Андрей Топорков
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2000
(Обзор современной литературы по детскому фольклору)
Чередникова М.П. СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ДЕТСКАЯ МИФОЛОГИЯ В КОНТЕКСТЕ ФАКТОВ ТРАДИЦИОННОЙ КУЛЬТУРЫ И ДЕТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ. — Ульяновск: Лаборатория культурологии, 1995. — 256 с. — 500 экз.
Трыкова О.Ю. СОВРЕМЕННЫЙ ДЕТСКИЙ ФОЛЬКЛОР И ЕГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ С ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ. — Ярославль: ЯГПУ им. К.Д. Ушинского, 1997. — 132 с. — 1500 экз.
Осорина М.В. СЕКРЕТНЫЙ МИР ДЕТЕЙ В ПРОСТРАНСТВЕ МИРА ВЗРОСЛЫХ. — СПб.: Питер, 1999. — 288 с. — 12000 экз. — (Мастера психологии).
Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать — не мать.
Что ты — не ты, что дом — чужбина.
Труднее всего заметить то, что лежит у тебя непосредственно перед глазами; как-то привычнее отправляться в поисках необычайного и тайного вдаль, к экзотическим народам или по крайней мере в глубинку, подальше от цивилизации. Между тем неведомые культурные миры располагаются неслыханно близко, всего лишь на расстоянии протянутой руки. Мир детства, откуда все мы пришли когда-то, — лишь один из многих таких культурных миров.
В постижении детской субкультуры и детского фольклора, детской мифологии в последнее десятилетие совершен безусловный и впечатляющий прорыв. Введены в научный оборот такие жанры и формы словесного творчества детей и подростков, как страшные рассказы и пародии на них, “садистские стихи”, рукописные рассказы о любви, пародии на литературные произведения, альбомы девушек и заключенных детских колоний. Изданы две представительные антологии школьного фольклора 1.
В итоге многочисленных публикаций перед заинтересованными фольклористами и обескураженными педагогами неожиданно всплыл целый архипелаг — тысячи и тысячи текстов непонятно какого происхождения и столь же непонятной, а подчас и пугающей природы. Молодые филологи, сами студенты или вчерашние школьники, охотно записывали у своих сверстников или младших сестер, братьев и их приятелей все, что те могли вспомнить и сообщить, мало заботясь о том, можно ли это называть фольклором или как-нибудь по-другому. А также о том, соответствуют ли данные тексты нравственным нормам нашего общества или, наоборот, бессовестно их нарушают.
Происходившие параллельно общественные перемены сначала позволили обсуждать любые вопросы и приватно, и публично, а позднее и публиковать любые тексты. Запретные ранее темы становились постепенно престижными, открывая дорогу к кандидатским диссертациям и западным грантам.
Нельзя не отметить, что детский фольклор представляет для исследователя благодатный объект: не нужно ехать в экспедицию за тридевять земель; достаточно просто напрячь собственную память или выйти во двор, где играют соседские дети. Однако его доступность и относительная простота имеют свою оборотную сторону. Дело в том, что детское творчество невозможно рассматривать просто как сумму текстов; оно чрезвычайно тесно связано с поведением детей и их психологией. Чисто филологический подход, ориентированный на рассмотрение словесных произведений и жанровых закономерностей, оказывается здесь весьма ограниченным и не вполне плодотворным. Исследователю как воздух нужно знание детской психологии и особенностей возрастного развития ребенка. Дополнительно осложняет дело также и то, что за какие-нибудь 10 лет — с четырех до четырнадцати лет — дети несколько раз меняют свой фольклорный репертуар.
Одним из жанров, привлекших внимание еще в 1980-е гг., были так называемые “страшные рассказы” (их называют еще “страшные истории” или “страшилки”). Многие читатели, вероятно, еще с детства помнят забавные повествования про черную руку или красное пятно, зеленые глаза или желтые занавески. Именно им посвящена книга М.П. Чередниковой “Современная русская детская мифология в контексте фактов традиционной культуры и детской психологии”. Это длинное название вполне точно отражает проблематику книги. М.П. Чередникова изучает страшные истории не изолированно, а среди других явлений взрослого и детского фольклора, психологии и художественной литературы. Кроме того, она осмысляет их как явления культуры, то есть в многообразии их функций, внешних и внутренних связей. Автор пользуется понятием “детская субкультура”, то есть рассматривает детское сообщество как специфическое социокультурное образование, относительно независимое от мира взрослых и существующее как автономное целое.
Книга М.П. Чередниковой включает главы: “Современная русская детская мифология (К постановке проблемы)”, “Мифы о предметах-вредителях”, “От мифологического образа — к понятию”, “Мифологические рассказы о демонических персонажах — похитителях детей”, “Ведьмы, вампиры и встающие из гробов мертвецы (“Традиционные жуткие истории” или детские былички)”, “Игровые рассказы (“пугалки”), пародии, анекдоты, “садистские стишки””. Помимо основного текста, в книге имеется также обширное приложение — “Детские “страшные” рассказы и рисунки из собрания В.Ф. Шевченко”.
В теоретическом отношении особенно значима первая глава книги “Современная русская детская мифология (К постановке проблемы)”. Концепция “современной детской мифологии”, предложенная М.П. Чередниковой, несомненно, представляет широкий интерес, причем не только для исследования детского творчества, но и для постижения самого феномена мифологии. Не является банальным ни тот факт, что эта мифология является современной, то есть функционирует в рамках безрелигиозного индустриального общества ХХ в., ни то, что она является мифологией, то есть творчество нынешних детей каким-то образом воспроизводит существенные черты традиционных мифологий, с которыми оно, однако, явно не связано генетически. Существенное достоинство книги М.П. Чередниковой — то, что эти вопросы в ней внятно проговорены, а предложенные автором решения хотя и не бесспорны, но ясно и логично аргументированы.
Тексты, о которых пишет М.П. Чередникова, своеобразно сочетают в себе противоположные черты: с одной стороны, они без труда сочиняются детьми и бытуют в актуальной традиции, с другой — они полны образов, которые мы вправе считать архетипическими. Так, например, в главе “Мифы о предметах-вредителях” М.П. Чередникова пишет о символике рук, глаз, одежды, красного и черного цветов, но мы знаем, как все они важны для традиционной мифологии. Можно было бы пойти по пути К.-Г. Юнга и его эпигонов, то есть попытаться идентифицировать образы страшных историй с архетипами К.-Г. Юнга. Результаты такой процедуры, правда, редко бывают убедительными, и М.П. Чередникова выбрала иной путь. Она убедительно прослеживает, как образы страшных рассказов вырастают из ближайшего культурного окружения ребенка, с одной стороны, и из закономерностей детской психологии — с другой.
Как показывает М.П. Чередникова, архетипы появляются в детском творчестве не потому, что они наследуются от мифологии архаического или традиционного общества, а в силу сложного сочетания закономерностей детской психологии, характерного для ребенка специфического восприятия внешнего мира, а также в результате усвоения языковых стереотипов, мотивов изобразительного искусства и текстов традиционного фольклора, исполняемых для детей. Глубокий анализ диалектического взаимопроникновения творчески-индивидуального и социально-обусловленного, актуально-современного и архаического составляет, пожалуй, наиболее сильную сторону исследования М.П. Чередниковой.
Страшные рассказы, эти своеобразные детские триллеры, переполненные расчленными телами и залитые потоками крови, как-то не очень сочетаются с привычным образом ребенка. Между тем осмысление детского мира как своего рода “золотого века” насколько глубоко укоренено в нашей культуре, что покушение на этот миф воспринимается взрослым сообществом чрезвычайно болезненно. Как это часто бывает, исследование мифов дает своеобразный побочный эффект: сами обыденные представления о детстве тоже оказываются не более чем красивой сказкой.
В исследовании М.П. Чередниковой мир ребенка предстает в его драматических коллизиях. Важное место в книге занимают столь модные ныне темы смерти и страха перед нею. Автор рассматривает страшные рассказы как естественное выражение психологического состояния ребенка, который уже пережил ужас осознания смерти и испытывает тревогу и беспокойство. Постепенная трансформация образа героя-ребенка в страшных рассказах отражает, по мысли М.П. Чередниковой, вехи драматической истории преодоления страхов. Сначала, лет в 5—6, ребенок не может без ужаса слышать страшные истории, однако постепенно, прислушиваясь к рассказам старших, дети и сами становятся рассказчиками. Позднее, примерно с 8 до 11 лет, дети с удовольствием рассказывают страшные истории, а в возрасте 12—13 лет уже перестают воспринимать их всерьез, и все большее распространение получают различные пародийные формы. Само рассказывание страшных историй происходит обычно в компании, в каком-нибудь темном помещении, в располагающей к этому обстановке. Смысл этого своеобразного ритуала, по мнению М.П. Чередниковой и других исследователей, заключается в том, чтобы пережить страх и совместно его преодолеть. М.П. Чередникова акцентирует воспитательную функцию детской мифологии, ее позитивное значение для становления личности ребенка 2.
Основные мотивы страшных историй (рука, пятно, занавески и др.) и их повествовательная структура получают объяснение как своеобразная объективация детских страхов. Центральное место в книге занимает глава “Мифы о предметах-вредителях”. Действительно, именно предметный, материальный мир становится основным средоточием детской мифологии. Чрезвычайно интересны параграфы “Пятно как психологический и культурный архетип”, “Восприятие ребенком собственных рук. Материнские руки. Рука указующая”, “Оживающие портреты и куклы”, “Функция цвета в детской мифологии”. Конечно, каждый из мотивов, затронутых в книге, можно было бы рассмотреть и гораздо подробнее, с привлечением большего сравнительного материала, но надо признать, что автору удается уловить в каждом конкретном случае наиболее важные, существенные черты того или иного образа.
Значительно менее развернутый характер имеют главы “От мифологического образа — к понятию”; “Мифологические рассказы о демонических персонажах — похитителях детей”; “Ведьмы, вампиры и встающие из гробов мертвецы”; “Игровые рассказы (“пугалки”), пародии, анекдоты, “садистские стишки””.
Книга М.П. Чередниковой, несомненно, имеет новаторский характер, и все же и после нее многое в бытовании страшных рассказов остается неясным. Исследование ориентировано исключительно на семантику страшных историй и отчасти на их укорененность в детской психологии, но при этом, к сожалению, не уделяется достаточно внимания ни их географии, ни социальной стратификации. В результате картина их бытования в целом получается несколько смазанной. Для читателя так и останется неясным, насколько широко бытовали страшные истории в России 1980-х — начала 1990-х гг.: рассказывали ли их повсеместно или только в отдельных местах? рассказывали ли их только в городах или также и в деревнях? бытовали ли они в каждой школе или только в некоторых?
У читателя книги может создаться впечатление, что каждый ребенок знает и в определенном возрасте рассказывает страшные истории. Между тем это далеко не так. Не все дети их знают и далеко не всюду они бытуют. Поэтому вряд ли правильно рассматривать их как некую тотальную реальность, охватывающую все детское сообщество в целом. Остаются и вопросы о хронологии: когда именно появились страшные истории? существуют ли они и сегодня или постепенно вытесняются пересказами триллеров? какова динамика отдельных персонажей и отдельных сюжетов?
Небесполезно было бы знать, сколько страшных рассказов известно одному ребенку, сколько бытует в рамках одной детской традиции (например, одной группы в детском саду, одной дворовой компании, одного класса). И, наконец, было бы интересно проследить эволюцию репертуара одного или нескольких детей на протяжении нескольких лет (например, с 5 до 12 лет). Тогда стало бы понятно, трансформируются ли усвоенные ранее тексты или усваиваются новые тексты со структурой, соответствующей более продвинутому возрасту.
Явно нуждаются в более тщательном исследовании механизмы наследования и воспроизводства детской традиции. Жаль, что параграфы “Механизмы передачи традиции” и “Структура пространства в детских мифологических рассказах” включены в главу “Ведьмы, вампиры и встающие из гробов мертвецы”, посвященную достаточно частному вопросу, а не рассмотрены в полном объеме на материале всего корпуса страшных рассказов.
Думается, что после книги М.П. Чередниковой словосочетание “детская мифология” получило права гражданства в языке научного сообщества. И все же полезно избегать его расширительного толкования. Например, при всем желании я не вижу ничего мифологического в стишках о маленьком мальчике.
Наконец, понятен пафос оправдания страшных рассказов, и тем не менее мне трудно принять тезис о том, что в жизни ребенка они играют исключительно позитивную роль и служат преодолению страхов. Так ли уж полезны для становления личности ребенка повествования о матери-людоедке или о пирожках с человечьим мясом? Считал ли кто-нибудь, скольким детям эти рассказы внушили страх перед темнотой, смертью и незнакомыми людьми вместо того, чтобы помочь изживанию этих страхов?
В отличие от книги М.П. Чередниковой, поднимающей значительные теоретические вопросы, брошюра О.Ю. Трыковой “Современный детский фольклор и его взаимодействие с художественной литературой” не столько анализирует, сколько представляет читателю малоизвестный материал. В то же время материал этот подобран со вкусом и сам по себе весьма интересен. Достоинство книжки можно видеть и том, что в ней характеризуется детский фольклорный репертуар, ограниченный во времени и пространстве (Ярославль 1986—1996 гг.), причем особо акцентируется момент динамики, поскольку рассматриваются новые, современные мотивы и образы, привнесенные в детский фольклор в самые последние годы.
О.Ю. Трыкова справедливо выделяет в фольклорном репертуаре “исторически сложившиеся жанры детского фольклора” (колыбельные песни, заклички и приговорки, жеребьевки и считалки, загадки, дразнилки, частушки) и “современный детский фольклор”, то есть нетрадиционные формы (“страшилки”, “садистские стишки”, анекдоты, переделки-пародии). Соответственно она и рассматривает последовательно сначала первые, а потом вторые — один жанр за другим.
Хотя каждая главка заканчивается кратким экскурсом, посвященным связи того или жанра детского фольклора с художественной литературой, эти экскурсы, на наш взгляд, имеют довольно поверхностный характер. Вообще в книге присутствует пласт общих мест, которые более органично смотрелись бы в газетной статье, чем в университетском издании, например: “Связь между развитием ребенка и человечества еще не до конца осознана научной и общественной мыслью” (с. 11) или: “Именно ребенок выступает носителем мифологического сознания, утраченного взрослым человеком, — в этом его духовное богатство” (с. 12). Несколько странно также, что русская литература ХХ в. рассматривается О.Ю. Трыковой как нечто единое и недифференцированное. Вообще фольклорные материалы, которые приводит автор, свидетельствуют скорее о том, что на современный детский фольклор влияет не отечественная художественная литература, а мексиканские телесериалы и американская и российская мультипликация.
Наиболее подробно и развернуто рассматриваются в книге страшные истории и садистские стишки. Особого внимания заслуживает главка “Детский “страшный” фольклор и художественная литература (аспекты взаимодействия)”, написанная О.Ю. Трыковой в соавторстве с К.А. Рублевым. Здесь публикуются и анализируются, в частности, детские переделки-пересказы “Венеры Илльской” П. Мериме, а также произведения современных писателей (В. Маканин, Л. Петрушевская, Н. Садур, Э. Успенский), в которых используются образы детских страшных историй.
Поскольку автор рассматривает в основном изолированные тексты, записанные от разных исполнителей, остается в тени вопрос о том, каким образом формируется в целом детская фольклорная традиция: передается ли она от старших к младшим или создается заново каждым новым поколением из разнообразных материалов (тексты, заученные в детском саду, в школе, взятые из книжек для детей, придуманные взрослыми и стилизованные под детское творчество, наконец, сочиненные самими детьми). Во всяком случае, очевидно, что многие тексты, записанные в Ярославле от детей, сочинены именно взрослыми. Так, например, трудно представить себе, чтобы ребенок придумал такие загадки: “Муж бабушки, но не дедушка” (Ф. Киркоров) или “Посмотрел дед на репку — она и выросла. Кто это?” (Кашпировский) (с. 32). Загадки, которые дают основание О. Ю. Трыковой утверждать, “что именно детский фольклор и детская аудитория являются хранителями фольклорной традиции, уже утраченной взрослыми” ( с. 31), также скорее всего не хранились в детской традиции на протяжении десятилетий, но просто усвоены от взрослых.
Если в книгах М.П. Чередниковой и О.Ю. Трыковой психологические наблюдения привлекаются довольно ограниченно — наряду со сведениями по фольклору, истории литературы и культуры, то книга М.В. Осориной “Секретный мир детей в пространстве мира взрослых” имеет исключительно психологический характер. Еще в начале 1980-х гг. М.В. Осорина одна из первых начала публиковать детские страшные истории. Позднее она выступила как автор замечательных статей о детском фольклоре, в которых уже были намечены современные подходы к детскому словесному творчеству (в частности, популярный ныне тезис о том, что в страшных рассказах сублимируются страхи детей более раннего возраста, был обоснован в работах М.В. Осориной 1980-х гг.). В книге М.В. Осориной фольклорные, этнографические и литературные сюжеты не находятся в центре внимания, но затрагиваются неоднократно.
“Тайный мир детей”, который описывает М.В. Осорина, располагается в одном физическом пространстве с миром взрослых, однако последние, как правило, даже не подозревают о его существовании. М.В. Осорина ставит своей целью, во-первых, описать “феноменологию детского территориального поведения”, то есть то, “как дети налаживают отношения с ландшафтом, какие места они посещают, что они там делают” (с. 8); во-вторых, она стремится уловить психологические закономерности в поведении детей и объяснить их.
В книге последовательно рассматриваются все стадии освоения ребенком своей телесности и окружающего пространства — сначала своей комнаты и своей квартиры, затем двора, свалки, ближайших улиц и, наконец, более обширного городского ландшафта. Для филолога наибольший интерес представляют, пожалуй, главы “Картина мира в колыбельных песнях и рисунках маленьких детей” и “Освоение домашнего пространства в действиях и фантазиях”, хотя и в других главах книги он найдет для себя много полезного и поучительного. Например, интересно пишет М.В. Осорина о том, чем дороги для ребенка всякие запретные локусы (главы “Детская практика посещения “страшных мест”” и “Чем привлекательна свалка?”). Специальные главы книги посвящены “секретам” и детским “штабам”. Автор размышляет также о психологическом содержании поездок в транспорте и прогулок с друзьями и в одиночку (главы “Освоение общественного транспорта: поездки со взрослыми”, “Поездки без взрослых: новые возможности”, “Что делает городской ребенок на прогулке?”). Заключительные главы посвящены ледяной горке и детской площадке.
Не пытаясь пересказать проницательную и обильную тонкими наблюдениями книгу М.В. Осориной, отметим, что она не вполне обычна в ряде аспектов. Книга дает своеобразный “эффект узнавания”. Автор описывает факты и ситуации, в целом знакомые читателю, который вырос в современном российском городе, но рассматривает их так, что читатель постепенно начинает видеть их по-новому, открывая для себя их смысл и целесообразность. Читая книгу М.В. Осориной, то и дело узнаешь самого себя в ее маленьком герое, вспоминаешь какие-то странности своего поведения и с удовлетворением понимаешь, что они не были твоей индивидуальной патологией.
Автор проникает в детское сообщество, в общем-то закрытое для взрослых, заинтересованно наблюдает конкретную ситуацию (например, посещает вместе с детьми и фотографом городские подвалы) и стремится прочувствовать ее изнутри, осмыслить ее как выражение определенных психофизиологических потребностей ребенка. Читатель книги также проходит по тому же пути вслед за автором и его героями. Он также видит сначала странную и даже шокирующую сцену (например, ребенка, который скачет по выпотрошенному матрасу на помойке). И он также, вслед за М.В. Осориной, вдумывается в психологический смысл этой ситуации и начинает понимать, что это, в общем-то, разумно и по-своему правильно, что ребенок прыгает на таком матрасе. Эту методику психологического вчувствования и интеллектуального погружения в ситуацию читатель постепенно усваивает у автора. И в этом смысле чтение книги мало-помалу преобразует и самого читателя.
Городская среда, которую описывает М.В. Осорина, легко узнаваема: это Ленинград—Санкт-Петербург 1970—1990-х гг. Поскольку рецензент имел счастье жить с М.В. Осориной в одном и том же городе, причем в то же самое время, у него перед глазами при чтении книги то и дело возникали до боли знакомые реальные городские пейзажи. Между тем должен признать, что мое восприятие городского пространства несколько отличается от моделей, которые описывает М.В. Осорина. Вообще, тот образ освоения городского пространства, который она воссоздает, на мой взгляд, имеет несколько благостный и девичий характер. Например, автор описывает странствия детей по подвалам. Я тоже хорошо помню, как мы обследовали подвалы и бомбоубежища. Но мы лазили также по крышам и чердакам. Это был целый ритуал. Дворники видели нас снизу, кричали, чтобы мы слезали, но мы прятались на чердаке и ждали, когда они уйдут, и только тогда выходили из подъезда.
Кроме того, автор как бы не замечает того, что городское пространство несет вполне реальные угрозы и страхи взрослых во многих случаях имеют вполне объективное основание. При всей моей любви к малой родине я все же должен признать, что тот мир, который так любовно и заинтересованно рассматривает М.В. Осорина, все же явно не является “лучшим из всех возможных миров”. Помню, например, такой топос во дворе нашей школы на Невском проспекте, как “трубы”, на которых нас “трясли” местные хулиганы.
Книга М.В. Осориной адресована прежде всего родителям и педагогам. Автор ставит своей целью объяснить специфические возрастные особенности в поведении детей, научиться понимать их и правильно строить свое поведение по отношению к ребенку. Дидактическая установка проводится в книге ненавязчиво, но последовательно. Книга призывает к терпимости, показывает, что даже за формами поведения, которые могут показаться эксцентричными, стоят реальные проблемы становления личности ребенка.
Книги М.П. Чередниковой, О.Ю. Трыковой и М.В. Осориной, как и другие современные исследования детского фольклора и детской психологии, знаменуют собой переход от репрессивной педагогики, которая агрессивно навязывала детям ценности мира взрослых, к педагогике либеральной, предполагающей дружбу и взаимное понимание между ребенком и взрослым.
Дело осталось за малым — от изучения отдельных текстов или жанровых образований перейти к систематическому описанию и пониманию детской фольклорной традиции, рассмотренной в ее динамике, локальных и социальных разновидностях.