершил работы, так как «сам ничуть не собирался переводить роман». В другом письме, к сожалению, как и большинство его писем, не датированном, Леня упоминал о Набокове в связи с поездкой в Ниццу, где его из-за отсутствия пиджака не пустили в казино: «Ношу исключительно куртки, — пояснил он, — как, кстати, и покойный старик В.В. Моя черная куртка, в которой я на фото, ему очень понравилась». После смерти Набокова Леня написал о нем для «Русской мысли».
На Западе Леня много путешествовал. Побывал в Андорре, Италии, Испании, северной Европе. Однако в 1985 г. заметил в одной из открыток, что к путешествиям поостыл. Он печатался в «Русской мысли», журналах «Ковчег», «Символ», «Континент». Как говорят, свои критические статьи он подписывал псевдонимами Л. Волгин и Л. Селитский. Вошел он и в редколлегию американского журнала «Гнозис», к сотрудничеству в котором приглашал и меня: «…если хочешь, пришли мне для журнала «Гнозис» какую-нибудь статью о литературе, но нужен хотя бы небольшой мировоззренческий уклон (как явствует из названия журнала) и не такое обилие мелких примечаний, как все вы любите делать <…> Определенно подошла бы твоя старая статья о Сергее Соловьеве. Можешь прислать ее в том виде, в каком она есть. Я ее немного подредактирую». Занимался Леня и новыми темами, например, Жераром де Нервалем в России. Леня постоянно просил меня сделать для него выписки из различных статей, прислать нужную литературу. В свою очередь он посылал мне произведения Г. Робакидзе, которым я тогда занималась, сообщал о некоторых из своих архивных находок. Забавно, что в одном из писем Леня советует мне прочесть роман Ш. Дадиани «Юрий Боголюбский» — «о муже царицы Тамары, изгнанном за пьянство и кузминизм. Напишешь впечатления — я не читал». Леня интересовался и современной питерской литературой — спрашивал, что нового пишут Сережа Стратановский и Лена Шварц, просил сообщить мнение о новом романе Инги Петкевич.
С осени 1979 г. Леня оказался без работы. Примерно в это же время он тяжело заболел. Лежал с инфарктом в больнице, перенес операцию на сердце. Отношения со многими коллегами были у него испорчены. В результате Леня обиделся не только на русских эмигрантов и европейских славистов, но и на всю Европу. Он писал, что если я соберусь уезжать, нужно ехать только в Америку, так как в Европе делать нечего. Однако сам в Америку не поехал, хотя предложения были, а перебрался в Кельн к профессору В. Казаку, и с 1980 по 1985 г. читал лекции в Кельнском университете. В Германии Лене удалось наконец исполнить свою (и мою) давнишнюю мечту — подготовить первое посмертное собрание стихотворений Константина Вагинова, до сих пор не утратившее своего научного значения. Книга была издана В. Казаком в Мюнхене в 1982 г.
Из Германии Леня писал редко и скупо. Постепенно наша переписка заглохла. Я знала, что он потерял работу, живет на пособие, пишет книгу об оккультизме в мировой литературе. Однажды с передачей от него приехал его бывший студент. Леня прислал мне несколько книг, в том числе «Труды и дни Свистонова» и «Бамбочаду», — эти издания он увез из дома в 1974 г. Осенью 1989 г. мы встретились в Италии, на конференции по заумному футуризму и дадаизму в русской культуре, на которую нас пригласил мой друг и соавтор Марцио Марцадури. В первый момент я не узнала Леню в человеке с большой прямоугольной бородой. Леня выступал с докладом мемуарного типа, в котором рассказывал о своих встречах с А. Крученых и другими футуристами. Нашей встрече он явно обрадовался. Подарил мне сборник своих стихов «Огнепарк», изданный на свои средства в Кельне в 1987 г. Стихи были отпечатаны на старой пишущей машинке и напоминали самиздатские сборники шестидесятых годов. (К сожалению, этот уникальный сборник кто-то у меня зачитал.) Леня говорил, что надеется издать свой следующий поэтический сборник типографским способом. На этой конференции Леня встретился со своим старым другом Колей Котрелевым и с Геной Айги, знакомым ему еще по Москве. Леня жаловался на самочувствие, память, говорил, что у него много врагов, и выглядел то растерянным, то задиристым.
После Италии наша переписка возобновилась, а затем снова заглохла. Два раза доходили слухи о его смерти, но потом он присылал кому-нибудь письмо. Печататься в России Леня отказывался. Вначале наотрез, а с середины 90-х полусоглашался, но текстов не присылал. Неожиданно в мае 1997 г. я получила от него по почте новый сборник стихов «Смальта», также выпущенный на свой счет в Кельне и отпечатанный на пишущей машинке. Надпись была краткой: «Тане Никольской от автора». Еще удивительнее было то, что несколько месяцев спустя адрес Лени, который он тщательно скрывал от своих друзей, был опубликован вместе с объявлением о выходе сборника в газете «Русская мысль». Ленин сборник продавался в университетской библиотеке, и его автор регулярно интересовался, кто именно купил его книгу. Об этом мне рассказала Мариэтта Чудакова. Она была последней (а возможно, и единственной) из российских знакомых, побывавшей у Лени и радушно им принятой. Леня рассказывал Мариэтте, что живет на пенсию, пишет роман. Жарким июльским днем 2000 г. Леня умер в библиотеке от сердечного приступа.
Ниже публикуется и републикуется ряд произведений Л. Черткова. Рассказ «Ночные путешественники» печатается по машинописной копии 1960-х гг., хранящейся в моем личном архиве, стихотворение «Коллодиум катка двоится в амальгаме…» — по машинописной копии сборника «Пятиречие», предоставленной для публикации В. Уфляндом, за что выражаю ему благодарность, стихотворения «Непостижимого цветка нездешню хрупкость…» и «Божественный кристалл выращивает мозг…» — по машинописи с авторской правкой, также хранящейся в моем архиве, и, наконец, три остальных стихотворения воспроизводятся по сборнику стихов Л. Черткова «Смальта» (Кельн, 1997).