К истории несостоявшегося возрождения Опояза в 1928—1930 гг.
Из истории отечественного литературоведения
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2000
Из истории отечественного литературоведения
Александр Галушкин
“И ТАК, СТАВШИ НА КОСТЯХ,
БУДЕМ ТРУБИТЬ СБОР…”
К истории несостоявшегося возрождения Опояза в 1928—1930 гг.
Неожиданное бегство Виктора Шкловского из Советской России от грозившего ему ареста стало не только фактом его биографии, но естественно сказалось и на судьбе возглавляемого им Общества изучения теории поэтического языка (Опояз). Если ранее существование Опояза не встречало каких-либо препятствий со стороны властей и общество было дважды зарегистрировано в качестве законной научной организации (органами НКВД в декабре 1919 г. и год спустя — Литературным отделом Наркомпроса 1), то к началу 1922 г. ситуация изменилась. В декабре 1921 г. (за три месяца до побега) Шкловский подает документы Опояза на очередную перерегистрацию в Отдел Управления Петроградского Совета. Однако на сей раз следов официальных решений по этому делу не сохранилось — скорее всего, в утверждении обществу, во главе которого стоял политический эмигрант, было отказано 2. Таким образом, деятельность Опояза в качестве легального научного общества была в начале 1922 г. приостановлена и продолжалась в виде частных собеседований (об этом Б. Эйхенбаум писал Шкловскому в Берлин: “Скучаем очень по тебе — был бы у нас хороший квартет. С осени будем собираться” 3).
Вопрос о восстановлении Опояза возникает сразу после возвращения Шкловского из эмиграции. “<…> Нужно сорганизовать Опояз, а то он существует, как Израиль после разрушения храма, т.е. как экстерриториальное общество”, — пишет Ю. Тынянов Шкловскому 4. Но, кажется, дальше этого намерения опоязовцы тогда не пошли. Скорее всего, они не чувствовали необходимости организационного оформления своего единомыслия: Государственный институт истории искусств (ГИИИ) предоставлял все возможности научной и педагогической деятельности, издательства не отказывались от книг формалистов; к тому же Шкловский, оставшись после Берлина в Москве (это было одним из условий его возвращения), примкнул к “Левому фронту искусств” (Леф).
Но в 1928 г. бывшие соратники вдруг решили восстановить существующий более пяти лет “в рассеянии” Опояз. История этого несостоявшегося возрождения уже освещалась в научной литературе 5. Однако до сих пор оставались открытыми вопросы, на которые и хотелось бы ответить настоящей публикацией: что именно подтолкнуло опоязовцев к этому решению и что положило конец их планам.
* * *
Первые упоминания о восстановлении Опояза возникают в письмах Шкловского осенью 1928 г. и связаны с известным литературно-бытовым скандалом, разразившимся на квартире В. Маяковского и О. и Л. Бриков в Гендриковом переулке. Обстоятельства его освещены в позднейших, но довольно многочисленных воспоминаниях (Л. Гинзбург 6, В. Катаняна и Г. Катанян 7, Е. Лавинской 8, В. Ардова 9, Е. Семеновой 10).
Кумулировав эти разноречивые показания, можно восстановить следующую картину. На одном из заседаний Лефа и/или редакции журнала “Новый Леф” при обсуждении какого-то произведения (то ли самого Шкловского, то ли третьего лица) свое отрицательное мнение о нем высказала Л. Брик. Шкловский отозвался резкой репликой: “Ты здесь только домашняя хозяйка!” После этого и разразился скандал, в котором сторону Л. Брик заняли Маяковский и О. Брик. Шкловский, несмотря на их просьбы (или требования), перед Л. Брик извиниться отказался и ушел с заседания.
В. Катанян, бывший свидетелем этой ссоры (и позднее — мужем Брик), обошел молчанием этот эпизод в своей фундаментальной “Хронике жизни и творчества” Маяковского — главном на сегодня источнике биографии поэта 11. Между тем значение этого инцидента для истории Лефа вряд ли следует преуменьшать.
Даже если принять очень осторожную датировку скандала в Гендриковом переулке (не ранее 16 сентября 1928 г. 12), нельзя не отметить его временнЧй близости к другому событию, ставшему настоящей сенсацией для современников. Я имею в виду выступление Маяковского с докладом “Левее Лефа” 26 сентября, в котором он фактически заявил о своем выходе из Лефа.
Как бы ни казалось это сопоставление нарушением закона post hoc non propter hoc, отмечу, что два этих события напрямую увязывались уже современниками; более того, некоторые лефовцы считали, что выход Маяковского из Лефа стал ответом на ссору Шкловского и Л. Брик (Н. Асеев, Е. Лавинская и сам Шкловский 13). Я не буду останавливаться на анализе истинных причин такого решения Маяковского (этому будет посвящена отдельная работа) и только отмечу, что Маяковским (и Бриком) эта ссора была использована как повод для размежевания со всем Лефом, вопрос о политической благонадежности которого особо обострился осенью 1928 г.
Именно в связи с этими событиями Шкловский пишет Тынянову: “Леф разваливается. Маяковский объявляет себя школой, непосредственно связанной с комсомолом и ссудосберегательными кассами. <…> Нужно после твоего приезда сотворить литературную группу с альманахами. <…> Леф раскололся или растолокся на невозможности для Ляли (так! — А.Г.) сидеть в одной комнате со мной” 14.
1 ноября на диспуте “На черта нам стихи” о своем выходе из Лефа объявили также Н. Асеев, О. Брик и С. Кирсанов 15. А спустя две недели Шкловский в письме Тынянову констатирует: “Леф распался, с всякими предательствами работы Осипа Брика. Зачем это ему нужно я догадываюсь, но он просчитается. Причина распада — Лиля. Я вы<й>ду из остатков Лефа. Если нам нужна группировка, то хорошо было бы придать нашей дружбе уставной характер и требовать себе места в Федерации и журнал. Как это ни странно, но может выйти. Сочувствие широких масс на нашей стороне. Медведев издал книгу “Формальный метод в литературоведении, критическое введение в социологическую поэтику””. В конце письма он делает приписку: “Поцелуй от меня Романа Якобсона и расскажи ему все подробно” (Тынянов уезжает на лечение в Германию) 16.
Таким образом, необходимость новой литературной организации Шкловский осознал только после развала Лефа — группы, с которой он идентифицировал себя все предыдущие годы (в это время он пишет: “Если старая группировка отжила свой век, — значит, рождается новая группировка, потому что люди должны работать и думать вместе” 17). Не ясно, однако, намеревался ли Шкловский восстановить именно Опояз или речь шла о совершенно новой группировке.
На первых порах эти планы Шкловского, похоже, не встречают отклика у его ближайших соратников (по крайней мере — в письмах Тынянова и Эйхенбаума к Шкловскому). Да и сам Шкловский был не совсем тверд в своем решении относительно Лефа. Известно, что накануне (или в тот же день), когда было написано процитированное письмо Тынянову, он участвовал в заседании бывших лефовцев. На этом заседании, как свидетельствует В. Степанова, “Шкловский все время признавался в любви к О. Брику и, делая грустные глаза, даже у меня спрашивал, что же ему делать, как же, столько времени работали с Осей вместе, и что жизни осталось каждому по 10—12 лет максимум и что ему теперь остались одни опоязовцы в Ленинграде” 18.
Дальнейшее развитие событий (прогрессирующий развал Лефа и организация Маяковским и Бриком Рефа — “Революционного фронта искусств”) не могло не подвигнуть Шкловского в сторону “опоязовцев в Ленинграде”. К тому же это состояние неустойчивого равновесия было неожиданно и мощно нарушено Романом Якобсоном.
14 ноября 1928 г. он пишет Шкловскому и, спрашивая о московских событиях (“сообщи, что означают новые выступления Маяковского, о которых до меня дошли лишь смутные слухи”), делится своими мыслями о состоянии современной науки: “По-настоящему работа формалистов должна была только начаться, и это не в смысле детализации и сотых примеров и не в смысле поры для суммирующих учебников, а просто — раньше работали на ощупь, это для всех нас были годы учебы, а теперь, когда проблемы стали обнаженно ясны, — вдруг разброд. Страх перед проблемой, нелепое желание объяснить один ряд другим, т.е. игра: Где ключи? Там поищи. — Словом, канцелярская отписка. Исторически все это понятно. Но обидно. Твое воззвание марсианам из “Искусства Коммуны” приобретает новый смысл. А хуже всего разброд. Ведь сила нашей науки была именно в этой футуристической глыбе слова Мы. А разброд, воистину, фатальный. Всех видов: расхождения принципиальные, личные, территориальные. И уходы, которые вовсе не означают кризис метода, для этого нет никаких симптомов, напротив, перекличка с методами новаторов всех научных областей сегодняшнего дня — об этом я говорил в Праге с Груздевым, и кажется, это произвело на него большое впечатление, — перекличка показывает, что путь был верный, вполне отвечающий пафосу всех сегодняшних наук. Уходы от формализма означают не кризис формализма, а кризисы формалистов. Кризисы типично подколесинские” 19.
Эти якобсоновские строки публиковались и цитировались уже неоднократно, но, кажется, еще не связывались с планами возрождения Опояза. Между тем именно их пафос придал Шкловскому дополнительную уверенность. И в день, когда было получено письмо из Праги (27 ноября), он пишет Тынянову: “Леф развалился, вернее Маяковский его распускает для того, чтобы набирать у ворот новую группировку. Получил письмо Романа Якобсона, очень хорошее письмо, он пишет, что происходит не кризис формализма, а кризис формалистов — это не лишено остроумия, но ты с ним сговоришься. Нас мало и тех нет. Нужно быть вместе и работать вместе, нужно издать сборник максимальной теоретичности и максимального количества общих положений. Статьи найдутся у тебя, Романа, у меня, м<ожет> б<ыть>, Поливанова. Роман мой с Осей кончен” 20.
В ответном письме Якобсону Шкловский соглашается с его диагнозом: “То, что ты написал о кризисе формалистов, совершенно правильно, кризису отчасти поддался и я, что объясняется не слабостью моего телосложения, а невероятностью нагрузки. Посылаю тебе свою книгу, напиши о ней. Пришли свою статью о фольклоре, она ободрит нас, и мы соберем сборник. Поговори с Тыняновым, когда он приедет, он большой умница. <…> Брик разложился до конца и вообще должен быть сброшен со счета, что жаль <…>. Маяковский остановился и движется вдоль темы, вот почему ему нужна газета” 21.
План возрождения Опояза конкретизируется ко времени встречи Тынянова с Якобсоном: “Реальное мое предложение на данный момент следующее: отнесись внимательно. Развалился Леф. В Федерации очистилось пять мест для представительства и определенное количество листов . Ты приезжаешь, мы собираемся в Опояз или в общество под новым названием. Состав Общества — я, ты, Борис (книга о Толстом его мне не нравится), Роман Якобсон, Якубинский, Сергей Бернштейн, остатки Поливанова, хорошо бы Томашевский и младшее поколение, не сейчас же приглашенное. И так, ставши на костях, будем трубить сбор. Мы получаем в Федерации одно место как самостоятельная группа и листаж, скажем — два сборника в год и начинаем их издавать. Мы на прибыли — это несомненно. В вузах кружки формалистов очень сильны и [но?], к сожалению, стоят на нашей допотопной точке зрения. Мы восстановим наш коллективный разум. Поговори об этом с Романом” 22.
Дальнейшее развитие событий более известно. Тынянов встречается с Якобсоном в Праге, в результате чего рождается последний и один из наиболее интересных опоязовских текстов — “Проблемы изучения литературы и языка”. Роман Якобсон вспоминал: “В своих пражских размышлениях вслух Тынянов безошибочно учел и взвесил все факторы глубокого кризиса, переживаемого Опоязом и отразившего общее состояние русской науки о литературе. Помимо обострившихся и грозящих дальнейшим обострением помех извне, он четко опознавал и с безжалостной строгостью вскрывал внутренние симптомы стагнации упадка. Становилось ясней и ясней, что при всей новизне и ценности индивидуальных творческих вспышек общий оползень Опояза, т.е. рост сепаратных, механистических операций пресловутою “суммой приемов”, препятствует необходимому перерождению формального анализа в целостный, структурный охват языка и литературы. Неприемлем подмен такого перехода мертвенной академической описью форм или даже капитулянтскими попытками компромисса с вульгарным социологизмом 23. Разделяя доводы Ю<рия> Н<иколаевича>, я предлагал ему сплоченной идейной работой обновленного Опояза отстоять органическое развитие нашей науки в момент мирового радикального пересмотра всенаучной методологии. Возникла мысль о совместных тезисах” 24.
Интересно, что ни в этом, ни в более поздних якобсоновских текстах нет каких-либо упоминаний о синхронных планах Шкловского. Не очень ясно, действительно ли Якобсон не знал о них (Тынянов мог не выполнить просьбу Шкловского и не говорить об этом с Якобсоном) или эта забывчивость продиктована другими причинами (разрывом отношений между Шкловским и Якобсоном после 1960 г. и скрытым спором о праве на приоритет в науке 25).
Однако в то время авторитет Шкловского сомнению не подвергался. 5 декабря 1928 г. Тынянов пишет Шкловскому: “Сидим в кафе Дерби, с Романом, много говорим о тебе и строим разные планы. Выработали принципиальные тезисы (опоязисы), шлем тебе на дополнение и утверждение. Нужно будет давать их для обсуждения, причем каждый пусть пишет, а не только говорит, в результате получится книжка, которую можно будет издать первым номером в серии, в Федерации писателей. <…> С Романом мы хорошо сошлись, разногласий существенных никаких нет. Надо, по-видимому, снова делать Опояз. Нужно уговорить Борю помириться с Томашевским. Вообще нужно убрать со стола вчерашний день и работать. Сошлись в оценке Жирмунского” 2 6 . К этому письму Якобсон делает приписку: “Витя, Тынянов тебе все расскажет. Пока же: необходим Опояз. Предлагаем предложить вхождение следующим лицам: Ты (председ<атель>), Тынянов, я, Эйхенбаум, Бернштейн, Поливанов, Якубинский, Томашевский, Ник<олай> Феоф<анович> Яковлев (кавказовед) <…>” 27 (купюра проставлена на месте обрыва письма).
Судя по всему, только после встречи с Якобсоном Тынянов начал относиться к идее восстановления Опояза как реальной и даже согласился с организационным планом Шкловского. В начале января 1929 г. он пишет Шкловскому: “Мы там кое-что настрочили по научной части, нечто вроде тезисов для обсуждения, дополнения etc. Нужно открывать Опояз. Если бы не история с географией, то ты, он и я — еще много бы сделали вместе. Он тебя очень любит. Вообще, после кисло-сладких людей, было очень приятно встретиться в Опоязе” 28.
Об этом писал Якобсону и Шкловский (16 февраля 1929 г.): “Теперь относительно Опояза. Юрий приехал от тебя совершенно разагитированный, и он всецело за восстановление коллективной научной работы. Я, конечно, тоже за, так как это дело моей жизни и один я работать не умею. Представь себе, что нас двоих недостаточно. Борис Михайлович в последних работах разложился до эклектики. Его литературный быт — вульгарнейший марксизм. Кроме того, он стал ревнивым, боится учеников и прочее невеселое. Якубинского я могу взять в работу, но тебе ближе, так как он лингвист. К сожалению, и яфетит. Он пишет ответ на твои тезисы. Томашевский взволнован, пишет. Казанский обладает огромными знаниями античной литературы и нуждается главным образом в темпераменте. Бернштейн много узнал за последнее время и будет полезен в работе по языку. Виноградов погибает от зависти к Тынянову. Про москвичей не знаю. Питерцы имеют молодежь, которую можно использовать. Из молодежи талантлив Тренин, который быстро растет. Для сборника нам была бы выгодна специально написанная статья Мейе, так как у нас все еще уважают иностранцев. Вывод: Опояз можно восстановить только при твоем приезде, так как Опояз — это всегда трое” 29.
Как видно из этого письма, к середине февраля 1929 г. Л. Якубинский и Б. Томашевский уже познакомились с “опоязисами” и, судя по всему, с идеей возрождения Опояза согласились. Около этого же времени тезисы удалось устроить в печать: Н. Харджиев и В. Тренин “подсунули” их в последний № 12 “Нового Лефа” без ведома его редактора С. Третьякова 30.
В течение февраля Шкловский обращается к предполагаемым членам нового Опояза с предложением ответить на пражские тезисы. Сохранились его письма Е. Поливанову, О. Брику и Б. Ярхо. Но если кандидатуры Е. Поливанова и Б. Ярхо (товарища Якобсона еще по Московскому лингвистическому кружку), судя по всему, были приняты коллегиально, то адресат второго письма довольно неожидан. Как видно из цитированной выше переписки, Шкловский в конце 1928 г. намеревался разорвать отношения с Бриком (оказавшимся к тому же после развала Лефа на стороне Маяковского). Однако, как мне кажется, инициатива его приглашения принадлежала все-таки Шкловскому: привлекая Брика, он прежде всего хотел представить в возрождаемом Опоязе то литературно-социологическое направление, которое было ему близко во второй половине 1920-х 31. Об этом косвенно свидетельствует и текст письма Брику (с симптоматичным критическим упоминанием тыняновской статьи 1 926 г. “Архаисты и Пушкин”):
В. ШКЛОВСКИЙ — Е. ПОЛИВАНОВУ
Дорогой Евгений Дмитриевич.
Отправляю Вам, на Ваше высокое рассмотрение, эти тезисы и прошу на них написать, не связываясь или связываясь постатейным просмотрением.
Очень любопытно было бы сделать книгу заявок. В эту книгу было бы весьма ценно ввести Вашу заявку о конвергенции и Ваше мнение о современном положении марксистского языкознания, предостережение против его поспешного построения и указание, что же, наконец, получается.
Книга будет собираться, вероятно, месяц-полтора. На оплату материала мы достанем денег и издадим нечто не весьма популярное, но совершенно необходимое для освежения воздуха. Все контуры старых теорий сбились, как много раз переведенная с камня на камень литография.
Жду ответа.
26/II — 29 г. 32
В. ШКЛОВСКИЙ — О. БРИКУ
Дорогой Ося.
Направляю к тебе эти самые тезисы. Твой спокойный и неочаровывающийся ум может найти в них начало и конец, что весьма любопытно. Мы думаем сделать книжку тезисов, совсем небольшую, скажем, листа на три-четыре. С этой книжки должна начаться вообще новая жизнь. Книга тезисов должна обязательно состоять из ответов на первые тезисы или из контр-тезисов. Она может содержать в себе всякие иного рода прокламации, указания, рецензии, проспекты будущих книг и т . д.
Самым сложным вопросом является вопрос об отношении с марксистами. Это вопрос, в сущности говоря, об отношении к отношению, потому что самих марксистов не найдено. Лев Якубинский отвечает в лоб о необходимости марксистского языкознания, но не указывает, каким оно должно быть.
Надежда вообще на тебя. Тот род литературы, который тебе предлагаю, обладает любезной для твоего сердца краткостью. Как только начнешь работать, к тебе может быть послана стенографистка и проч. и проч.
Нужно поговорить всерьез о соотнесенности. Я не обладаю разделительной способностью и не очень понимаю этих новшеств. Идея по времени меня более привлекает, так как в литературе понятие прошлого, конечно, иное, чем, например, в технике.
Лично меня интересует вопрос об инерционных моментах ряда и вопрос о рядах, включающих в себя, скажем просто, злободневный материал. Неосознанное накопление нового в старом и появление приема как качественное осознание накопленного. Что касается смены жанров, то, я думаю, что он связан с какими-то классовыми переменами.
Работа “Архаисты и Пушкин” от всего этого изолирована, в частности, изолирована от массовой литературы. В ней взаимодействуют не ряды, а курсы словесности или профессорские семинарии.
Срок написания, будем легковерны, месяц.
29/II — 29 г.
Твой <Виктор Шкловский> 33.
В. ШКЛОВСКИЙ — Б. ЯРХО
Б.И. Ярхо
Простите, что не знаю Вашего имени и отчества.
Направляю Вам, согласно просьбы Юрия Тынянова и Романа Якобсона, эти тезисы, на предмет их письменного обсуждения. Мы хотим собрать книгу тезисов. Книга эта будет состоять не из ответов, а, так сказать, из прокламаций. Можно и статейного характера, т.е. упоминающих материал.
Мы сами начали двигаться инерционно и нужно просмотреть свой багаж.
Если Вы заинтересуетесь, то я Вам могу прислать, в качестве своих тезисов, корректуру своей последней книги о “Матвее Комарове, жителе города Москвы”.
Мой телефон: 4-21-90. Хотел бы с Вами познакомиться.
Занимаюсь 18-м веком, и мне очень трудно в нем ориентироваться, так что я сейчас дорожу людьми, знающими материал.
Адрес: Александровский пер., д. 43, кв. 4.
29/II — 29 г. 34
Ни одного ответа на “опоязисы” найти не удалось, хотя известно, что их предоставили С. Бернштейн, И. Бернштейн (А. Ивич), Б. Ярхо (см. ниже) и что над ними работали Л. Якубинский и Б. Томашевский. Это можно объяснить, по-видимому, тем, что тексты первоначально собирались Шкловским, а затем направлялись Тынянову, архив которого погиб во время ленинградской блокады. Е. Поливанов, незадолго до письма Шкловского выступивший в Комакадемии с докладом против “яфетической теории” Н. Марра и оказавшийся в центре “проработочной” дискуссии, ответить на тезисы не смог (в начале марта 1929 г. он писал Шкловскому: “Простите, что я больше не пишу ничего. Устал. <…> Дорогой и единственный друг, простите меня, что я не пришел и теперь не даю комментариев” 35). Маловероятно, что на них ответил и О. Брик, в марте 1929 г. занимавшийся организацией Рефа 36.
Таким образом, публикуемые ниже письма Б. Ярхо и С. Бернштейна — единственные известные на сегодня ответы на якобсоновско-тыняновские тезисы.
Б. ЯРХО — В. ШКЛОВСКОМУ
Многоуважаемый Виктор Борисович!
Любезное письмо Ваше с вложением тезисов получил с благодарностью.
Ваше желание познакомиться разделяю.
Матвея Комарова, жителя г. Москвы, чту и уважаю, и намерение Ваше вытащить его на свет из мрачного <р>едикюля приветствую.
В какой форме Ю.А. (так! — А.Г.) и Р.И. мыслят “письменное обсуждение тезисов”? Должен ли я послать Роману Иосифовичу письмо с изложением моего мнения по поводу этих положений? Я, разумеется, с удовольствием это сделаю.
Мой телефон: 3-02-07
2/III—29
С почтением
Б. Ярхо 37.
C. БЕРНШТЕЙН — В. ШКЛОВСКОМУ
15 III 29
Дорогой Виктор.
Спасибо тебе за внимание. Я прочитал “Тезисы” с большим интересом и немедленно сел писать свои. Написал трактат прибл<изительно> в 35 параграфов. Боюсь, что перестарался и что в таком количестве они тебя не устроят. Тем не менее, кое-что еще додумаю и пришлю тебе. Помни, что ты дал мне месячный срок, а прошло всего 2 недели. Саня [А. Ивич] писал мне, что ты обижен на мое молчание. Напрасно: срок еще далеко не прошел. Скорее мне надлежит обижаться, что ты вот уже сколько раз приезжал в П<етер>бург и все не можешь собраться зайти ко мне. Но Бог с тобой (Бог с большой буквы ).
Возрождение Опояза представляется мне весьма своевременным. Дела ИИИ и в ГАХН’е таковы, что становится ясно: в госучреждениях нашим наукам приходит конец и нужна мощная военная организация для того, чтобы русская поэтика не захирела. А я не сомневаюсь в том, что возглавляемая тобой организация будет мощной. При нашей разбросанности по трем городам очевидно, что в еженедельных собраниях с докладами будет лежать центр тяжести ее работы. Вероятно, речь пойдет о всесоюзных диспутах в разных городах, печатании работ и т.д. Впрочем, тебе лучше знать. Только одно очевидно: платформа нового Опояза не может быть столь же единой, какой она была некогда: мы стали старше и несколько разбрелись в проблемах и методах. Думаю, что я остался наиболее близок к старым позициям. Не говорю уже о том, что “Бастилия взята”, а я живу независимо от того. Я думаю, что и помимо “Бастилии” незачем сломя голову бежать вперед, когда проблемы старого Опояза далеко еще не доисследованы. Ну, ладно, об этом можно говорить очень долго. Недели через полторы, самое большее две, пришлю тебе свои тезисы в напечатанном на машинке виде. Заходи.
Твой Бернштейн.
С. БЕРНШТЕЙН — В. ШКЛОВСКОМУ
7 IV 29
Дорогой Виктор.
Посылаю тебе мои тезисы. Посылаю с очень небольшим опозданием против указанного тобою срока, а небольшое опоздание у меня случается редко. Это литературное произведение так велико, что в конверт не умещается, и я отправляю его заказной бандеролью. Что ты с ним сделаешь? Ради Бога, не бросай в корзину: оно так красиво переписано. Если ты их прочитаешь, то, конечно, прежде всего выругаешь меня. Впрочем, не думай, что я так уж и вовсе не чую дух времени: чую, но полагаю, что надо кому-нибудь представлять и “вневременные”, “ахронические” принципы (см. мои тезисы). Иначе развитие науки сравняется с темпами развития личности — и тогда капут науке. И я должен откровенно признаться, что такая роль балласта на гидростате мне нравится. Я хочу заниматься тем, чем сам хочу заниматься, а не тем, чем мои друзья хотят, чтобы я занимался. А если так, то я должен защищать свои позиции и доказывать, что же важно в-пятых. Ты доставил бы мне огромное удовольствие, если бы написал, хотя бы вкратце, что ты думаешь о содержании моей продукции. Но, кроме того, напиши, пожалуйста, что ты думаешь предпринять с ней в смысле печатания. <…> 38
Некоторые подробности развития событий изложены и в письмах Шкловского Тынянову: “Опоязовские дела находятся в следующем положении: получено письмо от Сергея Бернштейна, который говорит, что он находится, в общем, на старых позициях Опояза и согласен, конечно, с нами работать. Письмо хорошее. Просится в Опояз один кореец, опоязовец Ким. Ты его мог знать по примечаниям, им сделанным к Пильняку, под названием “Ноги к змее”. Ярхо ответил мне любезным письмом, в котором, впрочем, утверждает, что правильный метод статистический, из чего явствует, что значение слова “метод” для него как будто не ясно. Говорил с Борей, когда он у меня был, и говорил с ним о том, что нужно его мирить с Томашевским. Он не возражал и говорил, что это должно получиться само собой. Мне кажется, что с Томашевским нас хватит” 39 (от 25 марта 1929 г.); “Игнатий Бернштейн прислал мне длинные ответы на твои тезисы, которые я перешлю. Я тоже скоро начну писать” (от 10 апреля 1929 г.) 40.
Последняя цитата — последнее из известных документальных свидетельств о возрождении Опояза. И мой ответ на вопрос, что помешало опоязовцам реализовать свой план, носит исключительно гипотетический характер.
Первое напрашивающееся объяснение — разногласия среди членов будущего Опояза. Даже по тем упоминаниям, которые разбросаны в приведенных письмах, видно, насколько теоретически разобщены оказались бывшие единомышленники к концу 1920-х. Новые работы Эйхенбаума о “литературном быте” вызывают неизменную критику Шкловского и Тынянова (характерно, что в переписке Шкловского и Эйхенбаума возрождение Опояза не обсуждается совсем, но имя Эйхенбаума неизменно фигурирует в перечне членов Опояза). Не бесспорна кандидатура Е. Поливанова (упоминаемого с осторожным “может быть”) и тем более — Л. Якубинского, к тому времени далеко отошедшего от Опояза 41. Имя Б. Томашевского не так сомнительно, но в этом случае уверенность подрывают вненаучные факторы (Эйхенбаума и Томашевского уже два года разделяла ссора, закончившаяся третейским судом 42). Осторожную реакцию Якобсона и Тынянова могли вызвать и предлагаемые Шкловским кандидатуры О. Брика, Б. Казанского (близкого лично, но не теоретически опоязовцам), В. Тренина (в то время активного сотрудника “Нового Лефа”), беллетриста и вузовского преподавателя Р. Кима, поэта и издателя И. Бернштейна (А. Ивича). К членству в будущем Опоязе Шкловский, похоже, подходил с более широкими критериями, чем Тынянов и Якобсон. Такой “демократизм” был, пожалуй, уместен в 1919—1921 гг. (тогда членом Опояза значилась даже жена Шкловского В. Шкловская-Корди 43). Но десятилетие спустя, когда речь шла не о закреплении уже сложившегося объединения, а о воссоздании разрушившегося, такая “широта” могла стать препятствием в работе. К тому же весьма проблематичным был и вопрос о приезде Якобсона в СССР (который Шкловский ставил одним из условий возрождения Опояза). Если в середине 1920-х Якобсон еще допускал мысль о возвращении, то с 1928 г. он старательно уходит от обсуждения этих вопросов. Вряд ли начавшийся в мае 1928 г. “Шахтинский процесс”, скандал вокруг выборов в руководство Академии наук профессоров-коммунистов и так называемое “Жебелевское дело” могли переубедить его.
Внутриопоязовские разногласия могли стать особо явными после поступления первых отзывов о пражских тезисах. Но помимо этих причин на судьбу возрождаемого Опояза могли повлиять и внешние факторы.
Шкловский предполагал восстановить Опояз не только как сообщество единомышленников, но и как официально признанную и зарегистрированную организацию. В частности, он рассчитывал включить Опояз в Федерацию объединений советских писателей (ФОСП), воспользовавшись высвободившимися после Лефа местами. Однако этот план был далек от реальности.
ФОСП была учреждена в 1927 г. тремя крупнейшими литературными организациями того времени (Всероссийской ассоциацией пролетарских писателей, Всероссийским союзом писателей и Всероссийским обществом крестьянских писателей) и являлась своего рода закрытым клубом, допускавшим новых членов в исключительных случаях и по согласованию с ЦК ВКП (б). Вошедшие в ФОСП позднее Леф, “Кузница”, “Перевал” и Литературный центр конструктивистов уже были несколько ограничены в своих правах 44. Членство в ФОСП облегчало допуск к материальным благам (при ФОСП был восстановлен Литературный фонд), и каждый из ее коллективных членов имел право на издание определенного количества листов в издательстве “Федерация”. Но Опояз не был ни литературной, ни массовой организацией. Несколько преувеличенные представления о его месте в культурной жизни страны у Шкловского были данью, конечно, футуристическому прошлому. К тому же, вопреки ожиданиям Шкловского, представители разделившегося Лефа не покинули ФОСП, а продолжали участвовать в деятельности его руководящих органов 45.
Примечательно, что с начала 1929 г. в известных мне документах эта идея больше не обсуждается. Не исключено, что после консультаций в ФОСП опоязовцы некоторое время рассматривали возможность объединения своей группы и остатков Лефа (С. Третьяков, В. Перцов, Н. Чужак). Об этом, похоже, и писал Тынянов Шкловскому: “Видел Третьякова. М<ожет> б<ыть>, можно будет действительно работать?” 46 Сравни другое упоминание в письме Шкловского, возможно, также связанное с этим намерением: “Третьяков и Чужак с Перцовым увлекаются функциональным методом, но это какой-то другой функциональный метод и неважный” 47. Однако вскоре Маяковский объявил Реф правопреемником Лефа и вытеснил в сентябре 1929 г. бывших лефовцев из ФОСП.
Таким образом, для легализации Опояза оставалось только две возможности: введение Опояза в систему подотчетных Наркомпросу организаций или регистрация его в качестве самостоятельного литературного (или научного) общества. Но тогдашняя общественно-политическая ситуация не оставляла и этих возможностей.
Вряд ли формалисты знали, что в то время, когда они планировали восстановление Опояза, в партийно-правительственных верхах шла подготовка к фронтальной чистке всех государственных и общественных организаций (к последним относились и литературно-художественные, научные и др. объединения). Циркулярами НКВД регистрация новых организаций была приостановлена, а летом 1929 г. решения о чистке были закреплены ВЦИК. В августе 1929 г. при участии сотрудников ЦК было развязано так называемое “дело Пильняка и Замятина”, главной целью которого были литераторы-“попутчики” и их организации. После этих событий возможность легализации новой литературной организации в СССР была сведена к минимуму (исключения говорят сами за себя: Литературное объединение Красной Армии и Флота и немногие другие) 48.
В этих обстоятельствах мысль о возрождении Опояза нельзя было расценить иначе как “бессмысленное мечтание” (в таком же положении оказались и “Серапионовы братья”, задумавшие восстановить свое содружество). Если опоязовцы и решились игнорировать внутренние противоречия, то к концу 1929 г. они были бы вынуждены отказаться от организационного оформления своего союза. По крайней мере, в известных мне фондах НКВД, ФОСП и Наркомпроса регистрационных документов Опояза за 1929—1930 гг. не выявлено 49.
Об этом говорит и Роман Якобсон, вспоминавший о тезисах в 1970-е: “Этот сжатый текст, напечатанный по возвращении Тынянова домой в Ленинград в журнале “Новый Леф”, вызвал ряд письменных откликов принципиального характера со стороны различных сотрудников знаменитого Общества по изучению поэтического языка”. И далее, после ссылки на соответствующий комментарий в тыняновском томе “Поэтика. История литературы. Кино”: “Но ни один из этих отзывов так и не был в то время напечатан в связи с начавшимися на пороге тридцатых годов официальными мероприятиями против независимых теоретических позиций названного содружества, приведшими к его полному упразднению” 50.
Однако, история возрождения Опояза имела свой эпилог — печально знаменитый Exegi monumentum Шкловского, статью “Памятник научной ошибке” (Литературная газета. 1930. 27 января).
* * *
Традиция восприятия этой статьи как “капитулянтской” сложилась уже в начале 1930-х. Этому способствовали и щедрые самокритические оценки, и (нечастые до того у Шкловского) цитаты из Маркса и Энгельса, и хлесткое название статьи 51, и, конечно, ее историко-культурный контекст. Конец 1929-го — начало 1930 г. стали эпохой писательских “покаяний” и самороспусков литературных организаций. Об этой “небывалой психической эпидемии” вспоминал, в частности, Е. Замятин: “На страницах газет проходили целые процессии флагеллантов: Пильняк бичевал себя за признанную криминальной повесть (“Красное дерево”); основатель и теоретик формализма Шкловский — отрекался навсегда от формалистической ереси; конструктивисты каялись в том, что они впали в конструктивизм, и объявляли свою организацию распущенной…” 52 К этому перечню можно добавить бегство писателей-“попутчиков” из своих организаций в РАПП (наиболее известные случаи — В. Маяковский, В. Луговской и Э. Багрицкий), бурные дискуссии вокруг объединения “Перевал” и теоретико-литературных взглядов В. Переверзева и многое другое.
Однако такая оценка статьи Шкловского справедлива лишь отчасти. При ближайшем рассмотрении текст ее оказывается любопытным примером “двойной бухгалтерии”, отличавшей многие писания Шкловского (и не только, конечно, его) в 1930—1940-е.
В первых же строках Шкловский недвусмысленно указывает на причины написания статьи. Однако упоминание об “обостренном внимании” к формализму носит несколько дезориентирующий характер. Ни 1929-й, ни начало 1930 г. не были отмечены какими-либо особыми “проработочными” кампаниями против формализма; по крайней мере, количество негативных статей не превышало среднего (никогда, впрочем, не бывшего низким) уровня. Жаркие летне-осенние дискуссии не затронули ни Шкловского, ни формализма в целом. К тому же большую часть 1929 г. Шкловский провел на Кавказе и, судя по его реакции на “дело Пильняка и Замятина” 53, не вполне сознавал, кто стоит за кампанией и какие цели она преследует. Главным же героем литературоведческих дискуссий конца 1929-го — начала 1930 г. был В. Переверзев, один из основных оппонентов формалистов.
Что же тогда в общественно-литературной жизни того времени могло побудить Шкловского к написанию “Памятника научной ошибке”? Предложу свою гипотезу.
8 января 1930 г. в “Правде” появилась статья, посвященная чистке ГИИИ — едва ли не основного оплота формализма в то время. Тематика ее не была оригинальной: чистка государственных и общественных организаций систематически освещалась в центральной и местной печати. Но тональность заметно отличалась от подобных публикаций: кажется, будто в статье речь шла не о работе органов Рабоче-крестьянской инспекции, а о раскрытии ОГПУ нового антисоветского заговора. Укрывшийся за криптонимом “Л.Б.” автор сообщал: “<…> институт является цитаделью идеалистов и противников марксистского метода искусствоведения. Под флагом государственного научного учреждения анти-марксисты имели надежное убежище. <…> Работа, проводимая сотрудниками института, не только не приносит пользы, но является вредной, и сам институт в теперешнем виде — враждебное нам учреждение”. Здесь же приводились сведения о классовом происхождении 69 штатных сотрудников ГИИИ: 27 бывших дворян, 30 бывших почетных граждан, мещан и “духовных сановников” 54.
Упомяну и еще об одном факте. В начале декабря 1929 г. в “Литературной газете” появилась статья С. Третьякова, В. Перцова и Н. Чужака, в которой они, объявляя свою группу распущенной, с неожиданной критикой обрушивались на своего соратника: упоминая о его “неправильных выступлениях… по вопросу о Пильняке”, они призывали Шкловского к “отчетливому самоопределению сегодня, в условиях обостренной классовой борьбы” 55. Это не самое тяжелое обвинение было, однако, вполне серьезно воспринято близкими Шкловскому современниками 56.
Была ли публикация “Памятника…” задумана самим Шкловским, решившим нанести упреждающий самокритический удар и нейтрализовать возможную дискуссию, или статья была инспирирована кем-то “сверху”, вряд ли удастся установить. Сохранились три редакции “Памятника…”, отличающиеся друг от друга возрастающим количеством реверансов в адрес марксизма и саморазоблачительным пафосом (что нашло, в частности, выражение в смене множественного числа на единственное). Этот факт не впрямую, но может свидетельствовать, что статья создавалась в ответ на внешнее давление. С другой стороны, у Шкловского были и свои причины опасаться дискуссии о формализме. “Борьбу” с В. Переверзевым РАПП вела под лозунгом разоблачения “меньшевизма в литературоведении”, недвусмысленно намекая на некоторые факты биографии своего противника (позиция рапповцев была поддержана в “Правде” 57). Однако эти методы с бЧльшим успехом могли быть применены к формализму, возглавляемому бывшим эсеровским боевиком Шкловским. И ученики В. Переверзева, отрекаясь от своего учителя, уже предлагали расширить объекты “дискуссии” за счет формализма — “наиболее опасного врага в буржуазно-идеалистическом лагере” 58.
“Памятник научной ошибке” не переиздавался 70 лет, и чтение этой статьи сегодня оставляет двойственное впечатление. Действительно, этот текст — едва ли не первый у Шкловского, в котором он заявляет о значении “марксистского метода” для литературоведения и довольно прямолинейно определяет связи между литературным и “базисным”, “экономическим” рядами. Однако, если убрать ритуальные поклоны марксизму, легко заметить, что в статье нет ничего принципиально нового по сравнению с тем, что писалось Шкловским во второй половине 1920-х. В книгах “Материал и стиль в романе Льва Толстого “Война и мир”” и “Матвей Комаров, житель города Москвы” Шкловский уже предпринимал рискованные эксперименты, пытаясь, например, объяснить эволюцию жанра “классовыми” причинами. Эти вопросы обсуждались и в его частной переписке (см. приведенные выше письма Якобсону и в особенности Брику) 59. Понятно, что в “Памятнике…” Шкловский на этих работах останавливается особо.
Не меньше места Шкловский уделяет перспективам развития формализма, особо выделяя тыняновское понятие “литературная функция”. Более того, в одном из вариантов статьи (текст его дается в Приложении), Шкловский открыто подчеркнул связь “Памятника…” с якобсоновско-тыняновскими тезисами, снабдив каждый из разделов статьи соответствующими цитатами. Таким образом, в статье была даже воспроизведена предполагаемая структура ответов на пражские тезисы.
Симптоматично, что оппоненты формализма восприняли “Памятник…” как стратегическую уловку. В частности, М. Гельфанд писал: “Он хочет сохранить формализм в недрах своего “имеющего быть” “марксизма”, как незадолго перед этим на “промежуточной”, “социологической” стадии своего “развития” он пытался включить “социологизм” в систему формализма. <…> Виктор Шкловский хочет эволюционировать как школа, хочет сохранить себя в марксизме” 60. В примечании редакция “Литературной газеты”, не сомневаясь в “субъективной искренности” Шкловского, также характеризовала статью как “маневр отступающего формализма”.
Судя по всему, Шкловский ставил перед собой двуединую, но трудно выполнимую цель: громко заявив об уже состоявшейся ревизии “классической” концепции Опояза, отвести возможную дискуссию и очертить открывшиеся перспективы развития. Но этот маневр если и удался, то только наполовину. И не потому, конечно, что при публикации в “Литературной газете” цитаты-эпиграфы из Тынянова—Якобсона были сокращены. Совмещение пражских тезисов и “формально-социологических” посылок в марксистской (пусть и декоративной) рамке было сделано слишком поверхностно и даже механистично. Эта неудачная попытка свидетельствовала и о том, что на роль лидера нового Опояза Шкловский уже не подходил.
Но в 1930 г. об этом никто уже не помышлял. Чистка ГИИИ закончилась в июле 1930 г. Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, С. Бернштейн, Б. Казанский и др. были уволены “как идеологически непригодные для руководства по подготовке кадров” 61, а ГИИИ был реорганизован в Государственную академию искусствознания (с новым составом сотрудников). “<…> Ученые, вычищенные отовсюду за немарксистские убеждения, лишаются права быть напечатанными, — пересказывал Якобсону новости из СССР Н. Трубецкой. — Имена их сообщаются во все редакции и во все отделения Госиздата, и зорко следят за тем, чтобы они и под псевдонимом нигде не печатались. <…> Таким образом, многие из ученых, вычищенных по той или иной причине, должны почитаться умершими для науки. <…> От формализма мало что осталось . “Литературный быт” переключается в стремление изобразить литературу как основной вид производства, с применением к ней всей методологии учения о промышленности. Словом, стремление сохранить свое лицо все-таки есть, но в то же время марксизм засасывает” 62.
“И так, ставши на костях, будем трубить сбор”, — писал Шкловский осенью 1928 г. Аллюзия Шкловского была весьма прозрачной. Его строки отсылали к известному эпизоду из средневековой “Песни о Роланде”, когда Роланд, терпя поражение от мавров, до последнего момента отказывался трубить в рог, чтобы призвать на помощь дружественные войска. Он слишком поздно протрубил сбор. Похоже, что этот эпизод стал метафорическим описанием истории возрождения Опояза.
1 Центральный государственный архив Санкт-Петербурга (ЦГА СПб.). Ф. 1001. Оп. 6. Ед. хр. 24. См. также: ГАРФ. Ф. 2306. Оп. 19. Ед. хр. 160. Л. 60—61. Учредительное собрание Опояза состоялось 2 октября 1919 г., см.: [Шкловский В.Б.]. Изучение теории поэтического языка // Жизнь искусства. 1919. 21 октября. См. также: [Б.п.] // Вестник театра. 1919. № 40. С. 15.
2 ЦГА СПб. Ф. 1001. Оп. 6. Ед. хр. 24. Ср. с историей несостоявшейся регистрации в НКВД Вольной академии духовной культуры, членами которой были уже высланные из Советской России Н. Бердяев и С. Франк: Галушкин А. После Бердяева: Вольная академия духовной культуры в 1922—1923 гг. // Исследования по истории русской мысли: Ежегодник за 1997 г. СПб., 1997. С. 237—244.
3 Письмо от 8 августа 1922 г.; сохранилось в фонде Р. Якобсона в Праге: LiterЗrnТ АrchТv PamЗtnТku NЗrodnТho PТsemnictvТ, 484/2/1. Приношу глубокую благодарность Л. Белошевской за помощь в ознакомлении с этим документом.
4 РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 722.
5 Значительная часть материала более два десятилетия назад была обнародована первопроходцами опоязоведения М. Чудаковой, А. Чудаковым и Е. Тоддесом (Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 531—534). См. также: Якобсон Р., Поморска К. Беседы. Jerusalem, 1982. С. 49; Чудакова М.О. Социальная практика, филологическая рефлексия и литература в научной биографии Эйхенбаума и Тынянова // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 120—121; Фрейдин Г. Вопрос возвращения I. О поколении, сохранившем своих ученых: Виктор Шкловский и Роман Якобсон в 1928 — 1930 гг. // Literature, Culture and Society in the Modern Age: In Honor of Joseph Frank. Stanford, 1991/1992. V. 1. (Stanford Slavic Studies. Vol. 4). P. 177—189; Eisen S.D. Whose Lenin is it anyway? Viktor Shklovsky, Boris Eikhenbaum and the Formalist-Marxist Debate in Soviet Cultural Politics // Russian Review. Syracuse, 1996. Vol. 55. № 1. P. 79; Виктор Шкловский и Роман Якобсон. Переписка (1922—1956) / Предисл., подгот. текста и коммент. А.Ю. Галушкина // Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования / Отв. ред. Х. Баран и С.И. Гиндин. М., 1999. С. 104—135.
6 Гинзбург Л. Записи 20—30-х годов: Из неопубликованного / Вступ. ст. и публ. А. Кушнера; Примеч. А. Чудакова // Новый мир. 1992. № 6. С. 168. Ср.: Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 70—71.
7 Воспоминания В. Катаняна и Г. Катанян приведены в: Аброскина И.И. Современники свидетельствуют: Воспоминания о В.В. Маяковском // Встречи с прошлым. М., 1990. Вып. 7. С. 339—340. В недавнем отдельном издании мемуаров этот эпизод упоминается лишь мельком, см.: Катанян В.А., Катанян Г.Д. Распечатанная бутылка / Сост. Я.И. Гройсман; Вступ. ст. В.В. Катаняна. Нижний Новгород, 1999. С. 113—114.
8 Лавинская Е.А. Воспоминания о встречах с Маяковским // Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. М., 1968. С. 335—336.
9 Ардов В.Е. Из воспоминаний / Публ. В.Ф. Тейдер // Минувшее: Ист. альм. М.; СПб., 1994. [Вып.] 17. С. 178.
10 Рукописно-документальный сектор Государственного музея В.В. Маяковского. В 1 3757.
11 Катанян В. Маяковский: Хроника жизни и деятельности. 5-е изд., доп. М., 1985.
12 Нижняя дата устанавливается по письму Эйхенбаума Шкловскому от 16 сентября (в котором он высказывает замечания по поводу атрибуции М. Знаменскому карикатуры на Толстого, см.: РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 782). В цитируемом ниже письме Тынянову, в котором содержится упоминание о ссоре с Л. Брик, Шкловский отвечает на это замечание.
13 См.: Степанова В. Человек не может жить без чуда: Письма; Поэтические опыты; Записки художницы / Сост. В.А. Родченко и А.Н. Лаврентьева при уч. Н.С. Лаврентьева. М., 1994. С. 235; Лавинская Е.А. Указ. соч. С. 335. Оценка Шкловского приведена ниже.
14 РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 441.
15 См. об этом вечере: И.Л. // Комсомольская правда. 1928. 3 ноября; [Б.п.] // Читатель и писатель. 1928. 18 ноября; [Б.п.] // Печать и революция. 1929. № 1. С. 188; Степанова В. Указ. соч. С. 236—238.
16 Письмо от 15 ноября, см.: Из переписки Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума с В. Шкловским / Вступ. зам., публ. и коммент. О. Панченко // Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 192.
17 Шкловский В. Под знаком разделительным // Новый Леф. 1928. № 11. С. 46.
18 Степанова В. Указ. соч. С. 246—249.
19 Полный текст письма и комментарии к нему см.: Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования. С. 121—124.
20 От 27 ноября 1928 г. // Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 193.
21 Письмо от 23 ноября 1928 г. // Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования. С. 124—125.
22 Из письма Тынянову в Прагу от 5 декабря 1929 г., цит. по: Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 194.
23 Эти строки 1974 г. явно метят в Шкловского. Ср. о социологических экспериментах формалистов (в первую очередь Б. Эйхенбаума): Greenfeld L. Russian Formalist Sociology of Literature: A Sociologist’s Perspective // Slavic Review. 1987. Vol. 46. № 1. P. 3 8—54.
24 Юрий Тынянов в Праге // Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования. М., 1999. С. 60—61.
25 См. хотя бы в письме В. Жирмунского Шкловскому от 6 сентября 1970 г.: “<…> ты сейчас остался единственным свидетелем славной истории Опояза. Роман Якобсон искажает эту историю сознательно, воссоздавая ее в заграничных изданиях по образу и подобию своему <…>” (Переписка Б.М. Эйхенбаума и В.М. Жирмунского / Публ. Н.А. Жирмунской и О.Б. Эйхенбаум; Вступ. ст. Е.А. Тоддеса; Примеч. Н.А. Жирмунской и Е.А. Тоддеса // Тыняновский сборник: Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 320).
26 РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 723.
27 Цит. по: Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 195.
28 Цит. по: Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 196. Такого же оптимизма был исполнен тогда и Якобсон, писавший 2 февраля 1929 г. Н. Трубецкому: “Тынянов здесь пробыл до начала января. Жалеет, что Вы его видели очень развинченным. Он потом оправился. У него сильная мысль и большой вкус. Мы решили во что бы то ни стало восстановить Опояз и вообще начать борьбу против уклонов, вроде эйхенбаумовского, не говоря уже об эклектизме группы Жирмунского и т.д. Мы набросали вдвоем тезисы, которые хотим предложить новому Опоязу как основу декларации или, по крайней мере, исходный пункт действий” (цит. по: N.S. Trub etzkoy’s Letters and Notes / Prepared for publication by R. Jakobson with assistance of H. Baran, O. Ronen and M. Taylor. The Hague; P., 1976. P. 120).
29 Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования. М., 1999. С. 127—128.
30 Устное свидетельство Н. Харджиева в беседе с автором этих строк (1983). Как ясно из упоминаний в текстах, № 12 был сдан в печать после 25 января 1929 г.
31 Якобсон позднее напрямую связывал увлечение Шкловского социологией с О. Бриком, см.: Jakobson R. Selected Writings. [Vol.] V. The Hague; P.; N. Y., 1979. P. 559. Рус. пер.: Валюженич А.В. О.М. Брик: Материалы к биографии. Акмола, 1993. С. 181—182.
32 РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 431.
33 РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 404.
34 РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 478.
35 Цит. по: Ларцев В.Г. Евгений Дмитриевич Поливанов. М., 1988. С. 87, 88.
36 “Вспоминаю, как мы придумывали заглавие для новой группы. Первоначальное “Слово и дело” — отпало быстро. По-моему, это было в марте. Лиля, О<сип> М<аксимович> и я сидели в столовой и сокращали различные названия”, — записывает 30 августа 1929 г. в дневнике В. Катанян (РГАЛИ. Ф. 2577. Оп. 1. Ед. хр. 767; я благодарен И.И. Аброскиной за предоставленную возможность познакомиться с этим документом).
37 РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 797.
38 РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 518. В опущенном мною фрагменте письма обсуждаются вопросы, не связанные с Опоязом.
39 Цит. по: Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 197—198.
40 РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 441.
41 См. о Л. Якубинском в письме Эйхенбаума Шкловскому от 12 мая 1930 г.: “Вчера видел и слушал на заседании Льва Петровича. Мертвый чиновник, бесстрастно говорящий о “борьбе с формализмом” и пр. Жутко! Говорящий череп, в который для иллюзии, вставлены стеклянные глаза. Изобретение, почти наводящее ужас” (РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 782).
42 См. “Запись товарищеского совещания посредников по делу о конфликте между Б.М. Эйхенбаумом и Б.В. Томашевским” от 12 июня 1927 г.: Отдел рукописей РГБ. Ф. 645. Карт. 34. Ед. хр. 10.
43 Известны два списка членов Опояза. В первом из них, опубликованном в 1919 г. (см. примеч. 1), названы: С.И. Бернштейн, А.Л. Векслер, Б.А. Ларин, В. Пяст, Е.Г. Полонская, А.И. Пиотровский, М.Л. Слонимский, Б.М. Эйхенбаум, Вл. Б. Шкловский и Л.П. Якубинский; во втором, поданном в Петросовет в 1921 г.: В.Б. Шкловский (председатель), Б.М. Эйхенбаум (товарищ председателя), Ю.Н. Тынянов (секретарь), а также: В.М. Жирмунский, Л.В. Щерба, С.И. Бернштейн, Б.В. Казанский, Л.П. Якубинский, А.Л. Векслер, А.Л. Слонимский, Вл. Б. Шкловский, Е.Г. Полонская, В.Р. Ховин и В.Г. Корди (ЦГА СПб. Ф. 1001. Оп. 6. Ед. хр. 24).
44 См.: Собрание узаконений и распоряжений Рабоче-крестьянского правительства РСФСР. 1927. № 67. Стлб. 165—166.
45 В частности, в январе—мае 1929 г. Леф представлял С. Третьяков (см. протоколы заседаний Исполбюро ФОСП: Отдел рукописей и художественных иллюстраций ИМЛИ РАН. Ф. 51. Оп. 1. Ед. хр. 13).
46 От 20 августа 1929 г., см.: “Разжимаю ладони, выпускаю Вазира”: Из писем Ю.Н. Тынянова В.Б. Шкловскому / Публ. подгот. Г.Г. Григорьева // Согласие. 1995. № 30. С. 206.
47 Письмо Тынянову от 10 апреля 1929 г. — РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 441.
48 См.: Галушкин А. “Дело Пильняка и Замятина”: Предварительные результаты расследования // Новое о Замятине / Под ред. Л. Геллера. М., 1997. С. 100—103 и далее; Коржихина Т.П. Извольте быть благонадежны! М., 1977. С. 127—128.
49 Я признателен участникам проекта “Структура, формы и механизмы советской культурной политики 1917—1940 гг.: Документация и научный анализ” (Lotman-Institut fЯr Russische und Sowjetische Kultur, Bochum, и Федеральная архивная служба РФ при участии ГАРФ, РГАСПИ и РГАЛИ) за возможность ознакомиться с результатами их работы, придавшими мне уверенности в этих выводах.
50 Якобсон Р., Поморска К. Беседы. Jerusalem, 1982. С. 49.
51 Позднее Эйхенбаум обыгрывал ее заглавие в письме Шкловскому от 24 апреля 1930 г.: “Со мной вежливо раскланиваются, но из списка живых я почти вычеркнут. Хожу “памятником научной ошибке”, в которой не могу признаться тем, которые даже не понимают, что такое наука” (РГАЛИ. Ф. 5 62. Оп. 1. Ед. хр. 782).
52 Замятин Е. Я боюсь: Литературная критика; Публицистика; Воспоминания. М., 1999. С. 202.
53 Выступление Шкловского на диспуте “Писатель и политграмота” 7 октября 1929 г. заметно диссонировало тону всей кампании. Он, в частности, заявил: “Современность сегодня требует от писателя не столько политической, сколько художественной грамотности” (см.: Кут А. [Кутузов А.В.] // Вечерняя Москва. 1929. 8 октября; Кр-ов А. // Литературная газета. 1929. 14 октября; [Б.п.] // На литературном посту. 1929. № 20. С. 86). В пародийном отчете о диспуте И. Ильф и Е. Петров писали, что Шкловскому на этом “уроке о Пильняке” удалось “обмануть учителя” (Ильф И.А., Петров Е.П. Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска. М., 1989. С. 216).
54 Л.Б. Государственная… цитадель идеалистов // Правда. 1930. 8 января; То же: На литературном посту. 1930. № 1.
55 Третьяков С., Перцов В., Чужак Н. Ни Леф, ни Реф // Литературная газета. 1929. 2 декабря.
56 10 декабря 1929 г. И. Бернштейн (А. Ивич) писал Шкловскому в Тифлис: “Хамское и глупое выступление Третьякова и Ко в “Лит<ературной> газ<ете>” взбесило нас всех. Он мог себе позволить это, только воспользовавшись твоим отсутствием. Очень жаль, что когда ты приедешь, отвечать будет поздно — а впрочем, может быть, на такую чушь и отвечать не стоит. Брик говорил Володе [В. Тренину], что он глубоко возмущен нападками на тебя и никогда не позволил бы себе, несмотря на все расхождения, такого выступления в печати. Ой ли! Тоже хорош. <…> Третьяков распространяет слухи, будто бы он получил от тебя письмо, в котором ты частично соглашаешься с их декларацией. На чем эти слухи основаны? Вероятно, на том, что он послал тебе не всю декларацию” (РГАЛИ. Ф. 562. Оп. 1. Ед. хр. 580). Около того же времени Н. Харджиев сообщал Шкловскому: “Кстати, Брик возмущен подлым выпадом Третьякова — Чужака — Перцова. Он предлагает нам написать “ответ” и собрать “подписи”. Но, по-моему, это сильно смахивает на медвежью услугу, ибо может вызвать “полемику со Шкловским”. Володя со мной согласен, хотя и ухватился было за предложение Ос<ипа> Макс<имовича>. Вообще, поскорее возвращайтесь в Москву. Без вас все “расшалились”” (Там же. Ед. хр. 744). См. также письмо С. Третьякова Шкловскому с попыткой дезавуировать публикацию: Там же. Оп. 2. Ед. хр . 722.
57 Щукин С. Марксизм-ленинизм или Переверзев? // Правда. 1929. 18 декабря.
58 Беспалов И., Гельфанд М., Зонин А. За коммунистическую критику // Правда. 1930. 25 января.
59 Сохранилось не очень достоверное свидетельство о том, что Шкловский вообще не был причастен к написанию статьи. Прозаик Л. Рубинштейн, близкий Шкловскому в 1930-е, вспоминал: “В апреле 1930 года громыхнул выстрел Маяковского. Шкловский в том же году напечатал в “Литературной газете” свою статью “Об одной научной ошибке”, то есть о “формализме”. Статью написал Т. Гриц. “Метр” ее поправил и подписал. <…> Шкловский прощения ошибок не дождался. Но травить его перестали” (Рубинштейн Л. Рассказ о Викторе Шкловском // Новое русское слово. Нью-Йорк, 1984. 14 октября; на этот источник мне любезно указал Р. Шелдон). В известных мне рукописях статьи следов причастности к работе второго лица нет. Но воспоминания Л. Рубинштейна могут свидетельствовать хотя бы о том, что Шкловский не считал эту статью принципиальной для себя.
60 Гельфанд М. Декларация царя Мидаса, или Что случилось с Виктором Шкловским // Литературная газета. 1930. 13 марта; То же: Печать и революция. 1930. № 2. Сходно оценил статью и другой марксистский критик: Горбачев Г. “Мы еще не начинали драться” // Звезда. 1930. № 5. С. 1 2 4—125. См. также откл.: Слоним М. Сталинщина в литературе // Воля России. Прага, 1930. № 10. С. 831.
61 Цит. по: Согласие. 1995. № 30. С. 190. Ср. в “Литературной энциклопедии” 1930 г.: “Обследование правительственной комиссией, произведенное в конце 1929 г., констатировало, что институт представляет “гнездо враждебной пролетариату идеологии”. Это вынудило Главнауку к изменению характера работы И<нститута>” (Ухмылова Т. // Литературная энциклопедия. Т. 4. М., 1930. Стлб. 536).
62 Письмо от 3 октября 1930 г. — N.S. Trubetzkoy’s Letters and Notes. The Hague; P., 1976. P. 174—175.