Л. Чертков
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2001
В одну из ненастных зимних ночей 182… года, когда по бурому льду залива уж который день носились неостановимые вихри поземки, а на суше, не прекращаясь, крутила непроглядными столбами метель, — в Ревель по Нарвскому тракту на нанятых лошадях въехал необычный путник. Загнанные лошади, минуя занесенный шлагбаум, последним усилием донесли его к светящимся окнам трактира и, разом остановившись, почти вывалили из полости в снег. Когда пассажир, неверно ступая ватными неощутимыми ногами, ввалился в ошеломившую его теплом залу, взоры присутствующих в изумлении оборотились к нему. А он стоял, опершись о притолоку, и обводил всех мало что понимающим и как бы застывшим взглядом. Когда он дрожащими деревянными пальцами распутал башлык и раздвинул тяжелый тулуп, из-под него неожиданно показались белоснежная манишка и фрак. А когда через короткое время новоприбывший сидел за столом, согреваясь глинтвейном и изредка взглядывая на часы, к нему подсел человек южного типа и неопределенного возраста и назвался испанским дворянином-эмигрантом, прибывшим на русскую службу.
— Вы каменщик? — спросил приезжий, обращая внимание на необычную форму запонки иностранца.
— Нет, иллюминат, — ответил тот.
Сколько странных и непоправимых поступков совершают подчас всего лишь из-за пустоты момента, только для того, чтобы что-то сказать и разрядить тем молчание или скуку. Они проговорили совсем недолго, и все время этого странного разговора смутные воспоминания, не переставая, тревожили и волновали обоих. Испанец снова увидел себя идущим по мрачному безлесному плоскогорью. Поднявшись по выбитым и песчаным ступеням, он вплотную подошел к широким и низким воротам изгороди. На завалинке длинного покосившегося сарая сидели три пастуха в широких кожаных штанах и грубых плащах из овечьей шерсти с гитарами на коленях. Самый младший из них пел про девушку с жестоким сердцем, живущую за перевалом. Двое других — двоюродные его братья — молча аккомпанировали ему. И под несложную мелодию эту хотелось сесть здесь прямо на землю под забор овчарни и, оставшись, заслушать ее навсегда. Но они должны были торопиться. С этими людьми он навсегда переходил Пиренеи — навстречу своей вечной химере. И мелодия эта отныне словно пронизала собой весь прихотливый узор его дальнейшей судьбы. Путники взглянули друг другу в глаза. И видя, что оба они, вне зависимости от причин, побудивших их предпринять свое бесконечное паломничество, с рождения принадлежат к ордену вечно странствующих и путешествующих, и всю жизнь до конца им суждено провести на колесах, а еще видя, что не могут ничем помочь друг другу, — они сделали то единственное, что им еще оставалось, — попытались перехитрить судьбу. И они обменялись документами, а поднявшись в номер, занимаемый иностранцем, и всем остальным. Метель утихла, и через четверть часа человек в одежде странствующего испанского дворянина уже мчался на повеселевших лошадях в сторону гавани — под сиянием сполохов, сплошь обложивших застывший и мерцающий воздух. В то время как с противоположной заставы в город уже въезжал петербургский фельдъегерь. Судьбы людские подобны подчас перемежающимся звездам — смятенные иной раз притяжением какой-либо заблудшей кометы, они непостижимо срываются с предназначенных им от века орбит и, вступая в странное взаимодействие, проходят необычные трассы, непроизвольно затрагивая и фатально изменяя судьбы сопредельных им звездных миров.
Баркас, заскрипев, глубоко вошел в ледяное крошево песчаного побережья, и пассажиры, ежась и покачиваясь, нырнули в непроглядный предрассветный туман. Долгое время они брели, как во сне, пока проводник вплотную не подвел их к бревенчатому срубу, едва различимому во тьме. И вот они уже сидели у жарко натопленной печи, утоляя неожиданно острый голод. Хозяйка контрабандистской избы молча застилала постели. И впервые за эти несколько дней беглец мог полностью отдаться расслабляющей и беспробудной дремоте. И приснился ему странный и тягостный сон. Он увидел себя совсем еще маленьким в чаще усадебного парка среди дворовых и семьи. Он стоит рядом с огромным чернобородым лесником и просит, чтобы тот взял его на руки. Лесник улыбается своей непостижимой улыбкой, легко поднимает его и сажает верхом на сук высокой — говорят столетней — сосны. Он крепко обхватывает ее ствол. «Ну ползите, барин, ползите», — тихонько говорит лесник и легко, но настойчиво подталкивает его снизу ладонью. И он начинает ползти вверх по сосне. Он лезет уже очень давно по гладкому, как ружейный ствол, дереву, под ногти ему забивается смола, дерево раскачивается, он уже давно не ребенок, он видит едва различимые внизу фигурки родных, машущих ему платками, крохотные домики усадьбы и необозримые поля и рощи окрест. Но все продолжает лезть вверх, словно повинуясь какой-то посторонней силе, к почти невидимой в вышине кроне. А ствол все сильнее раскачивается, свистит в ветре, через него приходит сырая и мягкая ткань облаков, и ему приходится все крепче удерживаться, чтобы не разжать рук и не полететь в чем-то привлекающую его бездну. И когда раскачивание это делается уже вконец непереносимым, и он уже не может держаться, он с криком отрывается от ствола и, одновременно открывая глаза, видит, что кто-то, наклонившись, смотрит в лицо ему, тряся за плечо. В окно уже било позднее полярное утро, а над постелью его стояли люди в форме. Они должны были сопровождать его в полицию острова. И когда через некоторое время, сойдя с гербовой кареты, он вошел в здание ратуши, навстречу ему вышел человек в кивере с плюмажем. Увидев предъявленный ему документ, он заметно взволновался и о чем-то долго совещался с полицейским. Затем спрятал в портфель паспорт.
— Что все это значит? — спросил беглец.
— Вы напрасно думаете, — сухо сказал чиновник, — что о вас здесь забыли. Здесь вас отлично помнят. Но теперь вы от нас уже никуда не уйдете. Вы подлежите королевскому суду.
— О чем вы говорите? — теряя голову, выкрикнул путник. — Я же политический эмигрант! Русский! Титулованное лицо!
Но его никто не желал слушать. И полицейский резко приказал ему следовать за собой…
Жандарм резко застучал в дверь рукой, плотно затянутой в лайку. В комнате послышался испуганный женский шепот. Но сразу же его прервали решительные мужские шаги. Дверь распахнулась. И в ту же минуту жандарм, зажимая рукой рану от тесака, с хриплым криком упал на колени. И сразу же, словно дожидаясь этого крика, бегло застучали на лестнице сапоги стоявшего внизу караула. Не обращая внимания на дикие вопли полураздетой немки, человек вспрыгнул на подоконник и, выбив обе рамы, выбрался на карниз. Прямо над головой его, окутанной облаком холодного пара, качнулся безграничный звездный купол. Грудь его вздымалась, и во времени этом, уплотнившемся теперь до предела, он чувствовал себя словно живущим вдвойне. Он перешагнул на невысокий каменный забор, побалансировал руками и спрыгнул наземь. И когда он побежал вверх по крутой змеящейся улочке, вслед ему раздался оглушительный на морозе пистолетный удар. И белое облачко, хлопнув, разорвалось, казалось, перед самым его лицом, опалив брови своим морозным дыханием. Бальные башмаки звонко стучали по обледенелому булыжнику мостовой. И было легко бежать, чувствуя судьбу свою невесомо витавшею и почти видимого впереди себя. Поскользнувшись, он едва успел схватиться за обжигающую медь двери и увидел себя у лютеранской кирки. Был час вечерней службы, и из дверей доносилось умиротворяющее бормотание органа. Задыхаясь, он вбежал вовнутрь. Редкие прихожане с молитвенниками безмятежно восседали в ярко освещенной внутренности собора. А в глубине пастырь, стоя на кафедре, неслышимый отсюда, делал странные движения руками. И то спокойствие, которое приходит к человеку только раз в жизни, овладело им, словно по мановению свыше. Совершенно отдавая себе во всем отчет и ясно видя и ощущая каждую отпущенную ему секунду, он вытащил из-за пазухи пистолет и, взведя курок, выстрелил себе в рот, еще успев закатывающимися глазами увидеть вбегающих в церковь людей.
А в скором времени на городской площади Мальме скатилась голова испанского дворянина дона Хуана-Мария и пр., обвиненного и уличенного многочисленными свидетельствами во множестве прелюбодеяний и иных преступлений почти во всех странах европейского континента.
Существует предание, что в одной из таллинских церквей похоронен Дон Жуан.