Беглые литературные заметки о городе литературных беглых
Сергей Лейбград
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2000
Беглые литературные заметки о городе литературных беглых
Самара всегда была более именем, словом, нежели реальностью. Более мифом, нежели историей. О виртуальности Петербурга известно всем. Виртуальность Самары до сих пор всерьез не исследована, не осмыслена, не освоена и потому — гораздо убедительнее и, одновременно, незаметнее. Самара, конечно, город, крупный населенный пункт. Вот-вот, пункт. Графа. Семантический знак. Анекдот. Концепт. Литературное произведение. Так в полном виде и не опубликованная рукопись…
Литературы в Самаре-Куйбышеве никогда по-настоящему не было и быть не могло. История города, его недавнее и современное сознание насквозь литературно, фантомно, изящно выдумано или тяжеловесно вымучено.
Город никогда не был настоящей российской провинцией, глубинкой. Безымянкой — да. Не случайно, что один из самых населенных ныне районов, своего рода промзона, трехсоттысячный маргинальный бетонно-барачный поселок, эвакуационная слобода, моментально возникшая в последние месяцы 1941 года, так и называется — Безымянка.
Самара и в дореволюционном своем прошлом, и в советском куйбышевском варианте, и в сегодняшнем актуальном виде иллюстрирует основы концептуализма и соц-арта, причем в самой выпуклой, в самой обнаженной и едва ли не лобовой его версии — в дмитриалександроприговской. Как Дмитрий Александрович Пригов является крайней, я бы даже сказал, трагической пародией на Федора Михайловича Достоевского, посткультурным блестящим выкидышем русской психолитературной эволюции, так и Самара с момента своего возникновения доводит до своего предела или предельной невнятности петербургский сюжет отечественной культуры. Петербург вырос на болотах, Самара — на песке. Едва ли не до конца прошлого века в периоды сильных суховеев жители передвигались по городу по щиколотки в песочной пудре…
Сегодня местные жители и гости города, выходя на крутой и живописный склон Волги, неизменно выдыхают: «Вот она — Русь, вот она — Россия!» Пейзажи действительно замечательные. Огромная, шириной не менее километра, река, высокое, распахнутое настежь небо, удивительно пластичные, иссиня-зеленые Жигулевские горы и не изгаженные цивилизацией бесконечные дали самарского Заволжья. Город даже при помощи беспощадного государства не сумел справиться с речной массой, и ближайший мост через Волгу — Александровский — до сих пор находится под Сызранью в ста милях от «мощного, стратегически важного производственного, военного, транспортного, научного и культурного центра Поволжья и всей страны».
Вот она — Русь. Вот она — Россия!.. Вспоминается Всеволод Некрасов с его «но воды много». Однако место это при впадении реки Самары в Ра или в Итиль (древние названия Волги) было в конце ХVI века окраиной Дикого поля, где продолжали выяснять между собой отношения калмыки, ногайцы и знаменитая казачья Жигулевская вольница, состоявшая из беглых крестьян, преступников, хазарских отщепенцев и тех же калмыков.
Борис Годунов, мысливший, в отличие от грядущего Петра Великого, не морскими, а сухопутными категориями, решил прорубить коридор в Азию и взять под контроль мучительно нарождающейся империи «волжскую транспортную магистраль». Исполнителем его воли стал мудрый и жестокий князь Григорий Засекин, начавший свой ратный путь в Ливонии, а закончивший свою бурную жизнь на Северном Кавказе, осваивая с помощью кнута, пряника и междоусобиц дагестанские и чеченские территории. В середине этого пути Засекин основывает три городка-крепости: сначала Самару (1586), а потом Царицын и Саратов.
Любопытно предписание Годунова Засекину (сам я этот легендарный документ не видел, но слышал о нем от некоторых местных краеведов, «стеснявшихся» в советские времена придать его публичной огласке): «Основать город-крепость Самару и заселить ее сволочью». Во всяком случае, сюда на самом деле в короткие сроки удалось сволочь и перевезти немало горемычных жителей из северных и западных традиционно русских земель. На царскую службу приглашаются казачьи атаманы, многих из них князь Засекин арестовал и казнил, более сговорчивых отправил на «приращение России Сибирью» (одним из волжских атаманов был прославленный Ермак). С ногайцами и калмыками удалось договориться почти бескровно: посылами и угрозами.
Так постепенно бескрайняя Амазония стала неотъемлемой частью России. Да-да, Амазония. Именно этим словом обозначали на картах пространство Жигулевских гор (их называли Девьими) средневековые путешественники. Куда делись девы, неизвестно. Возможно, они не устояли перед натиском шайки беглого преступника (жигуна) Семена Жигуля, обосновавшегося в этих краях и давшего свое имя всей горной заповедной гряде.
Мерцание извечной мифологемы воли и порядка, «сарынь на кичку» и великой Империи, блатного былинного романтизма и верного служения Отечеству, ГУЛАГа и «кузницы побед Родины» продлится в Самарском крае вплоть до третьего тысячелетия со дня пресветлого Христова рождения. Степан Разин, Емельян Пугачев, Василий Иваныч и Петька, Ленин и Макашов встанут рядом вместе с былинными Жигулями, Ермаками и Барбошами…
В XIX веке Самара станет полигоном для недовоплощенных реформ и местом ссылки и бегства обиженных, униженных и оскорбленных насильно и добровольно подданных Российской Империи. Многонациональный состав населения, чрезвычайно выгодное торгово-транспортное положение города, купеческий разгул и размах навеют ссыльному Тарасу Шевченко американские грезы, и он сравнит Самару с Новым Орлеаном. Несмотря на всегда высокий здесь уровень преступности, в крае никогда не было ожесточенного межнационального и межрелигиозного противостояния. Да и государственные чиновники по доброте душевной или за мзду спустя рукава смотрели на «черты оседлости» и прочие ограничения для поселенцев. Помимо русских, татар, мордвы, чувашей в Самаре и окрестностях довольно активно селились бежавшие после восстаний поляки, а также немцы и евреи. В старой Самаре и сейчас явственно ощущается специфический немецко-польско-еврейский колорит, зримо воплощенный в псевдоготическом костеле, в кирхе и огромной (аборигены утверждают, что крупнейшей в Европе) синагоге.
Выгоравшая дотла десятки раз Самара свою настоящую историю ведет от 1850 года, когда она была назначена столицей Самарской губернии. Гербовая коза (говорят, что еще екатерининский герольдмейстер Волков перепутал ее со степным сайгаком) украсилась императорской короной. Вторым губернатором Самары в 1853 году становится Константин Карлович Грот, лицеист, страстный поклонник Пушкина, «либеральный бюрократ» и чуть позже верный сподвижник Александра Второго. Тот самый Грот — брат известного филолога и один из главных инициаторов установления памятника Александру Сергеевичу на Тверском бульваре в Москве. Именно с Грота ведет отсчет квазипетербургский, имперский период самарской истории. Город строится по четкому плану: прямые мощеные улицы, «прошпекты», площади. Молодой губернатор утверждает просвещение, борется с мздоимством чиновников, с помощью восторженного городского головы Петра Алабина, первого патриота и первого же местного историка, исправляет нравы и вкусы…
Самый веселый, самый нежный кусок самарского бытия связан со старыми «новыми русскими», с Серебряным веком. Купец Константин Головкин строит модерновую дачу со слонами (Самара — родина слонов), основывает художественный музей, общество яхтсменов и велосипедистов, привозит в город первый автомобиль. Пивной король Альфред фон Вакано создает памятник промышленной архитектуры — Жигулевский пивзавод и собирает уникальную коллекцию античного и древневосточного искусства. Александр Зеленко параллельно с Шехтелем возводит в Самаре «жемчужины модерна». Модерн становится доминирующим стилем города. Современные «новые русские» (самое интересное, что часто весьма тонко и со вкусом) продолжают «модернизацию» центральной части Самары.
Это уже потом выяснится, что главными действующими лицами рубежа веков были здесь, как говорят «отвязанные» тинейджеры, Влад Ульянов, Макс Горький и Алекс Толстой. Ильич здесь конфликтовал с купечеством (рассказывают, что даже однажды был бит купеческими сынками), изучал марксизм, интересовался домами терпимости и единственный раз в своей жизни работал как обычный гражданин, будучи помощником поверенного в суде. Горький в Самаре принял свой прославленный облик, представляющий кальку с Ницше, проверял (по легендам и слухам) в Струковском саду на местных бомжах, тварь он дрожащая или нет, сотрудничал под псевдонимом Иегудил Хламида с «Самарской газетой», а затем женился на госпоже Волжиной и был таков.
Но литературы, литературной жизни в Самаре никогда не было. Она сама была литературой. Впрочем, в начале XVIII века жил в уездной Самаре Иван Второв. Писал сентименталистские прозу и стихи, печатался в «Русском вестнике» и «Русской старине», был хорошо знаком с Жуковским, Карамзиным, Дмитриевым, Сперанским, Пушкиным. Второв организовал в Самаре сентименталистский литературный кружок, но, увы, имена господ Н.А. Литвинова, А.Ф. Фурмана, А.П. Крюкова и других участников кружка специалистам и читателям абсолютно неизвестны.
Единственным крупным, собственно самарским, писателем остается пасынок Бострома граф Алексей Николаевич Толстой, уроженец Сызрани и некоторое отроческое время житель Самары. К сожалению, граф стал большим советским писателем и к тому же очень часто в своих воспоминаниях о Самаре (в письмах, дневниковых записях) употреблял слово «свинство».
Был, правда, еще один свой незаурядный талант — Артем Веселый, автор «новоязовской», страшной, местами очень подлинной «России, кровью умытой», поджегший социальную реальность и сам очень рано сгоревший в этом «мировом пожаре».
Самара лишь раз была абсолютно легитимна в правовом и историческом смысле. В 1918 году здесь, благодаря белочехам, к власти пришло правительство комитета членов Учредительного собрания. Но Василии Иванычи с Петьками (Петр Исаев закончил в Самаре гимназию и в жизни был больше похож на пелевинского героя, нежели на замечательного анекдотического персонажа) восстановили непререкаемость советской власти.
Литературным городом Куйбышев-Самара так и не стала. Не помог даже восторженный отзыв о городе Бориса Пастернака, бывшего здесь проездом в 1916 году: «Самара — лучший, греховнейший, элегантнейший и благоустроеннейший кусок Москвы, выхваченный и пересаженный на берега Волги. Прямые асфальтированные бесконечные улицы, электричество, трамвай, витрины, кафе, лифты, отели на трех союзных языках с английской облицовкой, книжные магазины…» В виртуальной Самаре кто только не появлялся! Дюма, Бунин, Рильке с Саломе, Бальмонт, Бурлюк с Маяковским, Есенин, Кёппен… На несколько часов, на несколько дней. Что они здесь делали, о чем думали?.. Сколько сюжетных возможностей пока пропадает втуне…
Тридцатые годы превратили Самару в Куйбышев, в город ГУЛАГа и НКВД. Отечественная война 1941-1945 годов подарила городу бункер Сталина, в котором вождь народов ни разу не был, и воспоминания о «второй столичной жизни». Однако эвакуация прибила к Куйбышеву не только послов иностранных государств, членов сталинского правительства, совинформбюро, художественную интеллигенцию во главе с крупнейшими инженерами человеческих душ, но и сотни тысяч сорванных войной людей из западной части страны. Возникла знаменитая блатная, маргинальная Безымянка. Город вытянулся на десятки километров вдоль Волги, стал действительно гигантским военно-промышленным комплексом, закрытым стратегическим объектом. Реализовалась имперская мечта о городе чиновников, жандармов и ясной, прозрачной официальной государственной культуры.
В пятидесятые в городе появилась выдающаяся — почти на четыре тысячи томных, прогулочно-медлительных метров — гранитная набережная, самая блаженная и непосредственная самарская горизонталь. Диссидентов в Куйбышеве не было никогда. Официозу противостояла блатная стихия заводских окраин. Миллионный город вступил в пору своей зрелости. Десяток вузов, в основном технических, около ста тысяч студентов в шестидесятые годы станут почвой для появления удивительного Грушинского фестивального космоса, расположившегося между Куйбышевом и Тольятти, где вот уже более тридцати лет подряд в начале июля серьезные советские граждане-технари вместе с частью высшего и среднего чиновничества сбрасывают свои одежды и в карнавально оголенном виде поют тихие песни Визбора, Клячкина, Городецкого, Никитина и прочих самодеятельных авторов. Сейчас Грушинский фестиваль собирает одномоментно до 150 тысяч человек, но и в советские годы туда съезжалось от 10 до 50 тысяч любителей туристической песни…
Союз советских писателей всегда имел в Куйбышеве крупную свою ячейку. Сколь крупную, столь и бесцветную. На память приходит разве что поэт Борис Сиротин, и то только потому, что его настойчиво утверждал в качестве просвещенного патриота и видного продолжателя классических традиций небезызвестный Вадим Кожинов.
Для меня и многих моих приятелей отсутствие собственной самарской почвы, некоего устойчивого культурно-художественного конгломерата, социально-виртуальная ментальность города скорее стали благом, нежели злом. Бесполая советскость и корректная безликость местных институтов интеллектуальной власти позволяли ею не очаровываться и с ней не бороться. Жить в Самаре означало жить нигде. Или везде. Или на окраине Москвы. Или Петербурга. Где кому больше нравится. Именно поэтому никакой самарской школы нет. Но отдельные прорывы реальны и возможны.
Так, Самара подарила стране неплохого прозаика Юрия Малецкого (кстати, до поры до времени единственного автора, адекватно артикулировавшего куйбышевскую реальность в своих повестях). 25 декабря 1942 года в Куйбышеве родился удивительный, очень талантливый прозаик и художник Леон Богданов, названный Владимиром Эрлем «русским Беккетом». Почти 20 лет жил в городе Куйбышеве-Самаре оригинальный поэт круга Виктора Кривулина Александр Ожиганов, вышедший из своего тотального подполья только в середине девяностых на «свет» редактируемого мной вестника современного искусства «Цирк “Олимп”».
Возможно, лишь ныне, в последние 10 лет в Самаре сформировалась или формируется нормальная литературная среда, которая оставит после себя сразу нескольких авторов сколь-нибудь универсального масштаба. Однако, как бы эти не было нам приятно, разговоры о появлении на карте страны в лице Самары еще одного настоящего литературного центра столь же виртуальны, как вся самарская история и культура. Да, в самарском вестнике «Цирк “Олимп”» в течение трех лет публиковались наряду с незаслуженно безвестными ведущие и сейчас прославленные в по-прежнему узких кругах, выражаясь устаревшим штилем, нонконформистские, поставангардные актуальные литераторы, художники и фотографы. Да, по три-четыре раза каждый год в Самаре и Тольятти нам удается — в основном на деньги Сороса и тольяттинского мецената Дороганова — проводить общероссийские и международные фестивали и акции современного искусства («Европейские дни в Самаре», «Пушкин после Пушкина» «Арт-ковчег», «Прощание с веком» и др.). Студенты самарской гуманитарной академии, госуниверситета и педуниверситета пишут курсовые и дипломные работы по творчеству знакомых лично писателей: Геннадия Айги, Андрея Сергеева, Всеволода Некрасова, Льва Рубинштейна, Тимура Кибирова, Михаила Айзенберга, Виктора Кривулина, Дмитрия Воденникова…
Да, каждый год самарские «альтернативные» авторы становятся участниками московских и зарубежных литературных фестивалей, почти каждый год у Сергея Лейбграда или Виталия Лехциера, у Александра Уланова или Галины Ермошиной выходят новые книги текстов. Да, в Самаре есть, на мой взгляд, и настоящие, очень внятные и адекватные интерпретаторы, критики современной литературы, прежде всего Ирина Саморукова и Татьяна Казарина. Но этим маленьким (соразмерным второвскому сентименталистскому) кружком, кружком «Цирка “Олимп”» фактически и исчерпывается литературный водоем Самары. Есть, правда, несколько молодежных литературных групп — «Мелкий бес», «Белый человек» — и вроде бы еще пара таких же эксцентрически поименованных, но не вполне различимых объединений…
Небольшая миграция — и насыщенная общероссийская, в меру ироничная и серьезная литературная жизнь Самары незаметно для полуторамиллионного города растворится в инвестиционно привлекательной и криминально-шикарной атмосфере либерального, по партийной принадлежности губернатора, региона.
Хотя… в Самаре способен появиться кто и когда угодно. Никаких правил и прецедентов на этот счет нет. Может, пока в местном оперном театре доигрывают глобальную премьеру Слонимского и Ростроповича «Видения Иоанна Грозного», пока государственный драматический театр ставит инсценировки Ремарка, а ТЮЗ — новые версии толстовского Буратино, в Самару направляется гениальный беженец из Средней Азии или Чечни, а на самой большой городской толкучке, находящейся в районе Поляны имени Фрунзе (до тридцатых поляна носила имя атамана Барбоши), или «На дне» (так называется главное пивное место города — привет Горькому), вызревает гибельный талант нового Пелевина, нет, Сорокина, да нет — Пепперштейна наших дней…