(Пер. с англ. Н.Л.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2000
В октябре 1970 года мой научный руководитель в ЛГУ, Виктор Андроникович Мануйлов, добился от властей разрешения допустить меня, 25-летнего американского аспиранта, в святая святых советского пушкиноведения — Пушкинский Кабинет. В этой комнате я провел весь академический год и еще три месяца осенью 1976-го. Работать там было исключительно удобно: благодаря любезности и распорядительности библиотекаря В.В. Зайцевой, оттиск любой запрошенной дореволюционной или советской статьи о Пушкине появлялся на столе через несколько минут. Кроме того, я мог посещать заседания Пушкинской группы, где обсуждались коллективные проекты и читались научные доклады.
Тогда же, в 1970 г. я впервые увидел в Пушкинском доме Вадима Эразмовича Вацуро. Один из самых молодых ученых Института (ему было чуть больше 30), он уже славился своей образованностью, энергией и интеллигентностью среди ленинградских гуманитариев. Эти люди, как правило, не питали особой симпатии к ИРЛИ и его чиновникам; некоторые употребляли в разговорах о нем обороты из бюрократического лексикона 19 века (и из Гоголя): «департамент», «столоначальник», «очень значительное лицо». И действительно, в «эпоху застоя» место это было малопривлекательным. Отношения между сотрудниками в этом здании, похоже, подчинялись строгой иерархии возрастов, национальностей, академических званий и идеологической благонадежности.
Защита диссертации Вадима Эразмовича стала одним из главных культурных событий академического года. Большой зал Пушкинского дома был переполнен филологами всех поколений, сотрудниками Института и гостями. Это была не просто проверка эрудиции Вадима Эразмовича: всей советской филологии предстояло серьезное испытание. И экзамен этот прошел блестяще. Маститые оппоненты и другие слушатели в духе освященной временем европейской традиции задавали соискателю вежливые, но непростые вопросы. Вадим Эразмович продемонстрировал все достоинства филологического образования: историческую осведомленность, широкое и обстоятельное знание русской и зарубежной литературы, лингвистическую компетентность. Несмотря на скрытые препоны, о которых человек, не принадлежащий к системе, мог лишь смутно догадываться, логика, ясность, убедительность и безупречность стиля (составляющие инструментарий филолога не в меньшей степени, чем знания и просвещенная интуиция 1) принесли Вадиму Эразмовичу заслуженную победу. Даже иностранец не мог не заметить, что в этом обсуждении — лучшем из всех, которые этому иностранцу доводилось видеть на протяжении тридцати лет академической жизни — не было и тени партийности или какой-либо иной формы автоматизированного не-думания. Это было особенно заметно на фоне другой защиты, проходившей в тот день в отделе советской литературы ИРЛИ. Эта защита, собравшая скудную аудиторию, была настолько бездарным действом, что одному из оппонентов пришлось напомнить соискателю, что среди прозаиков 20-х годов был и некий Исаак Бабель. Экзаменаторы, поморщившись, пропустили соискателя — что не сделало чести ни ему, ни им.
Мы с Вадимом Эразмовичем не были «приятелями» или «друзьями», но просто «знакомыми» (в английском нет таких тонких различий). Он отвечал мне на конкретные вопросы о произведениях Пушкина и его окружении — с неизменной старомодной вежливостью, заразительным энтузиазмом и вспышками остроумия. Но в стенах Пушкинского дома это было пределом допустимого при общении между молодым советским гражданином и иностранцем. Несколько лет спустя появится официальная директива, обязывающая сотрудников Академии испрашивать официальное разрешение на каждый контакт с иностранцем.
Более тесному общению препятствовали не только среда и эпоха: пути развития гуманитарной науки в наших странах вели в противоположные стороны, и это неизбежно воздвигало между нами «умственные плотины». 1960-е и 1970-е годы были для молодых американцев, воспитанных в эмпирических традициях своей культуры, эпохой открытия европейской литературной теории: французского структурализма и постструктурализма, немецкой теории рецепции, зарождавшейся московско-тартусской семиотики. Барт, Фуко, Беньямин, а позже Деррида и Бахтин стали антиавторитарными авторитетами для поколения, достигшего зрелости в те годы. Для нас целью изучения литературы было не раскрыть истинное значение произведения, но скорее описать механизм возникновения множественности смыслов. Новая критика провозглашала — в знаменитой формуле Ролана Барта — смерть автора и рождение читателя. С этой модной точки зрения упорное желание филолога отыскать подлинное значение текста, которое в него изначально вкладывал автор, казалось заблуждением и, в соответствии с нашей собственной литературной политикой, ретроградством. Инаугурационная речь Фуко в College de France, произнесенная почти в то самое время, когда Вадим Эразмович защищал свою диссертацию, заявила исследовательскую программу самого Фуко и, как оказалось, заложила методологическую основу для целого поколения западных ученых. В своей речи Фуко говорил об упразднении «комментария» как одного из инструментов принуждения, подобных «дисциплинам» и «авторской функции», посредством которых культуры ограничивают внешнее выражение, силу и значение дискурса 2. В этой накаленной теоретической атмосфере результаты работы советского филолога могли показаться в лучшем случае «информацией», как сказала бы Лидия Яковлевна Гинзбург. Информация эта несомненно полезна, но задачи литературоведа ею не исчерпываются.
При удачном стечении обстоятельств новые подходы действительно могли бы способствовать раскрепощению. При неудачном же, в руках лишенных чувства юмора эпигонов, эти подходы неминуемо должны были стать — и стали — такими же смехотворными догмами, как и те, которыми располагал советский марксизм. Бартовский идеальный мир «текста» был утопичен, а мы помним, что граждан первой утопии — Утопии Мора — за попытку покинуть место жительства без разрешения ждала смертная казнь. Мне хотелось бы верить, что большинство американских славистов не было настолько захвачено новыми критическими концепциями, чтобы не замечать ни условий, в которых работали их советские коллеги, ни их подлинных достижений. Но работы этих коллег казались пришедшими из другого мира.
Между тем Вадим Эразмович не остановился в своем научном развитии. Те годы, что мы с ним не виделись (1976-1992), были отмечены блестящими достижениями в различных областях науки, а они, в свою очередь, заложили основу для плодотворнейшей работы последних десяти лет его жизни. Статьи, книги и публикации и принесли ему международную известность еще до 1990-х гг. А в 90-е гг. Вацуро наконец получил возможность путешествовать и принимать участие в научных мероприятиях за пределами России, теперь его можно было встретить не только в Пушкинском доме, но и в Висконсине или Калифорнии.
Работа великого ученого входит в историю, а история открыта и ее дальнейшее развитие непредсказуемо. Коллеги Вадима Эразмовича, возможно, иначе представляют себе его научную карьеру, но я разделил бы его труды на три категории: публикации, исследования текстов Пушкина и исследования пушкинского периода русской культуры. В каждой из этих областей он являл собой живой образец эстетической чуткости и нравственной ответственности для современников и останется таковым для потомков.
Текстология и источниковедение имеют в России давнюю и почетную историю; интерес, который они вызывали здесь у известных теоретиков и интерпретаторов, нечасто встретишь у их западных коллег. Эти дисциплины составляли неотъемлемую часть коллективной работы Пушкинской группы, и Вадим Эразмович много занимался ими, особенно в начале своей научной карьеры. Но со временем в его публикациях стала заметна тенденция, идущая вразрез с унылой официозной пушкинистикой, восхваляющей Пушкина-политического-мыслителя-который-чуть-чуть-не-дорос-до-Сенатской-площади 14 декабря 1825 г. Наиболее значительные публикации, осуществленные Вадимом Эразмовичем — некоторые из них в сотрудничестве с другими учеными — «А.С. Пушкин и книга» (1982), «Французская элегия XVIII-XIX вв. в переводах поэтов пушкинской поры» (1989), «Арзамас» (1994). Создававшиеся в мрачные времена господства официальной критики, они знакомили читателя с исполненной изящества и юмора литературной жизнью пушкинской поры. Они напоминали читателю, напичканному советской «пушкинианой», занимавшейся чем угодно, только не творениями поэта, что Пушкин и писатели его эпохи интересны нам именно потому, что они были писателями. Предисловия и комментарии Вадима Эразмовича искусно воспроизводят стиль той эпохи. Даже формат издания «А.С. Пушкин и книга» (10 х 7.5) рассчитан на то, чтобы дать представление об «изящной книге» пушкинского времени.
Величайшей заслугой Вацуро-публикатора стали, несомненно, «Стихотворения лицейских лет» (1994). Это издание должно было положить начало проекту, о котором он говорил еще в 1970-м году — новому академическому собранию сочинений Пушкина, которое, в отличие от издания 1937-1959 гг., включало бы в себя полный комментарий. «Пробный том» нового издания содержит все, о чем только можно мечтать: полные тексты и варианты, полные комментарии, статьи о пушкинских стихотворных опытах лицейского периода и ценнейшее источниковедческое исследование М.А. Цявловского. Эта статья, подготовленная к печати еще в 1937 г., была заслуженно и справедливо включена в новое собрание.
Трудно представить себе, как будет продвигаться новое издание Пушкина без руководства Вадима Эразмовича. Но достойное завершение этого проекта стало бы лучшим памятником ученому.
Вторую обширную часть наследия Вадима Эразмовича составляют исследования произведений Пушкина и его современников (Карамзина, Лермонтова, Гоголя, элегистов, Дельвига и многих других). В полной мере оценить достижения исследователя мы смогли лишь в последнее десятилетие, когда вышли в свет «Лирика пушкинской поры: «элегическая школа»» (1994) и «Записки комментатора» (1994), где собраны его лучшие работы об отдельных текстах. Прекрасная библиография, составленная О.В. Миллер для издания «Новые безделки: сборник статей к 60-летию В.Э. Вацуро» (1995-1996), дает общее представление об объеме совершенной Вадимом Эразмовием работы: в частности, становится понятно, что он писал обо всех пушкинских жанрах и обо всех периодах его жизни.
В этих работах Вадим Эразмович сформулировал, хотя и с присущей ему скромностью, свои исследовательские принципы, свой подход к литературе пушкинской эпохи. Из них мы видим, что он прекрасно знал всю необходимую литературу на четырех языках (русском, английском, французском, немецком), был в курсе современных теоретических дискуссий и, что наиболее важно, обладал собственным голосом в науке. Под словом «комментарий» в этих работах понимается значительно более широкое явление, чем можно предполагать, так что в скромном наименовании «комментарий» присутствует даже некоторое ирония. Из статей и предисловий Вацуро мы узнаем, что этим словом он обозначал сочинение, которое должно привлечь внимание читателя к обширной сети интертекстуальных отношений (с литературами прошлого и настоящего, с системами жанров), к стилистическим различиям, к биографии писателя, но — и этим его комментарий отличается от традиционного — все эти интертекстуальные, стилистические и биографические элементы рассматриваются в связи с их функционированием в литературном тексте. Комментарий должен не просто давать «информацию», но быть жизненно важным для интерпретации текста; он призван усилить эстетическое наслаждение, получаемое читателем. Живой стиль этих работ сам по себе передает восхищение текстом. Отсылки к «археологии» и интертекстуальным прочтениям чем-то напоминают методы Фуко и Барта, но из этих параллелей лишь отчетливее становятся видны методологические расхождения Вацуро и его европейских коллег. В своих поздних работах Вадим Эразмович был все так же непоколебим в своей филологической вере в то, что авторский текст имеет смысл, который история может затемнить, но наука способна прояснить 3.
Филология — по преимуществу наука письменного слова, и объектом непосредственного внимания Вадима Эразмовича всегда были тексты Пушкина и его современников. Но третья область его научной деятельности охватывала литературный быт эпохи: литературные сообщества, публикации, цензуру. Две его книги — » «Северные цветы»: «История альманаха Дельвига — Пушкина» (1979) и «С.Д.П.: Из истории литературного быта пушкинской поры» (1989) — входят в число самых подробных и проницательных исследований, посвященных двум основным формам литературной жизни пушкинской эпохи — альманаху и салону. Третья книга, «Сквозь «умственные плотины»», написанная в соавторстве с М.И. Гиллельсоном (1972, 1986), затрагивает ряд увлекательных моментов в истории русской журналистики и цензуры. Эти исследования требовали не только анализа текстов, но и проникновения в биографию, и Вадим Эразмович доказал, что он умеет воссоздавать живой облик людей не менее ярко, чем прежде воссоздавал живое содержание их текстов.
Ядро книги составляет глава, опубликованная в 1968 году как отдельная статья — «Подвиг честного человека». Эта работа необычна для Вацуро, поскольку посвящена политической истории. В ней говорится о сложной эволюции читательского восприятия «Истории Государства Российского» Карамзина и о меняющемся отношении Пушкина к истории. Здесь столько персонажей, побочных сюжетных линий и хронологических сдвигов, что статья читается, как захватывающий модернистский роман. В ней слишком много тем и проницательных наблюдений, чтобы перечислять их здесь, но особо выделяется среди них мысль, что современники не сразу могут оценить по достоинству великую книгу.
Вынесенное в заглавие выражение «подвиг честного человека» принадлежит перу Пушкина (1828); тот, в свою очередь, позаимствовал его из французского журнала, который Карамзин очень ценил (1820). Вадим Эразмович объяснил это выражение следующим образом: «Подвиг честного человека» — обозначал и «верную картину» в истории, и борьбу Карамзина против неблагоприятствующих внешних обстоятельств, и тяжкую победу над собственными сомнениями и впечатлениями, и наконец, независимость от властей предержащих, от временных вкусов публики, от хулений и от похвал» 4.
Вадим Эразмович не был склонен к аллегориям, общим суждениям или автобиографичности. Но всякий прочитавший его работы поймет, что в этом образе воплощен научный и человеческий идеал, который описывает жизненный путь Вадима Эразмовича Вацуро так же верно, как сам он описывал своих любимых писателей пушкинской поры.
Авторизованный перевод с английского Н.Л.