Заметки
Сергей Шумихин
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2000
Пост-Юбилейное:
ЧЕСТВУЯ ПУШКИНА
Сергей Шумихин
ПРАКТИКА ПУШКИНИЗМА
(1887—1999)
Бойтесь пушкинистов!
Маяковский
…мне было тяжело от грызни между пушкинистами. Вечером благополучно уснешь, а утром увидишь, что тебе за ночь руку или ногу отъели… Цявловский и то стучал на меня кулаком по столу.
Ахматова (в записи Л.К.Чуковской)
Отшумело 200-летие Пушкина. Запинаясь и перевирая, почитало с трибун начальство его стихи (у товарища Степашина — главного начальника по юбилею — “…секунда — и стихи свободно потекут”, товарищ Лебедь забыл слова и сбился, у других получилось не лучше, включая радиодиктора, который, обсуждая Пушкина в прямом вечернем эфире, назвал себя словами поэта “вольный сын эфира”, за что и получил незамедлительно звонок от слушательницы из Подмосковья, что поэт, да не тот…). Разыскивающие по поручению президента национальную идею, несмотря на бесконечное, подобно мантре, повторение григорьевского изречения, не справились с задачей подогнать творчество Пушкина под искомую идею. Не лезет и всё тут. В целом же всенародное празднество местами напоминало сцены из давнего фильма Юрия Мамина “Бакенбарды”.
Другое дело — “пушкинская” программа книгоизданий, гранты на исследования в области творчества и биографии Пушкина, поспевшие к юбилею. Оставляя в стороне “правительственные” предисловия к собраниям сочинений, пуды наивно-дилетантской литературы на темы “пушкинских мест”, “жены поэта” или “его прелестниц” и энергичные дайджесты типа “Всё о Пушкине в одной книге” — можно порадоваться нескольким полезным переизданиям. Впрочем, такие книги, как перевод “Комментария” к “Евгению Онегину” В.В.Набокова, “Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина”, более 40 лет остававшаяся без конца, обрываясь на 1826 годе, безусловно, увидели бы свет и без юбилейной оказии.
Первым биографом Пушкина стал, как известно, П.В.Анненков. С его книги “Материалы для биографии А.С.Пушкина” (1855) берет начало “пушкиноведение”, от него ведут свою родословную “пушкинисты”. Эти термины появились довольно поздно, приблизительно к 1920-м годам; еще Н.Лернер или В.Брюсов называли себя “пушкинианцами”. Однако язык, в том числе и канцелярит, живет по своим законам. В наши дни можно щегольнуть и такими словечками, как “толстоведение” и “толстовед”, “есениноведение” и “есениновед” (“есенисты”, кажется, не появились, как и “толстисты”, “гоголисты”, “лермонтисты” и проч.) и даже невыговариваемые “достоевсковедение” и “достоевсковед”.
Не знаю, есть ли в английском языке соответствующие термины для собственных “шекспироведов” и “байронистов” и есть ли в тамошнем литературоведении такие самостоятельные специальности, но в России со времен П.В.Анненкова пушкинистика обрела все черты отдельной научной дисциплины. Заявить: “Пушкин — наше всё” мог только русский, причем такой ультра-русский, как Аполлон Григорьев (нельзя же сказать, что для Германии Гёте — это “ее всё”; там есть еще автобаны, высокий уровень жизни, чистые подъезды, социальная Hiffe, твердая валюта, вежливые полицейские и многое другое; у нас ничего этого нет и никогда не было, исключая царский рубль, зато есть Пушкин). Поэтому пушкинистика заняла отдельную строку в отечественном литературоведении: достаточно вспомнить бурю в стакане воды, которую вызвало в свое время появление книжки А.Синявского “Прогулки с Пушкиным”.
Среди ранних “пушкинианцев” нередко встречались люди резко выраженной индивидуальности, те самые чудаки, на которых умилялся Максим Горький, считая, что они украшают мир. Одно из первых мест среди них принадлежит Александру Федоровичу Онегину (1845—1925). В.В.Кунин в своей книге “Библиофилы и библиоманы” (М., 1984) посвятил А.Ф.Онегину отдельную главу. Приводит он и легенду о том, что подкинутый ребенок был не кем иным, как незаконнорожденным сыном цесаревича Александра Николаевича, будущего императора Александра II. П.Н.Апостол писал в биографическом очерке об Онегине:
А.Ф.Онегин не знал своих родителей и любил рассказывать, что он подкидыш, найденный у подножия памятника Пушкина. Сперва он носил фамилию своей крестной матери — Отто. Совершенно, думаем мы, произвольно одни — основываясь на тесной, длившейся с гимназической скамьи дружбе Онегина с П.В.Жуковским, называли его отцом поэта Жуковского; другие называли его отцом одного известного русского генерала, основываясь, очевидно, на том, что тургеневский Нежданов был незаконным сыном генерала.
(Иллюстрированная Россия. Париж, 1937. № 9. 20 февраля. С. 10)
Бедствовавший студент, получивший фамилию своей крестной матери и воспитательницы, подрабатывал репетиторством и гувернерством, что не помешало ему много раз побывать за границей — в Швейцарии, Франции, Германии (где А.Ф.Отто познакомился с И.С.Тургеневым, у которого позднее, в Париже в 1882—1883, был литературным секретарем). Долго жил А.Ф.Отто в Англии. III Отделение включило его в список “неблагонадежных лиц” и установило негласное наблюдение, основываясь на доносе, что Отто за границей якобы вел разговоры “о необходимости ниспровержения существующего в России государственного строя”. В 1877 Александр Отто получил разрешение выехать в чужие краи. Раздраженный полицейской слежкой, он этим немедленно воспользовался. Еще один раз он приезжал в Россию в начале 1880-х, но с 1882 обосновался в Париже навсегда. С 1890 боготворивший Пушкина коллекционер, по прошению на высочайшее имя, получил фамилию Онегин.
Свое собирательство А.Ф.Онегин начал еще с 1860-х и непрестанно, страстно продолжал его до самой смерти. Жил он, несмотря на полученное им довольно значительное наследство, почти впроголодь, без прислуги и тратя все на пополнение и украшение своих коллекций и на образование неприкосновенного капитала для их развития и пополнения. Свое исключительное значение коллекции Онегина получили с 1883, когда П.В.Жуковский стал постепенно передавать ему доставшиеся от отца рукописи Пушкина, документы, касающиеся Пушкина, обширный архив и личную библиотеку В.А.Жуковского (около 400 томов).
Первые попытки Академии Наук установить контакты с Онегиным относятся только к 1900. Подробно история с продажей его коллекции, растянувшейся на четверть века, рассматривается в статье М.Ш.Файнштейна “Из истории собрания А.Ф.Онегина в Пушкинском Доме” (Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. СПб., 1993; отметим, что переезд А.Ф.Отто в Париж автор ошибочно относит к 1860). Выехавший в Париж с командировкой от Академии Наук для приема коллекции Онегина М.Л.Гофман 1 провел во Франции несколько лет и в результате сделался невозвращенцем.
“А.Ф.Онегин, — писал П.Н.Апостол в одноименной статье о нем с подзаголовком “Жрец пушкинского культа”, — был красочной фигурой русского довоенного Парижа. Не считая самого последнего, перед смертью периода (Онегин скончался 23 марта 1925), в течение более двадцати лет, что я его знал, это был, с виду не менявшийся, крепкий старик, никогда не хворавший и ходивший во всякую погоду без пальто. Он казался каким-то осколком исчезнувшей уже литературной и культурной эпохи. Помню, что на одном из собраний у И.И.Щукина, на авеню Ваграм <…>, А.Ф.Онегин, встретившись с М.М.Ковалевским, упрекал его за то, что в одном фельетоне, посвященном Тургеневу, с которым Онегин был очень близок и которому одно время служил секретарем, Ковалевский рассказал о том, что тургеневский Нежданов списан Тургеневым с Онегина. С большим изумлением посмотрев на Онегина, Максим Максимович ответил: “Батенька! Да ведь я думал, что вы давно померли!”” (Иллюстрированная Россия. 1937. № 9. 20 февраля. С. 10; эпизод относится к 1910-м и приводится В.Куниным. См.: Кунин В.В. Библиофилы и библиоманы. М., 1984. С. 390).
“А.Ф.Онегин был человеком благородной и нежной души, — продолжает Апостол, — но об этом знали только те, кто имел случай близко подойти к нему, а таких людей было мало: Онегин был всегда одинок, но одиночество не тяготило его, так как вся его внутренняя жизнь заполнена была культом Пушкинского гения. Репутацию же он имел человека несноснейшего: упрямого, придирчивого, любившего говорить людям неприятности. Страстность его натуры проявлялась по крупным и мелким поводам. Когда И.Д.Павловский-Яковлев опубликовал свои воспоминания и рассказал в них не понравившиеся Онегину вещи о Тургеневе, Онегин, в сюртуке и цилиндре, явился к Павловскому вызывать его на дуэль. Каждая крупная неудача в собирательстве укладывала этого, не знавшего никакой хвори человека, в постель. Так, однажды отдал он переплетчику вымыть экземпляр “Бахчисарайского фонтана” с карандашными исправлениями Пушкина. Переплетчик продержал листы слишком долго в химической ванной, карандашные пометки сильно побледнели и Онегин слег от огорчения”.
Онегинский музей Пушкина, по словам М.Л.Гофмана, стал гордостью русской культуры в Париже. “Вчера были в музее Онегина, — записала 26/13 апреля 1920 в дневник В.Н.Муромцева-Бунина. — И трогательно, и печально, и как настоящее, нужное мешается с пустяками, ненужным. Онегин — глубокий старик, с неприятным характером, от старости, от заброшенности, от недостатка денег для музея” (Устами Буниных. Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы / Под ред. Милицы Грин. Frankfurt am Main: Посев, 1981. Том II. С. 11).
П.Н.Апостол дал подробное описание онегинского музея, его “Пушкиновщины”, как сам Онегин называл свое собрание 2:
А.Ф.Онегин занимал в квартале Елисейских полей, в ном. 25 по улице Мариньян, в нижнем этаже, маленькую квартиру из двух комнат, в одной из которых была ниша для кровати. Вот эту-то квартирку Онегин превратил в музей и прожил в ней вторую половину жизни как хранитель этого музея, не зная других занятий и забот и живя в обстановке, насыщенной воспоминаниями о Пушкине и его эпохе. Все стены квартиры, все столы, комоды, камины покрыты были изображениями Пушкина и его современников и предметами, имевшими к ним отношение. Над кроватью — прекрасная копия портрета А.О.Смирновой, работы Винтергальтера. На письменном столе, за которым Онегин проводил большую часть своего времени, лежала под стеклом одна из современных гипсовых посмертных масок Пушкина, с которой Онегин сделал 17 копий для русских университетов и бронзовых копий для Академии Наук и для Пушкинского лицейского музея. Тут же модель домика в Михайловском, бронзовые часы, принадлежавшие, по предположению Онегина, Пушкину и т. д. На камине: модель неосуществленного памятника Пушкину работы Антокольского: Пушкин на скамье и девять героев Пушкинских произведений, которые должны были восходить к поэту. Тургенев, вообще не жаловавший русского искусства эпохи передвижников, назвал в одном из своих писем эту работу Антокольского “le sublime du tchepoukha”. Рядом с этой моделью — гипсовый бронзированный бюст Пушкина работы Гальберга. Другой гипсовый бюст — работы Паоло Трубецкого; гипсовый Пушкин Никитина; гипсы Антонович и Меркурова, и на всех стенах картины, рисунки, фотографии, бронзовые барельефы, относящиеся к Пушкину и его эпохе: прекрасный портрет масляными красками дочери поэта Марии Александровны, работы Макарова; портрет самого Онегина кисти Харламова, одно из лучших произведений этого художника; Пушкин в гробу — Бруни и карандашный набросок Пушкина в гробу Жуковского; Пушкин в Михайловском Похитонова; Пушкин у Бахчисарайского фонтана кисти братьев Чернецовых; бронзовый горельеф — портрет Пушкина Опекушина; прекрасный акварельный портрет Жуковского кисти Рейтерна; карандашный портрет Гоголя работы Райшовского; кавказский пейзаж, рисованный Лермонтовым; портрет гр. Перовского, работы Брюллова и т. д. Всего не перечесть! На большом палисандровом рояле (теперь принадлежащем О.М.Апостол), к которому прислонена была виолончель, лежал альбом автографов, принадлежавший А.О.Смирновой, на первую страницу которого Пушкин вписал свое стихотворение “В тревоге пестрой и бесплодной…”, и деревянный бювар с инкрустациями, подаренный Гоголем А.О.Смирновой и в который вложены: конверт с надписью “Последние слова Гоголя” (три листка) и разные записи Гоголя.
И повсюду — на стенах, на столах, множество предметов, связанных с именем Пушкина и с Пушкинскими торжествами 1881, 1887, 1899 и т. д.: картонажи, вышивки, платки, лубочные картинки, флаконы, игрушки и т. д. Это про эти предметы музея сказал, помнится, Н.М.Минский: “Все, до чего касался Пушкин, все в кучу валит он, как Плюшкин”, но в действительности предметы эти дороги были для собирателя как доказательство тому, что культ поэта проникает в гущу народную и что к поэзии его “не зарастет народная тропа”.
Но главные богатства музея хранились не на стенах и на столах, а в шкафах, в ящиках столов и на библиотечных полках. Тут сложены были, в строгом порядке, с подробными комментариями Онегина, автографы, документы, письма, относящиеся, главным образом, к Пушкину, Жуковскому и Тургеневу, но отчасти и к другим писателям. В этой краткой заметке мы не могли бы дать даже самого беглого их описания.
Укажем лишь, что среди бумаг Пушкина, многие из которых носят жандармские отметки, имеется пять автографов законченных и неизвестных по другим рукописям стихотворений, новые отрывки из “Бориса Годунова”, “Евгения Онегина”, “Капитанской дочки” и т. д., множество стихотворных и прозаических набросков, брошенных на полпути, рукописей, содержащих первую и вторую версию различных произведений поэта, и ценнейших материалов, касающихся жизни Пушкина и, в особенности, его дуэли и смерти. Упомянем, например, черновик письма Жуковского к С.Л.Пушкину о последних минутах поэта и пять конспективных заметок Жуковского, относящихся к истории дуэли.
Автографы и бумаги Жуковского в музее Онегина были столь обширны и значительны, что среди всех вообще материалов, относящихся к биографии Жуковского, они занимают первое место: это основной материал для выяснения отношений Жуковского к Протасовой, двадцатидвухлетнего пребывания его в царской семье и его поэтической работы. Число одних только писем к Жуковскому достигает 1700. Есть немало и рисунков поэта.
Богат и Тургеневский отдел. В нем 42 письма к историку литературы Ральстону, 38 писем к Онегину, 27 — к П.В.Жуковскому, 42 фотографические карточки Тургенева и т. д.
Много в коллекциях Онегина автографов других писателей — Гоголя, Лермонтова, И.С.Аксакова, Бакунина, Апухтина, Дельвига, Дмитриева и т. д. В библиотечном отделе все издания Пушкина, начиная от прижизненных, богатая коллекция альманахов двадцатых годов, вся литература о Пушкине, много книг с пометками Пушкина и Жуковского, четырнадцать томов “Пушкинианы” — вырезок из повременных изданий всего, что касается Пушкина и т. д.
Всё в коллекциях Онегина — каждая рамка, каждый переплет, каждый шкаф, подобраны были с большим вкусом и знанием. Немало было в ней предметов и книг, не имеющих прямого отношения к Пушкину и его эпохе: как всякий собиратель, Онегин, отличный знаток и любитель книги — изредка уклонялся в своем собирательстве в сторону, увлекшись случайно встреченным драгоценным переплетом, редким изданием, графикой.
(Иллюстрированная Россия. 1937. № 9. 20 февраля. С. 10—11)
31 января (н. ст.) 1887 А.Ф.Отто обратился с письмом к издателю “Нового времени” А.С.Суворину, желая поместить в наиболее влиятельной русской газете к 50-летней годовщине смерти поэта неизданное стихотворение Пушкина.
Пользу, принесенную А.С.Сувориным отечественной культуре, переоценить нельзя. В сущности, именно он первым сделал произведения Пушкина доступными для народа, издав его по очень дешевой цене и, вместе с тем, очень хорошо. В.В.Розанов в статье “Из припоминаний и мыслей об А.С.Суворине”, предваряющей опубликованные им письма к себе редактора “Нового времени” (см.: Письма А.С.Суворина к В.В.Розанову. СПб., 1913), писал об отношении Суворина к Пушкину:
Очень часто я его заставал почему-то за корректурными листами Пушкина, и тут “сверочные” издания: он копался около строк Пушкина, его выражений и проч. Пушкин был его Солнцем литературы. Он с ним совершенно никого не сравнивал, никого не приближал к Пушкину. Из множества мелькающих разговоров о Пушкине я мог бы, мне кажется, вывести это впечатление о мотиве такого исключительного отношения к Пушкину:
— Пушкин все знал и все понимал, в уме его не было ничего дробного, частного и пристрастного. Полная закругленность, полная всеобъемлемость. Столь же замечательно редко его сердце. Пушкин есть полная правда, и у него нет ни одной строки, а в жизни не было ни одного отношения, куда примешивалась хотя бы частица вольной и даже невольной лжи, притворства, ломанья или позы. Величие правды Пушкина заливает все. <…>
Первое дешевое издание Пушкина, превосходное по тексту и чрезвычайно удобное по формату и печати, было отпечатано Сувориным не только без барыша, но с небольшим убытком против стоимости бумаги и печатания. В день, когда оно (“50 лет после кончины Пушкина”) появилось в магазине, кинувшаяся за покупкою толпа своей массой сломала прилавок и мебель в магазине “Нового времени”. Поразительно, что Литературный фонд, прикармливающий социал-демократов, поступил как Плюшкин. Он не оценил нисколько, не поставил ни во что дачу рублевого Пушкина, но содрал с Суворина что-то около 400.000 рублей, понудив его жалобами купить все свое издание к этому дню (в редакции Морозова) на том основании, что Суворин в маленькое свое издание ввел те поправки текста (конечно, незаметные и неценимые массовым читателем дешевого Пушкина), какие своими работами над рукописями сделал Морозов. Вообще русский радикал везде сорвет свой пятачок.
Посылая в газету текст пушкинских стихов, Онегин писал Суворину:
Paris
25, rue de Marignan
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич,
обращаюсь лично к Вам, хотя и не имею удовольствия быть с Вами знакомым и не уверен даже, так ли выше назвал Вас. Не знаю также, к кому теперь следует обращаться, когда имеешь какое-либо дело, до “Нового Времени” касающееся, но не вовсе обычное.
Хотя и прочел я в нем на днях (8/20 января) крайне богохульное мнение, что у Пушкина характер был несколько взбалмошный (у благороднейшего из благородных!) 3 , но, в общем, отношение Вашей газеты к гениальнейшему русскому настолько симпатично, что я желал бы дать ей возможность напечатать, в день юбилея (?!), небольшое его стихотворение, чрезвычайно приличествующее событию. Написано оно Пушкиным лишь вчерне, не окончено и не отделано. Рукопись принадлежит мне.
Условием напечатания я ставлю следующее, хотя оно, быть может, было бы исполнено и без заявления о нем. Стихотворение это должно быть напечатано во главе листа, самым, по возможности, крупнейшим жирным шрифтом и в черной траурной рамке. Затем, не могу требовать, но желал бы видеть и весь № этого дня окаймленным трауром, если это не запрещено каким-либо новым распоряжением, вроде запрещения чествований венками и т. под.
Что касается до нескольких строк лично моих, сопровождающих это стихотворение, я вовсе не настаиваю на напечатании их, если лаконический пафос их, хотя и искренний, показался бы Вам лишним или неуместным. Стихотворение Пушкина не сопровождаю некоторыми примечаниями, чтобы не пестрить его, чтобы придать и сохранить ему его “собственный” характер. Даже точки нечего объяснять: ясно, что они изображают отсутствие некоторых слов незаконченного стихотворения. Их можно было бы выкинуть, не будь их крайней выразительности.
“Зачем . . . . . . . . ?”
или:
“Что в смерти доброго?”
К Вашим услугам
всегда готовый
А.Онегин
31/I/87
Желание коллекционера-пушкинианца было исполнено 4 . Однако, несколько лет спустя, будучи во Франции, Суворин не собрался навестить Онегина для личного знакомства, несмотря на настойчивые приглашения последнего. Это вызвало следующее письмо Онегина от 18 ноября 1891:
25, rue de Marignan
Выписал я себе Ваше, Monsieur Souvorine, издание Бахчисарайского фонтана — Пушкина 5 , и вижу, что теперь мне еще более приходится пожалеть, что Вы меня не навестили, несмотря на обещание. “Зазывал” я Вас к себе не ради Вас и не ради самого себя, а ради своего Пушкинского музея, веря тогда и еще теперь продолжая верить, что все, относящееся до Пушкина, Вас действительно интересует (И.С. <Тургенев> говорил мне по поводу обвинений за напечатание писем П<ушкина> к жене: “Меня интересует даже: — как пердел Пушкин?”). Есть у меня картина небольшая, писанная масл<яными> красками и изображающая как раз двор Бахчисарайского дворца с “фонтаном слез” Марии. К одной из колонн прислонившись “сам Александр Сергеевич Пушкин” 6 . Картина писана (современно) братьями Чернецовыми (один — архитектурную часть, другой — портрет, фигуру Пушкина; очевидно, с того же этюда, что делал по поводу Майского парада, где — по желанию Николая Павл<овича> — группа тогд<ашних> изв<естных> лит<ераторов>: Пушк<ин>, Жук<овский>, Крылов и Гнедич). В свое время я не успел сообщить ее Поливанову для Пушкинского альбома. Воспроизведение ее — в красках — исполненное здесь, в Париже, где подолгу проживаю — было бы еще более на месте именно в Вашем издании. Будь Вы тогда у меня, Вам это пришло бы в голову, а я, хотя и слежу за всем, появляющимся по поводу Пушкина, не мог предвидеть, что Вы издадите Фонтан в таком прекрасном виде; тем более что ожидал от Вас другое — обещанное — издание: — Онегина!
Сообщаю Вам все это, думая, что и Вы пожалеете об упущенном случае сделать уже хорошее еще лучшим; на 2-е издание такого рода трудно рассчитывать в бедной России…
У меня еще изрядно неизданного и вполне интересного. Сообщите это — если заблагорассудите — при случае Якову Карловичу 7 : без меня и академическое издание не будет полным. Можно и вольно меня игнорировать, но сам я знаю, что знаю своего Пушкина (je connais mon Poushkine!) и считаю, что должен бы быть привлеченным к участию по изданию академического Пушкина. Помимо новостей, во всяком случае, в моих руках находящихся, которые один я могу сообщить — многое и о дуэли, вовремя познакомившись с убийцею (?!), 8 — я прочил себе в этом издании и скромную корректорскую работу, которая, по моему мнению, должна одновременно делаться несколькими лицами — чем больше числом, тем лучше! Мое проживание за границею тому не помеха, а я дорожу у Пушкина каждою буквою; нужно ли говорить, как важны знаки препинания?! Как спорны! Как искажают смысл! (Вы отлично передернули Висковатова за Лермонтова.) 9
Я свою часть работы делал бы не как академик, не как присяжный специалист, но и не как праздный любитель, а как влюбленный любовник, ища в ней, прежде всего, да и вообще, только личное удовольствие… Я говорю о гоноре и гонораре.
Но по поводу этого еще многое можно сказать, а я уже и так слишком затянул письмо это и спутал в нем два разных вопроса, а потому кончаю, прося верить в готовность служить Вам и в достоверность
А.Онегина
18/XI/91
P.S. Прилагаю при сём “оправдание” Ротшильдов. Знаете ли Вы уже, как Каминский 10 озаглавил Толстого “О вине, табаке и проч.”? Plaisirs vicieux!!! Порочные наслаждения! Я сам видел, как шикарн<ые> кокотки покупали книгу эту, ища в ней содержание, соответствующее заглавию. Ну, конечно, предисловие местного философа — Дюмы фиса! А Нов<ое> Вр<емя> печатает восхваления деят<ельности> Каминского! В Ницце недавно Н<овое> Вр<емя> представлялось Гольдштейном!? Что за Аргентина, Гирш!!? 11
Со временем отношения А.Ф.Онегина и А.С.Суворина, несмотря на то, что личная встреча, по-видимому, так и не состоялась, становятся все более доверительными; в их переписке подробно обсуждаются важнейшие новости в пушкинистике, как, например, во второй части публикуемого ниже письма Онегина (опускаем его начало, где Онегин слезно жалуется на неисполнение конторой “Нового времени” его многочисленных книжных заказов) и следующем письме:
25, rue de Marignan
Добрейший
Алексей Сергеевич —
<…> Следил за спором о “Русалке” 12 . Вы вполне правы; еще яснее краткое замечание г. Ефремова: нигде, де, в черновых набросках ни единой строки. Так и у меня. Подделка грубая и ненужная, но странно! Зуев обожал Пушкина, знал его наизусть всего, бредил вообще “Русалкою”. Записок Смирновой (А.О.) не существует вовсе — никто не видел ни одного листика их в оригинале — Спасович правильно догадался — не имея доказательств, что они сочинены дочерью, Ольгою Ник<олаевной> 13 . Чего ему — П<ушкину> — было возить с собою и передавать кому бы то ни было какую бы то ни было рукопись или именно Русалку. Записки писались при мне и по моим книгам. Об этом знает и В.Соловьев 14 , но из деликатности молчит. Предисловие к запискам — более грамотное — написано, по моим предположениям (NB!), именно им самим.
О.Н. была умна, начитана — не образованна, все-таки — и обладала оч<ень> хорошей памятью, к<о>т<о>р<ую>, впрочем, заполняла и вымыслом, к<о>торому, б<ыть> м<ожет>, сама верила потом.
Всю доктринальную болтовню Пушкина, в особенности же о боге, религии, правительстве, литературе — сочинила сама, возражая Белинскому и Стоюнину (и другим), к<о>т<о>р<ы>х ненавидела. Сама принадлежала даже к “Охране”. Это и еще многое, при личном свидании — между нами 15.
Нет ли у Вас Никольского (печат<ано> будто у Сув<орина> в числе 25 экз. только) plaquette * о Пушкине — защита — критиком его 16 . Хотелось бы также иметь хорош<ий> экз. с marges ** хромолитографий портр<ета> П<ушкина> (с Линева), приложенного к каталогу Лицейского музея, а также и каталог этот на Ватманской бумаге 17.
Многое и другое еще, о чем писывал магазину, но оставался, к<а>к ему же писал, гласом вопиющего в… Париже!
Надеюсь скоро увидеть Вас здравым в этом же Париже и тогда еще раз просить извинить за вынужденное все-таки беспокойство.
А.Онегин
14/III/00
Помимо того, что “Отче наш” явно не Пушкинское, ведь было же еще доказано, где оно печаталось, в каких сборниках, кем изданных. Зачем же было поднимать этот вопрос? 18
25, rue de Marignan
На днях получил я Вашу, Алексей Сергеевич, книгу о подделке под “Русалку” Пушкина и спешу поблагодарить Вас за нее 19 . Вы могли бы более определенно, более резко напирать на то, что записки Смирновой апокрифичны, а утверждение Корша о “передаче” (материальной) рукописи смешная увертка, тем более что в таком случае “подлинная” рукопись существует (существовала) и нечего было ни списывать, ни переписывать, а тем более писать по “памяти”. Какова же память вообще, видно — в подобном же случае — у Южакова, в его цитате из “Бориса Годунова”: “Тень Грозного меня усыновила”, где (стр. 133) “наследником”, “ополчила” и т. под. неточности 20 . В стихах, к<о>т<о>р<ые> помнит точнее каждый гимназист IV класса… Обязан помнить.
Ив. Ив. Щукину 21 передал экземпляр Вашего сборника, ему предназначенный. Если у Вас есть еще экз. на такой же — слоновой — бумаге, то поручите Магазину выслать мне таковой — мой на обыкновенной бумаге — за деньги, конечно — для моей Puschkinian’ы, “национального сокровища, ютящегося на частной квартире частного человека”!!! В этой заметке — рекламе, в сущности, появлению (будущему) подделки под “Русалку”, видны “уши”, а не “когти”, конечно, самого издателя ее 22 . Вот еще человек, к<о>т<о>р<ый>, в сущности, отлично знает своего Пушкина (son Poushkine!), а между тем всегда все переврет и даже наврет (заведомо, иногда)!.. Не умею объяснить, почему это так, ибо сильно путал и такой человек, к<а>к Анненков, а Вральманом присяжным вовсе не был… Издатель же “Русалки” не умеет отличить конногвардейца от кавалергарда, к<а>к недавно еще сбрехнул по поводу Геккерена, — заведомо украв у меня, т. е. списал в свою записную книжку стихотворения Пушкина, рукопись подлинная коих принадлежит мне, печатает и сообщает их без моего разрешения, в ущерб и мне и истине, ибо, при спешности — яко тать! — перевирает, присочиняет, выдумывает, к<а>к, напр<имер>, относительно будто бы “последнего стихотворения” П<ушкина> будто бы “к жене”, будто бы такого-то года; а на мой протест отвечает, что встретил это стихотворение (в списке, в оригинале?)… в Ревеле!!.. 23
И т. д., и т. д.
К Вашим услугам.
А.Онегин
29/IV/00
P.S. Тем не менее, труд г. Корша лучший и солиднейший из всего, что написано по поводу Пушкина 24 . Сумцов харьковский ему в подметки не годится *. Если труд г. Корша не появился бы без появления же подделки, то надо радоваться появлению этой последней!..
Итак, как видно из приведенных писем А.Ф.Онегина, к началу ХХ века пушкинисты-пушкинианцы составляли особый клан. Впрочем, такие клановые черты, как взаимоподдержка и взаимопомощь, корпоративная спайка, даже то, что у военных называется “честью мундира” или у профессионалов-ремесленников “цеховой солидарностью”, начисто отсутствовали. Наоборот — ревность к “своему Пушкину”, заведомые подлоги и бессмысленное упорство в отстаивании уже разоблаченных фальшивок, подножки коллегам-соперникам, передержки и инсинуации, воровство открытых другими текстов… М.В.Сабашников приводит в своих воспоминаниях такой пример:
Лернер, известный пушкинист, заметил, что Морозов, редактор полного собрания сочинений Пушкина, пользуется его, Лернера, работами, не упоминая его и делая между тем по его работам ссылки на первоисточники. Чтобы изобличить Морозова, Лернер, как он сам рассказывал Цявловскому, в своих последующих работах стал умышленно ставить неверные ссылки на страницы цитируемых им источников. Морозов, следуя своему обычаю, в работе повторил умышленные погрешности Лернера, обнаружив, что сам он не обращался к источникам, а цитировал по Лернеру.
Цявловский — прямая противоположность товарищам своим по профессии, был чужд всякого искательства и завистливости. Он давно лелеял мысль об издании собрания мемуаров о Пушкине. План издания был тщательно обдуман. Библиографические справки занесены на карточки. Тексты подобраны. Издательство наше готовилось предпринять издание, и даже выдало Мстиславу Александровичу аванс. Но дело затянулось. Тем временем Вересаев, посещавший М.А.Цявловского как любитель Пушкина, одолжался карточками и библиотекой Мстислава Александровича. В результате вышла его книга “Пушкин в жизни”, выдержавшая много изданий. Правда, Вересаев построил книгу по собственному плану, отличному от плана Цявловского.
(Сабашников М.В. Воспоминания. М.: Книга, 1983. С. 399—400)
Публикуемая ниже переписка писателя Б.А.Садовского с М.А.Цявловским (1883—1947) и В.В.Вересаевым (1867—1945) свидетельствует о счастливом исключении из пушкинианских нравов. Дружба Садовского с Цявловским восходила еще к годам учебы в Нижегородском дворянском институте. Вместе они пережили увлечение театром, вместе ходили к знаменитому актеру Далматову (см.: Садовской Б . А. Записки // Российский архив. М.: ТРИТЭ, 1991. Т. I. С. 137—138). “Цявловский был худенький черненький мальчик, шалун и непоседа. После театра стал увлекаться Пушкиным и сделался одним из лучших знатоков его”, — вспоминал Садовской (Там же. С. 171). Оба не закончили института; Садовской довершил образование в Нижегородской гимназии, Цявловский же уехал оканчивать гимназию в Варшаву. Встретились они в Москве. “3 сентября 1902 утром я прибыл с Колей в Москву, — писал Садовской. — Стояла прекрасная летняя погода. В первый же день осмотрел я Кремль, дворец и соборы. Зашел в канцелярию историко-филологического факультета и на университетском дворе встретил Цявловского, окончившего Варшавскую гимназию и успевшего обрасти солидной бородой. Он тоже зачислился в филологи” (Там же. С. 147).
Дружбе нимало не мешала полярность убеждений. Если Садовской нарочито демонстрировал свой ультраконсерватизм (позднее в дневнике он запишет: “Консерватизм есть врожденная природная склонность: охранять все без исключения” // Знамя. 1992. № 7. С. 177), свой монархизм и обскурантизм, провоцировал и эпатировал вызывающим поведением либералов (об этом см., напр., в воспоминаниях о Садовском Г.Иванова в “Петербургских зимах”), то Цявловский входил в состав Московской организации РСДРП . Революционером и политкаторжанином был и его младший брат Александр (1885—1958), поплатившийся за это в сталинское время арестом и многолетней ссылкой. В РГАЛИ в ф. 2558 (М.А.Цявловский) хранится переписка М.А.Цявловского с многочисленными инстанциями, где он хлопочет об освобождении брата.
В автобиографии, составленной в 1930-е, Цявловский писал: “В конце 1903 моя квартира была “явочной” для социал-демократов. Приехавший в это время из-за границы Н.Э.Бауман остановился у меня на несколько дней, а затем (до своего ареста) очень часто бывал. Бывал часто в январе-апреле 1904 и П.А.Красиков, которого я знал как Павловича. Бауман и Красиков давали мне разные мелкие поручения (сношения с тайной типографией, распространение прокламаций и т. п.), работать же в качестве подпольщика я начал с осени 1905. В РСДРП меня ввела ныне здравствующая Ц.С.Зеликсон, по мужу Бобровская…” (Цит. по: Зайцев А.Д. М.А.Цявловский — член РСДРП // Встречи с прошлым. М., 1984. Вып. 5. С. 139—143). В декабре 1906 большевик Цявловский был арестован как социалист-революционер (по подозрению в соучастии в убийстве графа А.П.Игнатьева, совершенном кузеном Цявловского эсером С.Н.Ильинским) и отсидел в московских полицейских домах шесть месяцев, после чего на полгода был выслан в Вологду. Впрочем, царский режим не был мстительным: Цявловский возвратился в Московский университет, который в 1910 успешно окончил и всецело отдался научной работе. (Садовской, отвлеченный литературными занятиями, а потом и заболеванием, навсегда переломившим его жизнь — около 1904 он имел несчастье заразиться сифилисом, последствием чего через 12 лет стал паралич, — в продолжение нескольких семестров брал отпуска и курса так и не кончил.)
Работы М.А.Цявловского составили целую эпоху в истории отечественного пушкиноведения. Его переписка с Садовским относится к тому эмпирическому периоду изучения Пушкина, когда еще набирались факты, без их немедленного интерпретирования. Пожалуй, это был наиболее плодотворный и честный период. “Идеологическое осмысление” наработанного в полный рост началось уже после революции, когда концепция возобладала над фактами, а если последние ей противоречили — тем хуже было для фактов. Пушкиным принялись иллюстрировать марксистско-ленинские тезисы, и с тех пор и до наших дней бедняга-поэт, как справедливо замечает Марина Колдобская, “…стал идейным костылем любого проекта, чем-то вроде советского “знака качества”” (Новое время (журнал). 1999. № 22. 6 июня. С. 8).
Садовской тоже мог называть себя пушкинистом. В предисловии к своей первой книге стихов “Позднее утро. Стихотворения 1904—1908” (М.: Огни, 1909) он писал: “Причисляя себя к поэтам пушкинской школы, я в то же время не могу отрицать известного влияния, оказанного на меня новейшей русской поэзией, поскольку она является продолжением и завершением того, что дал нам Пушкин”. В дальнейшем отношение Садовского к творчеству Пушкина (и шире — целиком к “золотому” и “серебряному” векам русской литературы) коренным образом изменилось. А присяжные пушкинисты стали вызывать у него презрение (на дружбе с Цявловским, впрочем, это не отразилось нисколько).
Близость Болдина невольно заставляла большинство нижегородских историков также быть sui generis пушкинистами. “Болдинским периодом” биографии Пушкина интересовался отец Садовского Александр Яковлевич (1850—1926), бывший инспектор Удельного ведомства, после выхода в отставку возглавивший Нижегородскую губернскую ученую архивную комиссию. Борис Садовской в недатированном письме отцу (февраль <?> 1911), отправленном из Нижнего в Щербинку (имение Садовских), писал: “Приходил диакон Нижнебазарской Троицкой церкви, Фаддей Евграфович Сперанский <…> с сообщением, что находится у него на комиссии карета А.С.Пушкина из Болдина. Стоит она сейчас в сарае (Солдатская набережная по Старой Сенной, д. Сперанского № 3, подле весов). Принадлежность ее Пушкину засвидетельствована у нотариуса. Просит диакон у тебя содействия — не приобретешь ли для себя или для Комиссии” (Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 277. Л. 49). Судьба реликвии неизвестна; по-видимому, пушкинская карета куплена не была и следы ее затерялись.
В нескольких письмах 1915 года обсуждается судьба портрета Пушкина (Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 277. Л. 138 и следующие). В альбом вырезок Садовского вклеена неатрибутированная газетная заметка (1915): “Писателю Б.А.Садовскому посчастливилось отыскать в одной из нижегородских усадеб никому не известный и никогда не воспроизводившийся портрет Пушкина. Портрет писан масляными красками и имеет около четырех четвертей в вышину и около трех — в ширину. Он принадлежал когда-то нижегородскому помещику Стобеусу, который получил его в подарок от самого поэта. Предполагается принадлежность этого портрета к 1818—20 гг. На это указывает костюм Пушкина и небольшие бакенбарды, каких он в позднейшие годы не носил” (Ф. 464. Оп. 4. Ед. хр. 3. Л. 354б). В письмах к отцу Садовской рассказывает, что один антиквар сказал ему, что вещь может стоить до полутора тысяч рублей. Однако, когда Садовской решил продать портрет, такой высокой цены никто дать не мог; тогда он предложил портрет Академии наук, Б.Л.Модзалевский увез его на экспертизу, которая продолжалась несколько месяцев, и, в конце концов, портрет приобрели за 150 руб. “Да и то, по совести сказать, — писал Садовской отцу, — много”. Дальнейшая судьба этого портрета не прослеживается; я не встречал ни фотографий с него, ни описания в прижизненной пушкинской иконографии.
В своих воспоминаниях Садовской описал и “литературно-психопатический казус”, так не вяжущийся ни с его страстью коллекционера, ни с тогдашним его преклонением перед Пушкиным:
Как-то захожу я днем в редакцию “Весов” и вижу на полу подле дивана старинный ковровый саквояж, набитый пожелтевшими бумагами. Смотрю и глазам не верю. Генерал А.А.Пушкин, старший сын поэта, предлагает редакции “Весов” купить у него архив опеки над пушкинским семейством с 1837 года до половины шестидесятых годов. Тут и опекунские счета, и какие-то письма; большой (увы, пустой) конверт с надписью “57 отрывков”, счета книгопродавцев, знаменитый счет из мелочной лавочки за моченую морошку <…>. Генерал просил за все… пятьдесят рублей.
Дня через три узнаю: “Весы” от покупки отказались, архив возвращен владельцу. Теперь и ушам не хотелось верить. Положим, у С.А.Полякова могли найтись веские причины для отказа, но ведь тут же были Семенов, Балтрушайтис, Бальмонт: все трое — мужья богатых женщин. Почему не приобрел документы Брюсов, специалист по Пушкину и человек не бедный? А я сам? Неужели не мог я купить пушкинский архив? “Странная вещь, непонятная вещь”! Для меня эта история до сих пор остается каким-то литературно-психопатическим казусом, наводящим на интересные размышления 25.
Этот архив, проданный впоследствии сыном А.А.Пушкина Григорием Александровичем Государственному литературному музею за 12.000 руб., вместе с основным архивом Опеки, полученным Гослитмузеем из Бахрушинского музея, составил содержание 5-й книги “Летописей ГЛМ” (Архив Опеки Пушкина. М., 1939). Ее подготовил к печати П.С.Попов.
Г.П.Блок (кузен Александра Блока), бывший лицеист, писатель и историк, ставший управляющим делами Академии наук, редактором и совладельцем частного издательства “Время”, где он в 1922 выпустил книжечку прозы и стихов Садовского “Морозные узоры”, в письме от 19 февраля 1922 удовлетворял любопытство Садовского о лицейских обычаях, сохранивших следы нравов пушкинского выпуска:
Вы спрашиваете, как относились к Щедрину в Лицее. Никак. Чужой был. С Пушкиным носились. Все предания, все традиции шли от него. Сына его Александра видел на нашем юбилее в 1912 г. Маленький, сгорбленный старичок, лысый, в очках, с седой бородкой, в бирюзовом гусарском доломане, и смуглый отцовский профиль. Говорят, его любили приставлять к приезжим иностранным принцам, ценили стойкость его во хмелю. В мое время живы еще были братья Пальчиковы и Принтц, кончившие Лицей в 40-м или 41-м году, еще в Ц<арском> Селе. Принтца я видел. Он все не мог привыкнуть, что Лицей в Петербурге: “Что-то много нынче лицеистов по Петербургу ездит”. В одной из комнат I (выпускного) класса хранился на особом столике камень. Говорили, что из ступеньки лестницы, об которую Пушкин при выпуске разбил классный колокол. Комната от этого называлась “Каменкой”, а разбивание колокола вошло в традицию. Это был последний акт очень длинной и сложной церемонии “прощания”. Вся она людная, всем Лицеем, и только под вечер, после молитвы , уходящий курс остается один у себя. Тушатся огни, приносится камень. Старший в курсе (по времени пребывания в Лицее) берет курсовой колокол, которым 6 лет нас будили, созывали на уроки и обед, и разбивает его о камень. Осколки разбираются, вделываются в золото и носятся, как брелоки. Мой осколок пропал в Сохранной казне вместе с дедовским золотым брегетом и прапрадедовской аметистовой печаткой с гербом.
В своем духовном развитии Садовской прошел путь от одного из ведущих сотрудников символистских “Весов” до идейного и литературного противника не только лично Брюсова, но, шире, — всего “серебряного века” русской культуры, считая этот период (в котором он в первую половину своей жизни был активным действующим лицом) чем-то вроде перманентной черной мессы. Возможно, он не был абсолютно неправ. Кроме того, Садовской не упускал случая демонстративно, даже провокационно, щегольнуть своим “ретроградством”. В некрологе, появившемся в парижских “Последних новостях” 3 мая 1925 и вызванном ложными известиями о смерти его давнего друга, В.Ф. Ходасевич писал:
Второй, очень важной причиной его неладов с литераторами были политические тяготения Садовского. <…> любил он подчеркивать свой монархизм, свою крайнюю реакционность. Мне кажется, <…> что тут им руководило скорее эстетическое любование старой, великодержавной Россией, даже влюбленность в нее, — нежели серьезно обдуманное политическое мировоззрение. Как бы то ни было, монархизм в эпоху 1905—1917 гг. был слишком непопулярен, и для писателя не мог пройти безнаказанно. Садовской же еще поддразнивал.
В 1921 Садовским была завершена первая редакция романа “Шестой час” (заглавие из евангельского текста о сгустившейся над Распятым, Голгофой и Иерусалимом к шестому часу тьме, продолжавшейся до девятого часа). Это откровенно антисемитское произведение Садовского, где причины революции и убийства царской семьи напрямую выводятся из “Протоколов сионских мудрецов”, из-за своей неприкрытой тенденциозности в художественном отношении оказалось, пожалуй, ниже прочих его книг. Писателю на сей раз изменило чувство меры, то неуловимое “чуть-чуть”, которое делает обаятельными его в своей основе не менее “реакционные” вещи (“Кровавая звезда”, “Пшеница и плевелы”). Но встречаются в романе блестки неподражаемого стиля Садовского (вот для кого сентенция Бюффона “Le style — c’est l’homme” верна больше чем на сто процентов). В романе выведен литератор из Петербурга Осип Шоколад. “Бледный, с желтой улыбочкой, бритый человечек, называл себя “пушкинистом”. Всю жизнь копался он в мелочах пушкинского текста, составлял статейки о Пушкине и этим жил”. Садовской имел в виду пушкиниста Николая Осиповича Лернера (1877—1934).
Они познакомились лет за десять до того. 23 августа 1911 в газете “Голос Москвы” за подписью Юр. Р. и в журнале “Рампа и жизнь” № 35 за подписью G. появились однотипные заметки о вновь найденных стихах Пушкина. Автором был Юрий Ракитин, актер балиевской “Летучей мыши” и приятель Садовского. Он писал в “Рампе и жизни”:
Талантливым молодым писателем Борисом Садовским недавно разысканы и приобретены новые неизданные стихи А.С.Пушкина. Пол-листа с водяными знаками 1829 года в 4 страницы. Стихи называются “Смуглянка” и не были в печати. На тех листах написаны и другие стихи, ранее приписывающиеся Рылееву. 1-ая страница (“Ах, где те острова…”), 4-ая (“А в ненастные дни занимались они…”) с варьянтами, неизвестными до сих пор.
В 1902 году подлинность 2-го стихотворения была точно установлена Барсуковым. Следовательно и первое: “Ах, где те острова…” принадлежит Пушкину. Б.А.Садовский <так!> намерен вручить рукопись В.Я.Брюсову для окончательного установления подлинности. Стихи “Смуглянка” поражают своею певучей чисто пушкинской звучностью. Они вполне закончены и на листе стоит подпись поэта.
Н.О.Лернер в газете “Речь” 29 августа того же года в письме в редакцию “Пушкин и псевдо-Пушкин” опроверг принадлежность Пушкину рылеевской сатиры “Ах, где те острова…” и на основании этого смешения двух невяжущихся между собой стихотворений заключил о неавторитетности приобретенной Садовским рукописи. Садовской ответил в “Речи” письмом в редакцию “Рукопись” (датировано 30 августа, появилось в “Речи” 2 сентября):
…Мною были высказаны лишь предположения о том, в какой степени имя Пушкина может иметь отношение к предоставленной в мое временное пользование рукописи. По-видимому, эти предположения дали повод автору цитируемой г. Лернером заметки (т. е. Ю.Л.Ракитину. — С.Ш.) счесть рукопись неоспоримо пушкинской. В настоящее время мне без посредничества других лиц удалось установить, что интересная эта рукопись, которую я намерен в скором времени предать печати, ни в коем случае не принадлежит перу А.С.Пушкина.
29 января 1912 в газете “Голос земли” Садовской поместил большую статью “Пушкин или Рылеев”, где давал описание приобретенной им рукописи и ее историю (4 страницы в размере сложенного вдвое полулиста писчей бумаги с водяными знаками А.Г. 1829 были найдены Садовским в бумагах семейного архива П.А.Кондратьева, служившего в 1829—1831 в Яссах и Бухаресте, после того как архив поступил в Нижегородскую ученую архивную комиссию). Приведя текст стихотворения “Смуглянка”, Садовской пишет: “Кому принадлежит это стихотворение, самому ли Пушкину или кому-нибудь из его эпигонов? В нем чувствуется легкость, изящество, простота, точность в выборе эпитетов, в нем есть что-то пушкинское. Конечно, и тут не обошлось без искажений и, быть может, пропусков. Но пока не будет точно установлено, кто автор “Смуглянки” — вопрос о принадлежности ее Пушкину остается открытым” 26.
Парализованный Садовской, оторванный в Нижнем от своих прежних литературных и редакционно-издательских связей, интересовался судьбой Лернера, который пытался адаптироваться к советским условиям (в 1921 он, по свидетельству Г.П.Блока, был у издателя З.И.Гржебина “обер-корректором по стилистической части”). 5 июня 1921 Г.П.Блок писал Садовскому:
Недели две назад познакомился случайно с Лернером. Действительно — гиена. Одна улыбочка желтенькая чего стоит. Говорили о Фете. “Я показывал его фотографию старым, опытным евреям — все говорят: это наш! А вы знаете, что он был масон? Как же, это несомненно. Помните стихи: “И неподвижно на огненных розах…””. Вероятно вступил в ложу вместе с Ап. Григорьевым, а потом, в 1844 г. в Германии, еще укрепил связи. И дошел до высоких степеней. И отец и мать были евреи . В Германии есть целая группа крещеных еврейских семейств, которые посторонних к себе не подпускают — женятся между собой. Характерные еврейские черты: деньголюбие, честолюбие, целомудрие в стихах, тонкое обоняние.
12 июля он же писал Садовскому:
Вчера видел Лернера и, согласно Вашему желанию, заговорил с ним о Вас. Он оскалил желтенькие одесские зубки и сказал: “Садовской мне и нравится и не нравится”. Далее он объяснил, что ценит в Вас поэта и что все, написанное Вами, хорошо в той мере, в какой это написано поэтом. Говорил про похвальный “пиэтет к традиции” и т. д. А осуждал за публицистичность, за то, что стараетесь оживить умершее миросозерцание: “Помилуйте — он здесь, в Петербурге, в дворянской фуражке ходил!” Но вообще отзывался он не злобно, уважительно и кончил словами: “А человек он хороший, добрый”. После этого я сообщил ему, что переписываюсь с Вами. “Пожалуйста, непременно передайте ему от меня большой и дружеский поклон.”
Как раз в это время Садовской писал роман “Шестой час”, где в части 3-й, названной “Дракон”, беседуют Осип Шоколад и бывший присяжный поверенный Исакер, ныне — председатель губернского комитета коммунистической партии.
Исакер и Шоколад закусывают вдвоем в бывшем губернаторском кабинете.
— Выпьем, Оська.
— Выпьем, Мунька. Такие-то дела.
— А помнишь, Оська, как ты бедовал в Одессе?
— Уй! писал черносотенные статейки у Озмидова, православие принял. А теперь…
— А теперь… Выпьем, Мунька.
— Выпьем. Да, семьдесят лет ровно шел процесс. Сколько крови! Мадзини, Бакунин, Гарибальди, Герцен — все на нас работали. Теперь каюк. Русская интеллигенция все сгноила. Дворянство — тю! — нет его, а мужичье, как бараны, побей Бог!
— Только боюсь я, Мунька, что с православной верой потруднее будет справиться, чем с царем.
— Дудочки! Церковь без царя нуль. Она им одна держалась. Культ вымрет через несколько лет.
— Скоро.
— Из такого народа! Да их, скотов, заставить можно опять Перуну лбом стукать. Через каких-нибудь двадцать пять лет русскую молодежь родная мать не узнает. Нет, Святая Русь осталась теперь только в учебниках, да и то у Иловайского.
— Значит, Мунька, мы с Розенталем отправляемся в Святогор на могилу Пушкина. Череп я привезу сюда.
— Час добрый. Гениально ты это придумал, Оська. Коллекция черепов. Кого ты еще подберешь себе?
— Представь, выходит не очень много. Ну, Лермонтов, Достоевский. Можно Алексея Толстого. Льва, конечно.
— Царей достань.
— Обязательно. В Америке их с руками оторвут.
— А Тургенев?
— Не стоит выделки. Все эти сморкачи Тургеневы, Некрасовы, Салтыковы, интересны только для интеллигентской слякоти.
— Слушай, Оська, с вами поедет Брагин, так что за ним присматривай.
— Пустяки. Розенталь его вытрезвил теперь. У него просто белая горячка начиналась. Ну, еще по одной! За новую Россию!
— Ура!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Комиссия по охране могил великих русских людей прибыла в Святогорский монастырь рано утром. Шоколад распорядился пригласить настоятеля.
— Здравствуйте, почтенный отец. Мы к вам по делу. Вот мой мандат. Нам необходимо удостовериться, как выглядят останки поэта Пушкина.
— Господи помилуй! Да кто же их тронет. Нечего и тревожить покойника.
— Те, те, те, почтенный отец. Это уж наше дело. А вы дадите нам пока двух ваших братьев и три лопаты, только скорохухонько.
Суровый обрыв дожидался новых гостей. Они прошлись вокруг белого подновленного памятника, посмотрели на далекие луга. Бабочки вились над могильными крестами.
— И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
В четырех строках весь смысл человеческой жизни взят за квадратные скобки. Однако, приступим.
Брагин и двое монастырских служек взрыли могилу снизу. Заложенный досками склеп замазан глиной. Показался гроб.
— А, наконец-то! Пожалуйте сюда, Александр Сергеич, и дайте на вас посмотреть. Ставьте его здесь. Вот так.
Ветхая крышка легко снялась. В гробу трухлявый скелет; обрывками кисеи кой-где прикрыты желтые кости. На ногах истлевшие башмаки.
— Черт возьми. Это не Пушкин.
Розенталь посмотрел.
— Скелет определенно женской структуры.
— Ну да. Это его мать. Товарищи, кладите мадам Пушкину обратно и отдыхайте пока. Errare humanum est. Честные братья, рюмочку финь-шампань.
— Бог спасет, нам нельзя.
— Вольному воля, пьяному рай, сказал Пушкин. А что, много у вас молебщиков?
— Теперь не очень.
— Не очень? Ну, товарищи, продолжим. Алло!
Заступы снова зашуршали. Второй гроб показался из-под земли.
— Одну минуточку. Ну, это его гроб, несомненно. Дубовый, настоящий камер-юнкерский.
Крышка поддалась с трудом. Все увидели высохшего покойника; на желтом черепе два ряда белых зубов. Монахи перекрестились.
— Товарищ Брагин, проводите честных братьев и возвращайтесь сюда.
Розенталь, озираясь, карманной пилой быстро снял голову Пушкина. Шоколад осторожно переложил ее в пустой слесарный ящик. Подошедший Брагин стал заделывать могилу.
— Товарищ Брагин, вы читали Пушкина?
— Никак нет, товарищ Шоколад.
— А слыхали про него?
— Слыхать-то слыхал.
— И что же вы слыхали?
— Да быдто левой ногой писал.
— Что? Хо, хо, хо! Левой ногой? Ну, до этого футуристы не додумались. Браво, товарищ!
Комиссия выехала в Ахматовку. Шоколад на прощанье поднес настоятелю томик “Гаврилиады”.
— Этой поэмой оригинально разрешается важнейшая религиозная проблема. Рекомендую вам, почтенный отец, прочитать ее. Вы увидите, как сразу расширится ваш кругозор.
— Спаси вас Господи.
(Волшебная гора. Философия. Эзотеризм. Культурология. М., 1997. № 6. С. 32—44. Публ. С.Сергеева. Здесь публикуется с исправлениями по рукописи, хранящейся в ОР РГБ. Ф. 696. К. 1. Ед. хр. 3)
Пушкин не сразу был присвоен советской властью. Всего один пример: известно, что надпись на памятнике Пушкину в Москве первоначально была дана в переделке Жуковского. Вместо “…в мой жестокий век восславил я Свободу” было высечено: “…прелестью живой стихов я был полезен”, и, для сохранения рифмы, изменена расстановка слов в первом пушкинском стихе: “и долго буду тем народу я любезен” вместо “любезен я народу”. Это не могло быть сделано по цензурным условиям — ко времени открытия памятника в печати уже был точно воспроизведен подлинный текст всего пушкинского стихотворения, — но почему-то, по какой-то странной небрежности, на постаменте появились стихи в редакции Жуковского. Менее известно, что это стихотворение Пушкина коверкали и в годы советской власти. Так, например, чтица-декламаторша Эльга Каминская 27 вынуждена была цензуровать свои программы 1920-х: исполняя пушкинский “Памятник” как пародию на Державина (первые четыре строфы — повышенно-торжественным, слегка даже напыщенным тоном; потом пауза и — почти полушепотом, глубоко интимным, как бы к себе обращенным голосом), она произносила не “Веленью Божию, о муза, будь послушна”, а “Призванью своему, о муза, будь послушна”.
Сразу же при начале советского официозного культа Пушкина (спустя несколько лет ставшего вполне официальным), Садовской написал такие стихи:
Пушкин
Ты рассыпаешься на тысячи мгновений
Созвучий, слов и дум.
Душе младенческой твой африканский гений
Опасен как самум.
Понятно, чьим огнем твой освящен треножник
Когда в его дыму
Козлиным голосом хвалы поет безбожник
Кумиру твоему
1929
“Да что Розанов — на пробном камне православия даже Пушкин оказывается так себе. Поэт — и только”, — записал Садовской в дневнике, уже после своего прихода к православию в его наиболее ортодоксальном изводе (Знамя. 1992. № 7. С. 185). Но “светские” пушкинисты продолжали числить его среди своих, и возражений Садовского это не вызывало. Одновременно — вероятно, все же обманывая себя: ведь Садовской был и остался поэтом, — он соглашался с мнением графа С.С.Уварова, цензурировавшего пушкинский некролог: “Писать стихи не значит проходить великое поприще”. В дневнике Садовского протест против того, что русская история — это русская литература, а русская литература — это только Пушкин. “Реки крови, война, миллионы бессловесных жизней, любовь к Богу, к Царю, семья, природа, — на что темно и глухо намекнул Л.Толстой, — Суворов, Ермолов, Скобелев — и тут же стишки Пушкина. И эти прыщики все заразили . Один Пушкин и больше ничего”, — записал Садовской в 1932. И констатировал: “Мой путь — от Фета к Филарету” (дневниковые записи Садовского, хранящиеся в ОР РГБ, цитируются по тексту, подготовленному к печати И.Андреевой).
Тем не менее фамилия Садовского несколько раз встречается в томе “Рукою Пушкина”, куда вошли несобранные и непубликовавшиеся “нетворческие записи” поэта. Том этот был подготовлен М.А.Цявловским, Т.Г.Зенгер-Цявловской и Л.Б.Модзалевским.
Именно Садовской познакомил Цявловского с другим замечательным пушкинистом, историком и философом, автором предисловия к “Вехам” Михаилом Осиповичем Гершензоном. Последний высоко ценил литературное дарование Садовского. Так же свел с Гершензоном Садовской В.Ф.Ходасевича, имевшего тогда в своем “пушкиноведческом активе” единственную статью о Пушкине (см. описание этого визита в “Некрополе”).
1
Садовской — Цявловскому
Москва, 15 октября 1910
Гершензон приглашает тебя к себе. Дома он ежедневно после 8-ми час., живет в Никольском пер., где ред<акция> “Критич<еского> Обозрения”, во дворе. (От Арбата справа через переулок, кажется, 1-й дом).
Б.Садовской
Кожебаткин 28 просит вернуть ему соловьевские каталоги.
Далее в переписке следует большой перерыв, в который уложились мировая война, две революции, гражданская война, военный коммунизм, переход к нэпу. Садовской окончательно теряет подвижность и до конца жизни уже не может передвигаться иначе как в инвалидном кресле. Большинство писем написано под диктовку, лишь изредка встречаются карандашные каракули Садовского. Но с начала 1925 переписка с Цявловским становится регулярной. Цявловский пытался помочь появлению в печати или на сцене произведений Садовского. Однако пьеса “Федор Кузьмич” была утеряна в редакции, остальное “пробить” оказалось делом трудным.
2
Садовской — Цявловскому
Нижний Новгород, 20 января 1925
Милый Мстислав,
поздравляю тебя и твою супругу 29 с Новым годом, желаю счастия. При сём высылаю заказной бандеролью мой роман. Если он не годится для печати, без церемонии напиши и я тотчас вышлю тебе марки на обратную пересылку. Мне не хотелось бы, чтобы эта рукопись пропала. А как поживают “Записки” и “Федор Кузьмич”?
Буду ждать от тебя известий, а пока обнимаю и остаюсь твой друг
Борис
20/I-25 г.
3
Нижний Новгород, 7 апреля 1925
Дорогой Мстислав,
обращаюсь к тебе как к старому товарищу и доброму другу.
Я женюсь на Татьяне Владимировне Звенигородской, сестре Андрея Владимировича, которого ты знаешь 30 . Так как литературные занятия мои напоминают журавля в небе, необходимо иметь в руках хотя бы самую скромную синицу. Такой синицей для моей жены является служба, ей хочется получить место учительницы французского языка, для чего нужна рекомендация к председателю союза учителей в Нижнем.
Вот я и прошу тебя, милый Мстислав, достать письмо, а еще лучше два или три от влиятельных коммунистов с рекомендациями и предложениями Союзу дать место Т<атьяне> В<ладимировне>. Ты сам педагог и в этом мире имеешь связи. Попроси также Кожебаткина, он знаком с Луначарским. Может быть и Л.П.Гроссман что-нибудь придумает при посредстве П.С.Когана. Одним словом, пораскинь умом и нажми все кнопки и пружины. Исполнением этой крайне важной для меня просьбы несказанно обяжешь твоего старого друга Бориса Садовского.
Крепко тебя обнимаю.
Поклон супруге.
7/IV-25 г.
Н.Новгород, Тихоновская, 27.
<На обороте карандашная помета Л.П.Гроссмана:>
“Мне кажется, нам нужно поговорить с Коганом и Полонским 31 . Л.Г.”
К этому времени относятся труднообъяснимые с психологической точки зрения поступки Садовского. Он применил свой незаурядный стилизаторский дар для изготовления литературных мистификаций или, если угодно, подделок. Большинство из них тогда вошло в литературу как подлинные и разоблачены они лишь в последние десятилетия. В самом факте мистификации необычного ничего нет, непонятно только, как осмелился Садовской в качестве проводника своих посылаемых из Нижнего подделок использовать своего товарища детства, как не пришла ему в голову мысль, что признание подделки подлинником нанесет удар по научной репутации эксперта? Тем не менее, Садовской и Цявловский избежали не только ссоры и разрыва, но даже сколько-нибудь заметного охлаждения отношений, несмотря на то, что свояк Цявловского Н.С.Ашукин разоблачил в 1930 поддельность “Воспоминаний о Н.А.Некрасове”, точнее, стихотворения якобы Некрасова, “вмонтированного” Садовским в текст. Из уважения к больному и нищенствующему писателю в опубликованных материалах о фальшивке имя исполнителя не было названо.
4
Садовской — Цявловскому
Нижний Новгород, 28 июня 1925
Милый Мстислав,
благодарю тебя за подарок. Твой комментарий сделан так вкусно, что язык проглотишь. Почему ты и Гроссман 32 ни слова мне не пишете?
Я просил тебя похлопотать о занятиях для моей невесты; это дело уже устроилось, она получила место, но я все еще никак не могу наладить свои дела. Спроси, пожалуйста, Гроссмана, пристроил ли он что-либо из моих вещей и есть ли надежда достать хоть немного денег.
Что бы тебе приехать в Нижний? Остановиться можешь у меня, обедать тоже. Я был бы очень рад.
Один старый нижегородец хочет напечатать свои мемуары о И.Н.Ульянове (отце Ленина), С.М.Кравчинском и Н.А.Некрасове. Рукопись читал; там есть неизданные стихи Некрасова и Кравчинского 33 . Если ты можешь устроить их где-нибудь (хоть бы в “Красном Архиве”) — напиши, он вышлет.
Обнимаю тебя и жду скорейшего ответа.
В Москве ли П.С.Коган? Супруге привет.
Твой Борис
28/VI-25 г.
5
Цявловский — Садовскому
Москва, 11 июля 1925
M<осква>. 11.VII.925
Дорогой друг.
Спрашивал, по твоей просьбе, у Гроссмана о судьбе твоих вещей. Он их еще не пристроил, но обещает в ближайшее время заняться этим. Он сам тебе напишет.
Мемуары нижегородца о И.Н.Ульянове высылай немедленно на мое имя. Если не в нашу серию “Записи прошлого” (в изд. Сабашниковых), то в другое издание я устрою и сделаю это скорее, чем Гроссман с твоими вещами. По получении рукописи я извещу или тебя или автора о гонораре, который он может получить.
Я говорил тебе о твоих мемуарах, что их можно издать в нашей серии “Записи прошлого” и теперь повторяю — займись, пожалуйста, обработкой их для печати и высылай мне. Я почти ручаюсь, что их возьмет Сабашников, с которым я уже говорил об этом. Гонорар ты можешь получить рублей по 75 за лист, но только не при сдаче рукописи, а при выходе книжки в свет, и притом в рассрочку. Вообще, брат, старый добрый обычай уплачивать гонорар автору при сдаче последним рукописи, увы, отходит в область преданий.
Но за то, что Сабашников с тобой рассчитается полностью, я ручаюсь. В этом ты можешь быть совершенно спокоен. Вопрос, повторяю, во времени.
Подумай, брат. Я бы очень хотел увидеть твои воспоминания напечатанными.
П.С.Коган из Парижа приехал, но в Москве ли сейчас, не знаю. Ты ему пиши на Академию, т. е. Москва. Улица Кропоткина, д. № 32, Государственная Академия Художественных наук, П.С.Когану. Где бы он ни был, ему письмо перешлют.
О Мих. Мих. Багриновском 34 еще не мог узнать — все в разъезде.
В Нижний я бы с радостью приехал, но не пускают дела и безденежье.
Обнимаю крепко.
Твой Мстислав
Не сердись, что неаккуратно пишу.
6
Садовской — Цявловскому
Нижний Новгород, июль 1925
Дорогой друг Мстислав,
посылаю тебе мемуары нашего нижегородца Н.И.Попова об отце Ленина. Старик (супруга его исполняет у меня секретарские обязанности) очень нуждается в деньгах и просит их скорее выслать по моему адресу.
Свои “Записки” буду тебе посылать постепенно, а ты показывай их Сабашникову.
Если первый присыл подойдет — перешлю дальнейшие.
Очень благодарю тебя за твои дружеские услуги.
Еще хочу просить тебя позвонить по телефону в редакцию “России” Исаю Григорьевичу Лежневу 35 (№ телефона 3-06-03). Спроси его, пожалуйста, прошла ли моя повесть через цензуру и когда можно будет получить деньги.
От Гроссмана все ни слуху ни духу. Хорошо, если бы ты узнал адрес Багриновского в адресном столе; расходы пришлю тебе марками.
Поклон твоей супруге. Твой старый друг
Борис Садовской
7
Садовской — Цявловскому
Нижний Новгород, 12 октября 1925
Дорогой Мстислав,
посылаю тебе мои “Записки”. Постарайся дать ответ на этих же днях, и если рукопись окажется непригодной, верни ее мне обратно с моим посланным. Ты, конечно, заметишь особый прием в стиле и оценишь его своеобразие, но я не знаю, как взглянет на дело Сабашников.
Места, почему-либо неудобные, можешь выпустить. Если ты напишешь предисловие, мне будет очень приятно. Разумеется, корректуру продержу я сам и составлю именной указатель ко всей книге.
Не можешь ли ты пристроить еще две моих вещи — авантюрный исторический роман в каком-нибудь издательстве и пьесу в Художественный театр. Ты, вероятно, знаком с Немировичем и прочими заправилами. Пьеса называется “Федор Кузьмич”, написана она на сюжет известной легенды об Александре I-м. Все это (я говорю о романе и пьесе), разумеется, надо сделать не сию минуту, а исподволь, в течение сезона.
Если совместные наши хлопоты увеньчаются <так!> успехом и “Записки” будут напечатаны, я буду рад поднести тебе в презент, как благодарность от друга, автограф Пушкина (вариант к “Русалке”), полученный мной от покойного П.И.Бартенева 36.
Адрес Багриновского я достал. Что мемуары Попова?
Это письмо вручит тебе молодой пушкинианец и наш земляк, художник Мих. Петр. Званцов. Приласкай его: он добрый и дельный малый.
Привет супруге.
Твой друг
Борис Садовской
12/Х-25
8
Садовской — Цявловскому
Нижний Новгород, 5 ноября 1925
Дорогой Мстислав!
Сообщи, пожалуйста, моей жене, которая передаст тебе это письмо, как обстоят дела с моими “Записками” и, в случае отказа Сабашн<икова> их печатать, верни ей рукопись.
При сём статья моего отца, — ты обещал ее пристроить — помоги. Прошу тебя также взять у Когана дневник Е.М.Лихутина, моего деда, — и, если можно, сунь его куда-нибудь.
За все буду благодарен. Обнимаю. Поклон супруге.
Твой Борис
5 ноября 1925 Н<ижний Новгород>
9
Цявловский — Садовскому
Москва, 10 ноября 1925
М<осква>. 10.XI. 925 <В автографе описка: 10.XII — С.Ш.>
Дорогой Борис,
Л.П.Гроссман передал мне для подписи присланные тобой бумаги. Я, конечно, подписал и завтра же подпишет ее В.В.Вересаев, с которым я говорил об этом. Потом подпишут И.А.Новиков и Г.И.Чулков. Этого вполне достаточно. Дело пойдет своим ходом и, я убежден, даст положительные результаты. Воспоминания твои читает Сабашников. Вопрос об их печатании не так прост, как тебе кажется. Современной цензуре (она ведь изумительна по своей тупости!) они могут не понравиться. Предисловие нужно к ним писать не мне (это только ухудшит дело), а кому-нибудь другому, кому именно, сейчас сказать не могу еще.
Кроме этого нужно будет сделать некоторые выкидки в живых лицах. Кстати, меня очень просит Нилендер 37 дать ему почитать твои “Воспоминания”. Я не решаюсь это сделать, не имея вообще от тебя разрешения давать читать, а во-вторых, о нем (ведь это он “Фихте”?) у тебя написаны вещи, которые бы он не хотел, вероятно, прочесть.
Может быть, вырезать эти страницы, переписав все, кроме выпущенных об его гомосексуализме мест, и тогда дать? Напиши, пожалуйста.
Что же касается печатания, то я ни одного слова не выброшу, не получив на то твоего разрешения.
Близко зная настроения издательские в настоящее время, я думаю, что легче всего из того, что у тебя имеется, издать авантюрный роман из эпохи Петра 38 , о котором мне говорила Татьяна Андр<еевна> 39 . Диктуй его. Что касается твоего проекта поставить в Худ<ожественном> театре пьесу “Федор Кузмич” <так!>, то это весьма проблематично, но ты ее присылай все-таки непременно, я устрою чтение ее среди артистов 2-го Худож<ественного> Театра. Может быть, дело и выгорит.
Твой Мстислав
10
Цявловский — Садовскому
Москва, 19 ноября 1925
19.XI.925
Дорогой Борис,
Ради Бога не думай, что я не пишу, потому что невнимателен к твоим письмам и просьбам. Причина молчания — невероятная занятость, дел свыше головы.
Твои прелестные воспоминания читает Сабашников. Их будет трудновато провести через цензуру-дуру. Нужно будет предисловие, но не мое, а марксиста с именем. Думаю о Когане. Вообще же ты не торопись, как это ни трудно. Верь, что я все делаю, что в моих силах.
Искренно любящий тебя Мстислав
11
Садовской — Цявловскому
Нижний Новгород, 30 ноября 1925
Милый Мстислав!
Спасибо за все твои дружеские хлопоты.
Нилендеру “Записки” мои читать не давай — вообще никому их до печати давать не надо; так и говори: автор не позволяет.
О выкидках специально поговорим. Конечно, живых лучше не трогать.
Роман пришлю. Сперва ты получишь первую половину (вместе с пьесой), потом остальное.
Еще раз спасибо.
Твой Б.Садовской
30.XI 25
В переписку с Цявловским вступил отец Садовского, историк Александр Яковлевич Садовский, бывший председатель Нижегородской губернской ученой архивной комиссии, издаваемые которой “Труды” до сих пор сохранили свою научную ценность (см. о нем: Памяти А.Я.Садовского. 1850—1926. Н.-Новгород: Нижегородская археолого-этнологическая комиссия, 1928. Там же библиография научных трудов А.Я.Садовского). Он прислал Цявловскому свое исследование по истории Болдина.
12
А.Я.Садовский — Цявловскому
Нижний Новгород, 21 декабря 1925
Многоуважаемый Мстислав Александрович!
<…> Вы спрашиваете еще, куда ушли все Пушкинские земли после 1798 года? Ответить на этот вопрос затруднительно — вероятно, проданы, отданы в приданое и т. п., не забудьте, что у них было большое имение в Псковской губернии, да, может быть, было где-нибудь и в других губерниях, да и наше Болдино относилось не к маленьким имениям, а к большим.
Если Вы находите что-либо исключить или сократить, то, пожалуйста, делайте, как надо, я согласен на все; хотя эта чересполосица очень интересна при изучении помещичьего землевладения и вообще мелкопоместного дворянства.
Посылаю Вам еще копию письма племянника А. С<ергеев>ича, б. Лукояновского Уездного Предводителя Анатолия Львовича Пушкина; если годно — напечатайте. Между прочим, из этого письма Вы увидите, почему в Болдине осталось мало земли у Пушкиных.
Искренно Вам преданный А.Садовский
P.S. Если перешлете рукопись комис<сии> для исправления, то поподробнее напишите, что надо исправить, что выкинуть.
21 декабря 1925
Н.Новгород
<Карандашная приписка Б.А.Садовского, датированная, очевидно, по ст. ст., 8 (т. е. 21) декабря>:
Дорогой Мстислав!
Посылаю пьесу. Роман вышлю недели через две. Еще раз прошу тебя “Записок” никому не давать, — но пьесу и роман, наоборот, распространяй.
Будь здоров.
Твой Б.С.
8 Д<екабря> 25 Н<ижний Новгород>
Хлопоча о пенсии, Садовской обратился к лично незнакомому ему В.В.Вересаеву. Подобно тому, как это было с Ю.А.Никольским и Г.П.Блоком (см. об этом в моих публикациях: 1) Судьба Юрия Никольского. (Из писем Ю.А.Никольского к семье Гуревич и Б.А.Садовскому. 1917—1921) // Минувшее. Вып. 19. М.; СПб., 1996. 2) Фет, Блок, Гумилев… (Из писем Георгия Блока Борису Садовскому) // Независимая газета. 1996. 3 сентября), переписка развилась в эпистолярную дружбу.
13
Садовской — Вересаеву
Нижний Новгород, 2 февраля 1926
Глубокоуважаемый Викентий Викентьевич,
Как автор “Записок врача” и сам врач, Вы поймете меня и то, почему я обращаюсь к Вам. С 1916 г. я страдаю табесом и дошел до полного убожества. Средств у меня нет, жить не на что. Мною подано прошение в пенсионную комиссию Наркомпроса о выдаче пенсии — и я умоляю Вас поддержать мое ходатайство перед тем, от кого это зависит.
Простите за беспокойство.
Борис Садовской
2 февр. 1926 г.
Адрес: Нижний Новгород, Тихоновская ул., д. 27
Борису Александровичу Садовскому
14
Вересаев — Садовскому
Москва, февраль 1926
Москва. Смол<енский> Рын<ок>, Шубинский пер., 2, кв. 14
Многоуважаемый Борис Александрович!
Я, помнится, уже недели три назад подписал данное мне Цявловским ходатайство о пенсии Вам. Сегодня, на заседании правления Союза Писателей, мы с Ив. А.Новиковым предложим Союзу поддержать Ваше ходатайство.
Года полтора назад Гершензон покойный читал Ваше великолепное стихотворение о Нат. Ник. Пушкиной. Напечатано оно или нет? Если нет, альманах “Недра” с радостью бы напечатал его 40.
Искренно Вас уважающий
В.Вересаев
15
Садовской — Вересаеву
Нижний Новгород, 1926
Глубокоуважаемый Викентий Викентьевич,
благодарю за доброе письмо и за приглашение в “Недра”. Буду с Вами откровенен. За 10 лет болезни, совпавших с годами революции, я совсем отстал от литературы. Новые книги доходят до меня туго. Попадаются случайные номера “Печати и Революции” да “Красной Нови”, но “Красного Архива”, например, я так и не мог добиться. Не имею никакого понятия и о “Недрах”, но, судя по Вашему приглашению, полагаю, что Вы там одно из главных лиц.
Вот почему я, посылая Вам “Н.Н.Пушкину”, прилагаю, под бандеролью, еще несколько вещей. Не сочтите это за навязчивость. Я хватаюсь за Вашу руку, утопая в водах Леты, не видя ниоткуда помощи.
Почти все мои литературные друзья либо умерли, либо барахтаются, подобно мне, в той же реке забвения. Чем моим рукописям валяться у меня в столе, пусть лучше они погостят у Вас: авось, что-нибудь и пригодится, хоть тем же “Недрам”.
Еще раз благодарствую.
Простите.
С полным уважением
Бор. Садовской
16
Вересаев — Садовскому
Москва, 1926
Многоуважаемый Борис Александрович!
Покамест из всего, присланного Вами, мне удалось пристроить только два стихотворения в “Красную Ниву”, — они мне сказали по телефону, что гонорар — 32 руб. — они Вам уже выслали. Если нет — напишите, я на них нажму.
Беллетристику не берут, говорят, — старо. Не понимаю, почему. А насчет “Н.Н.Пушкиной” я очень сконфужен: когда слушал стихи в чтении, не заметил, что там все Бог и Господь. А этих слов все нынешние редакции боятся еще больше, чем в прежние времена черти — ладана .
Если что еще пристрою — сообщу.
Преданный Вам
В.Вересаев
17
Садовской — Вересаеву
Нижний Новгород, 22 марта 1926
На днях я получил из “Красной Нивы” 32 рубля за стихи. Здесь я усматриваю Вашу благодетельную руку, глубокоуважаемый и дорогой Викентий Викентьевич. Сердечное Вам спасибо!
Я приготовил для “Красной Нивы” 2 небольших очерка, но не знаю, кому их адресовать. Не будете ли Вы добры сообщить мне, как зовут редактора, а его предупредить о моем намерении по телефону. Без этого есть риск попасть в корзину.
Раздобыл я 3 книги “Недр” и прочитал “В тупике”. Вы в комплиментах не нуждаетесь и я не буду распространяться о достоинствах этого, первого у нас, художественно-гражданского романа, но не могу удержаться от вопроса: не доктор ли Жбанков описан Вами? Индивидуальный это портрет, или синтетический — в обоих случаях Вы совершили истинный tour de force — проникновения в интеллигентскую душу.
Был бы счастлив, если роман выйдет отдельно, получить его с Вашей надписью.
Сердечно преданный
Б.Садовской
22/III-26 г.
Н.-Новгород, Тихоновская, 27
18
Вересаев — Садовскому
Москва, 8 мая 1926
Москва, 2. Шубинский пер., 2, кв. 14
8/V 26
Многоуважаемый Борис Александрович!
Посылаю Вам II вып. “Пушкина в жизни”. Весною замнаркомздрав Ю.П.Соловьев писал в нижегородский здравотдел насчет протеза для Вас. Сделал ли он что-либо для Вас, — Ваш здравотдел?
Преданный Вам
В.Смидович
19
Москва, 24 мая 1926
Москва. Смол<енский> Рынок, Шубинский пер., 2, кв. 14
24/V.926 г.
Многоуважаемый Борис Александрович!
Рукописей Ваших мне больше не удалось нигде устроить. Везде один ответ: “Не созвучно эпохе”. Переслать их Вам обратно? Тогда известите немедленно, потому что в начале июня я уезжаю из Москвы.
На этих днях высылаю Вам 60 руб. Я затрудняюсь указать Вам их источник, но дело обстоит так: мне предстояло их получить, а я получить их для себя не считал возможным и хотел отказаться. Но потом подумал: глупо и даже преступно отказываться, когда кругом столько товарищей нуждается в самом необходимом. Судя по всем данным, Вы сейчас находитесь в особенно тягостном положении. Посылаю их Вам и прошу Вас иметь в виду, что я этим себя решительно ничего не лишаю, так как для себя бы не принял.
Желаю Вам всего лучшего.
Преданный Вам
В.Вересаев
20
Садовской — Вересаеву
Нижний Новгород, 27 мая 1926
Глубокоуважаемый Викентий Викентьевич.
Спасибо за книги. “Пушкин в жизни” выдержит не один десяток изданий. Это книга капитальная, своего рода Коран. Я воображаю ее в виде великолепного тома с портретами и снимками. Такой она и будет впоследствии. Как я ни ухитрялся, а не мог отыскать ни единого пробела.
От денег, так деликатно предложенных, могу ли я отказаться? Ваша доброта меня не удивляет: она мне давно известна по многим страницам “Записок врача”. Благодарю Вас от всей души.
За рукописями моими к Вам зайдет некто Карелин. Могут явиться и из “Союза поэтов” за стихами. Если же никого не будет, Вы перед отъездом сделайте милость и перешлите их мне.
Совестно Вас опять беспокоить, но утешаюсь мыслью, что дам Вам кое-что интересное в медицинском смысле. Моя болезнь издавна осложнена несросшимся переломом шеек у обоих бедер. Этой зимой я вдруг почувствовал себя лучше: начал стоять и даже передвигаться. Бедра как будто срослись. Случай почти небывалый и здешние врачи настойчиво советуют мне лечиться механо-терапией, заказав сперва специальный полукорсет.
Если бы Вы были так добры попросить за меня Семашку, чтобы он предписал нашему Губотделу сделать для меня этот пояс на казенный счет. Стоит он 85 рублей — я уже справлялся. Но надо заказать его именно здесь, а не в Москве. Там мне уже делали заочные протезы фунтов в 12 весом, небрежно и грубо — и по теперешнему состоянию моих ног мне ни на что не нужные. (Этого Вы Семашке не говорите: он может обидеться.)
Летом я попрактикуюсь в ходьбе и попривыкну, а осенью попытаюсь устроиться в механико-терапевтическом заведении в Москве. Тогда будем видаться и беседовать, чего мне давно уж хочется.
Итак, вот в чем дело. Надо, чтобы наш Губздрав получил от Наркомздрава предписание о бесплатном изготовлении для инвалида труда Б.А.Садовского двух <туторов?> в виде гильз с полукорсетом.
Еще раз прошу не отказать в Вашей великодушной поддержке.
Крепко жму руку. Сердечно преданный
Борис Садовской
27/V-26 г. Тихоновская, 27
21
Садовской — Цявловскому
Нижний Новгород, 23 июня 1926
Дорогой Мстислав,
так как “Записки” мои, по-видимому, напечатаны не будут, мне бы хотелось их получить обратно. Сообщи, что будет стоить пересылка их заказной бандеролью, и в следующем письме я тебе вышлю марки.
Еще справься, пожалуйста, у Гроссмана, пойдет ли моя статья о Фете. Ежели нет, возьми ее у него и пришли вместе с записками. У Когана лежит с осени “Дневник” моего деда генерала Лихутина; с ним поступи точно так же. Ради Бога, окажи мне эти дружеские услуги : обе статьи мне обещают пристроить в здешней газете.
Очень прошу тебя непременно ответить мне на это письмо.
Твой друг
Б.Садовской
23 Июня 1926 г.
22
Нижний Новгород, 8 июля 1926
Милый Мстислав!
От моей жены и от меня прими глубокое сочувствие в твоем горе. Да поддержит тебя Господь 41.
Твой старый друг
Борис
P.S. Если придет к тебе Е.Г.Соколов 42 , отдай ему мои “Записки”.
8 июля 1926
Н<ижний Новгород>
23
Садовской — Вересаеву
Нижний Новгород, 13 октября 1926
Глубокоуважаемый Викентий Викентьевич!
Я подавал весной заявление о протезе, но мне отказали. Возможно, что это было до письма Соловьева. Вот бы теперь Вы похлопотали за меня. Вам отказать не посмеют, да и дело-то все в 80 рублях.
За Пушкина благодарю. Все, кому ни давал читать его, от него в восторге. И дельно, и полно. Опять искал и не нашел ошибок. Всем нашим записным “пушкинистам” Вы утерли носы. Огромное и простое дело, вроде открытия Америки.
На Ваши деньги я справил себе костюм. Теперь справить бы ноги и хоть венчайся. Здоровье все лучше — даже сам пишу. Вот Вам автограф табетика, да еще по старой орфографии (новой выучиться никак не мог).
Сердечно преданный
Бор. Садовской
1—13 Окт. 1926
Н. Новгород
P.S. Приезжайте к нам в Нижний — читать лекцию.
24
Нижний Новгород, декабрь 1926
Глубокоуважаемый Викентий Викентьевич,
Позвольте мне перед наступающим Новым Годом от всей души поблагодарить Вас за Ваше исключительное внимание к моим нуждам и пожелать Вам в будущем году Всех возможных благ.
Благодаря Вам получил я персональную пенсию и с Вашей легкой руки завязал сношения с редакцией “Красной Нови”.
Теперь в случае надобности я буду в состоянии устроить аппарат для ходьбы на собственные средства, хотя здоровье мое и без того дает мне возможность стоять и даже передвигаться с помощью костылей. Думаю, что усердная практика окончательно меня подымет.
Но теперь я прошу Вас не за себя, а за моего зятя А.А.Богодурова, собственноручная записка которого при сем прилагается. Его с женой и четырьмя детьми выселили недавно с хутора, лишив куска хлеба. Не найдется ли ему в Москве при Вашем содействии каких-либо занятий?
Сердечно преданный
Борис Садовской
25
Вересаев — Садовскому
Москва, 5 января 1927
Многоуважаемый Борис Александрович!
Сердечно порадовался за Вас, узнав, что Вам, наконец, назначили пенсию. Что касается Вашей просьбы насчет Вашего родственника, то должен прямо сказать: надежды нет никакой хоть как-нибудь устроиться в Москве. Режим экономии, везде идет беспощадное сокращение штатов, на каждое место сотни кандидатов.
Преданный Вам
В.Вересаев
26
Садовской — Цявловскому
Нижний Новгород, 2 марта 1927.
Открытка. Датируется по почтовому штемпелю
Спасибо тебе, милый Мстислав, за книгу. Очень хороши статья твоя и В.Ф.Саводника 43 . Кланяйся ему.
Как поживаешь? Я недурно. Приезжай в Нижний.
Ты слышал, конечно, что я потерял отца?
Привет супруге.
Твой Б.С.
27
Нижний Новгород, <сентябрь 1928?>
Милый Мстислав.
Сейчас я пишу роман “Первое марта”. Очень прошу тебя указать мне важнейшие источники, особенно материалы о Юрьевской. Кажется, есть ее записки? А где бы найти ее портрет. Мне нужны главным образом бытовые подробности как придворного, так и революционного мира той эпохи.
Жалею, что ты не застал меня в Нижнем, а я не мог увидеть тебя в Москве. Зимой приеду и поговорим.
Поклон супруге.
Твой Б.Садовской
Нижний Новгород, Тихоновская 27
28
Нижний Новгород, <17 октября 1928?>
Милый Мстислав!
Спасибо за письмо. Больше мне материалов не понадобится, а тебя прошу сообщить, когда будешь посылать портрет, данные о внешности Юрьевской: брюнетка была она или блондинка, маленькая или большая и т. п. Ты, может быть, слышал, что я продал два романа, один “Кругу”, другой “Пролетарию” 44 . Шумим, братец, шумим. И старики на что-нибудь годятся. В Москве буду около Нового года. Не забывай, а я тебя всегда помню. Поклон супруге и еще раз спасибо. Твой Б.С.
29
Нижний Новгород, 23 ноября 1928
Дорогой Мстислав,
17-го Декабря, в понедельник, я приеду в Москву на месяц и привезу с собой мемуары о Мусагете 45.
Ставлю со своей стороны два условия:
1). Ни строки без моего ведома и согласия не менять.
2). Самому мне продержать корректуру.
Для сборника я напишу специальную статью, т. к. “Воспоминания” уже пристроил 46 . О Нилендере писать вообще не стоит; упомянут он был под псевдонимом, единственно потому, что “половая проблема” в свое время имела в нем весьма характерного представителя.
Свидетельствую почтение твоей супруге; через три недели надеюсь обнять тебя.
Твой Б.С.
23/XI-28
30
Москва, 22 декабря 1928
Открытка. Датируется по почтовому штемпелю
Дорогой Мстислав,
Когда поедешь ко мне, привези, пожалуйста, письма Салтыкова в издании Пушкинского дома — у тебя они, конечно, есть. И вообще, захвати, если можно, еще что-нибудь из твоей библиотеки. Например, я не мог достать в Нижнем какие-то новые данные о дуэли Пушкина, изданные несколько лет тому назад Пушкинским же домом (кажется, заглавие их “Тетрадь” или что-то такое 47 ). Приходи с Витязевым 48 или один, жду.
Твой Борис
31
Москва, 12 января 1929
Друг Мстислав, “Пролетарий” требует ввести в роман биографии первомартовцев. Одолжи мне какой-нибудь сборник, да кстати прибавь какие-нибудь новинки по истории литературы. Если можно, приходи в воскресенье 13 января в 10-ть часов вечера выпить шампанского и захвати книги. Если нельзя — пришлю за книгами в понедельник и возвращу взятые. В Москве остаюсь до 1-го февраля. Целую.
Твой Борис
12/I
Вскоре после смерти первой жены М.А.Цявловский женился вторично на Татьяне Григорьевне Зенгер (1897—1978), дочери бывшего царского министра просвещения. Ее сестра Мария вышла замуж за литературоведа Н.С.Ашукина, тоже отдавшего дань пушкинистике. Татьяна Григорьевна со временем стала одним из видных исследователей Пушкина (ей принадлежит книга “Рисунки Пушкина”, много других работ о поэте). Брат-близнец Татьяны Григорьевны Николай (1897 — после 1938), сотрудник “Музейного фонда”, погиб в сталинских лагерях. Садовской откликнулся на новую женитьбу товарища следующими строками:
32
Москва, 19 октября 1930
Эпиталама Мстиславу Цявловскому
Вослед влюбленному Мазепе,
Святынь словесных страж седой,
Ты в дебри книжные и степи
Укрылся с девой молодой.
Самонадеянный Евгений
Пал, как подстреленный орел,
А ты в тиши вечерних теней
Татьяну светлую обрел.
Так пусть же буйной вешней силой
Овеет вас Цитеры сад,
Проказник мотыльковокрылый
Да будет вечный ваш Пенат.
Бор. Садовской
19 Окт. 1930
М<осква>
Поздравляю тебя, старый дружище, и от души желаю счастья. Низко кланяюсь Татьяне (отчества пока не знаю). От жены и от меня сердечные поздравления. Ждем вас к себе.
Твой Б.
P.S. Пришли “Рус<ский> Архив” 1882 г., 1-ю половину. Верну в четверг все сразу.
И новинки, буде есть.
Гроссман возвращен.
33
Цявловский — Садовскому
Москва, 18 января 1931
18.I.931
Дорогой Борис,
в настоящее время я пишу статью о рукописях Пушкина, прослеживая их судьбу.
Не скажешь ли мне, где теперь находится альбом Остафьева (как его имя и отчество?), в который Пушкин вписал стих Державина “Река времен”? Фотографию с этой записи ты мне показывал в 1915 году. Это первое.
Второе. Сколько, и какие именно строки из “Русалки” отрезал тебе Бартенев? 49
Об этом у тебя на днях спрашивал Бонди, но я его не переспрашивал.
Что ты делаешь? Как твой роман о четвертом измерении? 50 Как пенсия?
Твой М.Цявловский
34
Садовской — Цявловскому
Москва, январь 1931
Друг Мстислав!
Подробное описание Остафьевского альбома найдешь в моей статье о нем (“Лукоморье”, весна 1915 г.). Имя и отчество владельца его я не помню. О судьбе альбома и местонахождении его можешь узнать от Александра Николаевича Свободова (Нижний Новгород, Варварка, 4, Музей при Центральной библиотеке имени Ленина). Это наш бывший институт 51 . Но на меня ты не ссылайся, ибо я с этим Свободовым не очень в ладах, а скажи, что слышал об альбоме от моего отца. Снимок с автографа я тебе охотно подарю, когда приедет мой архив.
П.И.Бартенев отрезал мне два с половиной стиха из варианта “Русалки”, снимок с которого ты можешь найти в книге Брюсова “Письма Пушкина и к Пушкину”. Вот они:
Целый день сидит супротив меня,
Глядит на меня, не смигивает,
Любовные речи нашептывает.
У Юрия Слезкина 52 в 1915 г. висел на стене в рамке под стеклом автограф Пушкина, иностранный (на языке тебе невнятном 53 ). Этот листок попал к Слезкину из его семейного архива: он ведь отпрыск известной жандармской фамилии и отец его, которого я однажды у него встретил, был тоже жандармский генерал, хотя служил по железнодорожной части. Любопытно бы знать, куда дел Слезкин этот автограф. При справке можешь сослаться на меня.
Были у него также автографы Крылова и, кажется, Козлова. Роман пока еще в зародыше, а пенсия ходит по мытарствам.
Твой Б.С.
P.S. Нет ли у тебя “Истории русской словесности” Шевырева? 54 Если есть, дай.
Сообщи, пожалуйста, какой чин имел Антон Рубинштейн. Не был ли он тайным советником?
35
Цявловский — Садовскому
Москва, январь 1931
Дорогой Борис,
Большое спасибо тебе за обстоятельный ответ на мои вопросы. О том, что у Слезкина есть автограф Пушкина, я не знал.
В одной статейке об А.Рубинштейне я прочел сейчас, что он имел “генеральский чин”, так что, вероятно, он был тайным советником.
Твой Мстислав
36
Садовской — Цявловскому
Москва, конец января — начало февраля 1931
Друг Мстислав!
Спасибо за книгу 55 . Дефектов не заметил, а есть пустяшные промахи.
1). На стр. 5 “О-в”, а на 12 — “Орлов”. Откуда известна точная фамилия?
2). Стр. 38. Вас. Льв. Пушкин за границей не проживал, а только раз был.
3). Стр. 210. Ипсиланти потерял не ногу, а руку.
4). Катенина Писемский не выводил, а только однажды вывел в ром<ане> “Люди 40-х гг.” (стр. 212).
5). Стр. 222. Воронцов наместник Бессарабии не с 1832, а с 1823.
6). Стр. 223. Пропущен год смерти Платова (1818).
7). Стр. 308. Пропущена третья эпиграмма на Булгарина — “Фаддей роди Ивана”.
8). Стр. 339. Почему ничего не сказано о К.К.Данзасе?
9). Полевой К.А., а не К.Ю. (стр. 363).
Вот и все. Это для поправок во 2-м изд<ании>.
Не знаю, говорил ли я тебе, что, по изысканиям моего отца, Болдино в старину именовалось Еболдино? Огромная статья отца о Болдине так и осталась у Модзалевского. Вот бы тебе найти. Вещь капитальная, по архивным данным.
За приложение в конверте (вроде как бабушка Лермонтова Булгарину при “Герое нашего времени” 56 ) крепко целую доброго друга. Но у меня сейчас деньги есть, а потому позволь считать это подлежащим скорому возврату займом. Кажется, мои “Записки” будут приняты — тогда с благодарностью отдам. В крайнем случае, получишь угольками при свидетелях — Щеголеве и Гершензоне.
Целую ручки Татьяны Григорьевны.
Твой Б.С.
P.S. За почерк прости — пишу в постели.
37
Москва, 1932
Мстислав!
Мне до зарезу нужен “Дневник гр. В.Н.Ламздорфа” 57 , если у тебя нет, укажи, где достать. Я пошлю жену. Будь добр, приготовь мне “Рус<ский> Архив” за 4 года — 1880—83 — если позволишь, буду брать по полугодиям. Еще нет ли у тебя Madame Bovary Флобера — в оригинале? Книги буду возвращать не позже 3—4 дней. Спасибо.
Твой Борис
38
Москва, 15 марта 1932
Дорогой Мстислав!
Я распродаю свою библиотеку; если хочешь, посмотри, авось что-либо найдешь. Кстати, и долг тебе сквитаю. Я слышал, ты ищешь “Русскую Мысль”; у меня она есть за 4 года 1913—16 г.
Поклон Татьяне Григорьевне.
Твой Б.Садовской
1932. 15/III
39
Москва, 9 апреля 1932
Дорогой Мстислав!
Я получил, наконец, квартиру и более или менее устроился 58 . Живу прилично. Перевез из Нижнего все вещи, мебель и книги. Друзей принимаю по средам и субботам, в один из каковых дней надеюсь увидеть и тебя с Татьяной Григорьевной. Но так как на mutamur in temporibus, интересы мои переменились и я увидел себя владетелем многих книг, ставших для меня ненужными. Их я решил продать. Не пожелаешь ли ты или кто-нибудь из твоих знакомцев приобрести кое-что? У меня есть карточный каталог, но дабы ты мог иметь общее понятие о составе библиотеки, назову иные книги.
1). Богданович, Костров, Херасков, Капнист, Козлов, Туманский, Павлова, Гнедич (1832), Погорельский, кн. Долгоруков (1802), Реторика Ломоносова (1759), Вечерние Огни Фета (с автографами), Озеров, К.Р. и т. п.
2). Мемуары Анненковой, Басаргина, обоих Волконских, Панаева, Греча, Соллогуба, Пассек, Ильи Толстого, С.Соловьева, письма Толстого, Остафьевский Архив, Письма Высоч<айших> особ к гр. Протасовой, Толст<овский> Ежегодник, Рус<ские> Пропилеи, Памяти Жуковского и Гоголя, Письма Тургенева и т. п.
3). Пушкин, Акад<емическое> изд<ание>, “Пушкин и его современ<ники>” — все 30 выпусков, Русалка и Скупой рыцарь в фототипич<еском> изд<ании> Бионкура 59 , “Подделка Русалки Пушкина” и еще нечто по Пушкину.
4). Декаденты (почти все с автографами). Брюсов, В.Иванов, Белый, А.Добролюбов, Гиппиус и мн. др.
“Золотое Руно” 1906—7.
“Рус<ская> Мысль” 1913—16.
И много еще книг разного рода.
Адрес мой: Новодев<ичий> Монаст<ырь>, корп. 14, б. Красный уголок, под Красной Церковью. Спроси любого — всякий укажет.
Татьяну Григорьевну Тютчевский музей просит дать список стих<отворений> Тютчева, переведенных ее родителем на латинский яз.
А ты меня совсем забыл, хотя осенью будет 40 лет нашей дружбе и 35 как мы таскались к Далматову.
Покажу тебе автографы Пушкина и Гоголя 60.
По делу приходи и присылай, кого хочешь, в любые сроки, лучше всего в выходные дни.
Сквитаем и должок.
Я тебе посылал открытку, но, думаю, не дошла.
Умер наш товарищ Н.Соколов 61.
Сердечный привет от жены и от меня Татьяне Григорьевне.
Твой Б.Садовской
9 Апр. 1932
40
Москва, 14 марта 1934
Дорогой Мстислав,
Сегодня я получил от секретаря музея Сабурова известие, что за мои “Мемуары” мне назначено по 75 рублей за лист, между тем еще в прошлом году речь шла не менее как о 300-ах рублей за лист. Деньги же теперь стали гораздо дешевле. Полагая, что тут какое-нибудь недоразумение, прошу тебя выяснить завтра же этот вопрос.
За ответом я к тебе пришлю.
Заседание 16 марта, и если я теперь же не получу приличной суммы, я буду обречен на голодную смерть.
Твой Б.Садовской
Поклон супруге.
14 марта 34 г.
3 июля 1933 в Москве, стараниями отошедшего от партийно-государственных дел В.Д.Бонч-Бруевича, был открыт Государственный литературный музей (первоначально назывался Центральным музеем художественной литературы, критики и публицистики). Пушкинские материалы, естественно, были среди наиболее желанных архивных находок. Бывший сотрудник Пушкинского Дома, по “академическому делу” проведший 5 лет в концлагере и ссылке в Ростове Великом, Михаил Дмитриевич Беляев (1884—1955), брат известного драматурга, сотрудника суворинского “Нового времени” по театральному отделу Юрия Беляева, писал Бонч-Бруевичу из ссылки, излагая много лет с тех пор то затухающую, то разгорающуюся снова историю так называемого “неизданного дневника Пушкина”. Переписка Беляева и Бонч-Бруевича продолжалась около семи лет (в РГАЛИ хранится свыше сотни писем Беляева за 1933—1940). Отбыв ссылку, Беляев был принят Бонч-Бруевичем в Гослитмузей на должность старшего научного сотрудника, заведующего иконографическим отделом. Пушкинские сюжеты часты в их переписке: так, например, Беляев утверждал, что еще в начале 1930-х в частных руках сохранялась гипсовая фигурка Пушкина из “Нащокинского домика” 62 и т. д.
Приводим его письмо о неизвестном дневнике Пушкина.
М.Д.Беляев — В.Д.Бонч-Бруевичу
Ростов Великий, 3 октября 1933
Многоуважаемый Владимир Дмитриевич, раздумывая над судьбой Пушкинского рукописного наследия, я вспомнил одну чрезвычайно важную вещь, о которой и решил написать Вам, хотя, быть может, она известна Вам уже и без меня.
После Октябр<ьской> революции эмигрировала в Константинополь внучка Пушкина — Елена Александровна Пушкина, вышедшая в эмиграции замуж за некоего Розенмейера.
Нуждаясь в деньгах, она в середине или даже начале 20-х годов обратилась с письмом к покойному А.Ф.Отто-Онегину, предлагая ему приобрести у нее, помнится, за 15—20 тысяч франков, неизданный дневник Пушкина, ряд других его рукописей и некоторые вещи, в том числе акварельный портрет Натальи Николаевны работы Гау.
Онегин направил в Константинополь М.Л.Гофмана, который, осмотрев рукописи и вещи, писал Онегину, а также покойному Борису Львовичу Модзалевскому, что интерес их превосходит все ожидания и что учреждение, в которое они попадут, сразу выдвинется едва ли не на первое место среди хранилищ рукописей Пушкина.
Однако Онегин, любивший собирать по преимуществу на дармовщинку, не сошелся тогда в цене с Е.А.Р. и дело заглохло.
Когда, после смерти Онегина, в б. Пушкинский Дом 63 попал его личный архив, было решено снова попытаться разыскать Е.А.Р. и возобновить с ней разговоры о покупке архива и вещей.
С этой целью в 1929 году была составлена подробная докладная записка для Академии. Последняя, через Отдел Научных Учреждений ЦИКа, вошла в сношения с Наркоминделом, прося последний поручить нашим представителям в Турции произвести розыски Е.А.Р.
Генконсульство СССР в Константинополе отнеслось к этой задаче весьма внимательно, разыскивая Е.А.Р. и лично, и наводя о ней справки через турецкую полицию, но никаких следов не нашло, т. к. Е.А.Р. уже несколько лет как выехала из Константинополя неизвестно куда. Я и сам был тогда в Конст<антинополе> и принимал личное участие в розысках, т<ак> ч<то> могу ручаться за их тщательность.
Существовало предположение, что Е.А.Р., гонимая нуждой, уехала к своим родственникам (через гр. Меренберг и Торби), владельцам алмазных копей в Африке.
Не наведет ли Вас это письмо на мысль использовать Ваши широкие связи в правительственных кругах и сделать еще раз попытку разыскать местопребывание Е.А.Р.
В Стамбул возвращаться вполне бесполезно — там никто ничего не знает. Нити к розыскам африканских родственников и самой Е.А.Р., мне думается, могут дать живущие в Москве: Григорий Александрович Пушкин, его сестра Анна Александровна, а также Вера Анатольевна Константинович, рожденная Пушкина.
Со слов М.Л.Гофмана, человека увлекающегося, конечно, надо сделать некоторую скидку, но, несомненно, что рукописи все же имеют громадный интерес и было бы жалко дать им затеряться во всех превратностях судеб нашей эмиграции, или попасть в чужеземное хранилище.
В Москве, судя по газетам, давно уже существует при Наркомпросе орган для розыска подобных культурно-исторических ценностей, занесенных судьбой за границу, не может ли и он помочь в этом деле.
Вот это припомнил я, изнывая здесь в полном бездействии. По ряду узко-личных соображений, я бы лично хотел остаться совершенно в стороне от этого дела, а потому, если можно, не ссылайтесь в нем на меня.
Буду очень рад, если Вы примете это к сердцу и если Вам удастся напасть на след Е.А.Р.
Искренно уважающий Вас и готовый к услугам
М.Беляев
Наиболее подробная сводка сведений о так и ненайденном и, скорее всего, мифическом дневнике Пушкина (по некоторым сообщениям в нем должно было быть около 1000 страниц!) содержится в книге: Фридкин В.М. Пропавший дневник Пушкина. Рассказы о поисках в зарубежных архивах. М., 1987 (2-е изд. — 1991).
“Бывший князь” Д.П.Святополк-Мирский 64 (в эмиграции он отбросил титул и первую часть двойной фамилии), хотя и являлся критиком широкого профиля, к пушкинистам может быть причислен без малейших натяжек. Его незавершенная биография Пушкина (см. в кн.: Мирский Д.П. Статьи о литературе. М., 1987) остается одной из лучших по пониманию творчества поэта. Князь-коммунист не мог в публичных выступлениях избежать дежурной коммунистической риторики, но оставался на голову выше выступавших вместе ним (может быть, за исключением Оксмана), у которых в выступлениях ничего кроме этой риторики не было.
Приводим его выступление на дискуссии “Спорные вопросы пушкиноведения”, состоявшейся 28 декабря 1935 в Секции критики Союза советских писателей. Мирский говорил о восприятии творчества Пушкина читателями разных национальностей — как народов СССР, так и западных читателей:
Пушкин воспринят в полной мере в настоящее время народами СССР. В этом отношении Пушкин, конечно, вышел за пределы русской национальности. И это потому, прежде всего, что, благодаря Октябрьской революции, народы СССР стали соотечественниками Пушкина. То, о чем Пушкин только мечтал, когда он говорил “и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей — калмык”, это могло осуществиться только в результате Октябрьской революции.
Нужно отметить, однако, то, что огромное большинство народов СССР имеет ту общую черту с историей русского народа, что у них тоже не было в свое время ренессанса, не было всего того длительного расцвета, длительного роста ранней буржуазной культуры, который был в Западной Европе. Поэтому Пушкин для них является фокусом, гениальным таким соединителем в одном лице всего богатства ранне-буржуазного ренессанса, до Гёте, до Байрона.
Что же касается Запада, то надо признать все же, что Пушкин до сих пор не стал классиком европейской литературы. В свое время он не дошел до западных народов.
В этом отношении очень характерна одна фраза, написанная знаменитым английским писателем Карлейлем в 1841 г., через 4 года после смерти Пушкина.
Карлейль, говоря о роли России, как жандарма Европы, и противопоставляя ее другим народам Европы, писал, что Россия никогда не может быть нацией, пока она остается немой, пока у нее нет такого поэта, каким был Данте для итальянцев.
Это высказывание Карлейля, который был человеком большого интернационального горизонта, показывает, как Россия была необычайно чужда Западу, какая грань была между Россией и Западом, грань, созданная отсталостью тогдашней России, которая прекратила влияние русской культуры на Запад.
В дальнейшем это положение изменилось — Тургенев, Толстой, Достоевский сделали русскую литературу — благодаря новым фактам русской действительности, благодаря подготовке крестьянской революции, — огромным, активным фактом европейской культуры.
Пушкина теперь, конечно, все знают, все культурные люди Запада знают, что Пушкин был русским классиком, первым великим русским писателем, но, главным образом, Пушкина знают по пушкинской речи Достоевского.
И тут я должен сказать — я занимался много пропагандой Пушкина в Англии и Франции и могу об этом говорить довольно конкретно, — должен сказать, что пропаганда Пушкина упирается в следующие моменты: с одной стороны, несомненно, есть моменты упадочной, романтической эстетики, которая господствует, по крайней мере, в Англии и, как высший образец, берет поэта Шелли, и которой пушкинская простота и трезвость кажутся непоэтическими. Это момент чисто упаднически-буржуазный, который общего исторического значения не имеет.
А другой момент — это незнание русского языка и тот факт, что, говоря словами Толстого, искусство начинается там, где начинается “чуть-чуть”. И это “чуть-чуть”, которое у Пушкина играет такую колоссальную роль, более, чем у кого-либо другого, это “чуть-чуть” не доходит. Тут судьба Пушкина связана с судьбой русского языка. И поэтому, как правильно указал Селивановский 65 , Пушкин был воспринят до сих пор сколько-нибудь живо и активно только славянскими народами, потому что отдельные случаи увлечения Пушкиным, как, например, у Мериме, конечно, не делают весны.
Но главное — западный читатель у Пушкина не находит ничего нового сравнительно, с одной стороны, с западными поэтами, предшествовавшими Пушкину, а с другой стороны, с русскими писателями, которые пришли после Пушкина, т. е. западному читателю кажется, что если он знает Гёте, Байрона, Шекспира, Бёрнса и других и в то же время знает Толстого, Чехова, Достоевского и Тургенева, то Пушкин ничего нового ему не дает.
Это до известной степени легко понять, потому что Пушкин действительно воспринял с огромной силой очень большое количество тех художественных творческих сил, которые выросли в классической поэзии до него на Западе.
И, с другой стороны, пушкинский элемент с большой силой вошел в творчество великих русских реалистов позднейшего периода.
(С МЕСТА: Тогда Пушкин, очевидно, и для нас выпадает. Мы знаем великих писателей Запада и последующих, после Пушкина, реалистов.)
Но мы знаем Пушкина иначе, знаем без всяких стимулов. Западу трудно найти тот стимул, чтобы подойти к Пушкину настолько близко, чтобы можно было глубоко его понять.
И потом, конечно, элементы Пушкина были в допушкинской западной поэзии. До известной степени он повторяет то, что уже делали поэты Запада до него. Но эти элементы у него в таком новом, гениальном сочетании, которого на Западе (точно такого) не было.
С другой стороны, у Пушкина есть известные черты, которых нет у его западных предшественников, черты, общие с позднейшим русским реализмом.
Дальнейшая судьба Пушкина связана с судьбой русского языка и, конечно, страшно меняется сейчас вследствие того, что русский язык стал языком Октябрьской революции. С точки зрения нашей социалистической современности, русский язык и русская литература, и даже русская история получают на Западе новое значение.
И поэтому то, чем Пушкин обогатил человечество, как формулирует постановление ЦИК 66 , до сих пор лежало втуне, им народы Запада воспользоваться не могли. То, в какой мере они этим богатством воспользуются, зависит самым прямым образом от социалистической революции, от того, что происходит в нашей стране, как первой социалистической стране в мире, и от того, следовательно, нового значения, которое приобретает все культурное наследство нашей страны.
По мере приближения юбилея 1937 года, естественно, росла оживленная деятельность на почве всевозможных совещаний, конференций, декадников и месячников. Терминология советских пятилеток успешно осваивалась пушкинистами и руководящим литературным составом. Это наглядно видно в стенограмме совещания пушкиноведов, состоявшегося 19 ноября 1936. В нем приняли участие В.П.Ставский, В.В.Вересаев, Д.П.Мирский, Н.Л.Бродский, К.Г.Локс, Г.О.Винокур, В.Ф.Асмус, Д.Д.Благой, Н.И.Замошкин, Л.М.Мышковская, С.М.Бонди , И.В.Сергиевский, М.Б.Загорский. Документ публикуется полностью.
СТАВСКИЙ. Я, откровенно сказать, немножко волнуюсь, я вижу здесь много людей, с которыми, к великому моему стыду, я до сих пор не встречался. Как это могло случиться. Союз советских писателей — плохие хозяева. Собрались мы по совершенно конкретному делу, которое имеет острое политическое значение для всей нашей страны. Речь идет о 100-летней годовщине со дня смерти Пушкина. Речь идет о таком событии, которому придается большое значение партией и правительством. Это известно из того решения, которое было принято по поводу создания Пушкинского комитета. Этому комитету поручен целый ряд мероприятий. Я должен, кроме того, сказать, что дело не только в этом постановлении, но дело в существе. Здесь собрались работники, которые темой своих работ избрали Пушкина, деятельность его, деятельность, которая оставила неизгладимый след в истории русской литературы и русской культуры. Пушкин будет жить вечно и не только в памяти и сердцах русских, но и всех народов, потому что Пушкин принадлежит всему человечеству. Два слова в связи с тем, что не все понимают в нашей стране чувства национальной гордости. Не все понимают у нас, какое огромное уважение, любовь испытывает наш народ к таким великим деятелям культуры как Пушкин. Я имею в виду выступление Д.Бедного — не первое ошибочное выступление, выступление Таирова, тоже не первое ошибочное выступление, которое нельзя сбрасывать со счетов, когда мы говорим об этом вопросе. Учитывать это обстоятельство совершенно обязательно. Его надо учитывать еще и потому, что если бесспорно положение относительно любви и глубокого уважения, которые мы испытываем к истории нашего народа, к деятелям нашего народа, толкающим вперед развитие нашего народа, то здесь нам надо выявить свою волю, свое желание бороться за внедрение этой любви и уважения в массах. А это значит, что чрезвычайно важен вопрос о повышении знаний, о том, чтобы нести знания в массы. По тем юбилейным датам, которые отмечались советской общественностью, мы видим, какая в нашем народе тяга к этому. Что показали юбилейные даты Чернышевского, Белинского, Добролюбова? Они показали, что народ хочет их изучать, знать ближе и лучше. Вам известны проведения конференций, посвященных Пушкину в колхозах, среди рабочих, партийной конференции. Никакими постановлениями, никакими декретами наших правительства и партии нельзя этого сделать, если нет глубокого внутреннего чувства и потребности этого. А это чувство появилось в результате побед под руководством нашего правительства, под руководством партии и нашего вождя т. Сталина.
Как мы, литераторы, относимся к этому делу? Как Союз писателей себя здесь чувствует? Меня охватывает чувство глубокого стыда, когда я говорю об этом. Ведь наша организация должна быть самой заинтересованной, а на деле в этой области мы совсем не используем нашу организацию. Над Пушкиным у нас работают много людей с большим стажем, культурнейших людей, а ведь они разрознены. В ответ на мое письмо, направленное критикам, я получил много писем, из которых явствует, что если у нас есть такая разобщенность, то с ней надо решительно кончать. Я должен несколько слов сказать относительно такого положения в Союзе. Первое и основное — то, что мы не знаем живых людей; не знаем, над чем они работают, что мешает их работе, что содействует их работе. А отсюда вся беда и все качества. Отсюда такое событие, которое удалось нам предупредить, — уничтожение такого писателя, как Иван Алексеевич Новиков. Ведь была уже готова статья, в которой автор грозил расправиться с подобными Авенариусами нашего времени. Я уже не буду говорить о некоторых критических упражнениях по поводу этой книжки, которые были разоблачены В.В.Вересаевым на нашем президиуме. Не знаем людей! С одной стороны, мы их не можем уберечь от наскоков, с другой стороны, мы не можем прийти на помощь работнику тогда, когда у него работа хорошая. А ведь вам не надо доказывать, какое огромное значение имеет внимание, признание честного, хорошего труда. Я не буду говорить, как много у нас тут пробелов абсолютно нетерпимых. Окрылять людей надо признанием хорошей работы. Вот что делается в нашей стране, награждающей и работницу молочной фермы, и доярку, и работницу птицефермы, и деятелей науки за социалистическое, коммунистическое отношение к делу, к работе. В нашей области, в области искусства, это наиболее необходимое дело. Запущено это дело. И много накопилось у нас нехорошего. Я думаю, что я выражаю общие мысли в этой области.
В задачи нашего сегодняшнего совещания входит познакомиться друг с другом и договориться о работе. Мы не Иваны, не помнящие родства, — мы хотим знать работу друг друга и человека знать со всем его творческим путем, как у нас принято выражаться. А этого нет. Наконец, мы хотим создать такой коллектив людей, работающих над Пушкиным, который бы как коллектив являлся крупной общественной силой. Я только что получил решение Московской организации, что в Москве не только создан Пушкинский комитет, но и относительно того, что нужно сделать конкретно. Я зачитаю: “В школах, вузах организовать цикл лекций о Пушкине…” (зачитывает).
Естественно, что к вам придет наша общественность за помощью, и надо организовать подготовительную для этого работу. Надо это объединить, продумать коллективом, помочь товарищам доработать, если в этом есть необходимость, поправить ошибки, если в этом тоже есть необходимость, и затем коллективом, отвечая за работу, уже идти вперед, дальше. Это общие соображения.
Я думаю, правильно бы было нашему коллективу — многочисленному — провести в одном из домов Союза писателей пушкинскую сессию с тем, чтобы обсудить те работы, которые уже вами сделаны или заканчиваются. Почему это надо сделать? Мы обсуждаем произведения и обязаны их обсуждать в свете всех этих событий. В такую сессию надо бы привлечь не только пушкинистов, но и вообще критиков наших и писательскую общественность. Она бы сыграла большую роль, значение ее нельзя недооценивать. Ясно, что эта самая сессия, эта деятельность нашего коллектива, она нашла бы свое отражение в наших журналах. Мы провели беглое ознакомление с деятельностью наших журналов — как они думают работать в этой области. Неутешительное положение. Я не потому, что нет пушкинистов, а потому, что журналы безруки. Нужно толкать это дело. Коллектив наш может это положение исправить.
Я хочу сказать относительно неблагополучного положения в нашей “Литературной газете”. Вообще, там дикие вещи делаются, и мы со всей страстью возьмемся за это дело. Литераторов там нет. Хаос царит беспримерный. Мне пришлось много времени потратить, чтобы достать статью В.В.Вересаева, которая лежала там целый год и не была напечатана. Со статьей т. Бродского тоже получилось дикое безобразие. С этим делом надо кончать. Тут и вам надо бросить упрек: вы хозяева, ваша “Литературная газета”. Тут надо по-хозяйски в это дело ворваться.
Ну, кто над чем работает? По тем сведениям, которые мы собрали, можно судить, что у нас многочисленная группа работает над Пушкиным. Я предлагаю организовать такую сессию. Как практически я это дело себе представляю? Можно собраться здесь, вот у нас, в зале, прочесть доклады. Очевидно, надо эти доклады предварительно оглашать в повестке, чтобы члены нашего коллектива могли заранее обсудить и высказаться. Конечно, нужны тезисы. Я уверяю вас, что в этом есть самая насущная потребность, и не только для нас, работников Союза, но и шире. И писателей я прошу помочь нам в этом деле. Вы лучше меня знаете, как откликалась русская общественность на все пушкинские дела и какую роль в этом отношении играли русские писатели и не только писатели. И здесь надо изучить людей. Я, например, не знаю, кто из наших писателей хочет выступить в дни годовщины, а я знаю, что в свое время выступали о Пушкине и Тургенев, и Островский, и Достоевский, и Успенский. Надо помочь нашим писателям выступить, чтобы не было стыдно. У меня очень большая тревога . А ведь надо выступать не только с тем, чтобы выразить наше отношение к Пушкину, но и поглядеть и освободить наследников от всего того вредного, разоблачить все то чуждое и враждебное, что было в свое время сказано о Пушкине. Вот, например, передо мной лежит издание Пушкинского Лицейского общества. Тут есть места, которые просто потрясают. Вам очевидно известна эта работа. Вам известно участие попов в этом деле, вам известна эта клевета на Пушкина. “Умер Пушкин христианином по желанию царя…” И дальше: “Помолимся же дети о рабе божьем Александре. Он сильно нуждается в ваших чистых детских молитвах”.
Вообще, у нас есть люди, которые хорошо знают Пушкина. Вот, например, Иван Никанорович Розанов — я вас впервые вижу. Почему вы у нас в Союзе в нетях? Объясняется это тем, что мы плохие хозяева.
Я прошу эту мою встречу расценивать как стремление и желание организованно работать. На эту встречу я смотрю, как на попытку договориться по основным вопросам, с тем чтобы потом приступить к практической работе. Простите мне мою не совсем связную речь, — чувствую я себя как провинившийся школьник.
Кто будет говорить? Викентий Викентьевич имеет слово.
ВЕРЕСАЕВ: Конечно, мы немножко поздно за это беремся. Мне кажется, что это постановление Московского комитета еще не опубликовано. Пушкинский комитет пока что работает плохо. Мы не собираемся и не знаем, что там делается. Вообще, по постановлению ЦК Пушкинский комитет должен был развернуть целый ряд мероприятий.
Владимир Петрович очень мало сказал, как отметить самый день годовщины. Раньше мы говорили о пленуме Союза писателей.
СТАВСКИЙ: Я этого вопроса не касался — как мы будем отмечать день годовщины. У нас есть твердые намерения созвать пленум правления Союза советских писателей, приуроченный к годовщине. Надо этот пленум провести так, чтобы это было крупнейшее событие в общественной жизни Москвы. Проведем мы его в соответствующем помещении — или в Колонном зале, или в Большом театре.
ВЕРЕСАЕВ: Полезно ли все силы отвлечь в этот день в Москву? Я думаю, что надо заняться этим делом заблаговременно. К нашим товарищам пушкинистам надо обратиться заблаговременно, смогут ли они это сделать. Я думаю, что на пленуме должны были бы выступать Шолохов, Пастернак, Сельвинский, и в таком порядке, чтобы это были не исследовательские выступления, а чтобы они высказались, что им дает Пушкин. На это надо обратить больше внимания, чем на выступления пушкинистов и литературоведов. Поэтому надо развить больше внимания к выступлениям. У меня лично все дни забиты выступлениями на заводах, на предприятиях и т. д. Я получаю массу просьб и не могу их удовлетворить. Значит, большая нужда в этих выступлениях. Нужно хорошенько обсудить эту годовщину, чтобы она не была скучной, чтобы не было докладов по полтора часа.
БРОДСКИЙ: Я считаю центральным днем для москвичей и для пушкинистов — день чествования Пушкина. Я считаю, что нам надо обратить внимание на организацию специальной пушкинской сессии или конференции. То, что делается в Ленинграде — это то, к чему мы, москвичи, должны стремиться. Там есть центр, куда люди идут со своими докладами, где они находят поддержку, где выращивается молодняк. А у нас сейчас молодняка я не вижу. А, между тем, у нас имеются в ИКП (Институт красной профессуры. — С.Ш.) молодые, талантливые люди, которые работают над Пушкиным. Я знаю многих из них, а между тем я их здесь не вижу. В Ленинграде имеется Пушкинский дом, пушкинские рукописи, на рынок выбрасывается продукция и по 18 веку, и по 19 веку. Это в Ленинграде. А у нас, в Москве? Как только напишешь работу, потратишь на нее много сил и времени, так тебе обязательно прилепят ярлык буржуазного идеалиста или еще какой-нибудь. Подобного рода экзекуция все время делается. У нас, людей почтенного возраста, конечно, есть ошибочки, и легко в маленькой рецензии стукнуть нас по затылку. А между тем в своих больших работах мы были в свое время прогрессивны. И у нас опускаются руки. Например, я написал большую работу, в смысле рецензии на пушкинский однотомник. В однотомнике почтенный литератор т. Ясминский пишет: “Неизвестный корреспондент…” (зачитывает). Я в своей рецензии написал, что неизвестный корреспондент — это известный много лет тому назад Чаадаев. Там говорилось, что Пушкина пытались привлечь на свою сторону, и Пушкин не пошел на эту сторону. Между революционными настроениями Чаадаева и Пушкина расхождение. В читательской массе имеется мнение, что Пушкин устарел, что с Пушкиным расходилась революционная интеллигенция. Дальше говорилось, что по приезде Пушкина в Михайловское совершилась казнь вождя мятежников Риего. Тут даты не совпадают. А между тем этот однотомник расходился в 100.000 экз. С этими указаниями. Я написал об этом статью и послал в “Литературную газету”. Статью эту не поместили. Оказалось, что Плисеко увез ее с собой в отпуск, очевидно для изучения, а была помещена другая статья. Я ежедневно ездил в “Литературную газету” с тем, чтобы получить статью назад, и до сих пор ее не получил. Мы должны себя в “Литературной газете” чувствовать хозяевами, а, между тем, мы чувствуем там себя чуждыми литературе. Я не встречал ни одного литературного работника или литературоведа среди тех, кто там сидит. Нам необходимо создать то, что имеется в Ленинграде. Тов. Бонди подает мне реплику, что там тоже ругают, но там и защищают друг друга, поддерживают друг друга, и там старики чувствуют себя более или менее дружно. Если печатается ленинградский работник, то какой-нибудь другой ленинградский работник его печатно поддерживает. Там в итоге вырабатывается какая-то школа, какие-то методы, а у нас в Москве этого нет. Поэтому нам необходимо в Москве создать такое место, куда бы мы шли на огонек со своими работами. А мы чувствуем себя кустарями-одиночками. Я должен уважать товарищей и хочу, чтобы и меня уважали.
Когда я прочитал критику Гессена на книгу Новикова, я пришел в ужас. Ведь так ахнуть писателя, который проделал такую большую и честную работу. Я призываю к тому, чтобы москвичи не занимались заушательством. Нам необходимо, чтобы был какой-то пункт, куда бы мы несли свою работу. Нам необходимо организовать такую пушкинскую конференцию, чтобы мы через нее пропустили наши соображения, наши доклады. На эту пушкинскую конференцию придут не только писатели и критики, но и широкая общественность.
Мы все завалены требованиями на лекции. В клубе МГУ сидят и слушают часами. В ЦДКА 12 лекций о Пушкине. Однажды я запоздал к лекции и, когда приехал, то поразился, какая тишина. Думал, что еще никого нет. А оказывается, все собрались в аудитории и терпеливо и молча ждут меня. Мы несомненно будем иметь аудиторию. Надо, чтобы здесь был деловой коллектив, который обсудил бы, провел длительную большую работу с докладом и т. д.
Нам надо — литературоведам и критикам — организовать такое место, куда бы шла литературоведческая волна со своей работой, со своими мечтами. Кроме того, Союз советских писателей должен в Москве поставить вопрос об организации литературоведческого журнала. Это должен быть двухмесячник, трехмесячник.
Дальше я предлагаю тем, кто станет во главе нашей пушкинской конференции, привлечь молодняк к работе.
И последнее замечание, это крик измученной души: будем уважать труд друг друга, не будем заниматься мордобойством, так, как мы занимались до сих пор.
ЛОКС: Прежде всего, я хотел только напомнить, что у нас была комиссия по Пушкину при Академии наук. Может быть, было бы целесообразно с ней связаться. Мне кажется, что предложение т. Ставского совершенно целесообразно, и пушкинскую конференцию надо провести. Нужно перейти к практическим мероприятиям, т. е. выбрать 2-3 чел<овек>, которые будут организующим центром, проводящим всю работу. Они разработают план, примут меры к привлечению людей. Мне думается, что план очень целесообразен. Только узко ли это дать в писательском кругу, или более широко? Над этим вопросом надо подумать. Если там будут очень специальные доклады, может быть, они не будут интересны для широкой массы слушателей. Практически наше собрание бессильно сейчас все это сделать. Мне кажется, надо очень детализовать, <как> все это сделать. Эти люди попробуют составить план и нас потом поставят в известность. Нужно знать, кто будет привлечен в качестве автора к темам, которые будут поставлены. Может быть, специальные доклады надо выносить на широкое обсуждение. Я должен сказать, что Пушкинский комитет не дал того, что от него ожидали. Всегда собиралась очень специфическая аудитория. Все эти вопросы, мне думается, надо обсудить и представить себе, как организовать этот центр, о котором говорит тов. Бродский. Что касается историко-литературного журнала, то это предприятие несколько утопическое. Дело заключается в том, что, хотя журналы интересуются Пушкиным, они не знают, что делают другие журналы по этому вопросу. Например, “Литературный критик” присутствует здесь?
СТАВСКИЙ: Не вижу.
ЛОКС: Ну вот, видите, не интересуется. Может быть, “Временник” и будет тем журналом, который займется этим вопросом?
БРОДСКИЙ: Нет.
ЛОКС: У нас есть “Литературное обозрение”, “Литературный критик”, “Литературная учеба”. Может быть, если правильно организовать эти журналы, то не будет надобности в историко-литературном журнале. Как мысль, конечно, это очень интересно. Два года назад об этом говорилось, и тогда поднимался вопрос о том, чтобы критикам создать литературно-исторический журнал. Тогда тов. Щербаков остроумно сказал: “Зачем нам издавать рядом с малокровным журналом другой малокровный журнал”. Что делать в ближайшее время, когда до юбилея осталось 2 с половиной месяца? Это вопрос другой. Я думаю, что предложение т. Ставского о пушкинской конференции своевременно и целесообразно. Союз писателей должен проявить себя в пушкинские дни. Нам не должно быть стыдно перед лицом советской общественности. Эта пушкинская конференция, на которой будут поставлены хорошие доклады, сыграет свою роль в развитии подготовки к пушкинскому юбилею. Тут надо избегать узких тем, рассчитывая на аудиторию. Сейчас наше собрание вряд ли сможет это обсудить. Поэтому я считаю, что 2—3 лица могут взять на себя эту почетную миссию.
ВИНОКУР: В том, что т. Ставский говорил, есть два принципиально важных вопроса. Я считаю, что в пушкинском юбилее должна принять участие вся широкая общественность. Самое стыдное, что критики в этом деле отсутствуют. У нас в этой области работают, главным образом, научные силы, а между тем ведь Пушкин — живое явление. И всегда о нем высказывались Добролюбов, Белинский, Тургенев. Ведь не те выступали, которые сидели над рукописями. А теперь получилось, что мы, несчастные пушкинисты, ответственны за то, за что не можем быть ответственны. Необходимо всячески как-то расшевелить наших критиков и писателей, чтобы они сказали — читают они Пушкина или не читают. Это должно быть главным практическим мероприятием, на которое Союзу надо обратить внимание. Никакими докладами людей, профессионально занимающихся Пушкиным, нельзя заполнить юбилея. Показать Пушкина может только широкая писательская масса.
Второе — это соединение, уважение и поощрение. Тут мордобойня самая страшная. Если человек размахнется оглоблей — это еще не страшно. А вот равнодушие — это самое страшное. Никакого отклика, холодная незаинтересованность. Передо мной последний номер “Литературного Ленинграда”. У нас говорят, что очень много комментарий <так!>, что мы засоряем Пушкина. И вот в “Литературном Ленинграде” появляется карикатура: Пушкина отгораживают, защищают от комментаторов. А дальше что, как не комментарии? Например, календарь Пушкина. А статьи Белинского — это тоже комментарии. Так что я говорю, это может быть хуже оглобли. Это выходит — постоянное внедрение в сознание читателя, что пушкинист не нужен.
Относительно Ленинграда. Там тоже не совсем благополучно обстоит дело. Но там есть центр, где можно работать. Я не говорю, что там продукция безупречна, но там работают. Я считаю, что надо создать в Москве историко-литературный центр. Журнал такой тоже, конечно, необходим. Пушкинскую дату я считаю удобным поводом для того, чтобы этот вопрос поставить.
Что касается ближайших мероприятий, то я считаю, что то, что сказал т. Ставский — это надо дальше разработать. Надо организовать пушкинскую сессию, создать ячейку товарищей и договориться, чтобы была создана пропорция и более узких докладов, и более широких.
АСМУС: Уместно ли, если я скажу о той теме, над которой я работаю? Я работаю над темой “Эстетические взгляды Пушкина”. Я считаю, что эта тема мало разработана, и тут надо отобразить неверную концепцию взглядов на творчество Пушкина. Тут надо опровергнуть высказывания по этому поводу Гершензона и других. Я занимаюсь много лет критикой. У нас появляется целый ряд статей, после которых жутко писать. Недавно я сам сделался объектом предвзятого нападения критики. Тут я приветствую то, что сказал т. Ставский, чтобы дать возможность обсудить наши доклады и наши работы.
БЛАГОЙ: Тут надо говорить о потребности в нашем общении. Вполне естественно, что в нашем собрании мы заговорили по больным вопросам. То, о чем сказал тов. Бродский, этот вопрос постоянно поднимался. Отсутствие центра очень тяжко, от этого мы страдаем. Совершенно естественно, что тот же Николай Леонтьевич заговорил о той нездоровой обстановке, в которой каждому из нас приходится работать. Существует обстановка таких сезонных оглобель, и потому работать чрезвычайно тяжело. Поэтому, обвиняя нас в том, что мы сделали недостаточно, надо обратить внимание на ту обстановку, в которой нам приходится работать. Особенно в связи с тем, что мы ставим перед собой большие цели. Тут необходима соответственная товарищеская среда.
Обращаюсь к подготовке к пушкинскому юбилею. Мы за это поздно взялись, но все же хорошо, что мы за это принимаемся. Если мы сделаем экскурс в прошлое, то увидим, что самым важным событием была пушкиниана. Тогда Островский сказал, что “и на нашей улице праздник”. Но никогда не поднималась так высоко пушкинская волна, как теперь она поднимается. А наряду с этим мы наблюдаем страшно хаотические элементы, отсутствие пламенности. Естественно, что каждая республика, предприятие, ячейка хочет организовать свое чествование Пушкина. Все это надо ввести в какое-то плановое русло. Поэтому Москва должна выситься какой-то вершиной пирамиды и перекрывать все это. Я только что вернулся из Ленинграда, куда был командирован Выставочной комиссией для получения материалов. Материалы нам не удалось получить, потому что Ленинград организует свои выставки, причем многие учреждения организуют свои самостоятельные выставки. Поэтому когда мы говорили руководителям различных учреждений, что есть Всесоюзная пушкинская выставка, которую строит вся страна, то нам отвечали: “Да, но, тем не менее, мы должны тоже почтить Пушкина, и поэтому материалов мы вам не дадим, а только копии”. Кроме того, различные учреждения организуют свои пушкинские сессии. Вот мы тоже устраиваем свою пушкинскую сессию. А люди — специалисты-пушкинисты — стали словом совсем бранным. А ведь пушкинистов всюду требуют. Лично у меня, и у каждого, кто имеет несчастье быть пушкинистом, обрывают телефоны. Нас требуют нарасхват. Нет предприятия, нет учреждения в Москве, которое бы не требовало пушкинистов. И нам приходится разрываться, чтобы служить делу внедрения творчества Пушкина в широчайшие массы. Вина ли это пушкинистов? Может быть. Но и беда тоже.
Мы тут собрались — историки литературы и критики — и нас тоже не очень много. Чтобы сессия Союза удалась, чтобы она прошла хорошо, надо честно, в плановом порядке, сманеврировать силы, расставить их, надо помочь сосредоточиться на том участке работы, который ему поручен. Нельзя его на клочки. Когда от тебя требует страна и когда ты отвечаешь на этот призыв как можешь, то появляется статья в большевистской печати — статья в “Правде” за подписью Лежнева. В этой статье говорится, что пушкинисты виноваты в том, что не подготовили юбилейного издания, не сделали биографию, а что они занимаются рвачеством. А можно ли это сказать о пушкинистах? Я для академического издания сделал том писем. Там было 20 листов текста, который должен был быть выверен по рукописи. Я работал добросовестно в течение двух лет. И вот за эту работу я получил 1.030 руб. Вот то самое основное, что я сорвал на Пушкине. Значит, я готов принять какое угодно обвинение — что не сделал в срок, но упреки в рвачестве я должен от себя отклонить. Может быть пушкинисты виноваты, может быть они заспиртовались, может быть заспециализировались, но обвинять основное ядро пушкинистов, что они халтурят, что они рвачи, это я от себя и от своих товарищей отодвигаю.
Для того, чтобы мы внесли свою долю в работу Союза писателей по Пушкину, надо создать какую-то атмосферу вокруг пушкиниста и, главным образом, распределить работу так, чтобы не отграничиваться от Пушкинской комиссии Академии наук. Я несу также за нее ответственность. Она не собиралась с самого основания ни разу. Я объясняю это дело тем , что люди запарились, как загнанные лошади. Очевидно, центр плохой. Центр кристаллизации есть, но кристаллизация не получается. Тут надо общими усилиями как-то выправлять.
ЗАМОШКИН: Мне надо добавить несколько слов о критике. Тов. Винокур правильно сказал, что вопрос заключается не только в пушкинистах, но и в критиках. Критики должны были прежде всего отозваться на этот юбилей, а, между тем, на этом собрании критиков нет.
СТАВСКИЙ: Я критиков не вызывал, а, посоветовавшись с товарищами, решил, что надо вызвать товарищей, которые работают над Пушкиным.
ЗАМОШКИН: Значит, эти не работают, — вот это-то и ненормально. Мы ведь знаем знаменитых ученых Павлова и др. Почему пушкинисты не могут снизойти до критических статей. Например, биографию Пушкина Вересаева читают шоферы и вся масса, поэтому задача конференции организовать печать. В Москве есть малоизвестный журнал с огромным тиражом — “Колхозник”. Он проникает в самую гущу масс. Первая обязанность редакции журнала организовать критиков-специалистов. Мне было очень лестно, когда редакция журнала попросила меня написать эту работу. Трудности были огромные. Просто мало слов, когда приходится писать о таком сложном явлении, как Пушкин, для масс. Сейчас, я считаю, необходимо организовать критиков. Вот случай с Иваном Алексеевичем Новиковым. Книжка эта меня буквально захватила.
СТАВСКИЙ: А ты статью не написал.
ЗАМОШКИН: У нас в “Колхознике” нет критического отдела. А потом о Пушкине у нас пишут люди, которые носят название пушкинистов. Если бы я понес статью в другой журнал — меня бы не поместили. Надо изменить традицию пропускать статьи о Пушкине только пушкинистов. Ведь критика у нас откликается только на современную литературу. Я считаю, что на это обстоятельство надо обратить внимание, особенно в связи с пушкинскими днями. Времени осталось мало, а нас не пускают в круг пишущих о Пушкине.
МЫШКОВСКАЯ: Пушкинский юбилей, который у нас стал народным явлением, резко обнаружил неблагополучие, которое имеется в литературоведении и, главным образом, в пушкиноведении. В чем это неблагополучие? В том, что пушкинисты обижаются, когда их обвиняют в косности. Между тем, вся обстановка пушкиноведения была очень замкнутой. Прав Бродский, когда говорит, что у нас нет смены. У вас <есть> ученики, работающие с вами?
БРОДСКИЙ: Мало.
МЫШКОВСКАЯ: У Благого?
БЛАГОЙ: Мало.
МЫШКОВСКАЯ: У нас нет смены, нет роста людей. Получается камерная работа, работа под стеклом. Почему один Сергиевский может вас терроризировать? Почему все боятся? “Сильнее кошки зверя нет”. И вот, стыд и позор, когда Благой боится Сергиевского. Дмитрий Дмитриевич несколько лет занят большой работой. А Сергиевский в два часа разнесет ее.
Я что-то делаю, и мне бы хотелось с кем-нибудь поговорить, обменяться мнениями. Не с кем. И приходится только читать Сергиевского. Центра нет. Я шла к Владимиру Петровичу жаловаться. “Литературная газета” печатает только Сергиевского и больше никого. Я считаю, что это характерно, как общественное явление. Это нездоровая вещь. Мы работаем как кустари-одиночки. Дело не в том, чтобы организовать пушкинский юбилей, а позорно, что мы были в таком разобщенном состоянии. Я член Союза писателей, где моя реальная производственная среда. А встречаешься с людьми на улице, больше негде. И когда я получила письмо Владимира Петровича, я подумала: ну, наконец-то. И не надо нам говорить только о конференции, о сессии и т. д., а нам надо где-то встречаться, что-то организовать. Конечно, лучше, если бы это было организовано в Союзе. Именно здесь должна быть правильно организованная ячейка не только по пушкиноведению.
Теперь по вопросу организации юбилея. Здесь говорили, что работающие по Пушкину постоянно атакуются всеми. Например, школьники тоже атакуют. Для этой цели надо сорганизовать какое-то бюро и включить туда не одних пушкинистов. Ведь не смогут же они одни обслужить всю Москву. Поэтому наше сегодняшнее совещание должно привести нас к какой-то организации, которая бы нас избавила от многих ненормальностей в нашей работе.
МИРСКИЙ: Я хотел сказать о своей работе. Я пишу биографию Пушкина. Работа эта очень трудная и большая, и для одного человека — кустаря-одиночки — не совсем выполнимая. Мне абсолютно необходимо какое-то обсуждение, какая-то помощь, и мне необходимо такое обсуждение не только с точки зрения пушкинистов, не только с точки зрения , нет ли у меня прямых ошибок, недосмотров, непринятия во внимание необходимых источников, но и с точки зрения читательской. Мне нужно знать, какое впечатление будет от биографии, как ее будут воспринимать. И мне это нужно раньше, чем я кончу книжку. Мне это нужно на этой стадии работы. Часть глав у меня уже написана. Я бы хотел устроить обсуждение тех глав, которые написаны, с тем чтобы это обсуждение я учитывал в дальнейшем. Я вношу просьбу устроить такое обсуждение. Надо сказать, что публичное чтение вслух чрезвычайно трудно — рукопись длинна.
БОНДИ: Я хотел сказать о практических задачах, связанных с нашим собранием. Я считаю, что пушкинская конференция или сессия — это не окончательное решение вопроса, потому что сессия — это сессия кустарей-одиночек. Придется собрать людей, которые разобщенно работали, и каждый будет говорить свое. Вряд ли удастся этой сессии прийти к единой точке зрения. Конечно, нужна постоянная работа, постоянный центр. Пушкинская комиссия ни в коем случае не должна этих функций узурпировать. Ведь Пушкинский комитет — это Пушкинский комитет Академии наук, т. е. учреждение ученое. Ведь в науке есть ряд вопросов, которые нельзя миновать. Вы упоминали Тимирязева, Павлова. Целую жизнь человек работал над частным вопросом и потом, уже через 20 лет, он обобществил этот опыт. Ведь в науке есть целый ряд вопросов, который должен быть обсужден. Пушкинская комиссия два заседания посвятила вопросу, какое из двух стихотворений считать написанным первым. Конечно, о таких вопросах надо говорить, но не на широком заседании. Поневоле Пушкинская комиссия является представительницей пушкинской общественности. Вот что страшно. С этой точки зрения, я хочу сказать, что отвергать идею историко-литературного журнала нельзя.
Что касается обсуждения этой сессии, то надо организовать какой-то орган, куда пушкинист понесет вопросы, которые его всегда волнуют, где будет постоянный контакт между критиком, литературоведом и читательской массой. Этот орган и может выделить материал и людей на эту сессию или конференцию. Второй вопрос относительно лекций. Факт тот, что в каждой школе, на заводе, в колхозе очень нужны лекции о Пушкине. Как же могут обслужить <всех> эти 20 человек, которые собрались на этом заседании. Я считаю, что не мы должны читать, а масса талантливых людей, которым мы должны помочь. Тут вопрос о каком-то лекторском семинаре. Ко мне приходят лектора, которым я помогаю.
Я настаиваю, чтобы при Союзе писателей существовала организация, которая бы постоянно действовала и объединяла и литературоведов, и критиков, а, с другой стороны, я настаиваю, чтобы решить этот вопрос в порядке лекторского курса.
СЕРГИЕВСКИЙ: Из всех предыдущих выступлений выяснилось, что основной вопрос, на котором мы должны сосредоточить свою работу — это вопрос о создании такого постоянно действующего центра, который как-то нас бы объединил. Я бы только хотел сделать одно замечание по этому вопросу. Я все-таки считаю, что этот объединяющий центр не должен иметь узко-литературоведческого характера. Сюда должны быть вовлечены и критические кадры, и другие писательские кадры. В частности, я говорил об этом в своем письме к Ставскому. По-моему, очень хорошо было бы провести обсуждение беллетристических вещей о Пушкине, которые за последние годы появились. Например, роман Новикова о Пушкине. Хорошая это вещь или плохая; допустим, что это хорошая вещь, я сам не отрицаю, что это вещь абсолютно честная, в которую вложено много труда, но из этого не следует, что в связи с этим романом не следует говорить. Конечно, поговорить там найдется о чем . Потом в “Красной нови” была напечатана трагедия А.Глобы о Пушкине. Пока только отклик на нее, 2-3 заметки в “Литературной газете” и одна заметка в “Литературном современнике”. Конечно, это тоже вещь, нуждающаяся в таком обсуждении и заслуживающая такого обсуждения. С этой пьесой удобно практически начать. А вообще, вопрос о том, в чем заключается наша задача и чем мы должны заниматься, достаточно ясен.
Следующий вопрос. На меня, честно говоря, производит смехотворное впечатление заявление, что все литературоведы запуганы т. Сергиевским, что боятся работать. Но всерьез к этому отнестись, конечно, нельзя. Тем более, что если среди ряда товарищей есть недовольство к моим писаниям, то все же у них имеется большая возможность полемизировать со мной.
СТАВСКИЙ: К сожалению, такая возможность не всегда имеется, но я голову даю на отсечение, что она будет.
СЕРГИЕВСКИЙ: Я думаю, что и мне, и тем, о ком я пишу, это принесет большую пользу, чем те заявления, которые по всем инстанциям подаются. Это не метод. Я считаю, что это фактически неверно, что Сергиевский занимается таким специальным заушательством. Например, когда Бродский жаловался на заушательство и когда он выпустил свою книжку о “Евгении Онегине”, то я совсем не по-заушательски говорил об этом явлении. Но почему я не мог отозваться о вульгарном социологизме Бродского?
БРОДСКИЙ: Нужно отмечать у себя то же самое.
ЗАГОРСКИЙ: Очень важный вопрос о пушкинских спектаклях. У нас готовятся пушкинские спектакли. Например, Мейерхольд предполагает ставить “Бориса Годунова” и идет в своей постановке по той линии, чтобы не было пышных слов. Это напечатано в журнале под ответственность одного из больших режиссеров. Там доказывалось, что Пушкин часто не доходил до зрительских масс потому, что не так построены мизансцены . На будущей конференции или сессии мы не пропустим пушкинские пьесы. Не забудьте, что к пушкинскому юбилею готовятся 3 “Бориса”. Положение с театром к пушкинскому юбилею тяжелое. Мне, например, предлагали написать конец к “Русалке”. Мы очень часто забываем о Пушкине в театре, о Пушкине-драматурге. Если у нас будет прорыв в пушкинских спектаклях, нам этого не простят. Ведь массовое восприятие через театр очень глубоко, и нам, пушкинистам, этого не простят. И мы, и Союз писателей отвечаем за эту работу. Я считаю, что Мейерхольд должен придти в Союз и сказать — как он поставит “Бориса”. Надо поставить эту отчетную работу театра, и именно теперь, а не после постановки.
СТАВСКИЙ: Это наше совещание показывает, насколько необходимо в корне перестроить всю нашу практику работы. То, что сказал Загорский, — правильно. Два года писал Д.Бедный подтекстовку к “Богатырям”, Таиров 2 года готовил. Я спросил Демьяна: “Почему в Союз не пришел?” Плечами пожимает. Нельзя быть кустарями-одиночками, которыми мы все являемся. Вспомните замечания т. Сталина: “Как это может получиться? 2-3 года работает, а написал оперу плохую”. Нельзя же так работать. Нельзя так работать и на пушкинском фронте. Мы пытаемся в Союзе писателей нашу работу перестроить. Но людей у нас мало, помогать нам охотников мало. Надо самим здесь добиться такого положения, чтобы вы сами почувствовали себя хозяевами, а не кустарями. Если бы сейчас стенограмму нашей беседы опубликовать, как бы стали смеяться. На 20-м году Октябрьской революции нельзя представить себе более трагического явления.
Один крупный литератор наш написал роман и сдал его в печать. Я состою членом редакции этого журнала, а, между тем, я этой рукописи не читал. Узнав, что в редакцию поступил этот роман, я спросил главного редактора: “Ты сам-то читал?” Он ответил: “Нет, не читал”. После этого я потребовал, чтобы роман задержали. И мы с гранками поехали к этому писателю. По правде сказать, было очень неприятно ехать — не знали, как он нас встретит. Но оказалось, что он очень обрадовался. Он говорит: “Вот хорошо, у меня 2 листа решающих еще не написаны, а, между тем, не с кем посоветоваться”. И вот, роман еще не написан, а что бы было, если бы он уже вышел. Значит, требовался более длительный срок на работу над ним.
Или, например, роман “Закономерность” Вирты. Это роман очень сложный. Мы его взяли, перепечатали, разослали и группа писателей его прочитала. В результате Вирта дорабатывает этот роман.
Роман Островского “Рожденные бурей”: мы тоже собрались, обсудили его и теперь отвечаем за его работу. Мы товарища уважаем, любим и должны ему помочь.
Мы хотим оказывать помощь и поддержку коллектива прежде, чем потребуется резкое вмешательство, как потребовалось по поводу Д.Бедного. А кто нам мешает по-настоящему, по-хозяйски распорядиться теми деньгами, которые у нас имеются. Кто нам мешает постараться уберечь людей от критики, от заушательства. Ведь все это имеется у нас. И я, по поручению нашей партгруппы и президиума, довожу до сведения, что нашу боевую программу мы будем осуществлять. У нас существует ряд издательств. Так как историко-литературный журнал — вопрос довольно долгого времени, то разрешите вам предложить вот что. Будет существовать коллектив, будут труды, у нас свои издательства: если у меня будет лежать на столе труд, который надо напечатать, то он будет напечатан в Гослитиздате или в ряде других издательств. Только давайте труды. По мере накопления материала можно издавать. Когда мы распустили бюро секции критиков, мы не совсем его распустили, а только потому, что оно плохо работало. Меня спрашивают: “Вы знаете, кто у вас над чем работает?” И мы должны знать, кто над чем работает, это наша программа и к этому нас призывают.
Сейчас у нас пожар, нельзя вырабатывать принципы борьбы с пожаром в такой момент — надо его тушить.
Первый, самый важный вопрос — это наши секции литературоведов и критиков. Тут необходима помощь товарищам, которые работают в этой области. Например, т. Мышковская: ее работу надо бы обсудить в коллективе товарищей. Соображения тов. Мышковской чрезвычайно законны. Работа ее несомненно нуждается сейчас в коллективном обсуждении.
Я представляю себе, что группа критиков и литературоведов собираются, читают, слушают и обсуждают тут постановки. То же самое можно сделать в отношении статей. Статьи тоже могут быть подвергнуты коллективному обсуждению.
У нас есть список людей, которые работают. Я предлагаю никакой пятерки не организовывать. Давайте организуем декадники в Доме советского писателя, или здесь, у нас — у нас есть прекрасный зал. Это будут пушкинские декадники. Нет возражений? Давайте определим содержание декадников, хотя бы 4 первых. На них будем привлекать литературоведов, критиков и писателей.
Мы, парторганизация Союза писателей, полтораста человек, и мы должны подумать о докладах о Пушкине. Для докладчиков будет инструктивный доклад, надо будет или им написать тезисы, или их заставить написать. Таким образом, я предлагаю такие пушкинские декадники. Пусть это не будет ни конференция, ни сессии, а декадники. В первую очередь в них принимают участие литературоведы, критики, писатели, а, может быть, и желающие принять участие посторонние лица. Пускать их или не пускать? 4 декадника мы определим, а с остальными решим потом.
Мы можем без конца ругать пушкинский комитет, но от ругани ничего не получится, а дело надо взять в свои руки. Надо в ближайшее время провести общемосковское совещание педагогов, библиотекарей. Я прошу одобрить это наше намерение. Нам необходимо организовать такой штат, а отсюда пойдет все это дело через декадники, через инструктивное совещание, это будет нашей подготовкой к юбилею.
Затем я думаю, что нам, в результате декадников, можно иметь стенограмму и в экстренном порядке распространить ее через печать как окончательный материал, за который мы отвечаем. Он может быть того или иного достоинства, но он все же будет доброкачественный материал. Так давайте же определим содержание 4-х декадников.
ЗАМОШКИН: Может быть, можно обсуждать произведение, находящееся еще в периоде работы?
АСМУС: Можно ли обсудить мою работу “Эстетические взгляды Пушкина”?
БОНДИ: Надо обсудить работу тов. Кирпотина.
СЕРГИЕВСКИЙ: Может быть, Николай Леонтьевич прочтет свою биографию Пушкина.
СТАВСКИЙ: Я думаю, что первый декадник мы сделаем с обсуждением труда Кирпотина. Второй декадник — Мирский. Третий декадник — Асмус. Четвертый декадник — Мышковская.
Давайте условимся, как эти декадники будут проходить. Наиболее подходящее время — это канун предвыходного дня. Первый декадник будет обсуждение труда Кирпотина “Пушкин и коммунистическое общество”. Давайте установим, когда проведем этот первый декадник. Я предлагаю 25-го. Разрешите мне позаботиться об организационной стороне этого дела.
Я обращаюсь к вам с убедительной просьбой. Сейчас у нас в Союзе работают очень мало людей. Мы решили, чтобы у нас работало как можно меньше служилого люда, и как можно больше общественности. Мы сможем справиться с работой, если вы нам поможете. Тут возникает вопрос прессы. Декадники — это средство спайки людей. Будет абсолютной наивностью полагать, что мы можем обойтись этими декадниками, собраниями, без всяких <так!>, без всякого содействия прессы. “Литературную газету” мы решили взять под самый строгий контроль, а вас попросим сотрудничать в ней. Ведь литературная работа стоит массу денег, и к ней прислушивается вся наша общественность, а пишут там… Значит, просьба нам помогать. Словом, кто палку взял, тот и капрал. Берите палку, а я к чину капральскому подхожу.
Так разрешите вас поблагодарить, т.т., и выразить уверенность, что поработаем вместе.
Далее мы публикуем несколько выдержек из многотомных дневников драматурга, критика и эссеиста А.К.Гладкова, автора пьесы “Давным-давно”, превращенной кинорежиссером Э.Рязановым в знаменитый фильм “Гусарская баллада”. Гладков вел дневники всю жизнь; правда, рукописный протограф он впоследствии перепечатывал и редактировал, невольно делая 25-летнего юношу более мудрым и прозорливым, чем он был в реальном 1937-м, но фактическая, событийная канва сохранена. Его дневник дает почувствовать напряженную атмосферу пушкинских торжеств, празднования 100-летней годовщины убийства поэта. Пушкин был к тому времени полностью с партией и правительством: известен плакат 1937, где памятник Пушкину смотрит на идущую мимо него демонстрацию, несущую портреты Сталина, Молотова, Ворошилова, даже, кажется, Ежова. Подпись гласит: “Здравствуй, племя младое, незнакомое!” Посвященные “юбилею” смерти Пушкина газетные передовицы соседствовали с кровожадными статьями, требовавшими уничтожения “право-троцкистской банды”. (При том, что троцкисты, по определению, казалось бы, должны быть леваками, оксюморонное соединение несоединимого зафиксировано в названии самого крупного из московских процессов — “Антисоветского право-троцкистского блока”, проходившего со 2 по 13 марта 1937 в Колонном зале Дома Союзов.)
В публикуемых фрагментах дневника А.К.Гладкова сокращения в начале и конце записей, как и пропуски между записями, не обозначены: знак купюры ставится лишь при пропуске внутри публикуемого отрывка. Под инициалами В.Э. — В.Э.Мейерхольд. В это время Гладков работал в Государственном театре им. Вс. Мейерхольда заведующим научно-исследовательской лабораторией (НИЛ), часто общался с мастером. “Валька” в записи от 24 мая 1937 — режиссер В.Н.Плучек.
11 февраля 1937
Франкисты заняли Малагу.
Говорят, что торжественное заседание памяти Пушкина в Большом театре вчера прошло без подъема и довольно беспорядочно.
В огромном “пушкинском” номере “Правды” лучшее — статья Тынянова “Личность Пушкина”. В “Известиях” помещена статья о Пушкине Н.Устрялова… того самого. Статья не ахти какая, но любопытно. Уж не вступил ли и он в партию, как другой нэповский идеолог Исай Лежнев, сейчас сотрудничающий в ЦО? А вообще — уровень юбилейных статей очень низкий — одни общие места.
23 февраля 1937
Вчера вечером в Колонном зале Дома Союзов, где только что стоял гроб с телом Орджоникидзе, открылся Пушкинский пленум правления Союза писателей.
Я ушел после доклада Ю.Тынянова о пушкинской прозе. Атмосфера на пленуме отнюдь не праздничная, а нервная. Много слухов.
24 февраля 1937
Вчера днем был на “Пушкинском пленуме”. Джек Алтаузен произнес гнусную речь о Пастернаке, связывая его политически с Бухариным. Еще отвратительней выступил хороший поэт Дмитрий Петровский (Алтаузен — никакой поэт). Он назвал Пастернака двурушником, “сознательно пишущим шифрованные стихи, обращенные к врагам”. За восхваление Пастернака досталось и критикам: Мирскому и Тарасенкову.
26 февраля 1937
В сегодняшней “Литературке” две передовых. Одна о Пушкине, другая под названием “Главная задача” целиком посвящена новым делам проработочным и новым разоблачениям. В ней говорится, что в одном ряду с “ядовитыми гадами” должны быть поставлены имена Пикеля, Воронского, Тер-Ваганяна, Серебряковой, “кулацкого выродка” Павла Васильева, Зарудина, Пильняка и др. Произведения А.Макарова характеризуются как “смесь достоевщины и контрреволюции”. Такого визгливого тона не было уже давно. Некоторые из названных даже не арестованы, как например Пильняк.
2 марта 1937
Вечером на “Даме” разговор с В.Э. о “Пушкинском” пленуме ССП. Он говорит, что на днях говорил с Б.Л.Пастернаком по телефону и добавляет, что тот “держится мужественно”. Затем он интересуется, знаю ли я Д.Алтаузена? Я рассказываю, что 8 лет назад я был в поэтической группе молодежи, где руководителем был Алтаузен. “Ну, тогда неудивительно, что вы бросили писать стихи…” — шутит В.Э., но сразу лукаво замечает: “А, может, не бросили?..” И треплет меня за волосы: его частый жест.
24 мая 1937
Вечером на премьере “Женитьбы Фигаро” в ТРАМе электриков. После спектакля все пошли в “Аврору” большой компанией пешком, а я заехал домой, чтобы переодеть рубашку. Когда я пришел, наши уже сидели в ресторане и я еле прошел: ресторан был переполнен и туда рвались, а швейцар не пускал. Когда я, наконец, прошел, меня задержал Ю.К.Олеша, сидевший с Д.Мирским и с каким-то типом, подозрительно прислушивавшимся к их разговору. Ю.К. его дразнил, называя “Видоком”. Острота Мирского (его назвали недавно на проработочном собрании “грязным врангелевцем” 67 ): “Ну, хорошо, предположим, я грязен. Но почему “врангелевец”?..” Он старый холостяк, неряшлив, и его манжеты и воротнички обычно не первой чистоты. Уйдя от них, нахожу наших за столиком у окна. Сидели долго и порядком выпили. Чествовали Вальку, который сделал отличный спектакль.
Странное впечатление от лихорадочного ресторанного веселья на фоне этой весны…
3 ноября 1937
Зашел сегодня к М.Я.Шнейдеру. Он читал мне свою очень резкую статью о книгах Б.Шумяцкого. Ну что ж, статья верна, но если ее напечатают, то это будет означать, что Шумяцкий на самом деле в опале — а чем это сейчас пахнет для старого большевика, тоже известно, — и тогда стоит ли устраивать танец на его поминках? А если он вывернулся, то статью просто не напечатают. Литературная полемика хороша в другие, более спокойные времена. Вот Мирский осмелился критиковать роман Фадеева “Последний из удэгэ”, его обвинили в диверсии, он исчез и, м. б., уже погиб. Будущий историк советского кино не простит Шумяцкому многих преступлений (один “Бежин луг” чего стоит), но время ли теперь сводить счеты? М.Я. со мной спорил, но, кажется, все же заколебался. Прибегала М.Барская, пощебетала что-то о своих снах и убежала.
Интересные сведения о Д.Мирском (правда, перемешанные с легендами и слухами, что характерно для информационного вакуума в отношении репрессированных, который сохранялся как во все годы хрущевской “оттепели”, так и не изжит полностью в нашии дни), содержатся в письмах Г.П.Струве (США) к С.К.Маковскому (Франция), фрагменты которых публикуются ниже. Наиболее авторитетные, документированные датировки биографии и лагерной смерти Мирского содержатся в работе В.В.Перхина (см.: Русская литература. 1996. № 1).
27 декабря 1961
Не согласен я с Вашим суждением о Мирском как человеке “неумном”. Нет, он был умен. Его двухтомная английская “История русской литературы” — лучшая общая, сжатая история этой литературы на каком-либо языке, включая русский, полная очень тонких, оригинальных и умных суждений (хотя и есть у него “заскоки”) — кстати, прилагаю к этому письму в виде выписки то, что он говорит в ней о Комаровском, которому он посвятил три четверти страницы (в рамках его книги это много). (Замечу также, что он уделил внимание и Коневскому — в какой другой общей истории русской литературы для иностранцев Вы найдете эти имена?!) По тому, как Вы говорите о Мирском, выходит, что он чуть ли не сразу после окончания гражданской войны, во время которой он был в Добровольческой Армии, стал склоняться к большевизму. (Вы говорите: “в начале двадцатых годов”). Это неверно. Мирский попал в Англию и стал лектором русской литературы в Лондонском университете (моим непосредственным предшественником) благодаря Морису Берингу, который хорошо знал его семью еще по России. Довольно скоро он стал довольно ярым евразийцем, но оставаясь при этом антибольшевиком. В его “Истории”, написанной в 1925 году, нет и следа большевизанства. Душок этот начал давать себя знать позже, в “Верстах”. К началу 30-х годов Мирский неожиданно для многих заделался коммунистом и даже стал членом британской коммунистической партии. Это вынудило его уход из лондонской Школы Славяноведения — возглавлявший ее сэр Бернард Пэрс был еще в то время убежденным антибольшевиком. Подав в отставку в 1932 г., Мирский летом того же года уехал в Россию (осенью я занял его место). Вы пишете об искренности коммунизма Мирского, о том, что он “уверовал” в Сталина. Это не так просто. Если он в кого и уверовал, то в Ленина. Но все дело в том, что Мирский был типичнейшим духовным озорником. И его евразийство, и его коммунизм в эмиграции были проявлением этого озорства и “нонконформизма”. Между прочим, я уверен, что верноподданнические выходки Мирского, о которых Вы пишете, — проявление того же озорства. Я тогда же говорил, что в Советской России он кончит плохо. Так и случилось. То, что Вы пишете о его службе в качестве железнодорожного сторожа в Сибири, вероятно относится к области легенд (их о нем распространяли много). В точности судьба его неизвестна. Он действительно был сослан в Сибирь, одно время как будто редактировал там какую-то захудалую провинциальную газету. Но один человек, который знавал хорошо Мирского в эмиграции, а потом сам провел (после войны) десять лет в советских лагерях и тюрьмах и встречал людей, знавших Мирского, писал мне (после того, как его выпустили обратно за границу, в одну из “народных демократий”), что в эти последние годы своей жизни Мирский написал замечательную книгу о русской поэзии от Пушкина до Фета. Судьба этой рукописи неизвестна. Мирский пока что под послесталинскую “реабилитацию” не попал. Есть основания думать, что он окончил жизнь в концлагере. Кстати, именно с Мирским связана Ваша курьезная ошибка: Вы пишете, что предисловие Мирского к его прекрасной — хотя и “капризной” — антологии русской поэзии подписано псевдонимом “Quimper”. Это — вовсе не подпись, а обозначение места (в Бретани), где было написано предисловие. Под предисловием никакой подписи нет и не требовалось, это — предисловие составителя, а составитель обозначен на обложке и на титульном листе. Странно, что после появления Вашей статьи в “Мостах” никто не обратил на это Вашего внимания.
16 января 1962
Насчет Мирского Вы не совсем меня поняли. Я отнюдь его большевизанства не отрицаю и его не защищаю. Да, он принадлежал к большевизанствующему крылу евразийцев, и это проявилось особенно в “Верстах” (1926—28), которые мой отец назвал “отвратным явлением”. Но это нисколько не чувствуется в его двухтомной “Истории русской литературы”, которая и сейчас сохраняет свою ценность, несмотря на отдельные недочеты <…>. Став из большевизана большевиком (по крайней мере формально), он быстро покатился вниз и стал plus catholique que le pape, и первые нападки на него были за “ультра-левые” уклоны — не столько за Пушкина (поначалу во всяком случае), сколько за критику фадеевского “Разгрома” (именно по этому поводу было сказано: как, мол, смеет бывший белогвардеец… и т. д.). Но и в отношении Пушкина и литературы 18-го века он занял боевую, “ультра-левую” позицию и полемизировал с советскими литературоведами. Кроме того, он стал изобличать передовую английскую и французскую литературу, поклонником которой он раньше был (отсюда его полемика с Всеволодом Вишневским о Джойсе, его английская книжка — впрочем, написанная по-русски, но на русском языке как будто так и не выпущенная — об английской интеллигенции, которую он хорошо знал изнутри, — книжка ядовитая). После нападок на Фадеева Мирского взял под свою защиту Горький. Но его потом все-таки арестовали как “троцкиста” и “прихвостня Авербаха”. Еще в 1937 г., однако, “Звезда” объявила и начала печатать его работу о Пушкине, рассчитанную чуть ли не на целый год (вероятно, переделку его хорошей английской книги о П<ушкине>), но печатание было прекращено, без всякого объяснения, на второй или третьей главе. Именно тогда Мирский попал в чистку авербаховцев и других “врагов народа”. Дальнейшая судьба его в точности неизвестна. Во всяком случае, он оказался в Сибири, откуда в 1937 (а может быть и в 1938) году еще писал своим английским и русским друзьям в Лондоне (например, княгине Голицыной, которая потом была убита немецкой бомбой, попавшей в автобус, на котором она ехала). Есть все основания предполагать, что он в конечном счете попал в лагерь и там умер. Во всяком случае, после 1938 г. вести от него прекратились. Каков источник информации гр. Соллогуба, я не знаю. Но разные советские ди-пи рассказывали всякий вздор о Мирском (как и о Мандельштаме и других жертвах советского режима). Перед своей окончательной элиминацией Мирский с большой смелостью выступал в защиту Пастернака в разгар яростных нападок на него (в 1936 г.). За границей многие его (Мирского) писания неизвестны. Повторяю: я его не защищаю, лично я его не любил, большевизанство его мне, как и моему отцу, было отвратительно. Я просто хотел внести в Вашу характеристику некоторые уточнения. Был ли Святополк-Мирский в дореволюционное время крайним монархистом, мне неизвестно, но я знаю, что он был учеником Платонова и тот, по-видимому, ценил его ум и способности. Что он был неглупым и одаренным человеком, с большой эрудицией и феноменальной памятью, для меня несомненно. И при всей моей антипатии к нему я уверен, что он не продавался большевикам. Характеризуя его как “духовного и интеллектуального озорника”, я отнюдь не проявляю никакой снисходительности к нему: в моих устах это характеристика отрицательная. В 1932 году, когда я узнал о том, что Св<ятополк>-М<ирский > возвращается в СССР, я говорил всем и в Париже и в Лондоне, что он поплатится за это, и мое пророчество сбылось.
Как отразились на пушкиноведении цензурные послабления и глобальная отмена всякой идеологии? В первую очередь значительно увеличилась общая масса пушкинистов: нынче только ленивый не пушкинист. Пишут все; многие также публикуют написанное. Рогатки, загораживавшие путь свободной научной мысли, сметены, и выходят в свет такие незаурядные сочинения, как статья А.Лациса “Из-за чего погибали пушкинисты?” Появившись в выпуске 1 литературного альманаха “Кольцо “А”” (М.: Московский рабочий, 1993—1994), статья была перепечатана еще в нескольких изданиях (“Время и мы”, армяно-еврейский вестник “Ной”, № 19 и др.), но как-то не сдетонировала и вызвала ожидавшегося взрыва. Очевидно читатель еще не дозрел до восприятия столь смелых, а если употребить терминологию Нильса Бора, безумных идей.
А.Лацису показалось, что гибель двух пушкинистов: сбитого машиной Сергея Яковлевича Гессена (1903—1937) и выпавшего 11 лет спустя из “Красной стрелы”, следовавшей из Ленинграда в Москву, Льва Борисовича Модзалевского (1902—1948) — это убийства, спланированные и осуществленные НКВД-МГБ, поскольку оба пушкиниста проникли в страшную величайшую тайну нашего времени. Высказав ряд предположений о том, что у Пушкина могли быть внебрачные дети (почему бы и нет? снова приходит на память фильм “Бакенбарды”), “новый пушкинист” действует дальше в духе отступления Гоголя об ученых рассуждениях (в разговоре дамы просто приятной с дамой, приятной во всех отношениях): “Сперва ученый подъезжает в них необыкновенным подлецом, начинает робко, умеренно, начинает самым смиренным запросом: не оттуда ли? не из того ли угла получила имя такая-то страна? или: не принадлежит ли этот документ к другому, позднейшему времени? или: не нужно ли под этим народом разуметь вот какой народ? Цитует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает им вопросы и сам даже отвечает за них, позабывая вовсе, что начал робким предположением; ему уже кажется, сто он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: “так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!” Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников”.
Иссследование ведется в хорошем темпе, с агрессивными выпадами в адрес “дежурных пушкинистов”. По мнению Лациса, “биография Пушкина продолжала оставаться в крайне запутанном виде. Перемешивание фактов с легендами приводило к единственно остающемуся выводу: Пушкин был, видите ли, “поэт””. Опровергнуть эту чушь, распутать всё, нарочно запутанное “дежурными пушкинистами” так, что черт ногу сломит, Лацис берется с большой отвагой. (Кажется, у Салтыкова-Щедрина есть хорошее выражение: “неглиже с отвагой”. Именно так, в рапахнутой нижней рубахе, был изображен поэт на гигантском панно во весь торец здания на Новом Арбате; вдобавок он вдохновенно грыз гусиное перо. Разгадка страсти Пушкина все грызть будет чуть ниже.) По ходу действия предполагаемый пушкинский бастард с неуловимой, поистине иллюзионистской ловкостью вдруг становится реальным историческим лицом, причем где и как автор соскальзывает от гипотезы к аксиоме, даже не замечаешь. У пушкинского выблядка (Лацис с удовольствием повторяет словечко, сетуя попутно, что гласность не избавила сочинения Пушкина от замены точками некоторых слов и выражений, а надо бы напечатать классика буква в букву…) рождается сын — Лев Давидович Троцкий. На вечере в ЦДЛ 104-летний поэт Саша Красный, в гражданскую войну пассажир поезда наркомвоенмора, сообщает, что у Льва Давидовича был тик в углу верхней губы. Все! Больше доказательств не требуется. Современники Пушкина оставили много свидетельств о том, как поэт постоянно грыз перо и, пардон, даже свои холеные ногти. Слепцы, как они заблуждались! Пушкин никогда рефлекторно ничего не грыз, а старался таким образом замаскировать свой тик. Более верного свидетельства родства, как считает Лацис, не бывает.
Духовное и физическое родство Пушкина и Троцкого помогает многое обдумать вновь. Не только Пушкин помогает понять всё человеческое в Троцком. Но и Троцкий помогает увидеть в правильном масштабе политическую силу ума Пушкина и глубже проникнуть в законы политического и личного поведения великого поэта.
Через века и страны будут подниматься все выше две великие фигуры. Они будут двигаться навстречу друг другу, они друг друга поддержат с пониманием и любовью.
И что останется от завистников, от патологических лжецов, от человеконенавистников?
Бесконечная космическая пыль.
Нет слов. Перо выпадает из рук, пальцы замирают под клавиатурой. Как говорят англо-американцы, “no comments”. Впрочем, один comment напрашивается. Сталин-то тоже, поговаривают, бастард. Отец ему — путешественник Пржевальский. Кто не верит — посмотрите на памятник Пржевальскому в Александровском саду в Петербурге, близ Адмиралтейства, с маленьким верблюдом, на которого любят залазить детишки. Сходство чрезвычайное.
Пуфом оказался и “тайный пушкинский архив”, спрятанный где-то на Дону, в котором хранятся зашифрованные пушкинские пророчества до конца времен. Многострадальный поэт выступает тут не только в роли Нострадамуса, но и изобретателя оригинальной науки “Русская арифметика”, принципиально отличающейся от арифметики общеупотребительной, основоположником русской музыки, живописи, скульптуры. Архитектура почему-то пропущена. Но обсуждать эту паранойю нет ни желания, ни сил. Интересующихся отсылаем к журналу “Юность”, 1997, № 9. Заметим лишь, сколь живучим проявил себя микроб безумного пушкинианства и в этой истории: он умудрился поразить не только “последнего хранителя пушкинских знаний”, сосредоточенных в “Донском архиве (ДАР)”, И.М.Рыбкина (1904—1994), но и некоторое число людей младших поколений. Они упорно ведут борьбу за “своего Пушкина”, негодуя на узурпаторов пушкинского наследия: “В попытках гласного обнародования архива и тесно связанных с ним материалово бнажалась трагедия нашей науки и культуры. Покажется диким факт, что научные труды академика Пушкина в доме своего имени (Пушкинском доме в Петербурге) так и не получили признания. О драматических отношениях Рыбкина с ПД, Академией наук, различными структурами власти писалось немало. Ничего не изменилось и по сей день” (Дода Леонид. У истоков космологии Пушкина // Историческая газета. 1999. Май-июнь. С. 7, 12).
Такой представляется нам практика русско/советско/российского пушкинизма, в самом сжатом очерке. Заседание продолжается!
* * *
В статье использованы архивные материалы Российского государственного архива литературы и искусства:
Отрывок их письма Г.П.Блока Б.А.Садовскому (Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 55).
Письма М.А.Цявловского Б.А.Садовскому (Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 138, 229).
Письма Б.А.Садовского М.А.Цявловскому (Ф. 2558. Оп. 2. Ед. хр. 508).
Письма В.В.Вересаева Б.А.Садовскому (Ф. 464. Оп. 1. Ед. хр. 37).
Письма Б.А.Садовского В.В.Вересаеву (Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 360) .
Письмо М.Д.Беляева В.Д.Бонч-Бруевичу (Ф. 612. Оп. 1. Ед. хр. 613. Л. 16—17 об.).
Выступление Д.С.Мирского на Пушкинском декаднике (Ф. 631. Оп. 18. Ед. хр. 17. Л. 42—46).
Стенограмма совещания пушкиноведов (Ф. 631. Оп. 15. Ед. хр. 132).
Отрывки из дневника А.К.Гладкова 1937 года (Ф. 2590. Оп. 1. Ед. хр. 78).
Из писем Г.П.Струве С.К.Маковскому (Ф. 2512. Оп. 1. Ед. хр. 434).
Публикуемые стихотворения Б.А.Садовского находятся: Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 35, 39; помещенное в Приложении “Тянулось время. Ты во фраке…” — там же. Оп. 4. Ед. хр. 15.
Примечания
1 Гофман Модест Людвигович (1887—1959), поэт, критик, литературовед, пушкинист. Остался в Париже, будучи командирован туда Пушкинским Домом для оценки и приобретения собрания А.Ф.Онегина.
2 См. дарственную надпись А.Ф.Онегина на форзаце 2-го изд. “Руслана и Людмилы” (1828): “Н.О.Лернеру — дублет из моей Пушкиновщины — к сожалению без обложки и портрета. А.Онегин. Paris, 1905” (Книги и рукописи в собрании М.С.Лесмана. Аннотированный каталог. Публикации. М.: Книга, 1989. С. 179. № 1881).
3 Слова эти заключают неподписанную газетную заметку из отдела “Среди книг и журналов”, где аннотируются напечатанные в январской книжке “Русской старины” некоторые материалы для биографии Пушкина, извлеченные из дел Московского главного архива Министерства иностранных дел: “Император Александр относился к сосланному поэту отечески, имея в виду единственно исправление его несколько взбалмошного характера”.
4 Стихотворение напечатано в “Новом времени” (1887. 29 янв. № 3922) на 1-й странице, в рамке, но обычным шрифтом. Озаглавлено “Неизданное стихотворение Пушкина”.
О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить хочу, я жизнь люблю!
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою.
Еще хранятся наслажденья
Для любопытства моего,
Для милых слов воображенья,
Для чувств ……. всего
Зачем …………….
Могилу темную ………
Что в смерти доброго?
Сноска гласит: “Оригинал этого неоконченного стихотворения Пушкина мы получили из Парижа, от А.Ф.Онегина, у которого хранится и подлинник рукописи его. Г. Онегин, обладающий некоторыми рукописями Пушкина, перешедшими к нему от Жуковского, сопровождает эти стихи такими словами: “Какое страстное отношение к жизни! Какая горячая любовь к ней! Как часто возвращение к мыслям о ней в связи с кипучею деятельностью! И такой человек, такая слава России отняты у нее так преждевременно, так грубо рукою бесполезного иноземца, до сих пор тяготящего землю своим бесплодным существованием! И никого, кроме В.А.Жуковского, кто бы постарался отстранить удар, напротив, все как бы наталкивали на него””.
Сохранилось окончание письма Онегина к Суворину (первый лист утрачен) по поводу этой публикации: “…подобающей ему внешней формы, т. е. не разделено на 3 строфы <…> что и следует исправить в новом издании, а оно, очевидно, будет вскорости.
По моей же вине:
Я жить хочу, я жить люблю
а не “жизнь”, хотя, пожалуй, так было бы лучше. Полагаю, что стихотворение это написано в 1834 г., но догадка эта основывается только на том, что среди стихов вдруг читается: “Мицкевич”, т. е. Пушкин занят им, т. е., вероятно, тогда, когда написал и стихотворение “Он между нами жил”, т. е. в 1834 г., в конце лета…”
5 Имеется в виду следующее издание А.С.Суворина: Пушкин А.С. Бахчисарайский фонтан: С 5-ю илл. на отд. листах и многочисл. рис. в тексте. СПб., 1892. Изд. вышло в 1891.
6 Строка из известной эпиграммы Пушкина на рисунок к “Евгению Онегину”: “Вот, перешедши мост Кокушкин…” У Пушкина отчество дано в просторечном варианте: “Сергеич”.
7 Яков Карлович Грот (1812—1893), академик, один из первых пушкинистов.
8 Многие русские продолжали в чужих краях знакомство с Дантесом-сенатором. Он бывал у нашего посла в Париже графа П.Д.Киселева, который некогда близко знал Пушкина. И.С.Тургенев рассказывал П.И.Бартеневу о том, как он был смущен, когда, приехав на званый обед к графу Киселеву, был посажен рядом с сенатором Дантесом. Протоиерей Парижской русской церкви отец Васильев говорил тому же Бартеневу, что когда хоронили И.С.Тургенева, Дантес был на заупокойном служении (см . : Русский архив. 1900. № 4. С. 655).
9 Висковатов Павел Александрович (1842—1905), историк литературы, писатель, этнограф, автор либретто оперы А.Г.Рубинштейна “Демон” (1875). В статье о нем в биобиблиографическом словаре “Русские писатели. 1800—1917” (т. 1, с. 445) говорится: “Наиболее уязвимы в изд. В<исковатова> текстологические принципы и приемы <…>. Кроме основных ред. В<исковатов> выборочно печатал и их варианты, не всегда верно определяя важнейшие из них” (автор статьи Б.Т.Удодов). А.Ф.Онегин, по — видимому, имеет в виду отклик Суворина на статью Висковатова ““Демон”. Поэма М.Ю.Лермонтова и ее окончательная, вновь найденная обработка” (Русский вестник. 1889. № 3), где Суворин писал:
“Десять лет человек изучал жизнь и сочинения Лермонтова, собрал много фактов, приносящих честь его усердию и прилежанию, и он не может отличить самой глупой подделки под Лермонтова от Лермонтова!
Это что-то совсем невероятное. Правда, отцы и матери сплошь и рядом не видят недостатков своих детей, но ведь подделка не принадлежит самому г. Висковатову, а только им найдена. Неужели эта находка так ему дорога, что он не видит всего ее безобразия? Неужели он не видит, что поддельщик просто рифмоплет и компилятор, чуждый всякого вдохновения? Не видит, не видит. Он так ослеплен рифмоплетом, что комментирует его; он комментирует, почему рифмоплет зачеркнул целые страницы “Демона”, находя, что они риторичны” (Новое время. 1891. 24 сентября. № 5593).
Висковатов ответил Суворину в “Новостях”, продолжая настаивать, что им обнаружена последняя авторская редакция “Демона” и карандашная правка принадлежит Лермонтову и сделана в 1840 или 1841. Тогда Суворин 16 октября в “Новом времени” (№ 5615) напечатал вторую статью “Еще раз о подделке “Демона””. Прежде Висковатов помещал свои архивные находки в “Новом времени”. Так, в 1887, 29 января, в № 3922 было напечатано “неизданное письмо Пушкина к К.Я.Булгакову” (петербургскому почт-директору), полученное Висковатовым от д-ра Зейдлица вместе с рукописями Жуковского, с комментариями Висковатова. Позднее выяснилось, что это подделка.
10 Гальперин-Каминский Илья Данилович (Даниилович) (1858—1936) — переводчик на французский язык произведений Толстого, Тургенева, с которыми он был лично знаком. Дореволюционный эмигрант. О его контактах с В.Ф.Ходасевичем в конце 1920-х, когда Гальперин-Каминский выразил желание способствовать осознанию европейскими литераторами того, что советские писатели страдают от жестокой цензуры и репрессий, см. в письмах В.Ходасевича к Н.Берберовой (публ. Д.Бетеа: Минувшее. М., 1991. Т. 5. С. 245—246. Там же об альбоме автографов Гальперина-Каминского).
11 Вероятно, цитата из расхожего еврейского анекдота, мне неизвестного.
12 Имеется в виду полемика вокруг мистификации инженера, тайного советника Д.Н.Зуева, по определению А.С.Суворина, “тщеславного стихомана и психопата”, выступившего в 1898 с окончанием пушкинской “Русалки” (от слов “…Откуда ты, прелестное дитя?”), которое он якобы запомнил наизусть в детстве, слушая чтение Пушкина. Фальшивку опубликовал в “Русском архиве” П.И.Бартенев, соединив ее с текстом Пушкина. Материалы об этой истории были собраны Сувориным в книге: Подделка “Русалки” Пушкина. Сб. статей и заметок П.И.Бартенева, В.П.Буренина, С.Долгова, П.А.Ефремова, А.К-ва, Ф.Е.Корша,
Л-на, К.Медведского, Е.Пономарева, А.С.Суворина, Н. У-ва, Б.Н.Чичерина, Н.Ч., С.Южакова, В.С.Якушкина и др. Сост. А.С.Суворин. СПб., 1900.
13 Дочь А.О.Смирновой Ольга Николаевна незадолго до смерти передала издательнице журнала “Северный вестник” Л.Я.Гуревич свое сочинение, которое она выдавала за “Записки” своей матери. Как пишет С.В.Житомирская: “Едва первые номера журнала с “Записками А.О.Смирновой” вышли в свет, как читатели начали обнаруживать в них некоторые странности, в особенности анахронизмы. В результате начавшегося обсуждения в печати большинство ученых склонилось в конце концов к мысли о полной или частичной апокрифичности этого текста”. В сноске: “Наиболее убедительно это показал В.Д.Спасович (рецензия “Д.С.Мережковский и его “Вечные спутники”” // В<естник> Е<вропы>. 189 7 . № 6” (Житомирская С.В. А.О.Смирнова-Россет и ее мемуарное наследие // Смирнова-Россет А.О. Дневник. Воспоминания / Изд. подг. С.В.Житомирская. М.: Наука, 1989. Сер. “Литературные памятники”. С. 620).
14 Имеется в виду Владимир Сергеевич Соловьев, умерший в помосковной С.Н. и Е.Н.Трубецких Узкое несколько месяцев после того, как Онегин отправил письмо Суворину (31 июля ст. ст. 1900). Его переписку с О.Н.Смирновой, жившей в Париже, см. в РГАЛИ.
15 В поддельных “Записках А.О.Смирновой” приводятся сочиненные ею разговоры ее матери с императором Николаем I о Пушкине и Библии. В словах Пушкина, которые О.Н.Смирнова всегда передает как прямую речь, “Я читал Библию от доски до доски в Михайловском, когда находился там в ссылке. Читал даже некоторые главы своей Арине. Но и ранее я много читал Евангелие”, — сомнительно специальное упоминание о давней и всем известной ссылке; еще более сомнительно чтение Библии от доски до доски.
16 Вряд ли имеется в виду книга: Никольский Б.В. Поэт и читатель в лирике Пушкина. СПб.: Изд. А.С.Суворина, 1899, — поскольку она была издана обычным, а не библиофильским тиражом и редкостью не является. Обнаружить подходящую под описание А.Ф.Онегина книгу не удалось.
17 Речь идет о кн.: Описание Пушкинского музея имп. Александровского лицея / Сост. С.М.Аснаш, А.Н.Яхонтов. Под ред. И.А.Шляпкина. СПб., 1899.
18 Имеется в виду глава из книги: “А.С.Пушкин. Исследования профессора Императорского Харьковского университета Н.Ф.Сумцова” (Харьков, 1900), где ученик А.А.Потебни, литературовед, фольклорист, этнограф и филолог, профессор Николай Федорович Сумцов (1854—1922) приписывает Пушкину следующее стихотворение:
Я слышал в келии простой
Старик молитвою чудесной
Молился тихо предо мной:
“Отец людей! Отец небесный!
Да имя вечное Твое
Святится нашими сердцами!
Да прийдет царствие Твое!
Да будет воля Твоя с нами,
Как в небесах, так и на земли!
Насущный хлеб нам ниспошли
Твоею щедрою рукою!
И как прощаем мы людей,
Так нас, ничтожных пред Тобою,
Прости, Отец, своих детей!
Не ввергни нас во искушенье
И от лукавого прельщенья
Избави нас…
Перед крестом
Так он молился. Свет лампады
Мерцал чуть-чуть издалека…
А сердце чуяло отрады
От той молитвы старика.
Стихотворение впервые было опубликовано Драгановым в № 8178 “Нового времени” за 1898. На другой день А.С.Суворин опроверг принадлежность стихотворения Пушкину в “Письме в редакцию”, озаглавленном “Разве это Пушкин?” и подписанном А.С-н. Заметка заканчивается следующими словами: “Вообще стихотворение это очень мало напоминает Пушкина и весьма вероятно, что оно попало в пушкинские точно так же, как и многие другие, ходившие под флагом Пушкина совершенно несправедливо. Было бы очень хорошо для памяти Пушкина, если бы признавались за его произведения только те, которые напечатаны при нем и те, которые напечатаны с его несомненных рукописей. А то выдали за Пушкинские стихи даже нелепое и малограмотное окончание “Русалки”” (Новое время. 1898. 3 дек. № 8179). Профессор Сумцов, однако, утверждал:
“Это замечательное стихотворение написано поэтом, вероятно, в конце жизни, может быть, в 1836 году, когда была написана молитва “Отцы пустынники”, и представляет таким образом последний полный аккорд той религиозной симфонии, которая зародилась в душе Пушкина в детстве, звучала затем и в древне-русской, и во французской, и в магометанской форме, пока не получила окончательного своего завершения в “Молитве Господней”. Г. С-н и г. П-в в оценке пушкинского стихотворения исходят, очевидно, из совершенно ошибочного предположения о существовании какого-то пушкинского абсолюта, пушкинского совершенства и потому требуют полной безукоризненности в рифмах и ударениях. Точка зрения совершенно ненаучная. Ф.Е.Корш в своем разборе окончания Русалки прекрасно выясняет, что нужно понимать под словами пушкинский стих, пушкинский язык, и как осторожно нужно в научном отношении трактовать о стиле Пушкина.
“Молитва” безусловно пушкинское стихотворение, и вместо предполагаемого “засорения” внесение ее в собрание сочинений Пушкина даст им новое немаловажное украшение” (Указ. соч. С. 154—155). Стихотворение “Я слышал в келии простой…” было написано около 1850 Анатолием Мартыновым, впоследствии архиепископом Могилевским (ум. 1872).
19 См. примеч. 12.
20 С.Н.Южаков, автор книги “Любовь и счастье в произведениях Пушкина. Критический этюд” (Одесса, 1895), защищая принадлежность Пушкину хотя бы отдельных стихов зуевского окончания “Русалки”, неточно цитировал “Бориса Годунова”, а Суворин, выделив ошибки курсивом, исправлял его: “Очевидно, г. Южаков цитировал по памяти, но память ему изменила в двух местах…” (см.: Подделка “Русалки” Пушкина. С. 133).
21 Щукин Иван Иванович — младший член семьи коммерсантов и коллекционеров Щукиных. Жил в Париже, читал лекции по истории философии в Русской высшей школе общественных наук. 15 февраля 1908 покончил с собой (см.: Вечерняя Москва. 1996. 10 февраля).
22 Где была напечатана “рекламная заметка” П.И.Бартенева, посвященная музею А.Ф.Онегина и онегинской Пушкиниане, выяснить не удалось.
23 Методы, которыми издатель “Русского архива” осуществлял свою археографическую практику, не были секретом для современников. Б.А.Садовской писал в своих “Записках”: “Богач-вельможа пригласил Бартенева к себе в подмосковную и показал ему рукопись семейных воспоминаний. П.И. попросил их на ночь почитать, дав честное слово, что не выпишет из манускрипта ни слова. Рано утром хозяин вышел в парк и видит: окна Бартенева светятся. Видно, старик забыл погасить свечу. Осторожно входит и что же? П.И. за столом переписывает последний листик. Молча хозяин забрал рукопись вместе с копией и молча ушел. Утром гостя встретили за чаем радушно, как ни в чем не бывало” (Российский архив. М., 1991. Т. I. С. 164).
М.Ш.Файнштейн упоминает письмо Онегина в Академию наук от 12.12.1900, где тот писал о недоразумениях, связанных с бартеневскими публикациями в Ревеле и Риге документов из коллекции Онегина без указания имени владельца (Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1990 год. СПб., 1993. С. 308).
24 Корш Федор Евгеньевич (1843—1915), филолог, публицист, переводчик, тюрколог, стииховед. С 1900 — ординарный академик Петербургской Академии Наук по Отделению русского языка и словесности. Изучил санскрит, арабский, фарси и турецкий языки; по словам современника “его эрудиция изумляла всех, кому приходилось вступать с ним в общение” (Сабашников М.В. Воспоминания. М., 1988. С. 114). Его учениками считали себя А.А.Шахматов, М.Н.Сперанский, Ю.И.Айхенвальд. Всю свою ученость и эрудицию Ф.Е.Корш приложил к тому, чтобы доказать подлинность зуевской фальсификации (см.: Корш Ф.Е. Разбор вопроса о подлинности окончания Русалки А.С.Пушкина по записи Д.П.Зуева. СПб., 1899. Вып. I-II. Отдельный оттиск из Известий Отделения русского языка и словесности Императорской Академии Наук, 1898, т. III и 1899, т. IV). Как писал А.С.Суворин “ До Корша никто так обстоятельно не говорил о составе и ритме стиха Пушкина и никто не вносил в подобное изучение столько тщательного и вполне научного труда”.
25 Садовской Б.А. “Весы”. (Воспоминания сотрудника) / Публ. Р.Л.Щербакова // Минувшее. Исторический альманах. М.; СПб., 1993. Вып. 13. С. 20—21. “Странная вещь, непонятная вещь!” — рефрен стихотворения Ф.Н.Глинки “Непонятная вещь”, напечатанного в “Северных цветах на 1831 год” (с. 17—18). Выражение повторено Пушкиным в письме к П.А.Плетневу от 7 января 1831.
26 Стихотворение “Смуглянка” было опубликовано без подписи во 2-м томе “Литературной газеты” за 1830, рядом с пушкинским “Арионом”. Несмотря на то, что в оглавлении тома был указан криптоним автора “Смуглянки” — Н.И. Ш-б-в, многие современники приняли ее за стихи Пушкина и переписывали с его именем. Таково, вероятно, происхождение и обнаруженного Садовским списка. На его ошибку в печати указал в завершении их спора Н. Лернер (Русская старина. 1913. № 12. С. 516—517). Подробно на вопросе о “Смуглянке” (перепечатав и текст стихотворения) и полемике, вызванной публикацией Садовского, остановился М.Л. Гофман в комментарии к дневнику А.Н. Вульфа (Пушкин и его современники. 1915. Вып. 21—22. С. 276—278). О вероятном авторе “Смуглянки”, Н.И. Шибанове, см . : Вацуро В.Э. “Северные цветы”. История альманаха Дельвига-Пушкина. М., 1978. С. 271—272).
27 Каминская Эльга Моисеевна (1894—1975), актриса-чтица. В нач. 1920-х пользовались известностью ее композиции по стихам Мих. Кузмина. В РГАЛИ хранятся статьи В.А.Пяста 1925—1938 о ее творчестве (Ф. 2713. Оп. 1. Ед. хр. 46, 59).
28 Кожебаткин Александр Мелетьевич (Мелентьевич) (1884—1942), издатель, до революции владелец издательства “Альциона”. Нижегородец, одноклассник и приятель Садовского.
29 Цявловская (рожд. Сабанеева) Софья Сергеевна (ум. в сент. 1930), первая жена М.А.Цявловского.
30 Князь Звенигородский Андрей Владимирович (1878—1961), поэт, литературовед. Брак с его сестрой у Садовского не сложился, и они вскоре расстались. В 1929 Садовской женился третий раз (с первой женой, Лидией Михайловной Сарынчевой, на которой он женился в 1908, Садовской год спустя расстался; после гражданской войны следы ее и сына Александра затерялись на юге и розыски Садовского через адресный стол Баку остались без результатов). Жена Надежда Ивановна стала ему верной и преданной спутницей. Садовской писал о ней в декабре 1940 К.И.Чуковскому: “Жена моя знала когда-то латынь и Канта, но теперь, слава Богу, все забыла — зато и пельмени у нас, и вареники, и кулебяки! Пальчики оближете”. Садовской пережил жену — Надежда Ивановна умерла во время войны — и похоронен на старом Новодевичьем кладбище в одной могиле с ней.
31 Коган Петр Семенович (1872—1944), историк литературы и критик, с 1921 президент ГАХН. Полонский (Гусин) Вячеслав Павлович (1886—1932), литературный критик и публицист, редактор журналов “Новый мир” и “Печать и революция”.
32 Гроссман Леонид Петрович (1888—1965), прозаик, поэт, литературовед, пушкинист, автор работ и художественных произведений о Пушкине (“Записки д’Аршиака. Петербургская хроника 1836 г.”, 1930), Достоевском (“Рулетенбург. Повесть о Достоевском”, 1932) и др. Подготовил справочник “Жизнь и труды Достоевского” (М., 1935).
33 Литературная мистификация Садовского — подложные “воспоминания” Н.И.Попова о И.Н.Ульянове напечатаны не были. Более удачным оказался опыт с “воспоминаниями” того же Попова о С.М.Степняке-Кравчинском и Н.А.Некрасове. Они ввели в заблуждение не только Цявловского, но и издателя “Былого” историка революционного движения и пушкиниста П.Е.Щеголева. “Воспоминания о Н.А.Некрасове” публиковались дважды: Красная газета. 1926. 24 июля. Веч. вып.; Красная нива. 1926. № 30. С. 19. Сочиненное Садовским и приведенное в воспоминаниях как некрасовское стихотворение “Узник” (“Солнышко село. Тюремной решетки…”) было включено К.И.Чуковским в Полное собрание сочинений Некрасова (М.; Л., 1927). В 1930 Н.С.Ашукин разоблачил подделку, и стихотворение было исключено из следующего, 6-го издания. Чуковский, прямо не называя Садовского, сказал об этом в обзоре “Новонайденные и поддельные стихи Н.А.Некрасова”. Мистификацию документированно разобрал М.Д.Эльзон (см.: Русская литература. 1982. № 3. С. 205—206). О других подобных мистификациях Садовского, где жертвами стали А.Блок и С.Есенин, см. в моей статье “Мнимый Блок?” (Литературное наследство. М., 1987. Т. 92. Кн. 4. С. 736—751).
34 Багриновский Михаил Михайлович (1885—1966), композитор. К 100-летнему юбилею Отечественной войны 1812 года Багриновский намеревался написать оперу на сюжет и либретто Садовского (по мотивам неоконченной повести Пушкина “Рославлев”), который 28 октября 1910 писал в Нижний отцу, А.Я.Садовскому: “На днях получил приглашение на вечер к одному молодому ученому, некоему Бороздину, причем хозяин сказал, что имеет до меня дело он и певец Собинов. Недоумение мое разрешилось очень скоро: один молодой композитор, Багриновский, пишет оперу “Двенадцатый год” и пригласил меня писать либретто. Опера будет поставлена непременно, ее ставит сам Собинов, и Бороздин заведует исторической частью (в виду торжеств 1812 — 1912 гг.). Дело с материальной стороны сулит успех необыкновенный” (Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 277. Л. 35 об.). Постановка предполагалась в Большом театре. Однако Садовской не справился с либретто и его, в конце концов, пришлось дописывать самому композитору (от Садовского в либретто осталось 2-3 небольших фрагмента). К сроку (т. е. к юбилею, отмеченному в 1912) опера готова не была. У меня нет сведений о том, что она являлась на сцене и в последующие годы, хотя опера “1812 год” внесена в музыкальную библиографию Багриновского в “Музыкальной энциклопедии”. Партитура и либретто хранятся в РГАЛИ.
35 Лежнев (Альтшулер) И.Г. (1891—1955), редактор журнала “Россия” (позднее “Новая Россия”), после закрытия которого он был выслан за границу. В 1933 возвратился в СССР, вступил в ВКП(б), публиковался в “Правде”. Предполагалась публикация произведений Садовского в “Новой России”. Прочитав присланные Садовским рукописи, Лежнев писал Садовскому 18 марта 1925: “Наиболее интересной в художественном отношении мне кажется “Амалия”. Да и по внутренней теме рассказ современен. Образ принцессы Амалии, оборачивающейся дебелой и сонной Амашей за самоваром; образ принца, готового, на худой конец, “приспособиться” и к Амаше, — ведь это в самую точку!” (Ф. 464. Оп. 1. Ед. хр. 83. Л. 2). Однако “Амалия” в “Новой России” не появилась (впервые опубликована мною в книге избранной прозы Садовского “Лебединые клики”, М., 1990). У Лежнева Садовской опубликовал только мистификаторскую “Солдатскую сказку”, выдав ее за произведение Блока, написанное последним на пари с Садовским (подробнее см. в моей статье “Мнимый Блок?” // Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4).
36 См. в “Записках” Садовского: “Мой рассказ в стиле XVIII века, напечатанный в “Весах”, очень понравился Петру Ивановичу. Долго не хотел он верить, что это сочинено. — “Какой подлог: в Англии вам бы за это руки не подали. Насилу я убедил его. Старик захромал к шифоньерке, достал автограф Пушкина (вариант к “Русалке”), отрезал огромными ножницами последние два с половиной стиха и подарил мне. — “Вот вам за вашу прекрасную прозу”. За статью о Тургеневе Петр Иванович назначил мне сто рублей, но я предпочел получить половину этой суммы; в счет другой половины Бартенев уступил мне четыре письма Гоголя к цензору Сербиновичу” (Российский архив. Т. I. С. 163).
37 Нилендер Владимир Оттонович (1883—1965), переводчик античных классиков, поэт, филолог.
38 Речь идет о романе “Приключения Карла Вебера”, изданном в 1928 “Федерацией”. Эта книга стала последней, которую Садовскому удалось издать при жизни.
39 Татьяна Андреевна — неустановленное лицо. По нашему предположению, может иметься в виду переписчица из близкого окружения Садовского. Большинство его произведений 1920—1930-х написаны под диктовку одним и тем же крупным, разборчивым, “гимназическим” почерком, куда затем Садовской карандашом вносил свою правку.
40 Речь идет о стихотворении Садовского, первая редакция которого была написана еще в 1917. Впервые опубликовано во 2-м выпуске сборника Всероссийского Союза поэтов (Новые стихи. М., 1927. С. 76). См. также примеч. 42.
41 20-летний сын М.А.Цявловского от первого брака Андрей, студент-востоковед, утонул при купании в Москве-реке 28 июня 1926. Тело было найдено только 1 июля.
42 Соколов (псевд. Сокол) Евгений Григорьевич (1893—1939, расстрелян), поэт, прозаик, переводчик, член правления СОПО. Впоследствии часто бывал в Новодевичьем монастыре у жившего там Н.Г.Шебуева и, вероятно, навещал Садовского. В альбоме Сокола сохранился экспромт бывшего “сатириконца” Евг. Венского, сочиненный в шебуевской “келье”:
Е.Соколу
Довольный жизнию советской
Сижу в вертепе, как мизгирь.
Я не хочу менять на Соловецкий —
Новодевичий монастырь.
14.8.30
(Ф. 2180. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 93)
15 июня 1926 Е.Г.Сокол писал Садовскому:
“…Справки о Вашей пенсии я наводил, — трудно добиться толку. Теперь я послал от имени правления союза поэтов отношения в коллегию Наркомпроса и в малый Совнарком с просьбой о скорейшем рассмотрении Вашего вопроса, — а кроме того лично А.В.Луначарскому письмо, в котором правление союза поэтов просит его лично поддержать Ваше ходатайство, когда оно будет рассматриваться.
На днях пойдем опять справляться вместе с И.С.Рукавишниковым, — он очень хорош с А.В.Луначарским.
Теперь о Ваших стихах, Борис Александрович.
К сожалению, Викентий Викентьевич уехал на юг и вернется не скоро, а сборник теперь составляется спешно и недельки через полторы должен быть сдан в печать.
Это заставляет меня побеспокоить Вас просьбой выслать Ваши стихи мне по возможности скорее, чтобы они успели войти в сборник. Надеюсь, что не откажетесь.
Ваши стихи, присланные Манухиной, доставили ей большое удовольствие” (Ф. 464. Оп. 2. ед. хр. 203).
Е.Г.Сокол готовил третий стихотворный сборник Всероссийского Союза поэтов (Новые стихи. М., 1926). Стихи Садовского к 1-му выпуску не поспели, а во 2-м выпуске (М., 1927. С. 76—77) появились три его стихотворения: “Н.Н.Пушкина”, “Носильщик чемоданы внес…” и “Сон. (Будто у Купера или Жюль Верна…)”. Манухина Нина Леонтьевна (1893—1980), поэтесса, жена Г.А.Шенгели. Приводим упомянутое в письме Сокола стихотворение, впервые появляющееся в печати (своеобразный ответ на стихи Манухиной о кукольном домике, опубликованные в том же выпуске “Новых стихов”):
Нине Манухиной
Упорно кукольный твой дом тобой достроен,
Но жив любовник-враг в объятиях живых,
А я стал куклой сам — и жизни недостоин
Забывший умереть жених.
Моя невеста спит в загадочной могиле,
Я в келье как в гробу, ее взяла земля.
Нам вещие часы обоим смерть пробили
Двадцать седьмого февраля.
Но самовар поет так нежно об отпетом
В старинном домике так радостно мечте
И сладко сознавать себя живым поэтом
Не изменившим красоте.
Твой стих напомнил мне упругую мимозу,
Я в нем созвучия родные узнаю.
Прими ж сухой листок и брось живую розу
На лиру ветхую мою.
(Ф. 2861. Оп. 1. Ед. хр. 413)
43 Саводник Владимир Федорович (1874—1940), историк литературы. Имеется в виду издание: Московский пушкинист. Вып. I. М., 1927.
44 Книгоиздательству артели писателей “Круг” был продан роман “Приключения Карла Вебера”, но вышел он в 1928 в издательстве “Федерация”. Московскому отделению харьковского издательства “Пролетарий” — роман “Первое марта”, за который Садовской получил аванс. Книга издана не была, местонахождение рукописи неизвестно.
45 Воспоминания Садовского об издательстве “Мусагет” неизвестны.
46 Это предположение Садовского не оправдалось. Позднее его воспоминания, названные ““Весы”. (Воспоминания сотрудника)”, были анонсированы Н.С.Ашукиным для 2-й книги 27/28 тома “Литературного наследства” “Русские символисты” (М., 1937), однако издание было остановлено на стадии верстки и в свет не вышло. Впервые воспоминания Садовского опубликованы Р.Л.Щербаковым в историческом альманахе “Минувшее” (вып. 13. М.; СПб., 1993). Публикатор ошибочно предположил, что писался этот мемуарный текст в конце 1930-х.
47 Возможно, имеется в виду издание: Поляков А.С. О смерти Пушкина. По новым данным. Труды Пушкинского Дома при Российской АН. Пб., 1922.
48 П.Витязев — псевдоним Ферапонта Ивановича Седенко (1886—1938), возглавлявшего кооперативное издательство “Колос” (закрыто в 1926) историка, библиографа, издателя и публициста. См. о нем в публикации его переписки с В.Н.Фигнер: Звенья: Исторический альманах. М.; СПб., 1992. Вып. 2. С. 442—473; в сноске 1 на с. 442 приведена сводка основных работ о П.Витязеве.
49 См. примеч. 36. Упомянутый выше альбом нижегородского помещика Дмитрия Алексеевича Остафьева (1778—1846) с рисунками и стихами профессиональных художников и поэтов (в т.ч. дяди Пушкина — Василия Львовича) был особенно примечателен тем, что 26 ноября 1830 в Болдине А.С.Пушкин вписал в него “Последние стихи Державина” (“Река времен в своем теченьи…”). Этому автографу и альбому Остафьева Садовской посвятил заметку “Новый автограф Пушкина. Находка в старинном альбоме” (Лукоморье. 1915. № 16. С. 10—12). По принадлежавшей Садовскому фотографии пушкинская запись факсимильно воспроизведена в “Литературном наследстве” (1933. Т. 9-10. С. 385) с указанием “Автограф ныне утерян”; текст был перепечатан и откомментирован Цявловским в сборнике “Рукою Пушкина” (1935). Позднее альбом “всплыл” в Горьком и был передан в Пушкинский Дом (см.: Исаев А.Г. Альбом Остафьева // Записки краеведов. Горький, 1977. Вып. 3; Ежегодник РО Пушкинского Дома на 1977 год. Л., 1979. С. 9).
50 Замысел произведения “Четвертое измерение” отразился в дневниковых записях Садовского (см.: Знамя. 1992. № 7. Публ. И.Андреевой). В письме к К.И.Чуковскому в декабре 1940 Садовской писал: “Разрешая для себя проблему времени, сделал я независимо от Эйнштейна некоторые выводы”. Выводы эти сводились к следующему (дневниковая запись): “Ни времени, ни пространства не существует: их заменяет движение земли вокруг солнца. В этом движении и заключается весь мировой обман, вернее секрет четвертого измерения. Разгадывать его вообще не стоит: здесь, на земле, это сфинкс без загадки, а после смерти и самая интересная разгадка окажется ненужной.
Земля, обтачиваясь в беге вместе с моим телом, оставляет цельным мой дух. Дух сильнее солнца, ибо он бессмертен, а оно нет. В духе заключены и солнце, и земля, и движение, и бесконечность, и он сам. Поэтому он — Гений” и дальше: “Тело мое носится вместе с землей вокруг солнца, и этот процесс называется временем. Время будто бы старит землю и меня, но старит не время, кот<орого> нет, а самое это движение. Осыпаются, сгорая, атомы земли, с ними мое тело, — но ничто не исчезает, а миллионами живых пылинок ждет неподвижно архангельской трубы в бесконечных безднах между солнцем и землей. И вот секрет четвертого измерения.. .
Закону движения неподвластно мое сознание — и только оно одно.
Атомы мыслей и воспоминаний вечно при мне и только ждут моего зова, чтобы ожить. И вот я их вызываю.
Гений мой! Бессмертие мое!” (Там же. С. 181, 182, 192).
51 Нижегородский дворянский институт Александра II, где учился Садовской до 1892, когда из-за неуспеваемости и дурного поведения был оттуда исключен. Об институте Садовской пишет в своих “Записках” (Российский архив. Т. I.).
52 Слезкин Юрий Львович (1885—1947), писатель.
53 “На языке тебе невнятном” — начало стихотворения Пушкина “Иностранке” (1822). Окончившему университет Цявловскому плохо давались языки; французские тексты, как правило, переводила Т.Г.Зенгер-Цявловская, владевшая языком в совершенстве.
54 Имеется в виду кн.: Шевырев С.П. История русской словесности, преимущественно древней: В 4 т. М., 1846—1860.
55 Цявловский М.А. Книга воспоминаний о Пушкине. М., 1931.
56 Цявловский прислал Садовскому деньги; согласно известной версии, распространенной в кругу Карамзиных, бабушка Лермонтова Е.А.Арсеньева послала Ф.В.Булгарину экземпляр только что вышедшего из печати “Героя нашего времени” и при нем 500 р. ассигнациями, — результатом чего стал восторженный отзыв Булгарина в “Северной пчеле” о книге Лермонтова как о лучшем романе на русском языке.
57 Ламздорф Владимир Николаевич, граф (1844—1907), министр иностранных дел. Опубликована только часть его дневников: Дневник 1886—1892 : В 2 т. М.;Л., 1926—1934 и Дневник 1894—1895 // Красный архив. 1931. № 3. Садовской просит 1-й том “Дневника 1886—1892”, единственный к тому времени изданный.
58 В 1929 Садовской переехал в Москву. Каким-то чудом или хлопотами влиятельных в научном мире друзей ему удалось получить отдельную квартиру в филиале Исторического музея — Новодевичьем монастыре. Садовской поселился в подвале под алтарем трапезной церкви, vis-a-vis с могильным памятником другу Пушкина Денису Давыдову, о котором писал когда-то в “Русской Камене” (описание квартиры дано в воспоминаниях Е.В.Юнгер “Все это было…” (М., 1990)). От Анастасии Цветаевой идет легенда, что вселился Садовской в склеп, из которого вынесли два десятка гробов. Это не так: в те годы монастырь был плотно заселен, там обитала целая колония писателей, художников и рабочих Гознака. В бывших больничных палатах жил известный архитектор-реставратор П.Д.Барановский (в 1934 сослан), в башне царицы Софьи — наследник крупнейших землевладельцев России, последних владельцев Остафьева “бывший граф” П.С.Шереметев. Во флигеле царицы Софьи разместились детские ясли.
59 Речь идет о факсимильных изданиях: 1) Пушкин А.С. Русалка. (Фототипические снимки в натуральную величину полной рукописи и черновых листов драмы.) Под ред. Л.Бельского. М.: Изд. А. де Бионкур, 1901; 2) Пушкин А.С. Скупой рыцарь. (Рукопись.) Под ред. Л.Бельского. М.: Изд. А. де Бионкур, 1901.
60 См. выше, примеч. 36. Эти автографы Садовской позднее, находясь в нужде, продал Государственному литературному музею при посредничестве Цявловского. Сохранилась его переписка по этому поводу с директором музея В.Д.Бонч-Бруевичем: Ф. 612. Оп. 1. Ед. хр. 1968. Директор ГЛМ, привыкший “беречь советскую копейку”, весьма эмоционально писал Садовскому по поводу назначенной последним цены:
“Я был совершенно изумлен, узнав, что Вы хотите получить за имеющиеся у Вас автографы Пушкина и Гоголя такую неимоверную сумму. Таких цен в настоящее время не существует и никто не даст Вам никогда за них таких денег. Вы ссылаетесь на один случай, когда мы приобрели автограф Пушкина с одной строчкой текста за 1000 руб. Действительно, такой случай был, и мы, скрепя сердце, принуждены были на это согласиться, так как имели дело со спекулянтом, имевшим помимо нас и других покупателей, причем этот автограф мог совершенно бесследно погибнуть для русской литературы. Мы заплатили эти деньги, проклиная этого человека и обстоятельства, нас к тому принудившие. Но ведь Вы не можете быть причислены к подобной категории людей, и потому я просто недоумеваю, если Вы могли отказаться от денег, присланных Вам за эти автографы. В ближайшее время, в связи с общим снижением цен, несомненно, будут понижены цены и на музейные материалы, и Вы несомненно прогадаете, если откажетесь передать нам Ваши автографы по существующим сейчас расценкам. Буду ждать Вашего ответа с уверенностью, что Вы согласитесь на наше предложение продать нам три автографа — Пушкина, Гоголя и Фета за 1500 руб.” (Там же. Л. 1 и об.). В конце концов Садовской был вынужден согласиться на условия музея.
61 Сохранилось письмо от 15 августа 1926 из Смоленска Николая Соколова к Садовскому, где он, в частности, писал:
“…Ваши поручения в Москве я выполнил, т. е. передал брату рукописи и рассказал ему о рукописи, находящейся у Сабашникова. Адрес Н.Я.Серпинской проверил: вот он: Трубниковский пер., 24. Самое ее не видел, т. к. она еще не вернулась с дачи.
В Москве я пробыл очень недолго — от поезда до поезда: спешил поскорее добраться до дому. В Нижнем я задержался больше, чем предполагал. Передача дел по службе и сборы вещей (гл<авным> обр<азом> книг) к отправке взяли много времени. Несколько раз порывался зайти к Вам, как обещал, но, к сожалению моему, так и не смог сделать этого по причинам, о которых пишу выше. Позвольте потому мне отсюда, издалека, поблагодарить Вас за те несколько вечеров, что я провел у Вас. Мне так жаль, что я встретил Вас лишь накануне своего отъезда из Нижнего” (Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 204). Упомянута Серпинская Нина Яковлевна (1895—1955), поэтесса и художница.
62 В описании Нащокинского домика, анонимно изданном в 1904 в Киеве (в РГАЛИ находится в фонде Ю.Г.Оксмана), говорится: “Нащокин поместил в домике гипсовые фигуры своих обычных гостей, лакеев, повара (особенно удачно выполнена фигура Пушкина и Гоголя, последний читает свои записки <? — С.Ш.>) и самого себя” (Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 1338. Л. 4). Фигурка Пушкина может, таким образом, рассматриваться как единственное прижизненное скульптурное изображение поэта. Однако современные искусствоведы, специально изучающие останки “домика” и составившие реестр утраченных предметов обстановки, о гипсовых фигурках не упоминают (см., напр . : Назарова Г.И. Нащокинский домик. Л., 1971).
63 Пушкинский Дом назван “бывшим”, потому что с 1930 официальное его название — Институт русской литературы (первоначально — Институт литературы) АН СССР.
64 Мирский Дмитрий Павлович (1890—1939), князь Святополк-Мирский, литературовед, критик, пушкинист. Возвратился в СССР в 1932 из эмиграции в Великобританию, где вступил в английскую коммунистическую партию. Погиб в лагере. См. его автобиографию (1936): Русская литература. 1996. № 1 (Публ. В.В.Перхина).
65 Селивановский Алексей Павлович (1900—1938), критик, один из руководителей РАПП и ВОАПП. По характеристике Н.Я.Мандельштам, “один из самых мягких в рапповской братии” (“Вторая книга”). Расстрелян.
66 Имеется в виду формулировка из “Постановления ЦИК СССР” от 16 декабря 1935 (опубликовано в центральной печати 17 декабря): “обогативший человечество бессмертными произведениями художественного слова”.
67 Так назвал Мирского на собрании партгруппы Союза советских писателей Вс. Вишневский.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Борис Садовской
I
Тянулось время. Ты во фраке,
В плаще, с поникшей головой,
Рассеянно теребишь баки,
Скучая бродишь над Невой.
Но упоительной мечтою
Душа по-прежнему полна
И восстает перед тобою
Великий день Бородина.
Взор загорается орлиный
И ускоряя легкий шаг,
Ты бредишь яркою картиной
Набегов, стычек и атак.
И этим вдохновенным бредом
Мы с детства все опьянены,
Он призывает нас к победам,
Уводит на поля войны.
О, если б жил ты в наше время,
Когда мечты все горячей
И рвется молодое племя
На голос песен и мечей.
II
И в жаркий полдень, в летний зной
Увидел ты перед собой
Цветами дышащие степи,
Орлов, курганы, коз стада
И гор белеющие цепи.
Ты ехал, бросив повода.
Веселый конь стучал копытом
И долетал из-за холмов
Далекий топот табунов.
Внизу, под берегом размытым
Ревел и бился Терек злой,
А по ущельям, над скалой,
Как гнезда ласточек, лепились,
Дымились сакли. Впереди
Долины Грузии открылись
И счастье дрогнуло в груди.
Ты в лагере. Уж на исходе
Война, и цель ее близка.
К Арзруму движутся войска.
Ночлег в палатке. На восходе
Всех будит пушка. Зорю бьют,
И Данта ветхого роняя,
Берешь ты шляпу, напевая.
Восток пылает. Кони ржут,
Ряды построились. — Здорово!
Летит ядро. Как воздух чист!
Картечь. И сердце бьется снова,
И нежен пули первой свист.
А вечером опять палатки,
Шашлык, вино, спокойный сон,
Под мягкой буркой спится сладко,
И, юной ночью опьянен,
Как встарь, ты грезишь бранной славой.
Ты видел: с музыкой в штыки
Пехота шла, на пир кровавый
Стремились бурно казаки
И делибаш лихой носился.
Вдруг конь тревожно оступился
И задрожал. Перед тобой
Красавец-турок молодой
В пыли раскинулся убитый.
Недвижен взор полуоткрытый
И кровь застыла под чалмой.
Но праздным очевидцем боя
Ты оставаться не умел:
В груди поэта пламенел
Неукротимый дух героя.
Из ставки выскочив, верхом
Летишь; в руках казачья пика.
Твой конь храпит и мчится дико,
И свищут пули, а кругом
С протяжным криком скачут турки
И осеняет смерть крылом
Наездника в косматой бурке.
Так! Смерть была недалека,
Но два донские казака
Тебя назад вернули силой
И воплотить ты не успел
Свою мечту, тот призрак милый,
Который некогда воспел.
Стихотворение написано, по нашему предположению, в 1942—1943. На полях бледной машинописи (3-й или даже 4-й экземпляр) Садовской карандашом записал несколько шутливых двустиший:
1
Летела дама среди ночи,
В руках чулки, кричать — нет мочи.
2
В постелю лег Арнольд, зевая,
Глядь — рядом с ним вдова седая.
3
В строю, в атаке, на параде
Племянник ты Романа дяди.
4
Отец с Узатисом боролся,
А сын на кошку напоролся
(Ф. 464. Оп. 4. Ед. хр. 15. Л. 12—15)
Николай Владимирович Арнольд (1895—1963) — сотрудник Государственного литературного музея, потомок сатирика XVIII—XIX вв. С.Н.Марина, составитель тома “Летописей Государственного литературного музея” о нем. Издание было закрыто из-за рецензии Зиновия Паперного, инспирированной новым редактором “Литературной газеты” К.М.Симоновым (Паперный З. Сергей Никифорович, его родные и близкие // Литературная газета. 1950. 1 марта). Подробнее см.: Паперный З.С. Бывали дни веселые… // 6, 7, 8-е Тыняновские чтения. М., 1998. С. 749—751). Позднее автор сожалел о последствиях своего дебюта на поприще рецензента.