(Пер. с нем. Н. Н. Федоровой. Вступ. заметка и комм. А. И. Рейтблата)
Эдуард Пельц
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 1999
Л и т е р а т о р: Не слишком ли мало — десять изданий!
Не в моем обычае выпрашивать этакий пустяк.
К н и г о т о р г о в е ц: Что правильно посчитано — так это гонорар.
Иметь бы такую уверенность в сбыте.
Auct. ips. fct. 1
Ввиду совершенного отсутствия библиографических сведений в России до тех пор, пока “Журнал министерства народного просвещения” не начал публиковать ежемесячные обзоры новых изданий — а это делается лишь в последние два-три года 2 , — придется ограничить наше рассмотрение самым недавним прошлым.
Дабы избежать отнюдь не безосновательного упрека, что этот период был весьма малоплодотворен, я, подошедши к делу с должным тщанием, составил себе возможно более полное представление обо всех изданиях 1835—1837 гг. и смею утверждать, что едва ли нечто значительное или хотя бы достойное упоминания ускользнуло от моего внимания.
Чем более глубоко нация проникнута культурой, тем меньше выпуск книжной продукции будет ограничен столицами или отдельными городами. Яркие примеры тому — Германия и Россия. Собственно, последняя, несмотря на необозримые свои пространства, может именовать местами книгоиздания лишь Петербург и Москву; ведь выпускаемое в иных местах, не исключая университетские города вроде Харькова, Казани и Киева, слишком незначительно по объему, чтобы стать заметным явлением. Г-н Брокгауз 3 в Лейпциге за один год публикует во всех отношениях больше, нежели все города России (не считая названных двух столиц) выпустили за три года. Итак, с вопросом, откуда идут книги, мы — в сугубо внешнем, географическом отношении — покончили быстро, не опасаясь каких бы то ни было возражений.
Если же посмотрим теперь перечень писателей, которые в течение означенного времени одарили публику плодами своего пера, то, имея кое-какие знакомства в Петербурге и Москве, нетрудно установить, что почти все эти авторы живут в помянутых столицах. Там, стало быть, и находится живой источник литературы, питающий нацию, а тем самым мы получаем ответ на наше “откуда” и с этой стороны.
Иные вопросы побуждают нас бросить взгляд на собранные книги. За упомянутые три года увидели свет большие и малые богословские сочинения, общим числом 21; двенадцать из них — обычные душеполезные книги, четыре — обработки библейской истории для детей и простого народа, далее следует назвать один сборник проповедей, одну историю церкви вкупе с добавлениями XVIII века и один словарь по истории церкви, а также епископальное послание к нации, и более ничего; ведь все здесь спит непробудным сном, ибо таково желание Синода.
По философии в означенные годы вышло всего лишь 6 книг; три из них — переводные, одна — компиляция из иноязычных источников и только две — оригинальные, из коих в свою очередь лишь одна заслуживает упоминания — хорошо изложенное “Введение в науку философии” петербургского священника Сидонского 4, человека дельного и умного, который по причине откровенно передовых убеждений неоднократно подвергался и подвергается по сей день нападкам и преследованиям со стороны духовенства. В России любят спекуляции, но только когда они являются в коммерческой сфере, и вовсе не желают их распространения в иных, отвлеченных областях.
По правоведению за упомянутый период выпущено всего одна таблица и 4 труда; три из них содержат комментарии к отечественным законам, четвертый же представляет собою перевод “Истории Российской империи и ее гражданских законов” Рейца 5. Да и зачем нужна юридическая литература в такой стране, как Россия? Здесь вполне обходятся “Сводом законов”, а правовое крючкотворство сосредоточено только вокруг взяток или новых указов. Скрупулезная придирчивость к букве закона и смыслу — дело будущего, когда нация станет старше и не захочет более довольствоваться нынешней простотой. Признаемся же, что в конце концов при всем своем изощренном и живом уме юристы способны доказать не слишком много, и мягкая, податливая незрячая богиня не становится от этого несокрушимо твердой. Быть ли адвокату более или менее изворотливым и образованным, по сути дела, всегда решает случай, а не то власть и деньги.
Несравненно богаче выглядит отдел истории, который вкупе с географическими штудиями насчитывает 141 сочинение. Выражение “богаче”, однако, здесь уместно лишь отчасти, скорее надлежало бы употребить слово “многочисленнее”; ведь при внимательном рассмотрении оказывается, что именно в отделе истории весьма мало значительных работ. Конечно, среди семнадцати переводов блистают имена таких авторов, как Герен, Гиллис, Капфиг и Мишо 6; однако ж о том, как обошлись с творениями сих мужей, дабы только получить возможность представить их перед цензурою, и сколь безжалостно выхолостила их затем эта последняя, может судить лишь читатель, способный сравнить переводы с оригиналами. Но совершенно очевидно, как сильно страдает в итоге ценность подобных сочинений!
Значительную часть оригинальных исторических трудов составляют книги для юношества; далее следует ряд названий, каковые обещают нам рассмотрение предметов национальной истории.
Однако тот, кому хотелось бы найти в этих книгах критический взгляд на историю или философичность и даже лишь подлинную правду, поистине предъявил бы к их авторам совершенно несправедливые требования, ибо цензура и прочие обстоятельства устанавливают им слишком узкие пределы, не позволяющие подобной свободы мыслей. Престол по праву требует осмотрительности в тех или иных вопросах; национальная спесь не терпит хулы, а национальные предрассудки надобно в конце концов щадить!
Стало быть, если случайно обнаруживаются сносные хроники и хронисты, к числу коих, пожалуй, можно отнести Карамзина, то следует вполне удовлетвориться этим.
О том, как обстоит с описанием русских военных кампаний, — а за означенные годы их опубликовано несколько, — едва ли вообще стоит говорить. Основной авторский принцип — подчеркнуть, приукрасить и преувеличить все похвальное; то же, что никак нельзя похвалить, автору, который не владеет искусством сообщать своим словам убедительность, даже когда он пренебрегает истиной, дЧлжно обходить стороною или молчанием.
Единственная небольшая работа в отделе истории, которая носит черты исторического исследования (быть может, она вообще единственная на русском языке), это сочинение младшего Куторги “Политическое устройство германцев до шестого столетия” 7. Покупали его лишь как диковинку, настоящий читатель для подобных изданий не существует.
Напротив, весьма отрадно говорить о подлинном богатстве русской литературы в области географии, каковым отмечены и эти три года. Помимо нескольких превосходных работ о Кавказе и других малоизвестных провинциях Российской империи, упомяну только содержательное описание путешествия адмирала Врангеля в Ситку 8. Заграница чрезвычайно много теряет оттого, что богатые вспомогательные источники остаются большею частью закрыты для тамошних географов — по причине незнания русского языка.
По отделу математики выпущено 30 трудов, в частности новые переводы с французского, немецкого и английского. Остальные же оригинальные произведения в основном предназначены для занятий в школах, что, однако, никак не позволяет судить о состоянии этой отрасли науки в России. Дело с нею обстоит весьма хорошо, только вот многие изрядные математики, как, например, знаменитый Остроградский 9, пишут не на русском языке.
По медицине появилось 67 трудов, из них 19 — переводы с иностранных языков. Если мы ближе ознакомимся с остальными 48 трудами, названия коих обещают оригинальные работы, то не обнаружим во всем этом множестве не только ничего оригинального, но и вообще значительного. То, что в России, этом эльдорадо для медиков, так скверно обстоит с литературою по медицине, безусловно, идет не от нехватки в этой области сведущих и способных людей, но вплоть до недавнего времени всюду, где только могла возникнуть потребность в медицинской литературе, из врачей под рукою оказывались по преимуществу иностранцы, а именно немцы. И они, обратившись помимо своей обширной практики также и к писательской деятельности, естественно, держались тех языков, что приняты в ученом мире.
Только с недавнего времени, когда из самих русских норовят выжать все то, что долгое утеснение толком не сумело в них вколотить, начинают портить дела и чинить препятствия также и иностранцам, которые едут в Россию делать больных здоровыми либо мертвыми, а здоровых — больными либо мертвыми. Правда, в медиках всюду по-прежнему большой недостаток, и прежде всего именно там, где отсутствие оных особенно ощутимо; но необходимо упомянуть, что правительство не жалеет усилий, чтобы как можно скорее обеспечить подготовку врачей. В Петербурге, а равно и в некоторых других городах учреждены медицинские академии, которым надлежит ежегодно выпускать большое число врачей и хирургов. Учреждения эти создавались в подражание подобным академиям в более просвещенных странах, однако же, когда молодые люди получше их узнали, тотчас обнаружились разного рода недостатки. Так, в особенности в Петербурге, совершенно негодным оказался рацион, вероятно, потому, что в тамошней болотистой местности земля снабжает кухни весьма скудно. Вспыхнувший было ропот подавили, но вследствие этого поведение воспитанников в целом становилось хуже и хуже. Пьянство и прочие пороки получили такое распространение, что в конце концов академию препоручили военному ведомству, облачили означенных воспитанников в мундиры и муштрою добились покорности.
Начальствует сей медицинской академией ныне генерал Клейнмихель10 — вероятно, при назначении его руководствовались гомеопатическим принципом: similia similibus curantur 11, полагая, что знающий толк в нанесении ран может и воспитывать людей, знающих толк в их исцелении!
В итоге, пожалуй, довольно-таки безразлично, каким манером людей врачуют до смерти — медленно ли и lege artis 12 или же без особых церемоний, лишь бы можно было сказать, что сделано это достаточно по всей форме, а с такой точки зрения генерал Клейнмихель способен выучить врачей столь же хорошо, сколь и какой-нибудь Гиппократ, Гален или императорский либо королевский действительный тайный советник от медицины.
Технологии и домоводству посвящено 62 издания, главным образом переводы или переработки иностранных книг. Некоторые из оных нельзя не похвалить за весьма компетентное изложение предмета. Тем не менее спрос на подобную литературу отнюдь не велик, ибо публика предпочитает обращаться к оригинальным источникам.
По филологии вышло в свет 24 сочинения, а именно: четыре русские грамматики, одна латинская и одна греческая; две антологии на четырех языках; подобный же разговорник; три книги для переводов; латинский синтаксис и французско-русский словарь. Я думаю, это достаточно убедительно свидетельствует о состоянии и филологии как таковой, и в особенности образовательных заведений России, ибо господа филологи, как известно, не оставляют писания книг, пока рука их способна держать перо. В России во всех гимназиях преподается латынь, а в некоторых и греческий. И если обстоит с этим не лучшим образом, то удивляться здесь нечему, ведь школам очень многого недостает, в том числе и хороших учителей. Среди выпущенных книг нет ни греческо-русского, ни латинского словаря. Последний хотя и выходил ранее, но давным-давно уже распродан. Ниже я попытаюсь изложить причины столь вопиющих пробелов.
Наиболее многочислен отдел так называемой художественной литературы (263 единицы), и признаюсь, какие-нибудь незначительные вещицы из относящихся сюда могли быть мною упущены.
Среди 144 романов имеется шестнадцать переводов с французского — Бальзака, де Виньи, Поля де Кока 13 и т.п., восемь переводов с немецкого — Шпиндлера 14, Гофмана и Крамера с его “Паулем Изопом” 15. Столько же переложено с английского. Поскольку большая часть из 112 оригинальных романов мне знакома только по названиям и по рецензиям в русских журналах, то в моих суждениях об оригинальности сих сочинений будет прилична сдержанность; могу лишь заверить, что в отзывах самых уважаемых периодических изданий страны львиная их доля единодушно именуется жалкими поделками, прежде всего московского изготовления 16. А коль скоро российский продукт не берется под защиту ни одним русским, то можно с полною уверенностью заключить, что сей продукт ни в чем не заслуживает похвалы.
Я не постыжусь признаться, что и теперь время от времени, так сказать между делом, испытываю едва ли не потребность отведать этакое дежурное блюдо из меню публичных библиотек — что-нибудь а-ля Вульпиус, Шпис 17 и проч. Добавлю даже, что нередко я поистине наслаждался дерзкой изобретательностью авторов подобной макулатуры. Из-за этой прихоти мне раз-другой довелось попробовать и стряпню московского изготовления, каковая в известном смысле изрядно напоминает немецкую — Бассе 18, Фюрста, Шрека и Ко. Сказать по чести, все это весьма неудобоваримо! И для меня совершенно непостижимо, что за устройство имеют желудки, которые приемлют таковые “разносолы”, а то и алчут оных. Немецкий желудок достоин искреннего восхищения — столько вздора он поглощает; однако, на мой совершенно поверхностный взгляд, супротив своего российского “коллеги” он устроен куда более разумно и целесообразно!
Поэтических сочинений и сборников стихов я насчитал 29, остальные — театральные пьесы, в большинстве переложения с французского. За исключением произведений Пушкина и Жуковского 19, в поэтическом отделе мало что заслуживает упоминания. У Бахтурина, Бенедиктова, Давыдова, Полежаева и Соколовского 20 читателей немного, нация их не знает. Прочие разделяют судьбу несметного числа немецких поэтов, которые лишь благодаря пожертвованиям умудряются напечатать свои произведения, но отнюдь не в силах принудить публику их читать.
Что до Пушкина, этого русского Байрона, то я слишком хорошего мнения о русских и не могу поверить, что его всегда будут именовать классиком, как нынче. Чтобы сделаться национальным классиком, должно быть прежде всего более национальным, нежели Пушкин.
Жуковский бесспорно стоит выше — уже потому, что он чище нравственно. Касательно же классического скажу, что я предъявляю к нему другие и более высокие требования, чем теперешняя Россия, где молодая еще литература просто-напросто кишит классиками.
Как известно, было в Германии время, когда язык писателей чрезвычайно изобиловал латинизмами, галлицизмами — короче говоря, словами, каковые немцу еще надо было перевести с чужих языков, да и по сей день иные страдают этой дурною привычкою, не исключая, увы, и меня самого.
Но можно ли быть пуристом, когда пишешь о северном Вавилоне, а вдобавок только что прибыл оттуда!
Совершенно отвлекаясь от меня, нельзя, разумеется, не отдать справедливость людям, которые отмечены сим недостатком; зачастую они отличаются недюжинным умом, мастерством и прочими достоинствами, однако этого еще далеко не достаточно, чтобы причислить их к классикам. Коль скоро нет доказательств, что книжный русский язык находится теперь на такой высоте, каковая позволяет считать его образцовым на все времена, — и где те философы, критики и языковеды, которые бы в достаточной мере его очистили? — и коль скоро, напротив, можно с полным правом утверждать, что этому едва только положено начало, а стало быть, прежде чем нация усвоит нынешний книжный язык, он, несомненно, успеет изрядно устареть, — так вот, учитывая сии неопровержимые обстоятельства, я дерзну утверждать, что говорить ныне о русских классиках не менее преждевременно, чем в упомянутую выше эпоху — о немецких, а равно и о классиках иных наций, не озаботившихся чистотою языка.
Представленное мною обозрение свидетельствует о заметной нехватке в русской словесности основательных и научных устремлений, причины коей я постараюсь по возможности раскрыть.
В качестве самой очевидной причины этой нехватки должно, по-видимому, назвать печальное состояние русского книжного дела, что следует пояснить в кратких словах.
Если поближе взглянуть на мотивы, побуждающие к писательству либо к исследованиям, то нельзя не согласиться, что, чем сильнее в человеке жажда отличиться и прославиться, тем больше его достижения. Там же, где людьми движут алчность, корыстолюбие или борьба за средства к существованию, плоды труда в большей или меньшей степени несут на себе отпечаток такового побуждения, а подобного щелкопера легко узнать, он не маскируется.
Так же неоспоримо, что благородный создатель некоего умственного продукта (сколь бы сей продукт ни был ему дорог) с охотою и удовольствием приемлет всяческую поддержку своего труда, похвалы и проч., будучи, однако, совершенно не склонен к самовосхвалению.
Этим обусловлена целесообразность посредника в лице того, кто по-немецки зовется Veleger — в русском языке для него даже отсутствует подходящее обозначение, ведь слово “издатель” (произведенное сложением “из” и “дать”), употребляемое для Verleger, полностью тождественно нашему Herausgeber 21 и тем самым не подразумевает издательства. Слово “выдатель”, то бишь “человек, выпускающий издание в свет”, представляется мне стоящим ближе к сути дела, ибо оно в большей степени подразумевает несение затрат на предприятие, нежели слово “издатель”.
Мне кажется, хорошего издателя (Verleger) весьма уместно сравнить с приемным отцом. Он может без стеснения хвалить свое приемное детище, рекомендовать его и всем и вся о нем сообщать, ибо он не состоит с ним в столь тесном родстве и не так в нем заинтересован, как его творец, а оттого свет прощает ему, если он порою кое-что чуть приукрашивает, — ведь тогда можно и позлорадствовать: “Неудивительно, у этого человека одно на уме — заработать денежки! Вот и пыжится, точно ворона в павлиньих перьях!”
С одной стороны, свету, конечно, вполне позволительно насмешничать, но, с другой стороны, тем легче завлечь его именно туда, куда надобно. И легко заметить, что, во всяком случае, отношения усыновления будут куда полезнее.
Уже сугубо внешние приличия воспрещают автору делать для своих произведений то, что издатель может предпринимать безбоязненно; да и помимо того существует множество веских причин, препятствующих объединению сочинителя и коммерсанта.
Довольно лишь указать на немецкое книжное дело и на благотворное влияние его институтов на литераторов, чтобы обнаружить, сколь значительную роль в создании и распространении многих превосходных произведений должно приписать издательству.
Сказать хотя бы, насколько малочисленнее была читательская публика у немецкой литературы и насколько у╢же был круг ее воздействия, нежели, например, у литературы французской или английской, которая постоянно получала и всякую иную поддержку, о чем в безденежной Германии нельзя было и помыслить! Своеобразие института издательства прежде всего побудило издателей к взаимному обмену продукцией, к созданию наиболее действенных учреждений для распространения оной и породило в деле оживление, каковое и в условиях ограниченных возможностей позволило добиться изрядных успехов, а вместе исполнить и мечты автора о том, чтобы приобрести известность, прославиться, стать читаемым всеми.
К чему же, напротив, привела бы всякая другая поддержка? Золото, титулы, синекуры и проч. всегда производили обратное воздействие, и, не будь установившейся исключительно благодаря издателям постоянной коммуникации между собою, не будь обоюдного интереса, как можно было бы сделать произведения доступными нации? Уж не раздаривая ли их? Кто этак полагает, плохо знает человеческую природу! Любовь к делу, ее неутомимая деятельная энергия, источником коей служит в первую очередь корпоративный интерес — например, интерес книготорговцев, — только она и рождает жизнь, поддерживает ее и сохраняет.
Чем больше приходят в упадок добрые институты немецкого книжного дела, чем меньше становится взаимных интересов у книготорговцев и книгоиздателей и чем больше издательских предприятий сосредоточивается в руках немногих крупных дельцов и спекулянтов en mas se 22, отчего другие представители книжного дела превращаются в простых комиссионеров или наемных работников, далеких от подлинно духовных интересов, тем заметнее дурные последствия этого в литературе.
Все, что можно сказать дурного о сегодняшних немецких книготорговцах, они сами яснее ясного продемонстрировали миру в периодических изданиях, выпускаемых этим двухстихийным сословием, которое совмещает в себе и торговую, и ученую сторону. Сколько же в них убожества, сколько прискорбной мелочности! Но даже и здесь обнаруживается известная профессиональность и знание дела, что, вкупе с постоянной активностью, питает жизнь литературы.
Обратимся теперь к русским книготорговцам, коим надлежит пестовать молодую, растущую литературу, для чего от них вдвойне требуется заботливость, втройне — искусное умение и душевное согласие между собою. А меж этими людьми нет ни согласия, ни преданности, ни веры, и об их объединении даже в наиболее значительных городах империи нечего и думать.
Не обладают эти люди и столь необходимой в их деле образованностью, которая помогла бы им понять, что единственно верное средство оздоровления книжного дела следует искать лишь в возможно более широком распространении и поддержке произведений научного содержания. Куда приводит погоня за одним только dulce 23, они могли бы увидеть на примере французских книготорговцев.
Русские книгопродавцы повсеместно обходятся с книгами в точности так же, как со всяким другим товаром, из коего можно извлечь барыш, не связывая и даже не пытаясь связывать с этим сколько-нибудь высокую идею. Они покупают книги в розницу или оптом, желательно за бесценок, чтобы затем сбыть эти свои запасы по самой дорогой цене, однако ж особенно не стремясь завлечь покупателей. Теперь спрашивающий недавно вышедшую книгу вынужден платить цену выше объявленной, при том, что в какой-нибудь другой лавке ту же книгу предлагают за копейки, ибо спрос на ее запасы оказался недостаточно велик или же к такой продаже толкает отсутствие денег. Чтобы приобрести сотню русских произведений, покупка которых представляется желательной, даже самые сведущие лица, в том числе и книготорговцы, вынуждены целый год, а нередко и больше потратить на их упорные поиски и при случае платить любую цену. Поскольку российские книгопродавцы лишь в редчайших случаях одновременно являются и издателями, то, чтобы получить ту или иную книгу, которую не так легко найти, надобно либо справляться во всех лавках подряд, либо на худой конец искать встречи с автором, ибо именно авторы, как правило, и являются издателями своих книг. Российский книготорговец решается на издание книг, только когда оно с математическою надежностью сулит значительную прибыль, но столь твердую прибыль авторы не прочь иметь и в собственном своем распоряжении, тем более что обыкновенно она бывает итогом огромных усилий и хлопот и, увы, видится большинству пределом всех стремлений.
Если уж непременно сравнивать все это с обстоятельствами в Германии, то придется заключить, что из российских книготорговцев разве только одного-двух можно поставить рядом с добропорядочными немецкими книжниками; все прочие являют разительное сходство с заурядными мелкими еврейскими торгашами, каких порой еще встретишь в Пруссии, а часто даже и с ними тягаться не могут. Однако же эти евреи по крайней мере умеют читать по-немецки, тогда как у русских навык чтения на родном языке нередко отсутствует.
Понимающие толк, наверное, захотят узнать, отчего ни один из находящихся в России иноземных книготорговцев не озаботится российским книжным делом и не усовершенствует его институты.
Мне довелось однажды высказать недоумение по этому поводу одному сведущему немецкому книготорговцу, г-ну Пельцу 24, учредившему в Петербурге предприятие, каковое предполагало охватить литературу на всех языках и благодаря всеобщему одобрению быстро пошло в гору. Я тоже приобретал у этого деятельного человека потребные мне книги и довольно близко с ним сошелся, потому-то и смог узнать от него следующее: главною целью своего предприятия он поставил как раз опеку над русской литературой и российской книготорговлей, а все прочее рассматривал лишь как первые шаги, нужные для добывания начальных средств. На первых порах он сосредоточился на том, чтобы привлечь публику, покупающую русскую литературу. В этом он преуспел весьма мало; ведь, как утверждают покупатели, при общей неустойчивости цен выгоднее делать покупки самостоятельно, разыскивая необходимое в русских книжных лавках — так здесь принято называть книжные магазины. Вдобавок он заметил, что русские книготорговцы всеми способами препятствовали его намерениям.
Тогда он стал искать — и успешно — знакомства с писателями, дабы внушить им необходимость выбирать для своих произведений издателей или хоть бы общих комиссионеров и указывать их имена на титульном листе, связывая сей факт с твердою ценою. Однако почти никого на это подвигнуть не удалось. По причине совершенно непомерных гонорарных требований нечего было и думать о том, чтобы взять на себя издание, а выбирать и назначать общих комиссионеров они не желали оттого, что всяк был убежден, что таким образом только помешает сбыту собственной книги. Им казалось, что подобный шаг разбудит соперничество, а стало быть, и злую волю всего книготоргового сословия. Булгарин сказал моему уведомителю: “Нам немецкий образец не годится! Упаси нас, Господь, от немецких книгопродавцев, ведь этак литератор вовсе оголодает. А при Смирдине жить можно и должно!”
В самом деле, некоторые из перворазрядных авторов — в том числе Булгарин, Сенковский, а прежде и Пушкин — рассматривают Смирдина как лимон, который полагается выжимать, и постоянно держат его на грани банкротства, хотя от этого в целом не выигрывает ни литература, ни литераторы. Министр народного просвещения граф Уваров, которому в известной мере подчинена и книготорговля, также видит в Смирдине образцового книготорговца и потому поспешил прервать беседу с г-ном Пельцем, когда тот, довольно неосторожно, пытался доказать, что Смирдина едва ли можно сравнить даже с посредственным немецким книжником и что он не имеет ни малейшего представления о дельных учреждениях книжной торговли .
Будучи предоставлен самому себе и пришедши к выводу, что без поддержки государства, от коего зависит приобретение основного количества книг ввиду многочисленности казенных учреждений, которым потребны книги, нечего и думать об основательной реформе российской книготорговли, г-н Пельц использовал свое знакомство с влиятельными персонами и почел за благо очертить им то великое и благотворное действие, какое окажет на русскую литературу и культуру более упорядоченная книжная торговля. Как заверил мой почтенный уведомитель, среди них были персоны из ближайшего окружения Императора. Они хвалили его ревностность и добрую волю, однако же дали понять, что дело это сейчас не ко времени, что следует подождать и проч.
Г-н Пельц, страстно увлеченный своим замыслом, твердил, что если бы ему удалось доложить о своем деле непосредственно Императору, то блестящий успех был бы обеспечен. Я, однако, полагаю, что его высокопоставленные знакомцы, наверное, все же более осведомлены касательно времени, которое для этого подходит .
Уже через несколько лет г-н Пельц, к радости коллег, которым он — как мне порою доводилось слышать — стал весьма неудобен, покинул Россию; и все же те, кто искренне озабочен процветанием литературы, сожалели об его отъезде. Мы часто говорили о его, на мой взгляд, слишком поспешном отъезде, он же как будто бы твердо верил, что поступил разумно, и однажды заметил в своей слегка резковатой манере: “Я потратил три года, не получивши возможности использовать их так, как, думается, мог бы; положить всю мою жизнь на одни лишь упования — это уж слишком! Коли здесь не желают иметь хорошо устроенную книготорговлю, пусть себе хозяйничают как знают. Надеяться и ждать куда способней дома! Если же господа одумаются, в чем я смею усомниться, и вспомнят обо мне, то они и там меня разыщут”. Сказанного, пожалуй, достаточно, чтобы в известной степени осветить положение в книжном деле и показать, что оно далеко не склонно оказывать финансовое содействие литературе.
Недоступность всех так называемых публичных библиотек 25 в России лишает писателя возможности получить материал и удручает еще больше, чем плачевное состояние книжной торговли.
Кроме того, толковые люди нередко уже с молодых лет заняты разнообразной профессиональной деятельностью, и, коль скоро они воспринимают свои обязанности серьезно, им не приходится рассчитывать на обширный досуг, каковой потребен для участия в общественной жизни.
Если же некое весомое содействие помогает преодолеть все эти сложности и если предмет литературного сочинения не раздражает ни единого из многих чутких щупалец цензуры, то начинаются неурядицы со скверными типографиями, особенно из-за их дороговизны. Настоящее представление об этом дает только собственный опыт.
Когда же произведение в конце концов напечатано, оно должно прийти в мир, дабы принести пользу людям и почет своему издателю.
Учебному пособию надлежит попасть в учебные заведения, каковые сплошь находятся в ведении государства, и, чтобы до них добраться, необходимы связи и протекция. Если же сия цель не достигнута, придется и впредь с грустью наблюдать, как императорские заведения приобретают устаревшие либо не вполне подходящие книги, меж тем как наша работа, много более полезная, потребовавшая стольких усилий и стольких знаний, остается неизвестна и мало-помалу уходит в вечное забвение.
Вообще, не стоит начинать подобное предприятие, не получивши предварительно заказ от министерства народного просвещения. Соответственные ходатайства и предложения лучше всего, елико возможно, вкладывать в уста самого г-на министра, дабы не возникло впечатления, будто ходатай дерзает подвергнуть сомнению теперешнее превосходное устройство; впрочем, подобное обхождение с важными персонами полезно всюду.
Предположим теперь, что речь идет о книге иного свойства, назначенной для публики за пределами помянутого круга, — в таком случае надобно принять в расчет, что весьма значительная доля читателей с меньшей охотою ищет совета в книге русской, нежели в книге французской или немецкой, ибо их частенько вводили в заблуждение, выдавая скверные переводы и компиляции за оригинальные работы. Другая, еще более многочисленная группа любителей чтения вообще долго медлит, прежде чем решается потратить деньги на книги.
В таких обстоятельствах обыкновенно полагают, что успех предприятия изрядно зависит от того, как о нем судят влиятельные периодические издания. Воистину необычайный кунштюк — благополучно пройти между Сциллою обстоятельств, с какими сталкивается книга в ходе своего появления на свет, и Харибдою журнальной критики. То, что хвалит в “Библиотеке для чтения” Сенковский, вполне может стать мишенью нападок Греча, Булгарина, Полевого и проч. в “Северной пчеле”, “Сыне отечества”, “Современнике” и т.д. Против всех их, вместе взятых, несколько времени выступал Краевский в “Литературной газете” 26 — нередко за счет горемычных писателей. То, что москвичи хвалят, петербуржцы с особенным удовольствием поносят, и наоборот, москвичи негодуют на высокомерную заносчивость петербуржцев и при всяком удобном случае на них нападают.
Ежели спросить в Петербурге, по каким причинам возникли эти разные, отталкивающие и подавляющие друг друга полюсы, никто, конечно, не назовет единственной и в высшей степени простой причины, а именно, что таким способом каждый из редакторов борется за свое существование, ищет для своего издания наибольшего числа подписчиков, полагая главным средством для достижения этого опорочивание всех конкурентов. Конкурента же видят не только во всяком другом издании, но и в любом писателе, стремящемся снискать благосклонность публики. Ведь хорошо известно, что ограниченный читательский круг способен воспринять лишь некое определенное количество произведений, оставляя все прочее без внимания. Hinc illae lacrimae! 27 Или в переводе Лангбейна 28: “Вот где собака зарыта!”
И сколько бы усердный Греч ни защищал себя и своих коллег от такого обвинения, сведущий умеет оценить все это по достоинству! На уравновешенного и сведущего читателя таковые перебранки и мелочные упреки не влияют, ведь у них, что называется, на лбу написано, чем они рождены; впрочем, никто и не пойдет у них на поводу и не станет тратить свое время и деньги там, где его уже не раз обманывали, а при убогом состоянии книготорговли, которая совершенно ничего не предпринимает, дабы противостоять дурным последствиям подобной критики, вред ее трудно переоценить. Вредит же она в первую очередь людям слабым, имя которым легион и на которых делают особую ставку, когда читательская публика столь безучастна и малочисленна.
В последние годы нападки упомянутых и некоторых других литераторов так оскудели, что публика поневоле потеряла к ним интерес. Надобно ли говорить далее об ущербе, какой нанесен молодой литературе и интересу к ней?
Коли мы теперь, наконец, обратимся к счастливцу, чья лодка преодолела и эти опасности, и посмотрим, какие мытарства ждут его с книготорговцем, то уже не будем удивляться, что столь немногим хватает духу пуститься по этому пути.
Чтобы книга в самом деле стала доступна покупателю, автору еще прежде, чем выйдет извещение, надобно отправиться к самым почтенным книготорговцам и попытаться подвигнуть их к приобретению некоторого количества экземпляров.
С романами сделать это легче, нежели с другими сочинениями, которые нередко повсюду отвергают, даже в самых малых количествах. В таких случаях остается только отдавать книги маленькими партиями книготорговцам на комиссию, хотя можно быть уверенным, что дело это безнадежное; ведь, когда первая комиссионная партия заканчивается, книготорговец нередко отказывает покупателям, говоря: “Этой книги больше нет” или “Она ничего не стоит, поэтому я не возобновляю заказ”; либо он стремится удовлетворить настоятельные запросы, покупая у автора через других лиц отдельные экземпляры, лишь бы не платить за экземпляры, первоначально взятые на комиссию; в результате деньги часто удается выколотить только много спустя, с большим трудом и при помощи изощренных уловок.
Продаже книги препятствует, далее, невежество и нерадивость большинства книготорговцев и их приказчиков, каковые происходят обыкновенно из самых низов и в большинстве, подобно своим хозяевам, не умеют ни писать, ни читать. Уверяю вас, что по меньшей мере в каждой третьей книжной лавке ко мне обращались с такой просьбой: “Сами посмотреть извольте-с, пожалуйте-с!”
Весьма часто — в часы, когда хозяин отсутствовал, — от меня отделывались коротким ответом: “Не имеем!” — при том, что я порою мог ткнуть приказчика носом в искомое издание. В целом же я с полною ответственностью утверждаю, что ни один книготорговец в России не знает, какими располагает книгами. Нигде не озаботились возможностью составлять себе необходимое об этом представление.
Многих из тех, кто отдает свое время работе над серьезным ученым предметом, не пугают обстоятельства, связанные с соисканием Демидовской премии 29 или денежных вспомоществований других благотворительных учреждений. Коль скоро им удается добиться там успеха, то оказываются покрыты не только затраты на издание, но остается, как правило, и еще довольно солидный гонорар. Большинство учреждений, поддерживающих издание полезных книг, забирают себе львиную долю отпечатанных экземпляров, которые частью поступают на хранение в так называемые публичные библиотеки, частью же — в филиалы и на склады, а результат в том и другом случае один: книги лежат без употребления и мало-помалу приходят в негодность.
Казна тоже часто поддерживает издание полезных сочинений, покрывая расходы на печать и получая взамен либо часть тиража, либо весь тираж, причем автору выплачивается гонорар.
И вот большие запасы книг хранятся в разных местах, а экземпляры, поступившие в обращение, становятся библиографической редкостью. Так, например, в царствование Александра за казенный счет было предпринято новое издание некой старинной, но важной географической книги, которая уже сделалась редкостью, лишь немногие экземпляры попали к читателям, остальные же, как обычно, исчезли неведомо куда. По прошествии долгого времени, когда каждый оттиск стал цениться на вес золота, совершенно случайно при уборке чердака одного из казенных зданий обнаружились утраченные сокровища, по крайней мере некое компетентное лицо сообщило о находке, но книга все равно не была пущена в продажу.
Стало быть, человека, пишущего не ради денег, упомянутые субсидии, конечно, не слишком поощряют к литературному труду, хотя сами по себе и заслуживают всяческой похвалы. А сочинительство ради денег повсюду непременно ведет к упадку литературы.
Об этой части литературы сказано достаточно, теперь перейдем к другой, более веселой, о которой, собственно, только и принято говорить в обществе, когда речь заходит о нынешнем состоянии литературы.
Когда несколько лет назад я читал в немецких журналах, что поэт Пушкин получает от русского книготорговца Смирдина гонорар, который в Англии даже Байрон вряд ли получает, мне и во сне не снилось плачевное состояние литературы, а в особенности еще более плачевное состояние российской книготорговли. Я охотно допускал, что Смирдина можно сравнивать с Котта 30, пока личный опыт не научил меня правильнее смотреть на вещи.
В России большинство пишущих для развлечения тоже можно разделить на два класса: одни пишут, чтобы дать миру вполне узнать талант, каким они якобы обладают; у других же к этой самоуверенности прибавляется еще и намерение получить возможно больший денежный доход. Среди первых порою встречаются и богачи, которые что-то в этом ищут и, вероятно, находят; к примеру, они стремятся собрать вокруг себя утонченную публику. Это люди безобидные, чья глупость или мудрость по понятным причинам не заразительна и вреда причинить не может. Что же до вторых — то это литературные пираты, чьи отдельные успехи отравляют жизнь другим и создают безобидному в общем сословию писателей скверную репутацию у властей предержащих и навлекают на него отвратительные подозрения.
Пушкин получал от Смирдина огромные суммы, которые этот последний никаким образом не мог себе возместить, и, следовательно, изымал их из полезного оборота 31. Часто издатель попадал в тяжелейшие денежные затруднения, при том, что Пушкин даже пальцем не шевелил, чтобы помочь своему меценату. Деньгами он, конечно, никак не мог этого сделать, ибо сей безалаберный человек был вечно в долгах, которые оплачивал Император 32, хотя деньги пропадали впустую; для себя же Император достиг в лучшем случае вкрадчивой благодарности и пространных рассуждений о произведениях, каковые были твердо обещаны, но могли бы быть созданы, только если бы поэту приходилось в большей мере рассчитывать на себя самого и свои силы.
Вероятно, Пушкин рассматривал литературу как дойную корову и знал, что кормят Смирдина другие, доит же издателя, по причине недомыслия оного, преимущественно он, Пушкин; но так или иначе, Пушкин, по возможности, предпочитал легкий путь и делал новые долги, а за работу брался, лишь когда оказывался совершенно на мели. Если Его Величество, ровно волшебник, очередной раз покрывал нехватку денег, спасая поэта из безвыходного положения, в благодарность за щедрые дары являлись на свет одно или несколько двустиший, каковые и теперь украдкою ходят по стране; одно из них я приведу в качестве примера, чтобы показать всю степень благодарности великого гения:
Хотел издать Ликурговы законы , —
И что же издал он? — Лишь кант на панталоны 33.
Для Императора, наверное, не было тайною ни одно из этих благонадежных детищ неблагонадежного сочинителя, и все же милостивая рука Монарха поддерживала его до последнего дня, а после его смерти щедро одарила осиротевшую семью 34. До самой кончины император Николай называл себя другом Пушкина и доказал, насколько он как человек выше поэта. Какой низкий помысел — принимать свидетельства милости от монарха, которого непрерывно оскорблял, высмеивал и подвергал нападкам! Другой бы не поменял это на всю поэтическую славу Пушкина.
Пушкину случалось видеть подле себя и подрастающие таланты, и примерных тружеников, которым — как часто бывает и сейчас — для вящего преуспеяния надобны лишь ободрение и поддержка. Однако ж язвительный эгоизм этого человека предпочитал разить всех вокруг убийственными эпиграммами. Он был не из тех, кто рад помочь другим. Он хотел самодержавно господствовать в литературе, и перед этой мыслью все прочие соображения отступали.
Неизвестный, робкий, не принадлежащий ни к какой котерии человек не сыщет в России издателя, который захотел бы помочь его карьере, предоставив самую малую поддержку — хотя бы только средства на бумагу и печатание книги. Сравнения с Котта, таким образом, не выдерживает ни Смирдин, ни кто-либо другой из его коллег. Покойный Котта делал больше, и я знаю нескольких писателей, которые обращались к нему со своими слабыми юношескими опытами, не скрывая, что средств у них нет, и получали ободрение — как словами, так и деньгами. Без сомнения, не составит труда назвать еще целый ряд немецких книготорговцев, о коих можно сказать то же самое, вдобавок каждый год выходит немало книжных первенцев, обязанных своим появлением деньгам и усилиям книготорговцев.
Известно, какие суммы получал Пушкин и какую прибыль имеют Сенковский, Булгарин и некоторые другие 35; поэтому писательство превращается в лотерею. Всякий литератор, будучи уверен в своих способностях и призвании, полагает, что может требовать того же, а кто умеет водить пером половчее других, уже надеется через котерию стать значительной фигурой. Если книготорговец вздумает сейчас заняться книгоизданием, то без заблаговременной реформы книжной торговли он только потеряет свое состояние. Должно предположить, что тот, кто владеет пером и желает или принужден зарабатывать им деньги, не может удовлетвориться гонораром, который принят в Германии и только и был бы по карману российскому издателю; ведь там, где не хватает людей, владеющих языком, как в России, где переводы оплачиваются казною по пятьдесят рублей (15 талеров) за печатный лист, подобное писательство останется слишком дорогостоящим товаром до тех пор, пока времена не переменятся.
Не следует вводить себя в заблуждение размерами державы и численностью ее населения! Ибо единственно верную основу для оценки дают цены на книги и среднее количество напечатанных экземпляров.
Определяя цену книги, редко кладут в основу стоимость печатного листа менее одной десятой талера, сколь бы ни был любим и популярен автор. Свыше 1000—1200 экземпляров печатается лишь в единичных случаях, повторными же изданиями выходит не больше книг, чем в Германии, а стало быть, учитывая численность населения, можно сказать, что относительный объем выпуска книг в России весьма и весьма незначителен.
Все это позволяет с уверенностью сделать вывод о крайней малочисленности покупателей художественной литературы — нации в целом нет до нее дела. Вдобавок, кроме басен Крылова, которых, несмотря на высокую цену, издано около 30 тысяч экземпляров, вообще мало что достойно упоминания.
Итак, приходится заключить, что российские беллетристы могут уловить в свои словесные сети лишь исключительную и незаурядную часть нации, коль скоро они не намерены снизойти до народной манеры, народного языка, ведь тогда от них отвернется знатная публика. Коли сей вывод обоснован, а не взят с потолка, надобно прежде всего разобраться, что это за читатели и каковы их запросы.
Стало быть, нам должно посетить книжные лавки, присмотреться к тем, кто покупает произведения русской изящной словесности, познакомиться с ними поближе. Оказывается, это почти сплошь люди, чей вкус испорчен, а не облагорожен воспитанием; ведь сочинения национальных классиков совершенно им незнакомы и не сделались для них основою основ, а причина здесь та же, по которой пресловутый счастливец в землях некоего падишаха ходил без рубашки.
Из общения с этими людьми мы узнаем, что вкус едва ли не у всех сформирован на основании знакомства с иностранною литературой, а именно французскою. Бальзак, Виктор Гюго, Сулье 36 и прочие герои дня слывут образцами и всячески превозносятся; в качестве тяжелой артиллерии они выдвигают разве что Вольтера и Руссо.
Конечно, остается открытым вопрос, правильно ли, превратно ли поняты эти иностранные авторы, ведь в наших обстоятельствах чуть большая или чуть меньшая изысканность либо испорченность вкуса не имеют значения.
И вот это сочинительство, на философски еще не сложившемся языке, эта младенческая литература — вдобавок при наличии до крайности ограниченной и ограничивающей цензуры и прочих препон — должны удовлетворить столь требовательную публику! Что удивительного, ежели все столь нарочито оставляют в полной неясности да еще и замалчивают. Петербург отстаивает единовластие русской беллетристики и в свою очередь разделяется на множество группировок, каждая из которых прославляет своих сиюминутных богов. Конечно, не обходится без национального тщеславия, внушающего и себе, и другим: “И у нас есть звезды первой величины!”
Подробная критика сочинений теперешних звезд, осветивших на время российский литературный небосклон, не входит в мои намерения, да здесь и не место критиковать тех, о ком заграница не только ничего не слышит, но и вряд ли услышит. А коль скоро я, сверх того, глубоко убежден, что иностранцам незачем отчаиваться по этому поводу, моя совесть обозревателя успокоится следующими общими соображениями.
Выше я уже указывал, сколь большое влияние имеют на русскую литературу журналы, а так как посредник в виде упорядоченной книжной торговли отсутствует (об этом я тоже говорил), никого не удивит, если я назову эти журналы средоточием литературной жизни. Облеченные такою важностию, они собирают вокруг себя толпы волонтеров, уповающих на то, что под сенью этакого влияния будут светиться и их огоньки.
Если мы готовы принять число подписчиков за критерий оценки значимости периодического издания, то первое место, без сомнения, займет “Библиотека для чтения”, выходящая примерно четырьмя тысячами экземпляров. Этот журнал возник при содействии многих, кто желал лучшего 37, и должен был удовлетворять всем запросам разнородной читательской публики. Подобная универсальность в России вообще в ходу всюду и везде, ведь иначе не обеспечить сбыт, который позволит покрыть расходы на выпуск; а в том, что здесь уже заложена suffisante raison 38 скверной, раздробленной реализации, никто признаваться не хочет. Лучшие из сотрудников давали мало и чем дальше, тем больше охладевали к журналу, как обыкновенно и бывает в предприятиях такого рода. Остались разве только те, кого удалось привлечь деньгами, наряду с великим множеством честолюбцев и бездарей. Именно в это время редакция перешла в нынешние руки 39, и довольно скоро почти все сотрудники с именем полностью отошли от журнала. И хотя читатели получают теперь только второразрядные стишки, переводы французских повестушек и тому подобный хлам, все же привычка публики и беспрестанные литературные перебранки язвительного редактора Сенковского обеспечивают изданию большое число подписчиков. Критические отклики Сенковского на новые книги столь же бессодержательны, сколь односторонни и поверхностны, но беспощадное острословие, для человека искушенного порою довольно пошлое, всегда находит поклонников и клакеров. Публику свою Сенковский, судя по всему, хорошо знает. Чтобы не делить со многими приблизительно тридцать тысяч рублей (около 10 тысяч талеров), которые приносит издание, Сенковский ограничивается собственными бесконечными писаниями и тем, что его питомцы и приверженцы, стремясь завоевать своими опытами публику, предоставляют безвозмездно.
В интересах своего дела этот человек ведет поистине рабское существование. Около 12 часов дня он встает с постели, хоть добрался до нее только поутру, и принимает деловых посетителей, получает или отправляет рукописи, корректуры и проч., а заодно завтракает второпях. В погожие дни и при добром расположении духа около двух или трех часов он совершает прогулку либо наносит необходимый визит, около шести обедает, после чего идет в театр или в концерт, а затем нередко навещает тот или иной дом, так же ex officio 40, как и все остальное, чтобы от полуночи до раннего утра усердно трудиться за письменным столом — ведь, наряду с другими работами, надобно ежемесячно заполнять увесистый журнальный том в осьмую долю листа.
В Петербурге единодушно полагают характер Сенковского весьма дурным, однако в уме и знании дела никто ему не отказывает. Я думаю, молва преувеличивает и то и другое. Славу беспощадного критика принесли ему занятия восточной литературой 41, и помимо критики он нынче почти ничего не пишет. А для взращивания такого слабого растения, каковое покуда представляет собою русская литература, он годится не лучше, чем козел для прополки огорода.
Противники Сенковского постоянно упрекают его в недостатке основательных знаний, утверждая, что он во всех отношениях дилетант и даже не владеет как должно тем языком, на котором пишет, причем доказывают это примерами из его работ. По моему же мнению, он вполне сведущ во французской литературе и языке, но крайне небрежен в своих суждениях. Немецкий язык он понимает недостаточно и вообще не говорит на нем. Тем не менее в своих статьях он нередко обращается к немецкой литературе, обнаруживая при этом изрядное невежество. Когда я с ним познакомился, его коньком были “сомнамбулизм” и подобные явления, но я не могу сказать, с какою целью он отправился в эти потемки, одно я знаю точно: до сих пор он ничем не способствовал их освещению.
Далее следует назвать “Северную пчелу”, каковую редактируют Греч и Булгарин; правда, в этом издании преобладают довольно короткие статьи, и оно во всех отношениях более критично и сходно с газетою. “Северная пчела” более патриотична, нежели сравнительно индифферентная и офранцуженная “Библиотека для чтения”, и, хотя она зачастую весьма страстно выступает против тех или иных враждебных групп, к молодому растению, то бишь к литературе, в целом относится много бережнее. В особенности Греч предстает как фигура весьма и весьма интересная, мне думается, вовсе не злонамеренная (если ее не задевать), что бы ни говорили многочисленные противники этого, к сожалению, слишком темпераментного человека. С давних пор едва ли найдется хоть одно значительное издательское начинание, исключая науки абстрактные, которое бы достигло успеха без его поддержки или бы не было обязано ему своим возникновением. Работы Греча по грамматике изрядно способствовали упорядочению русского языка, а значение его поистине неутомимой литературной деятельности волей-неволей признают даже его злейшие противники. В его доме в определенный день недели (в последнее время по четвергам 42) собирается множество посетителей, которых приводит туда желание снискать благосклонность критика, внушающего всем почтительный страх. Молодые писатели и художники из ближних и дальних городов и весей вкупе с его приверженцами создают на этих вечерах атмосферу, напоминающую этакую литературную кофейню. Приезжие, которым бы хотелось познакомить публику со своим творчеством и получить рекомендации, неизменно встречают у Греча дружескую поддержку. Если даже упреки противников Греча и содержат долю истины — например, их утверждение, будто во всем, что делает, он преследует собственный интерес, — все равно останется и немало заслуживающего похвалы. Из собственного же моего опыта я мог бы привести множество свидетельств против этого обвинения и — положа руку на сердце! — ни единого в его пользу.
Столь же необоснованно и даже смехотворно обвинение, что Греч сделался осведомителем тайной полиции! 43 Я этому не верю уже потому, что столь хитроумное и осторожное ведомство вряд ли рискнуло бы посвятить в свои интересы такого азартного лукавца — ведь это дало бы второго шпиона из Ульма! 44 Опрометчивые слова, ненароком брошенные самим Гречем, человеком весьма темпераментным, вполне могли породить подобные подозрения у публики, которой всюду мерещатся разные ужасы.
Увы, Греча невозможно взять под защиту от обоснованного упрека в пристрастности: когда задето его самолюбие или его собственная персона, это обвинение неопровержимо подтверждается. В таких случаях этот обыкновенно здравый ум совершенно теряет чувство меры, и, как показывают недавние события, в ущерб литературе. Прежний протеже Греча, книготорговец Плюшар, который издавал усопший ныне российский “Энциклопедический лексикон”, отстранил Греча от редактирования оного и соответственно лишил дохода (при том, что именно Греч начал сие предприятие), а затем передал лексикон в руки Сенковского, так как Греч, видимо, стал работать с меньшим рвением и охладел к делу 45. В отместку Греч окончательно погубил все начинание 46, и Плюшар, вдобавок совершенно не умеющий вести дела, оказался банкротом! 47
Греч с давних пор яростный противник Сенковского, и часто от этого страдают те, чьи интересы оказываются между ними как между двух огней.
Греч прекрасно владеет немецким и французским и высоко ценит достоинства немецкой литературы. Это дает ему преимущество перед большинством других русских писателей, которым подобные богатства недоступны из-за слабого знания языка. По этому поводу едва ли не все придерживаются одинакового мнения, чего, увы, нельзя сказать об иных достоинствах его сочинений. Знатоки полагают Греча лучшим из современных русских прозаиков.
Возможно, кого-либо заинтересуют и следующие подробности, почерпнутые мною из собственных наблюдений.
Греч давно уже завел дом, но прошло не слишком много времени с тех пор, как он приобрел собственный дом на Мойке, где у него устроена и хорошо оборудованная типография. Незнакомца он всегда принимает охотно и предупредительно; обыкновенно в комнате, примыкающей к более просторному салону и сплошь увешанной портретами людей, с которыми Греч поддерживал тесную связь. Надо ли говорить, что среди них обнаруживаются самые знаменитые представители разных наций. В этой комнате, как и в салоне, обычно повсюду лежит новейшая отечественная и зарубежная литература; ведь он много покупает, а иные книги ему присылают для сообщения о них в “Пчеле”, в том числе почти все русские издания.
За всю мою жизнь я никогда не встречал человека, наделенного такою восприимчивостью ко всему примечательному в искусстве, литературе и жизни, как Греч. Пусть посетитель совершенно ему незнаком, пусть наборщики из типографии в лице ее управляющего Мюллера ждут рукописи — словом, сколь бы он ни был озабочен и занят, он забудет обо всем вокруг, живо воспримет идею пришельца и на некоторое время совершенно искренне увлечется его интересами. И даже если он не всегда исполняет обещанное, его обычай все же бесконечно похвален, особенно памятуя род его деятельности.
Тот, кто хоть немного знаком с Гречем, может попасть к нему во всякое время без предупреждения, и я не могу понять, как он умудряется работать при всех этих визитах. Знакомые находят его этажом выше, в кабинете, который выглядит весьма живописно из-за множества книг, географических карт, пробных оттисков, рукописей и проч. Часто подле него шумно схватятся с полдюжины людей, а он меж тем спокойно пишет статью, делает правку или выполняет иную работу, требующую внимания, и при этом постоянно участвует в разговорах. Приятнее всего беседовать с ним один на один, например прогуливаясь в садике возле дома. Все, что его волнует, мучает или просто занимает, изливается тогда в оживленной речи; вообще он своих мнений не скрывает, что для русских в целом нехарактерно. Говорит Греч всегда оживленно и другим слово дает не слишком часто, однако ж его нельзя назвать краснобаем, ведь все, что он говорит, выверено чувством. Нередко он так и сыплет едкими остротами и словно бы даже не замечает, на каком языке говорит; впрочем, мне показалось, что, говоря по-французски, он в особенности гоняется за каламбурами.
Строгие поборники так называемого ученого образования и воспитания упрекают Греча в незнании древних языков, что де умаляет его писательские достоинства. На эти укоры он отвечает, что можно знать множество греческих и латинских слов, не имея притом никаких оснований чваниться и смотреть на других свысока. Главное не в этом, а в сути, в духе, какой ныне можно почерпнуть из хороших переводов и т.д. Что ж, не мне решать, справедлива ли такая позиция, ибо ее возможно с равным основанием и принять, и не принять.
Булгарин, друг Греча, с недавних пор вновь деятельно участвует в редактировании “Пчелы” 48. По моему мнению, в сравнении с Гречем он во многих отношениях изрядно проигрывает. Языку его недостает точности и краткости, столь привлекательных у Греча, и в устном общении они не походят друг на друга, как небо и земля! Греч — живой и остроумный, нередко саркастичный; Булгарин — обстоятельный, невнятный, вялый и зачастую вульгарный в своих образах и сравнениях. Поэтому общение с первым очень увлекательно и интересно, со вторым же — скучно и тягостно. Я не раз слышал, как Булгарин беседует с весьма и весьма уважаемыми персонами, в обществе которых он охотно появляется на людях, и то, что он говорил, было не то чтобы сплошь банально, но все же заурядно и беспомощно.
В Петербурге его не слишком жалуют и встреч с ним не ищут; в Дерпте, где у него имение, он вызывал прямо-таки ненависть, и дело доходило до открытых стычек со студентами 49. Влияние его на литературу и литераторов никак нельзя считать благотворным.
В одном из номеров “Северной пчелы” Булгарин сетует по поводу гибели литературы. Именно поэтому, как он полагает, никто более не хочет основательно над чем-либо потрудиться, именно поэтому нынешние писатели столь часто грешат против грамматики и проч. в том же духе. Г-н Булгарин недвусмысленно дает понять, что он, мол, один из последних могикан, совершенно забывая об очевидной ничтожности своего главного, но весьма поверхностного труда “Россия” 50. Все, что Булгарин создал как романист и т.п., отступает, по его громогласному заявлению, в тень сего национального монумента, а литературные заслуги автора должно увенчать лаврами. Однако ж кочка, раздутая его приспешниками до размеров горы, слона не родила, и все это знают. Ну а что до грамматических познаний г-на Булгарина, то его друг Греч, действительно сведущий в грамматике, мог бы многое о них порассказать, если б захотел. Судя хотя бы по тому, что я узнал о корректурах булгаринских рукописей, отец российского Жиля Блаза 51 имеет все основания обходить сей момент молчанием 52.
Но коли угодно знать, с какою целию Булгарин так возвеличивает собственную персону, то каждый, кто достаточно близко соприкасался с этим героем от литературы и не страдает слабоумием, способен дать исчерпывающий ответ на этот вопрос. Нашему образцу совершенства и ему подобным не дает покоя положение некоторых французских литераторов, и я неоднократно слышал сетования на то, что Император почти не обращает на них внимания, что он не замечает и не ценит их заслуг перед государством. В самом деле Император Николай обходится с иными из этих господ довольно en ba ga telle 53, бывало даже, из-за склок в журналах и т.д., то одного, то другого сажали, по его приказу, под арест 54. Естественно, им это казалось чрезмерным, и теперь они стремятся показать себя Императору в “истинном свете”. Император же, видя этих господ насквозь, намеренно не обращает на них внимания, а они не понимают этого лишь по причине самовлюбленности и тщеславия.
Литераторы, какими их представляет себе г-н Булгарин, а именно люди, занятые исключительно писательством и приносящие государству пользу лишь плодами своего пера, в целом никогда особенно не способствовали благополучию общества, да и сама литература, бесспорно, повсюду зачастую теряла от них много больше, нежели приобретала. И литераторы Петербурга менее всего опровергают сие утверждение. Ведь ни один из журнальных деятелей не отрицает перед человеком посвященным свое намерение заработать таким образом деньги! Во всеуслышание говорят: “Я хочу получить вознаграждение за мои знания и использование оных!” Иными словами: я хочу жить, и жить хорошо, в какой-никакой роскоши, удовлетворять те или иные наклонности и проч.
Коль скоро ни каталогами, ни объявлениями в газетах, ни критикой и т.п. интерес книготорговца возбудить невозможно, ибо он не более чем комиссионер и душа у него по поводу сбыта особенно не болит; далее, коль скоро государство прежде уже имело случай убедиться, что литератор — это бездонная бочка, где исчезают все субсидии, то каждой редакции необходим широкий сбыт. При таких обстоятельствах было бы просто смешно предлагать публике стряпню, которой не алчет гигантское чрево этого многоголового чудища. Стало быть, кухня поневоле должна приспосабливаться, а это вполне доказывает, что не может быть и речи о диете, воздержании, лечении голодом, каковые, впрочем, мог бы и имел бы право рекомендовать лишь настоящий повар.
Отсюда достаточно ясно, сколь щекотливое положение занимают в России так высоко ценимые Булгариным литераторы, а именно в журнальном деле. Они не могут быть строгими докторами, каковыми им бы следовало и надлежало быть, если они желают заслуженно занять высокое положение, — ибо они одновременно имеют долю в доходах от кухни. В книжной области обстоит точно так же: писатели хотят не просто жить, но жить хорошо и потому могут работать только за большую плату, ибо о гонораре, то бишь о почетном вознаграждении, здесь речи нет. Однако самые полезные и самые лучшие произведения, как известно, приносят доход медленно, да он и невелик, а значит, они требуют издателя с деньгами. Среди тысячи литераторов к этому бывают готовы единицы, и те обычно вовсе неподходящие, как неоспоримо свидетельствует многолетний опыт Германии.
Литератору, коему важно поскорее получить деньги, конечно, недосуг ждать, пока изысканное яство обретет признание. Потому-то он старается стряпать блюда, которые вызывают аппетит, щекочут нёбо и, разумеется, укрепляют желудок. Вот почему молодая русская литература уже заняла позицию стимулирования спроса и находится на грани банкротства. Вместо того чтобы поднимать нацию или, точнее, читательскую публику на должную высоту, писатели позволяют себе опускаться до ее уровня!
Впрочем, г-н Булгарин вполне справедливо указывает на бесчинства и злоупотребления книжных дельцов в Германии. Здесь, к сожалению, берут верх наглость и чванство поваров — в ущерб докторам, ибо старые добрые основы немецкого книжного дела приходят в упадок и скоро все окажется в руках немногих оптовиков, как это уже имеет место во Франции и Англии, где литература сводится к отдельным массовым словопрениям.
Не имея намерения защищать книготорговцев, я все же хотел бы напомнить, что могуществу их потворствовали сами же литераторы — ведь без сочинителей книжные дельцы остались бы не у дел. Именно оттого, что литераторы ставят себя в зависимость от денег, они утрачивают ту позицию, которая внушает уважение торговцам.
В Германии это слабости возрастные, они появились лишь после того, как были воздвигнуты великолепные памятники юношеской и зрелой силе. На почве мудрых учреждений упорядоченного книжного дела уже успели вырасти прекрасные цветы, и если теперь появляются признаки упадка и бесплодности, то молодой, понимающейся нации не след копировать эти недуги, напротив, ей должно серьезно присмотреться и постараться их избежать.
После этих отступлений и подробностей касательно двух главных нынешних журналов и их редакторов перейдем теперь к другим, minorum gentium 55.
Из менее влиятельных журналов с меньшим числом подписчиков следует назвать: “Сын отечества”, редактируемый бывшим купцом Полевым 56; далее “Современник”, редактируемый после смерти Пушкина статским советником Плетневым 57, и выпускаемую вместе с имеющим политический отдел “Русским инвалидом” “Литературную газету”, — издатели оных не могут похвастаться толпами поклонников.
В недавнее время трудами любезного князя Одоевского явились на свет “Отечественные записки” 58, где среди большого числа сотрудников есть весьма многообещающие имена.
Хотя редактором указан Краевский, подлинной душою предприятия все же следует считать князя. В его салоне в зимние месяцы собираются почти все литературные и артистические знаменитости Петербурга, и необычайно любезное отношение княгини и князя к их гостям поистине заслуживает всяческих похвал 59. Князь, занимающий пост советника в нескольких ученых отделах двух министерств 60, находит время для основательных штудий в различных науках и не упускает из виду ни одного важного новшества. Кроме того, он удачливый сочинитель новелл, образец коих представлен нам Варнгагеном в ежеквартальнике Мундта 61. В программе “Отечественных записок” князь в особенности подчеркнул, “что он гарантирует реальную выплату условленного гонорара за статьи!”, и в этой связи я узнал, сколь обыкновенны такого рода жалобы на другие журналы.
Некий искушенный практик доверительно сообщил мне, что именно грех неисполнения обязательств отвращал сотрудников от всех прежних коллективных предприятий и в конечном счете приводил их к упадку, ибо стремление “получить деньги” составляет nervus 62 едва ли не всякой литературной деятельности в России. Увы, это утверждение более чем справедливо!
Согласно откровенным высказываниям учредителей, главная цель “Отечественных записок” — противодействие пагубным влияниям других журналов, прежде всего “Библиотеки для чтения” и “Пчелы”, на национальную литературу. И очень бы хотелось пожелать национальной литературе, чтобы это обещание не забылось и когда “Записки” завоюют себе должный круг читателей. К сожалению, у других журналов память оказывалась слишком короткой!
Однако ж, пока книжное дело в России будет пребывать в такой дикости, без внутренней взаимосвязи, не удастся ни полностью устранить пагубное чванство отдельных персон, ни полностью оградить самих себя от подобной ошибки.
Сбыт книг происходит в первую очередь через так называемых офень. Эти бродячие торговцы разносят книги, приобретенные в разных местах, по ярмаркам и рынкам всей огромной империи, иной раз доставляют даже домой любителям, и таким образом в России осуществляется весьма значительный книжный оборот. Офени суть почти единственное связующее звено между книгоиздателем и провинцией, и можно себе представить, сколь малы возможности для распространения лучшего, покуда основной оборот находится в таких руках!
Офени предпочитают самые убогие романы московского изготовления; они приходят к оптовикам, у которых накоплены большие запасы, и, не умея ни читать, ни писать, бодро скупают все, что попадется под руку. У них так это и называется: “Cколько стоит вот этот угол, вон та куча” и т.п. Прежде чем заключить сделку, идет долгий торг, и порой офеня, получивши сотню экземпляров второй части какой-нибудь книги, все же умудряется их продать, ведь в провинции берут то, что есть, в надежде когда-нибудь при случае добыть и первый том.
Заканчивая мои заметки, я хочу упомянуть еще одно обстоятельство, которое, пожалуй, не в последнюю очередь повинно в том, что изящная словесность в России развивается так медленно и трудно.
Воспитание юношества в России наглядно показывает, что учащиеся не получают первоначальной основательной подготовки на классических античных образцах, вместо этого их норовят поскорее напичкать всем, чем только можно, и в итоге попросту “перекармливают”. Детям восьми-десяти лет преподают историю на русском языке, географию — на французском, математику — на английском, ботанику — на латыни, а физику — на немецком; порядок использования языков может быть и другим, но обычно их от четырех до шести при таком же количестве учебных дисциплин.
Естественно, ученик усваивает всего понемножку, но основательных знаний не приобретает ни в чем! И когда приходит время применить изученное, то обнаруживается пустой фразер, способный разве что в бесцветном обществе пустить пыль в глаза какому-нибудь глупцу, ведь, чтобы блеснуть по-настоящему, надобно обладать пусть и малыми, но подлинными знаниями.
Лишь тот, кто убедился, сколь поверхностно ведется в России изучение языков и других предметов (а при таком количестве изучаемых языков иначе и быть не может), может вполне представить себе, как мало (хотя, конечно, есть и исключения) здесь людей, которые умеют воспринять духовность и красоту языка и формы великих творений.
В этаких обстоятельствах поистине приходится удивляться публикациям периодических изданий и можно только сожалеть, что иные прекрасные таланты не имеют возможности развиваться на более солидной основе.
Когда дельные философы и критики поднимут богатый, способный к развитию русский язык на более высокую ступень, когда первоосновою образования станет тщательное изучение классических образцов античной и новой литературы, а на место слепого подражания зарубежным новшествам придут национальные устремления, тогда надобно будет постараться и преодолеть все рогатки, мешающие как следует вникнуть в российские литературные обстоятельства, ибо усилия эти не пропадут втуне.
Одна мысль постоянно приходит мне на ум, как только начинается разговор о русской литературе, но я никак не могу додумать ее до конца: какое влияние при все больше и больше распространяющейся страсти к чтению будет иметь на русский народ нынешняя развлекательная литература? Как он, например, осмыслит популяризуемые новыми романами философские идеи? С одной стороны, столько запретов, а с другой — такие уступки; что из всего этого выйдет? Заинтригованный сообщениями некоего знающего человека, я постарался навести справки о положении со спросом на книги в России и убедился, что основной покупатель литературы, за исключением беллетристики, — это казна, которая, стало быть, имеет благоприятные возможности оказывать непосредственное воздействие на книжное дело и в определенном смысле их использует. Но властям предержащим хорошо бы, наконец, понять, что распространение книг не менее важно для души, чем применение и продажа медикаментов — для тела. Коль скоро нет возможности или желания подавлять всякое духовное общение, всякую культуру разума — а в России такого желания нет, — то необходимо уделять книжному делу такое же внимание, такое же покровительство, как и аптекам, ибо оно есть аптека духа!
Компетентное покровительство книжному делу России к тому же дало бы государству — как только установятся его взаимоотношения с литературой — надежнейшую гарантию против всех опасностей, каковые могут проистечь для государства от книг, и с тою же определенностью, как в телесном аспекте для аптек. Только осуществлять такое покровительство должны люди знающие, а не обычные русские чиновники.
Кто возьмет на себя труд вникнуть в тонкости литературы и книжного дела разных стран, тот убедится, что едва ли не все негативные явления в литературе проистекают от плохо устроенного или пришедшего в упадок книжного дела. Где во главу угла ставится одна только денежная прибыль, никогда не смогут возникнуть отношения, потребные для того, чтобы в сфере, которая скорее духовна, нежели материальна, были достигнуты полезные результаты.
Если бы, наблюдая за людьми, не приходилось на каждом шагу сталкиваться с непоследовательностью, то распространенные среди российских властей взгляды на книжное обращение вызвали бы еще большее удивление. Много раз влиятельные и высокопоставленные персоны говорили мне: “У нас есть цензура как поручитель за наших писателей, а продажа книг — дело торговцев, пусть обогащаются!”
Напрасно я ссылался на один из главных принципов государства “Не всем всё!”, и столь же бесполезны были мои утверждения, что далеко не все, что прошло, проходит и должно пройти цензуру — если, конечно, нет намерения запретить всю литературу, — можно назвать этакими медовыми сотами, кое-что не мешало бы спрятать подальше, как аптекарь прячет отраву. Однако ж они не понимали или не желали понять, что книга — это больше, чем товар, что на власть возложены моральные обязательства распространять и поддерживать одно, а другое удерживать в узких пределах; с этим упорно не соглашались, хотя я доказывал, что цензура есть полезный, хоть и недостаточный шаг на этом пути.
По всей видимости, владельцы журналов склонны служить испорченному читательскому вкусу, вместо того чтобы ему противодействовать, — это неоспоримо; но весьма недальновидно усматривать в этом только лишний повод для пренебрежения всею литературой.
Над оправданиями русского книготорговца Исакова 63, который открыто расхваливал и продавал скандальные, строго запрещенные к продаже французские сочинения, потому что якобы не знал, чем торгует, посмеялись, и он отделался довольно легким наказанием.
Того, кто сознает, сколь взрывоопасна российская почва, не могут не удивлять беззаботность и легкомыслие, с какими здесь относятся к хранению горючих веществ. Все согласны, что обстоятельства в России весьма своеобразны, но не желают при этом видеть и необходимость своеобычных мер воздействия.
Если бы, например, книжное дело в Пруссии столь подчинялось властям, как в России, мы бы увидели, что им распоряжались бы куда заботливее и рачительнее — к всеобщему благу!
Россия и теперь еще способна заложить основу для образцового распространения литературы, каковое отчасти существует пока в Германии, и в скором времени это оказало бы самое доброе воздействие на книгоиздание.
Венценосцы Франции и Англии много бы отдали, чтобы иметь в руках средства для разумного водительства силою, значение которой они распознали слишком поздно. И российские власти, наверное, еще пожалеют о том, что не воспользовались удобным случаем, дабы целесообразно обустроить аптеки, врачующие дух. Правительство, полагающее, что достаточно поручить цензуру равнодушным, продажным чиновникам и книжному делу будет обеспечено процветание или что для подъема изящной словесности надобно лишь поддерживать издателей хороших произведений финансовыми дотациями или закупкою книг, которые затем осядут на складах или будут раздарены, — такое правительство глубоко заблуждается. Для этих целей требуются совсем другие меры, в первую очередь сведущие, толковые попечители, которые занимаются своим делом с охотою и любовью, оберегают и блюдут его интересы, ищут и формируют свою публику. Есть вещи, которые невозможно создать по приказу, — в противном случае возникнет лишь видимость!
Памятуя обо всем, что правительство и некоторые из богатых и славных людей России, например Демидов и Румянцев 64, сделали для подъема отечественной литературы, диву даешься, сколь ничтожны результаты постоянных щедрых вспомоществований, покуда основательно не разберешься в сути вопроса.
Благоразумный врач, которому поручено лечить слабый желудок, заботится вначале не о его наполнении, а скорее пытается возбудить аппетит, после чего голова и руки обладателя желудка сами примут надлежащие меры, коими надобно лишь разумно руководить.
Книготорговец, упомянутый мною выше, утверждал: “Уже несоизмеримо меньший капитал, вложенный в книжное предприятие и должным образом использованный, наряду с небольшою государственною поддержкой, каковая могла бы состоять в покупке некоторого количества полезных книг и защите от преждевременной и слишком сильной конкуренции, принес бы бесконечно большие и лучшие результаты, нежели все суммы, израсходованные на одно только производство”.
Мне кажется, что в этих словах содержится изрядная доля истины и потому их не мешало бы хорошенько запомнить.
1 Auctor ipse fecit. — Cочинил сам автор (лат.)
2 “Журнал министерства народного просвещения”, регулярно публиковавший списки и обзоры новых книг, выходил с 1834 г.
3 Брокгауз Генрих (1804—1874) — немецкий издатель.
4 Федор Федорович Сидонский (1805—1873) — философ и богослов; упоминаемая книга вышла в Петербурге в 1833 г.
5 Имеется в виду книга историка права Александра Магнуса Фромгольда фон Рейца (1799—1862) “Опыт истории российских государственных и гражданских законов” (М., 1836).
6 Речь идет о книгах немецкого историка Арнольда Германа Людвига Герена (1760—1872) “Руководство к истории политической системы европейских государств и колоний” (Ч. 1—3. СПб., 1832—1834) и “Руководство к познанию древней политической истории” (М., 1836), английского историка Джона Гиллиса “История древней Греции” (Ч. 1—8. СПб., 1830—1831), французского историка Батиста Онорэ Ремонда Капфига (1802—1872) “Философическая история иудеев, со времени упадка племени Маккавеев до наших времен” (Ч. 1—2. СПб, 1837) и французского историка Жозефа Франсуа Мишо (1767—1839) “История крестовых походов” (Ч. 1—5. СПб., 1822—1836).
7 Упомянутая книга преподавателя истории в Петербургском университете (с 1844 г. — ординарный профессор) Михаила Семеновича Куторги (1809—1886) вышла в Петербурге в 1837 г.
8 Речь идет о книге барона Фердинанда Петровича Врангеля “Очерк пути из Ситхи в С.-Петербург” (СПб., 1836).
9 Остроградский Михаил Васильевич (1801—1861) — математик, академик.
10 Клейнмихель Петр Андреевич, граф (1793—1869) — генерал-адъютант, директор департамента военных поселений с 1835 г., главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями с 1842 г.
11 подобное лечится подобным (лат.).
12 по законам ремесла (лат.).
13 Кок Поль Шарль де (1793—1871) — французский писатель.
14 Шпиндлер Карл (1796—1855) — немецкий писатель.
15 Крамер Карл Готлиб (1758—1817) — немецкий писатель, наиболее известный его роман — “Жизнь, мысли и странные приключения Павла Изопа, странствующего шута” (М., 1836).
16 В Москве в больших масштабах издавались книги для низовых читателей; см. о них и их авторах: Рейтблат А.И. Витязи толкучего рынка // Лица. Вып. 4. М.; СПб., 1994. С. 373—386.
17 Вульпиус Христиан Август (1762—1827) и Шпис Христиан Генрих (1755—1799) — популярные немецкие писатели, авторы разбойничьих и авантюрно-приключенческих романов.
18 Бассе Готфрид (1777—1835) — издатель, книготорговец, автор романов, ориентированных на вкусы широкой читательской аудитории.
19 См.: Пушкин А.С. Стихотворения. Ч. 3—4. СПб., 1832—1835; Он же. Поэмы и повести. Ч. 1—2. СПб., 1835; Он же. Евгений Онегин. СПб., 1833, 2 изд. — СПб., 1837; Жуковский В.А. Стихотворения. 4 изд.Ч. 1—8. СПб., 1935—1937.
20 Пельц имеет в виду поэтические книги Константина Александровича Бахтурина (1807—1841) “Стихотворения” (СПб., 1837), Владимира Григорьевича Бенедиктова (1807—1873) “Стихотворения” (СПб., 1835), Дениса Васильевича Давыдова (1784—1839) “Стихотворения” (М., 1832), Александра Ивановича Полежаева (1804—1838) “Стихотворения” (М., 1832), “Эрпели и Чир-юрт. Две поэмы” (М., 1832), “Кальян” (М., 1833; 2 изд. — М., 1836) и Владимира Игнатьевича Соколовского (1808—1839) “Мироздание: Опыт духовного стихотворения” (М., 1832; 2 изд. — М., 1837), “Хеверь. Драматическая поэма” (М., 1837).
21 редактор (нем.).
22 в целом (фр.).
23 приятным (лат.).
24 В книге, выпущенной под псевдонимом, Пельц пишет о себе в третьем лице.
25 Попытка создать сеть публичных библиотек в России была предпринята в 1830 г., когда министр внутренних дел А.А. Закревский разослал губернаторам циркуляр с предложением учредить такие библиотеки в губерниях. Однако поскольку при этом не были оговорены источники финансирования, то библиотеки возникли не везде, имели очень бедный фонд, зачастую существовали только на бумаге и были практически недоступны читателям. См.: Громова А. Публичные библиотеки в провинции // Советское библиотековедение. 1931. № 1; Дерунов Н. Типичные черты в эволюции русской “общественной” библиотеки // Дерунов К.Н. Избранное. М., 1972.
26 Журналист Андрей Александрович Краевский с 1837 г. редактировал “Литературные прибавления к “Русскому инвалиду””, в 1840 г. получил право на издание их и преобразовал в “Литературную газету”, а со следующего года передал ее в другие руки.
27 Так вот отчего эти слезы! (лат.; выражение из “Девушки из Андроса” Теренция) — в значении “причина понятна”.
28 Лангбейн Август Фридрих Эрнст (1757—1835) — немецкий писатель-юморист.
29 Демидовская премия при Петербургской академии наук, учрежденная в 1831 г. П.Н. Демидовым, выдавалась в 1832—1865 гг. за опубликованные труды по науке, технике, искусству.
30 Котта Иоганн Фридрих (1764—1832) — немецкий издатель, находившийся в дружеских отношениях и издававший труды многих известных немецких литераторов и ученых (И.Г. Гердер, А. Гумбольдт, Ж.-П. Рихтер, Ф.В. Шеллинг, Ф. Шиллер и др.).
31 А.Ф. Смирдин купил у Пушкина “Бахчисарайский фонтан” в 1827 г. для второго издания за 3 тыс. руб., “Руслана и Людмилу” и “Кавказского пленника” в 1827 г. для второго издания за 7 тыс. руб., “Бориса Годунова” в 1831 г. за 10 тыс. руб., “Евгения Онегина” для первого отдельного издания — в 1833 г. за 15 тыс. руб., тираж 3-го и 4-го томов “Стихотворений” в 1835 г. за 12 тыс. руб. Кроме того, в 1830 г. он приобрел у Пушкина на 4 года все ранее вышедшие его произведения, с обязательством выплачивать 600 руб. ежемесячно. См.: Гессен С. Книгоиздатель Александр Пушкин. М., 1987. С. 93, 100, 106, 120; Книгоиздатель Александр Пушкин. Приложение к факсимильному переизданию. М., 1987. С. 46, 49 (комментарий И.И. Подольской, А.Л. Осповата). А.В. Никитенко сохранил в дневнике свой диалог с П.А. Плетневым в 1834 г. Когда Плетнев стал ругать О.И. Сенковского за то, что его статьи в “Библиотеке для чтения” “написаны для денег и что Сенковский грабит Смирдина. “Что касается до грабежа, — возразил я, — то могу вас уверить, что один из знаменитых наших литераторов (имеется в виду Пушкин. — А.Р.) не уступит в том Сенковскому”. Он понял и замолчал” (Никитенко А.В. Дневник. Т. 1. М., 1955. С. 1 42).
32 В 1834 г. Николай разрешил выдать Пушкину (по его просьбе) ссуду в 20 тыс. руб., в 1835 г. по его указанию была выдана еще одна ссуда в 30 тыс. руб. После гибели Пушкина Николай повелел уплатить долги Пушкина (138 988 руб.).
33 Это не пушкинская, а анонимная эпиграмма 1825 г., направленная к тому же против Александра I, а не против Николая I, в списках нередко приписывалась Пушкину (см.: Вольная русская поэзия второй половины XVIII — первой половины XIX века. Л., 1970. С. 462, 836).
34 Царь приказал выдать 10 тыс. руб. на похороны Пушкина, назначить пенсии вдове и дочерям (соответственно 5 и 1,5 тыс. руб.), принять сыновей в пажи и выплачивать им по 1500 руб. в год на каждого на воспитание, а также издать за казенный счет собрание сочинений в пользу вдовы и детей (на что было истрачено 50 тыс. руб.).
35 О.И. Сенковский получал от Смирдина за редактирование “Библиотеки для чтения” 15 тыс. руб. в год, Ф.В. Булгарин и Н.А. Греч как издатели “Северной пчелы” также имели 15—20 тыс. руб. в год каждый, кроме того, получали немалый доход от издания своих книг: за “Ивана Выжигина” Булгарину заплатили 2 тыс. руб., за “Петра Ивановича Выжигина” — 30 тыс. руб. Высокие гонорары получали и другие авторы. Так, за “Юрия Милославского” М. Загоскин получил 30 тыс. руб., за “Рославлева” — 40 тыс. руб. (см.: Исторический вестник. 1900. № 1. С. 54, 55), Н. Полевой за роман “Клятва при гробе Господнем” — 10 тыс. руб. (см. письмо П.П. Свиньина к А.И. Михайловскому-Данилевскому от 14 февраля 1832 г.: РНБ. Ф. 488. Оп. 1. Ед. хр. 32. Л. 169).
36 Сулье Мелькиор Фредерик (1800—1847) — французский писатель-романтик.
37 В первые годы существования “Библиотеки для чтения” (1834—1835) в ней публиковались А. Пушкин, В. Жуковский, Д. Давыдов, А. Шаховской, В. Одоевский, И. Крылов, Ф. Глинка, М. Загоскин, А. Бестужев-Марлинский, но потом они прекратили печататься там.
38 достаточная причина (фр.).
39 Формально в первый год редактором числился вначале Н. Греч, потом И. Крылов, и лишь с 1836 г. — Сенковский, но реально все это время журнал редактировал только последний.
40 по обязанности (лат.).
41 Имеется в виду знаменитый памфлет Сенковского “Письмо Тютюньджю-Оглу-Мустафы-Аги, настоящего турецкого философа, к одному из создателей “Северной пчелы” [Ф.В. Булгарину]” (Северная пчела. 1827. № 129—133), направленный против известного ориенталиста Гаммера.
42 На собраниях у Греча, проходивших с начала 1820-х по 1840-е гг., в разные годы бывали А. и Н. Бестужевы, Ф. Булгарин, А. Пушкин, К. Брюллов, Н. Кукольник, П. Плетнев, В. Даль, О. Сенковский, Н. Полевой и многие другие литераторы. См.: Бурнашев В.П. Четверги у Греча // Заря. 1871. № 2, 4; Юркевич П.И. Из воспоминаний петербургского старожила // Исторический вестник. 1882. № 10. С. 159—160; Вигель Ф.Ф. Записки. М., 1928. С. 327—328.
43 С 1837 г. и по 1840-е гг. Греч часто ездил за границу, публикуя в “Северной пчеле” свои путевые письма. Вполне вероятно, что при этом он выполнял правительственные поручения, собирая разного рода информацию. По крайней мере за рубежом его считали русским агентом (см.: Темпест Р. Философ-наблюдатель маркиз де Кюстин и грамматист Николай Греч // Символ (Париж). 1989. № 21. С. 210; Мильчина В.А. Комментарии // Кюстин А. де. Россия в 1839 году. Т. 1. М., 1996. С. 443—444; Записки графа М.Д. Бутурлина // Рус. архив. 1 90 1. № 12. С. 443; В.Б. [Бурнашев В.П.] Четверги у Н.И. Греча // Заря. 1871. № 4. С. 28. См. также намеки на связи Греча с полицией в кн.: KЪnig H. N. Gretsch und die russische Leteratur in Deutschland. Ganau, 1840).
44 Имеется в виду Карл Людвиг Шульмейстер (1770—1853), с 1805 г. служивший у Наполеона и выполнявший поручения агентурного характера. Как писал Н.И. Греч, “он умел прикидываться и купцом, и медиком, и артистом, и военным. Сказывают, что он, пред сражением при Ульме, где Наполеон (1805) взял в плен почти всю австрийскую армию, в течение двух недель обедал за столом главнокомандующего, генерала Мака, в мундире австрийского полковника” (Греч Н.И. Письма с дороги. Т. 1. СПб., 1843. С. 214).
45 О том, как Адольф Александрович Плюшар (1806—1865) издавал “Энциклопедический лексикон” (1835—1841), см.: Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 592—623, 822—825. Греч был отстранен от редактирования в конце 1836 г., и редакцию возглавил А.Ф. Шенин, в начале 1838 г. его место занял Сенковский.
46 См. выпущенную в качестве приложения к “Северной пчеле” брошюру Греча “О четырнадцатом томе Энциклопедического лексикона” (СПб., 1838), где отмечены многочисленные ошибки и неточности издания.
47 Плюшар был объявлен несостоятельным должником в 1839 г.
48 Булгарин с 1831 г. жил в Дерпте, лишь ненадолго приезжая в столицу, но в 1837 г. он вновь поселился в Петербурге.
49 Серьезный конфликт с дерптскими студентами был у Булгарина в 1832 г., известны и другие его столкновения с ними; см. наш комментарий в кн.: Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.В. Булгарина в III отделение. М., 1998. С. 601.
50 Об этой книге, вышедшей в 1837—1838 гг., и о ее судьбе см. статью М. Салупере в этом номере журнала.
51 Имеется в виду роман Булгарина “Иван Выжигин” (СПб., 1829), журнальные публикации отрывков из которого имели подзаголовок: “Российский Жилблаз”.
52 Булгарин не остался в долгу и писал, что Пельц, “описывая будто бы Петербург, оклеветал не только тех, которых видел издали, но даже и тех, которые ему благодетельствовали”. Служил он “приказчиком в немецкой книжной лавке Эггерса и компании, на Невском проспекте, в доме Коссиковского. Пообтершись возле книг и научившись, по несчастию, немецкой грамоте, этот приказчик, одаренный от природы необыкновенною дерзостью, вздумал сделаться автором! Чтобы обратить на себя внимание, он, вместо таланта, употребил в дело клевету и ложь, и, как эта монета теперь в Германии в ходу, он отчасти и успел в своем замысле. Зеваки, жадные до новостей, читают его вымыслы о России, которую он видел из окна лавки, торгуя в ней чужим товаром” (Ф.Б[улгарин]. Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1848. № 122). Отметим также, что Пельц перевел на немецкий один из физиологических очерков Булгарина: Bulgarin F. Der Kornet // Marazin fЯr die Literatur des Auslandes. 1846. № 153—155.
53 неуважительно (фр.).
54 В 1830 г. на гауптвахту на сутки были посажены по приказу царя А.Ф. Воейков, Булгарин, Греч, С.Н. Глинка (см.: Фидок Фиглярин. С. 384—386, 521).
55 менее значительным (лат.).
56 Н.А. Полевой редактировал (неофициально) “Сын отечества” в 1838—1840 гг.
57 П.А. Плетнев издавал и редактировал “Современник” с 1838 по 1846 г.
58 О большой роли В.Ф. Одоевского в создании обновленных “Отечественных записок” см.: Могилянский А.П. А.С. Пушкин и В.Ф. Одоевский как создатели обновленных “Отечественных записок” // Известия Академии наук СССР. Серия истории и философии. 1949. Т. 6. № 3; Кулешов В.И. “Отечественные записки” и литература 40-х годов XIX века. М., 1959. С. 16—92.
59 Салон В.Ф. Одоевского существовал в Петербурге в 1830-х — первой половине 1850-х гг. Там бывали П.А. Вяземский, П.А. Плетнев, А.В. Никитенко, И.П. Мятлев, А.А. Краевский, В.А. Жуковский, В.А. Соллогуб, Е.П. Гребенка, В.И. Даль и др. См. о нем: Ярославцев Я. “…Вечером я у князя Одоевского” // Ленинградская панорама. 1989. № 7. С. 32—33.
60 В.Ф. Одоевский был членом ученых комитетов министерства внутренних дел и министерства государственных имуществ.
61 Немецкий литератор Карл Август Варнгаген фон Энзе (1785—1858) опубликовал перевод новеллы Одоевского “Сильфида” в журнале “Der Freihafen” (1839. Н. 1. S. 73—109), издаваемом писателем и критиком Теодором Мундтом (1808—1861).
62 движущую силу (лат.).
63 Исаков Яков Алексеевич (1811—1881) — книготорговец. Упоминаемый случай произошел в 1833 г. См. дело III отделения “Об обнаруженной у книгопродавцев Исакова, Мандельберга, Белизара и других торговле запрещенными книгами” (ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1833. Ед. хр. 171).
64 Имеются в виду Павел Николаевич Демидов (1798—1840), учредитель Демидовской премии, и граф Николай Петрович Румянцев (1754—1826), учредивший в 1811 г. (будучи канцлером) Комиссию печатания государственных грамот и договоров, а в дальнейшем оплачивавший издание многих научных книг, в том числе публикаций памятников фольклора и древнерусской словесности.
Перевод Н.Н. Федоровой.
Вступительная заметка и комментарии А.И. Рейтблата.