(“Благонамеренный”, “Московский телеграф” и Александр Пушкин)
Олег Проскурин
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 1999
(“Благонамеренный”, “Московский телеграф” и Александр Пушкин)
“Домашнее предприятие”
В свое время Б.М. Эйхенбаум, разбирая “вопрос о литературном профессионализме”, дал выразительную характеристику русской литературной жизни начала XIX в.: “Литература уходит в быт — становится делом интимным, домашним, сосредоточивается в письмах, в альбомных посланиях, в petits jeux. <…> Интересно, что даже журналы этой эпохи приобретают оттенок семейной фамильярности и своеобразной беззастенчивости. Таков, например, типичный журнал этого времени — “Благонамеренный” А.Е. Измайлова, интересный именно как особая литературно-бытовая форма. Это было совершенно домашнее предприятие, нечто вроде мелочной лавочки, хозяин которой смотрел на нее как на свое частное дело и подсовывал читателю всякий товар, какой придется: стихи Хвостова, над которыми сам потешался, трагедии купца Ганина, которого дурачил и заставлял подписываться на 50 экземпляров. С читателями Измайлов изъяснялся совершенно по-домашнему…” 1
Характеристика, как всегда у Эйхенбаума, блестящая — и, как всегда, несколько упрощающая (точнее — схематизирующая) положение дел. “Благонамеренный”, функционируя как “домашнее предприятие”, издавался все же не из чистой любви к искусству, а из стремления получать доход. И на первых порах А.Е. Измайлов более-менее успешно справлялся с этой задачей. Как это ему удавалось? Как совмещалась “домашность” с “коммерцией”?.. И почему такое совмещение чем дальше, тем менее становилось возможным?.. Попытаемся разобраться в этих вопросах.
С первых лет издания значительная часть тиража “Благонамеренного” распространялась Измайловым через приятелей и знакомых, особенно тех, что жили в провинции: об этом свидетельствуют его письма Н.Ф. Грамматину, П.Л. Яковлеву, Н.И. Шредеру и другим. Более всего в этом отношении оказался обязан Измайлов Шредеру: служа губернатором в Тамбове, а потом в Орле, последний доставлял своему приятелю (и собрату по масонской ложе) десятки подписчиков. В основном это были захолустные помещики и мелкие чиновники, подписывавшиеся на журнал, дабы угодить губернскому начальству. Сам Измайлов не особенно обольщался насчет этой категории своих читателей и обходился с ними запросто. 12 февраля 1820 г. он пишет Шредеру: “…Гг. Борисоглебские субскрибенты изъявили желание получать журнал мой на любской бумаге; но как на этой бумаге не очень много остается у меня экземпляров, притом же и подписавшиеся в Борисоглебске по рекомендации вашей особы верно не охотники до хороших изданий и не имеют у себя щегольских библиотек: то и решился я посылать к ним Благонамеренного не на любской, а на простой бумаге; излишне же полученные от них деньги отдать от имени Борисоглебских субскрибентов бедным, которые будут молить за них Бога. Одобряете ли вы это своевольное мое распоряжение?” 2
В том же февральском письме Измайлов с трогательным благодушием сообщал Шредеру о реализации доходов, полученных от провинциальных подписчиков: “Не знаю как благодарить вас за все дружеские ваши одолжения. На полученные чрез вас от Борисоглебских субскрибентов деньги накупил я себе к Маслянице столов, стульев, кресел простого и красного дерева, с черною кожею и голубым бархатом, и уставил ими целые две комнаты: залу и гостиную <…> Много и премного вам обязан: без вас не в состоянии бы я еще был и теперь переменить старой дрянной своей мебели, которую с радости отослал к бедным старухам” 3.
На таких же патриархальных началах было организовано и ведение внутренних журнальных дел. Ничего похожего на “редакцию” в “Благонамеренном” не было. Все хлопоты по редактированию литературных материалов и все типографские заботы падали на плечи самого Измайлова. Стремясь получать наибольший доход при минимуме затрат, он отказался от платного помощника (между тем как в изданиях Греча, Булгарина и Воейкова такие функции уже выполняли специально нанятые и оплачиваемые В.И. Козлов, Орест Сомов и мало кому ныне ведомый Вильгельм Тило; Сомов потом будет выполнять сходную работу и в изданиях Дельвига). О том, какого рода деятельностью приходилось заниматься издателю “Благонамеренного”, дает представление его выразительное письмо Шредеру от 16 июня 1822 г.: “Каждое утро хожу — нет, соврал! — езжу на рыжем жеребчике к строгому моему Цензору; каждое утро и каждый вечер, кроме воскресных дней и дванадесятых праздников, смотрю корректуру, а иногда даже три и четыре раза в сутки. Всякой Божий день надо что-нибудь для журнала написать, или переписать (ибо благодаря просвещению и в столице не найдешь грамотных писцов, которые бы все могли исправно переписывать — да и многие записные наши литераторы не знают правописания) — а сколько надобно времени на мытье чужого белья!” 4 (“мытьем чужого белья” Измайлов называл работу по переделке присланных в его журнал сочинений).
При таком положении дел ход журнала полностью зависел от расторопности и от домашних обстоятельств редактора-издателя. Неудивительно, что уже в первые годы издания отдельные номера “Благонамеренного” (особенно совпадавшие по времени с большими праздниками) начинают выходить с опозданием. Но самого Измайлова эти задержки на первых порах не очень тревожат. Он пока считает возможным оправдываться перед читателями разного рода житейскими причинами. В 7-м номере за 1819 г. Измайлов оправдывает опоздание краткой репликой: “Виноват Издатель: гулял на праздниках”. В 6-м номере за 1820 г. оправдание облекается уже в поэтическую форму (не нужно, однако, думать, что такие поэтические явки с повинной были обычными даже для той “домашней” эпохи; стихотворное оправдание Измайлова произвело сильное впечатление на современников): “Опять виноват Издатель:
Как Руский человек, на праздниках гулял;
Забыл жену, детей, не только что журнал”.
Еще один немаловажный момент, влиявший на периодичность и даже на содержание журнала, заключался в том, что “Благонамеренный” был для Измайлова не основным, а дополнительным источником дохода. Основным было все же чиновническое жалованье. Служба стала отнимать особенно много времени с 1821 г., когда Измайлов был назначен начальником отделения Департамента казначейства. Статус чиновника-литератора ставил Измайлова как издателя в жесткую зависимость от обстоятельств службы. Еще 19 августа 1821 г. он с досадой писал Шредеру: “…Не вижу как летит время, и, что всего досаднее, не могу почти располагать им. Ах! не дай Бог никому быть вместе подьячим и литератором, особенно журналистом” 5. 3 августа 1822 г. Измайлов пишет тому же Шредеру: “Вот уже два месяца, как по случаю отъезда одного из моих товарищей в отпуск правлю я двумя отделениями. Ох, тяжело! а нечего делать, потерпеть еще месяц, а может быть и более. Того и гляжу, что бы не остановился мой журнал” 6.
На первых порах Измайлов как-то выкручивался — однако до бесконечности это продолжаться не могло; положение журнала неуклонно ухудшалось. Если в письме Шредеру от 20 апреля 1823 г. Измайлов сообщал, что журнал приносит ему довольно солидный годовой доход — 5 тысяч рублей 7, то в письме к нему от 6 ноября того же 1823 г. звучат уже тревожные ноты: “Дай Бог, чтобы пришел поскорее новый год. В это только время, т. е. с начала года, бывают у меня деньги, а то бьюсь, как рыба об лед. 1823 год был для меня истинно черный год. Убыло более ста подпищиков, а журнал несравненно лучше прошлогоднего! Вся моя надежда, а также и надежда добрых моих заимодавцев на подписку будущего года” 8. Надежды на подписку будущего года, однако, не оправдались: как явствует из письма Измайлова к П. Л. Яковлеву от 14 декабря 1824 г., чистый доход от издания журнала в 1824 г. не превышал уже полутора тысяч рублей… 9
Проблема заключалась, однако, не только в трудностях, вызванных совмещением должности начальника отделения и редактора. Когда Измайлов утверждал, что журнал его делается лучше год от года, он добросовестно заблуждался: журнал год от года становился хуже. Этот упадок, в свою очередь, оказался связан с особенностями “Благонамеренного” как журнального предприятия.
“Благонамеренный” задумывался как своего рода неофициальный орган возобновленного в 1816 г. Вольного общества любителей словесности, наук и художеств (издатель “Благонамеренного” состоял “по совместительству” бессменным председателем этого Общества). Предполагалось, что на страницах журнала будут по преимуществу публиковаться сочинения, зачитывавшиеся на собраниях этого Общества. Разумеется, ни о каких гонорарах не могло быть и речи: от публикации своих сочинений авторы должны были получать чисто моральное удовлетворение… Ничего исключительного в такой практике не было: на сходных принципах издавался “Соревнователь просвещения и благотворения”, орган другого столичного литературного объединения — Вольного общества любителей российской словесности. Разница была в том, что доход от издания “Соревнователя” (впрочем, скромный) — поступал в “казну” общества, доход от “Благонамеренного” — в семейный бюджет Измайлова…
Сначала, благодаря активной деятельности Измайлова по вовлечению в ряды Вольного общества талантливой литературной молодежи, такая тактика имела успех. В “Благонамеренном” 1818 — 1821 гг. печатаются лицеисты — Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер, Илличевский; входящие в моду молодые поэты — Е. Баратынский, В. Туманский, П. Плетнев, А. Бестужев; ветераны словесности (некоторые из них считались украшением русского Парнаса) — Ф. Глинка, М. Милонов, П. Вяземский, Денис Давыдов… Однако уже к 1822 г. положение дел меняется: лучшие поэты уходят из журнала Измайлова (это было связано и с общими изменениями в литературной жизни столицы — многие из прежних участников “измайловского” Вольного общества перемещают центр своей активности в Вольное общество любителей российской словесности 10). Едва ли не лучшими поэтами из печатавшихся на страницах “Благонамеренного” в 1822 г. оказываются Туманский и Илличевский — для “золотого века” русской поэзии выбор не очень богатый!..
Уход ведущих литературных сил во многом был обусловлен архаичностью литературной позиции “Благонамеренного” и литературных вкусов его издателя. Сам Измайлов искренне любил Жуковского, Батюшкова и Пушкина, но видел в их творчестве венец старого, карамзинистского периода поэзии. К примеру, “главным достоинством” “Руслана и Людмилы” им объявлялись “картинные описания, живость и приятность рассказа и легкая, непринужденная версификация” 11. За подобные же красоты хвалился и “Кавказский пленник”: “Прекраснейшие картины, списанные с натуры мастерскою рукою; естественный и благородный рассказ; легкая и исправная версификация — вот главнейшие достоинства сей новой Поэмы первого из молодых наших стихотворцев А.С. Пушкина” 12.
Позиция Измайлова по отношению к поэтам поколения Пушкина была более сдержанной, но на первых порах скорее благодушной… Зато его сподвижники — Н. Остолопов, Б. Федоров, Н. Цертелев (сначала — и Орест Сомов) — новейшую поэзию ненавидели и непрерывно издевались над нею в своих журнальных выступлениях. Особенно злобствовал князь Цертелев. Еще в 1820 г. он злобно критиковал Жуковского вкупе с Дельвигом, а в 1823 г. облаял уже и Вяземского, и Батюшкова (последнего, между прочим, за “безнравственность”!). Отношения между “ядром” “Благонамеренного” и молодыми поэтами делаются все более и более напряженными.
Не без влияния своего окружения Измайлов и сам начинает все чаще и все язвительнее выступать против “новых поэтов” (правда, обычно демонстративно противопоставляя им Пушкина — как поэта истинного). В 3-м номере “Благонамеренного” за 1823 г. в придуманной Измайловым “Сатирической газете” появилось такое “объявление”: “В новооткрывшемся галиматическом магазине отдаются напрокат разные первого сорта отборные галиматические выражения, как то: баловень, сладострастие, упоение, чаши, былое… Тут же можно получить также напрокат причастия и существительные имена, совершенно противуположные между собою, например: веющее дыхание, веющий сон, грустящая ночь, также видеть редкости, например толпу слепую, ночь с вечера до полуночи, глаза выросшие на рябине и березе, и проч” 13. Все эти выражения — подлинные: они заимствованы из сочинений Дельвига, Кюхельбекера, Баратынского, Туманского… Измайлов восстает здесь и против новомодных “слов-символов” (разрушавших привычные границы между “анакреонтической” и элегической поэзией), и против новой метафорики, казавшейся нелепой, противоречащей привычным представлениям о “вкусе и здравом смысле”…
Наконец, в 21-м номере “Благонамеренного” за 1823 г., в объявлении о подписке, Измайлов известил читателей: “Не будут иметь места в Благонамеренном <…> сладострастные, вакхические и даже либеральные стихотворения молодых наших баловней-поэтов” 14. Давая подобные обещания, Измайлов, сам того не желая и, видимо, о том не подозревая, лишал себя не только еще нескольких ценных сотрудников, но и еще не одной сотни подписчиков 15.
Эта “антиромантическая” позиция привела к последствиям, катастрофическим для судьбы журнала. В 1823 г. со страниц “Благонамеренного” почти полностью исчезают имена авторов не только первого, но и второго ряда (вернее, имена их мелькают там довольно часто — но только как предмет критики и пародий). В ту пору едва ли не главным поэтом “Благонамеренного” делается Борис Федоров, главным критиком — князь Цертелев, главным прозаиком — П.Л. Яковлев… Сам Измайлов, разрывающийся между делами службы и редакционными заботами, пишет очень мало: за весь 1820 г. он не написал ни одной басни, в 1821 г. — только 4, в 1822 г. — одну… Правда, как раз в 1823 и 1824 г. он пишет 14 басен и сказок, но лучшие из них — литературно-полемические — были такого рода, что так и не смогли увидеть печати… Из значительных авторов в “Благонамеренном” последних лет печатался лишь Н.М. Языков (провинциал, еще не успевший получить прочной репутации) — да и он за глаза иронизировал над измайловским журналом… 16
Заменить сочинения отвергнутых “баловней-поэтов” было нечем. Журнал начинает заполняться случайными низкосортными материалами: ученически беспомощными стихами, переводами старинных анекдотов и моралистических статеек (порою напоминающими школярские упражнения), сочинениями на заданные слова, мадригалами и надписями из семейных альбомов, поздравительными стихотворениями ко дню рождения и дню ангела, застольными песнями… Тут уже трудно было ответить на вопрос: это уже литература или все-таки еще быт?.. Скорее все-таки последнее…
Сочинения, полученные от добровольных “вкладчиков”, часто были настолько плохи, что самому редактору приходилось немало повозиться, чтобы придать им мало-мальски удобочитаемую форму. 15 января 1823 г. Измайлов жаловался И. И. Дмитриеву: “У меня отнимает много времени стирка чужого белья, или поправка прозаических опытов, а иногда и сочинений…” 17 Эта же жалоба повторяется в письме к нему от 1 февраля 1824 г.: “Я дал себе клятву не принимать никаких статей от безграмотных наших переводчиков. Ах! сколько мытье чужого грязного белья отняло у меня времени! <…> В случае недостатка материалов лучше буду наполнять книжки выписками из книг ” 18. Подобная неразборчивость вызывала раздражение даже у людей, дружески расположенных к издателю “Благонамеренного”. Тот же И.И. Дмитриев, давая Измайлову советы по улучшению содержания журнала, писал (в самом конце 1824 г. либо в самом начале 1825 г.): “Повторю наконец прежнее: как можно больше оригинального, а меньше переводного. А от переводных анекдотов можно бы и совсем уволить: они как-то напоминают мне Разумного товарища и Спутника и Собеседника веселых людей 1760 и 1770 годов. Простите мою искренность. Она происходит от любви к Словесности и участия, которое беру в вашем журнале” 19.
Однако последовать этому совету Измайлов, даже понимая его разумность и основательность, был не в состоянии: платить сотрудникам он не хотел, да к тому же — при все ухудшающемся материальном положении — уже и не мог. Найти же сколько-нибудь пристойных авторов, согласных бескорыстно снабжать “Благонамеренный” оригинальными сочинениями, теперь было затруднительно… И потому Измайлов со вздохом облегчения извещал Яковлева (в письме от 19 декабря 1824 г.) о наполнении редакционного “портфеля” более чем сомнительными материалами: “Слава Богу! материалы на нынешний год есть — большею частию переводы, но не старых сочинений. Есть две хорошенькие повести, есть и серьезные, только не сухие пиэсы. Авось как нибудь с Божьей помощью окончим” 20. Надежды на Божью помощь, однако, оказались напрасными: в 1825 г. “Благонамеренный” делается убыточным изданием…
Между тем в том же 1825 г. в первопрестольной столице начинает выходить “Московский телеграф” Николая Полевого — журнал, который скоро стяжал шумный (хотя и несколько скандальный) успех и превратился в своеобразный символ новой эпохи русской журналистики 21. И потому не только характерно, но в своем роде и символично, что последние годы существования “Благонамеренного” завершились острой полемикой с “Московским телеграфом” — частью печатной, частью закулисной. В эту полемику оказались вовлечены виднейшие литераторы эпохи — в том числе А.С. Пушкин.
Прелюдия
В известных мемуарах Ксенофонта Полевого история отношений между двумя журналами излагается следующим образом: “…с “Московским Телеграфом” повторялась басня “Умирающий Лев”. Все породы бессильных стали нападать на него, все они почитали как за долг лягнуть его. Это очень неудачно выполнил Александр Ефимович Измайлов, издававший тогда журнал “Благонамеренный”. Измайлов был, как говорят, разгульный добряк, и этот же характер выражался в его журнале <…> Измайлов беспрестанно шутил и гаерствовал в своем “Благонамеренном”, упоминал о пеннике, о настойке, о растегайчиках, о трактире и тому подобных неблагоуханных предметах <…> На беду свою “Благонамеренный”, по примеру других, потому что иного повода не было, вздумал подсмеяться над “Московским телеграфом” и выбрал предметом насмешки стихотворение Пушкина: “Враги мои” и проч. Обыкновенным своим тоном он говорил: “у господина сочинителя есть и когти: у, как страшно!” Пушкин, видимо, вспыхнул, прочитав эту пошлую насмешку, и тотчас полетело к нам, по почте, собственною рукою его написанное:
Недавно я стихами как-то свистнул
И выдал их без подписи своей;
Журнальный шут о них статейку тиснул
И в свет пустил без подписи ж, злодей!
Но что ж? ни мне, ни площадному шуту
Не удалось прикрыть своих проказ:
Он по когтям узнал меня в минуту,
Я по ушам узнал его как раз!
Это окончательно сделало “Благонамеренный” неблагонамеренным в отношении к “Московскому телеграфу” — по милости Пушкина” 22.
Рассказ Кс. Полевого (относившегося к Измайлову с большой неприязнью) содержит ряд неточностей. В действительности все обстояло не совсем так.
А.Е. Измайлов познакомился с Н.А. Полевым, видимо, еще зимою 1823 г., когда Полевой “ездил в Петербург пожить в кругу умственной жизни, которой не находил в Москве” 23. Между двумя литераторами устанавливаются вполне приязненные, если не дружественные отношения. Очевидно, в октябре или ноябре 1824 г. Полевой направляет Измайлову письмо с подписным билетом на “Телеграф” и с просьбой поместить в “Благонамеренном” объявление об издании нового журнала. Само письмо Полевого не сохранилось, зато сохранился ответ Измайлова, свидетельствующий о явном расположении издателя “Благонамеренного” к будущему издателю “Московского телеграфа”. Измайлов писал следующее:
Милостивый Государь мой Николай Алексеевич!
Извините, простите меня, что я по сие время не отвечал на ваше письмо и не благодарил вас за весьма приятный для меня подарок, т. е. за билет на Телеграфа. Во время наводнения я умер и меня похоронили, только не знаю где. После этого посадили меня в крепость за самые невинные куплеты на наводнение. Наконец вызвали к С.П.бургскому Военному Генералу Губернатору; я струсил (боюсь всех Графов, стихотворцев и чудотворцев) и я отравился. Не верите? Это говорят люди, достойные вероятия. Большую часть сих справедливых слухов распустили журналисты-монополисты. Боятся меня, как черта. — А я все еще молчу; но с нового года — проучу.
Сердечно рад, что вы вздумали издавать журнал. Дай Бог успеху, и я совершенно в этом уверен. Слава Богу, что прибавился у нас один умный журналист и притом Русский. А то эти Немцы и Поляки — настоящие собаки. Лаяться я с ними не стану; но со всею скромностию и хладнокровием изобличу и в бессовестном криводушии и в невежестве.
Как это случилось, что вы не заловили меня? Я субботствую и несколько уже лет каждую субботу вечером бываю дома. Только нынешним летом, когда переправляли у меня покои, бегал я дома. Не ужь ли в самое это время были вы в Петербурге?
Объявление о вашем Телеграфе уже в Морской типографии и печатается в XIX № Благ., который выйдет на сих днях.
Прошу покорнейше принять и от меня билет на Благон. Общество наше благодарно вам за экз. Телеграфа. Письменно засвидетельствует вам свою благодарность.
Простите, почтеннейший и любезнейший Николай Алексеевич! Если вы именинник 6 ч., то примите усердное мое поздравление и искренние желания всевозможных благ в сей печальной юдоли. Но пора уже кончить нескладное мое послание.
С совершенным почтением и душевною преданностию имею честь быть всегда вашим покорнейшим и усердным слугою
А. Измайлов
4 Декабря 1824. 24
Расположение Измайлова объяснялось, видимо, не только личными симпатиями, но и причинами литературно-тактического характера: издатель “Благонамеренного” надеялся получить в Полевом союзника по борьбе с “журналистами-монополистами” Гречем и Булгариным. В литературной войне с ними Измайлов провел весь 1824 г. (это про распущенные ими сплетни о последствиях измайловских “куплетов на наводнение” 25 пишет Измайлов Полевому). Измайлов, конечно, не знал, что 27 октября 1824 г. Булгарин послал Полевому письмо с предложением отказаться от замысла нового журнала и стать московским корреспондентом “Северной пчелы”, которая должна была начать выходить в 1825 г. 26 Булгарин, по сути, предлагал Полевому отступного… Полевой отказался — это предопределило дальнейшее развитие событий. Страх журнальной конкуренции заставил “журналистов-монополистов” встретить новый печатный орган в штыки; Полевой не остался в долгу, и вскоре между “Московским телеграфом” и изданиями Греча — Булгарина началась настоящая литературная война 27. В этом смысле надежды Измайлова вполне оправдались.
Неудивительно, что первые номера “Московского телеграфа” были приняты Измайловым с сочувственным интересом (см. его письма к П.Л. Яковлеву от 21 января, 23 января и 19 февраля 1825 г. 28). Измайлов имел и дополнительные основания быть довольным “Телеграфом”: о самом “фабулисте” в новом журнале появлялись вполне доброжелательные отзывы. Правда, в “Обозрении русской литературы в 1824 году” Полевой признавал справедливость дружных упреков Измайлову за предпринятое им издание сочинений Озерова (Измайлов внес в текст драматурга ряд произвольных исправлений и “улучшений”), но, во-первых, отзыв Полевого по тону не шел ни в какое сравнение с издевательскими откликами других критиков (например, того же Булгарина), а во-вторых, Полевой даже как бы извинял Измайлова тем, что издатель только следовал сложившейся эдиционной традиции (правда, саму эту традицию Полевой объявил порочной). Но и эта сдержанная критика Измайлова-издателя компенсировалась похвалами Измайлову-сочинителю; в том же “Обозрении” Измайлов был отнесен к числу наиболее известных русских поэтов 29.
“Дело от безделья”,
или Начало боевых действий
Вскоре, однако, отношения между журналами существенно осложнились, чему способствовало появление в “Благонамеренном” серии статей “Дело от безделья, или Критические замечания на современные журналы”, где были подвергнуты придирчивой критике и три первых номера “Московского телеграфа”. Этим статьям было суждено оставить заметный след не только в истории отношений двух журналов, но и в истории русской литературы — прежде всего потому, что в них оказался задет Пушкин, который в свою очередь не оставил выпад “Благонамеренного” без ответа. Уже в силу этих обстоятельств “Дело от безделья” заслуживает особого внимания.
По давней традиции автором “Дела от безделья” считается сам Измайлов; такого мнения, как мы видели, придерживался уже Ксенофонт Полевой (приводивший в пользу авторства Измайлова даже характерные “стилистические” аргументы). Сходного мнения продолжало придерживаться и большинство исследователей — в частности, исследователей-пушкинистов. Такой знаток эпохи, как Б.Л. Модзалевский, комментируя письмо Пушкина Вяземскому от начала июля 1825 г. (в котором сообщался текст пушкинской эпиграммы “Ex ungue leonem”), называет Измайлова автором антипушкинского выпада безо всяких сомнений 30. В вышедшем в 1931 г. (и недавно дважды переизданном) авторитетном “Путеводителе по Пушкину” (автор заметки об Измайлове — Б.В. Томашевский) сообщалось, что Измайлов “очень недоверчиво относился к успеху поэзии П<ушкина> и писал о нем с двусмысленными оговорками. Одна из его критических заметок 1825 года вызвала эпиграмму П<ушкина> “Ex ungue leonem”” 31. По всей вероятности, основания для вывода о двусмысленно недоверчивом отношении Измайлова к поэзии Пушкина дала Томашевскому именно эта “критическая заметка”: все остальные отзывы Измайлова о Пушкине по тону почти восторженны… В недавнем (и во многих отношениях чрезвычайно полезном) сборнике “Пушкин в прижизненной критике” “Дело от безделья” упомянуто дважды. Правда, первый раз (автор комментария — Е.О. Ларионова) авторство Измайлова обозначено предположительно, под вопросом; зато в помещенной там же специальной заметке о “Благонамеренном” (авторы — Е.А. Губко и Г.Е. Потапова) никаких вопросов уже не возникло: “В 1825 г. Пушкин высмеял “журнального шута” Измайлова в эпиграмме “Ex ungue leonem”, которая была вызвана насмешливым отзывом Измайлова о стихотворении “Журнальным приятелям”, напечатанном в “Московском телеграфе” за подписью “А. П.”” 32.
М.Ф. Мурьянов в специальном исследовании, посвященном пушкинской “Телеге жизни” (в первой статье “Дела от безделья” оценивалась и “Телега…”), не решился отвечать на вопрос об авторстве “Дела от безделья” с такой определенностью, как его коллеги: “Рецензент лаконично обещал назваться в конце статьи, пока прикрывшись словами “Имя впредь”, но обещание выполнил оригинально: когда статья завершилась в XIII тетради журнала, читатели увидели подпись следующего содержания: “Сельцо Соколово. Февраля 24 дня 1825 года”. Надо полагать, избранная часть читателей была осведомлена, имение кого из публицистов находится по этому адресу, но сегодня разыскание затруднено тем, что русская историческая топонимика насчитывает 121 село под названием Соколово, без сведений о фамилиях помещиков” 33.
Между тем для разрешения вопроса об авторстве “Дела от безделья” отнюдь не требуется устанавливать всех владельцев села под названием Соколово и изучать их связи с литературной жизнью. Дело в том, что сам Измайлов конфиденциально сообщал П.Л. Яковлеву 6 февраля 1825 г., что автором критического цикла является Николай Остолопов 34. Авторство Остолопова подтверждено в письме тому же корреспонденту от 19 февраля 1825 г.: “Дело от безделья, или Замечания на журналы написаны Остолоповым. Mais c’est entre nous. Впрочем, об этом в Вятке никто не поинтересуется” 35. Самое удивительное состоит в том, что последнее письмо было опубликовано в специальном пушкиноведческом серийном издании, но значимость сообщенной Измайловым информации не оценили ни читатели-пушкинисты, ни сам публикатор измайловской переписки, Я.Л. Левкович: в ее комментарии соответствующее сообщение вообще никак не пояснено, а во вступительной заметке к осуществленной ею публикации “Дело от безделья, или Критические (так! — О. П.) замечания на современные журналы” названо… журнальным разделом 36.
Итак, на арену выступил Николай Остолопов — старый приятель и литературный соратник Измайлова. К середине 20-х гг. он превратился в брюзгливого литературного консерватора: его “Словарь древней и новой поэзии” за четыре года после запоздалой публикации совершенно устарел и рассматривался как памятник “схоластического” периода русской критики. Его “антиромантические” басни и стихотворные памфлеты оказывались созвучны “антиромантическим” же выступлениям других сотрудников “Благонамеренного”, однако уступали им в язвительности и задиристости. Особого резонанса они не имели и на фоне разносных статей кн. Цертелева и стихотворных пасквилей Бориса Федорова терялись… Трудно сказать, чем более руководствовался Измайлов, когда начал печатать в “Благонамеренном” “Дело от безделья”, — старой приязнью, многолетними литературными и приятельскими отношениями, совпадением литературных взглядов — или надеждой хоть как-то оживить окончательно захиревший критический отдел журнала. Ни Измайлов, ни Остолопов, во всяком случае, явно не предвидели того, к каким последствиям приведет публикация “Дела от безделья”. В противном случае Измайлов, видимо, еще основательно подумал бы перед тем, как решиться печатать остолоповскую бранчливую критику (да еще анонимно!), а Остолопов — знай он о том, что “Дело от безделья” окажется одним из немногих переживших его сочинений (и притом будет приписываться кому угодно, но только не ему самому!), — может быть, поставил бы под “Делом от безделья” свою полную подпись…
В “Замечаниях на журналы”, конечно, немалое внимание уделено и новой звезде на журнальном небосклоне — “Московскому телеграфу”. Впрочем, в первой статье критического цикла Остолопова содержание журнала Полевого оценивалось хотя и сдержанно, но благосклонно; похвалил Остолопов и пушкинские стихи, напечатанные в этом номере, хотя не удержался от дидактических комментариев (“Телега жизни, стихи А. Пушкина. — Хорошо! но я думаю, что не время гонит лошадей, а страсти наши сильно об этом хлопочут: страсти скорее времени приближают к ночлегу!”). Мелкие придирки относились в основном к неправильностям языка некоторых журнальных статей и к дурной корректуре.
Зато в следующей статье второй номер “Московского телеграфа” оценивался значительно более прохладно. Бегло похвалив перевод письма Вольтера к Миллеру, Остолопов сосредоточился на “недостатках” номера: вновь бранился новомодный язык, критические суждения Полевого в программном “Обозрении русской литературы” объявлялись “мало удовлетворительными”. Иные из недоброжелательных оценок, впрочем, слишком явно диктовались личными причинами. Такой личной неприязнью продиктован ядовитый разбор послания Кюхельбекера “К Грибоедову”: с одной стороны, Остолопов давно не любил Кюхельбекера (еще в 1820 г. состоялась их перепалка по поводу “российских омонимов”); с другой — адресат послания Грибоедов был членом “булгаринской партии”, в боях с которой “Благонамеренный” провел весь 1824 г. Столь же интимными причинами объяснялось неожиданно гневное возражение нашего автора на замечание Полевого, назвавшего пародию “самым низшим родом поэзии”: сам Остолопов не только любил этот жанр и культивировал его, но и гордился тем, что был одним из первых в России теоретиков пародии… Пренебрежительное замечание Полевого (кстати, хорошего пародиста) воспринималось, видимо, почти как личная обида…
По ходу разбора тон критика становился все более язвительным: “Говоря о переводе Орлеанской Девы, Издатель присовокупляет, что г. Жуковский даже употреблял неслыханный размер 6 1/2 стоп ямба и пиррихия… и что это есть вновь изобретенное им стопосложение. — Помилуйте, г. Издатель! Как! размер 6 1/2 стоп есть размер неслыханный? Прибавьте, по крайней мере, для кого неслыханный. Прочтите следующий стих:
Беда, как сапоги начнет тачать пирожник
Здесь шесть стоп с половиною, здесь есть ямбы и пиррихий — и об этом размере вы никогда не слыхали?” 37 Стих из басни Крылова “Щука и Кот” (несколько, кстати сказать, переиначенный) подобран был в качестве образца, конечно, не без расчета: содержание крыловского стиха (как и содержание самой басни, из которой он был позаимствован) должно было косвенно характеризовать Полевого — это он, невежда, взявшийся судить о стихотворных размерах не посоветовавшись со знающими людьми (вроде Остолопова), уподоблялся пирожнику, взявшемуся тачать сапоги…
Однако все эти выпады были еще сравнительно невинными. Наибольшей резкости Остолопов достиг в заключительной статье своих “Кратких замечаний”, посвященной по преимуществу 3-му номеру “Московского телеграфа”. В этом номере, в “Обозрении русской литературы в 1824 году”, Полевой дал такую характеристику “Благонамеренного”: “Благонамеренный, журнал, изд. А.Е. Измайловым, продолжается без остановки уже семь лет. Образ издания переменялся несколько раз: в прошлом году Благонамеренный выходил книжками, по два раза в месяц. В нем помещались проза, стихи, критика, но более всего статьи шуточные” 38. Характеристика журнала подчеркнуто нейтральна. Она походит более на библиографическую справку, чем на критическую оценку. Но все же эта краткая характеристика во многих отношениях весьма значима. Прежде всего она до обидного кратка — “до обидного”, если сравнить ее с развернутыми, порою занимающими несколько страниц, разборами других русских журналов в том же обозрении. “Проза, стихи, критика” — безо всякой детализации, без выделения каких-либо имен или текстов. Так о журналах в обозрениях обычно не пишут. Точнее, пишут тогда, когда хотят подчеркнуть, что журнальные материалы попросту не заслуживают особого разговора. Вольно или невольно, но Полевой сказал о “Благонамеренном” именно это. Единственная отличительная черта “Благонамеренного”, выделенная в обзоре, — преобладание “статей шуточных”. Полевой сам любил пошутить, но для него шуточные статьи никак не могли составлять основного содержания современного периодического издания… Полевой совершенно не собирался ссориться с Измайловым. Но все же его “полумолчание” оказалось красноречивым: оно, по сути, говорило о том, что в понимании задач журналистики и литературы “Московский телеграф” придерживался воззрений, противоположных тем, что определяли лицо “Благонамеренного”…
Остолопов, задетый Полевым (задетый к тому же и лично: он поставлял в “Благонамеренный” “статьи шуточные” с начала его основания), в своей последней статье поставил целью доказать обратное: что именно “Московский телеграф” не соответствует требованиям, предъявляемым к мало-мальски удовлетворительному периодическому изданию. Для исполнения этой цели Остолопов счел необходимым разобрать по косточкам все материалы 3-го номера “Телеграфа” — не только статьи самого Полевого, но и сочинения самых ценных его сотрудников…
Во-первых, согласно Остолопову, журнал Полевого дает читателям устаревшую информацию, тем самым не оправдывая своего амбициозного названия: “Две первые статьи: Корнель, Шекспир и Альфиери и Картина Голландии переведены довольно хорошо; но по содержанию своему довольно стары для Телеграфа, который обязан, кажется, сообщать нам одно только новое. Что если бы какой действительный телеграф уведомил нас ныне о вшествии Генриха IV в Париж”? 39 (Заметим, что придирка во всяком случае довольно странная: сам “Благонамеренный” в 1824 г. опубликовал “Журнал пребывания Российского царя Петра I в Париже” и даже фрагменты из путешествия барона Герберштейна по России времен Иоанна Васильевича.)
Во-вторых, художественный уровень литературных материалов “Телеграфа” оставляет желать лучшего. Помещенные здесь стихи по большей части слабы или малозначительны. Эпиграмму Пушкина “Журнальным приятелям” Остолопов решил высмеять со всей возможной убийственностью (в том же, что за сопровождавшей эпиграмму подписью А. П. скрывался именно Пушкин, вряд ли кто сомневался). Он обыграл “противоречие” между заголовком и началом текста, а затем с комическим ужасом прокомментировал строчку “Не избежит пронзительных когтей…”: “Из самого начала сего ужасного осмистишия открывается, что для сочинителя приятель и враг суть синонимы: он пишет послание к приятелям и называет их: враги мои! <…> Страшно, очень страшно! Более же всего напугало меня то, что у Господина сочинителя есть когти… Сколько вкуса и чувствительности! — Пришлось похвалить! Долго ли до истории?” 40 Пушкин, как известно, действительно щеголял длинными ногтями… Впрочем, эпиграмма Вяземского “Крохоборам” не удостоилась даже иронии, а была попросту названа “тяжелой и бестолковой” 41.
Из своих “разборов” Остолопов попытался вывести мораль, направленную против Полевого. Тот сетовал на распространение среди молодых авторов графомании, на что Остолопов назидательно отвечал: “… В этой вине нередко участвуют и Господа Журналисты, печатающие в своих изданиях, для наполнения листочков, всякой стопосложной вздор. Примеры не далеки от нас” 42. В смелости и независимости мнений Остолопову не откажешь: “стопосложный вздор” — это ведь в первую очередь сочинения Вяземского и Пушкина, помещенные в “Телеграфе” (о поэтических материалах других журналов критик отозвался не в пример благосклоннее). Разговор о “Телеграфе” (как и вообще цикл своих критических статей) Остолопов завершил многознаменательной фразой: “Так, признаемся с прискорбием, что теперь настало у нас время малых трудов и больших успехов” 43. “Малые труды и большие успехи” — эта формульная характеристика относится, конечно, и к новейшей литературной эпохе в целом, и к ее детищу — “Московскому телеграфу”.
Ex ungue leonem, или Кого же
признал Пушкин по ушам?
В начале июля 1825 г. на выступление “Благонамеренного” откликается Пушкин из своей михайловской ссылки. Он пишет знаменитую эпиграмму “Ex ungue leonem” — ту самую, которую привел в своих мемуарах Ксенофонт Полевой, — и шлет ее в начале июля сначала Полевому, а затем — Вяземскому, при следующем письме: “Вот еще эпиграмма на Благонам<еренного>, который, говорят, критиковал моих Приятелей… <…> Отослано к Полевому” 44. Эпиграмма увидела свет в 13-м номере “Телеграфа”…
Кого же признал Пушкин “по ушам”? Иными словами, против кого была направлена эпиграмма, ставшая знаменитой? Вопрос не праздный. Об авторстве Остолопова Пушкин, судя по всему, не знал и склонен был (подобно позднейшим исследователям) отождествлять автора “Дела от безделья” с самим издателем “Благонамеренного” — Александром Ефимовичем Измайловым. Об этом свидетельствуют некоторые формулировки из письма Вяземскому: “Благонамеренный, говорят, критиковал моих Приятелей…” Присмотримся к этой конструкции повнимательнее. Фигура предположения “говорят” относится явно не к самому факту “критики” (Пушкин статью в “Благонамеренном”, бесспорно, уже прочел, поскольку его эпиграмма строится на обыгрывании остроты насчет “когтей” сочинителя), а к факту ее авторства.
Пушкин (как и Вяземский) охотно и часто использовал шутливый метонимический прием — обозначал издателей названиями издаваемых ими журналов 45. Замечательно, что как раз в переписке с Вяземским 1825 г. этот прием особенно в ходу. Вяземский пишет Пушкину 7 июня 1825 г.: “Охота тебе было печатать une rОclamation на Телеграфа у подлеца Булгарина! Телеграф очень огорчился, а виноват был во всем я <…> Вот тебе письмо от Телеграфа. Давай ему стихов и скажи, чего хочешь, только не дорожись и не плутай” (XIII, 181). Подобная же игра содержится и в том самом июльском письме Пушкина, в котором Вяземскому была переслана эпиграмма: “Думаю, что ты уже получил ответ мой на предложения Телеграфа <…> Телеграф — человек порядочный и честный, но враль и невежда…” (XIII, 186) 46. Телеграф здесь — определенно не журнал, а его издатель, то есть Николай Полевой; таким образом, Благонамеренный того же письма — в свою очередь не журнал, а его издатель, почтеннейший Александр Ефимович Измайлов. В последнем случае такая метонимическая субституция была как бы подсказана самим Измайловым: он подписывался “Благонамеренный” и в своих письмах, и в альбомных стихах, и даже в своих журнальных сочинениях… Смысл реплики из письма Пушкина к Вяземскому, следовательно, такой: шлю тебе эпиграмму на Измайлова; по слухам, именно он критиковал мою прежнюю эпиграмму — вот ему за это новая…
Итак, статья, вызвавшая пушкинскую эпиграмму, была написана Остолоповым — ответная эпиграмма оказалась направлена определенно против Измайлова. “Ex ungue leonem” — редкий пример эпиграммы (причем блестящей, по праву вошедшей в не такой уж богатый “золотой фонд” русских образцов жанра!), направленной не по адресу, точнее — не совсем по адресу (поскольку Измайлов, поместивший статью Остолопова в своем журнале, все-таки так или иначе возлагал на себя часть моральной ответственности за ее содержание)… Остолопов, таким образом, потерял редкий шанс войти в бессмертие в качестве объекта пушкинской эпиграммы: он замаскировался так хорошо, что даже Пушкин не признал его — принял его уши за уши Измайлова… Этой пушкинской дешифровкой адресата и оказались введены в заблуждение позднейшие исследователи.
Заметим, что некоторые структурные элементы пушкинской эпиграммы, с одной стороны, подчеркивают ее определенно “антиизмайловскую” направленность (напомним, что имя Измайлова в эпиграмме прямо не названо), с другой же — сигнализируют о ее принадлежности к определенной полемической традиции. В 1822 — 1823 гг. Е.А. Баратынский пишет послание “Гнедичу, который советовал автору писать сатиры”. Это послание было во многих отношениях ответом на нападки, которым Баратынский начал подвергаться в кругу “Благонамеренного” (как “поэт-модернист”) с 1822 г. 47 Здесь содержались чрезвычайно едкие характеристики литераторов измайловского круга. Характеристика самого издателя “Благонамеренного” открывалась в этом послании стихами:
Измайлов, например, знакомец давний мой,
В журнале плоский враль, ругатель площадной… 48
Пушкин, отлично знавший это послание, в своей антиизмайловской эпиграмме искусно воспользовался формулой Баратынского, характеризующей Измайлова, — “площадной”. Использование формулы оказывалось очень многозначным: здесь и понятное для немногих (прежде всего для самого Баратынского) приветствие одного опального поэта другому, и знак того, что Пушкин выступает союзником Баратынского в литературной борьбе с кругом “Благонамеренного”, и исполненное тонкой комплиментарности указание на то, что послание Баратынского — это уже как бы классика, закрепившая за героями русского Парнаса устойчивые сатирические маски и способная генерировать цитатный фонд 49.
“Месть” Пушкина издателю “Благонамеренного” и диалог его с Баратынским этим, однако, не исчерпались. В 1826 г. поэт приступает к работе над пятой главой “Евгения Онегина”. В XXIII строфе (Татьяна пробудилась от своего таинственного сна и пожелала истолковать его смысл) появляется рассказ о том, каким образом оказался у Татьяны Мартын Задека — “гадатель, толкователь снов”:
Сие глубокое творенье
Завез кочующий купец
Однажды к ним в уединенье,
И для Татьяны наконец
Его с разрозненной Мальвиной
Он уступил за три с полтиной,
В придачу взяв еще за них
Собранье басен площадных…
Оборвем на этом цитирование хрестоматийных стихов, и без того слишком хорошо известных. Что подразумевал Пушкин под “площадными баснями”, полученными бродячим книгопродавцем в обмен на Мартына Задеку и разрозненную “Мальвину”? Ю.М. Лотман в своем комментарии к “Евгению Онегину” вообще оставил “басни площадные” без внимания; В. Набоков же предположил, что здесь подразумеваются лубочные книжки, предназначенные для низших классов 50. Толкование Набокова в данном случае малоправдоподобно: трудно представить себе, что в доме Татьяны , влюблявшейся в обманы Ричардсона и Руссо, и ее матушки, заочной поклонницы Грандисона, держались книжки “для низших классов”.
“Басни площадные” — это, вероятнее всего, басни А.Е. Измайлова (кстати, как раз в 1826 г. “Басни и сказки” Измайлова вышли пятым изданием). Сочинитель “басен площадных” устанавливается достаточно определенно, если вспомнить “измайловскую” (точнее, “антиизмайловскую”) маркированность соответствующего эпитета, отсылающего к формулам “ругатель площадной” (в сатире Баратынского) и “площадной шут” (в недавней пушкинской эпиграмме). В “Евгении Онегине” формула оказалась перенесена на все поэтическое творчество Измайлова: басни Измайлова оказались приравнены к макулатуре, с которой не жалко расстаться во имя Мартына Задеки, — к давно пройденной грамматике и ветхим “Петриадам”… Пушкинская шутка, конечно, вряд ли была понятна непосвященным читателям — но поэт ведь шутил не для непосвященных…
Пушкинская эпиграмма, видимо, в свою очередь, не прошла мимо внимания Баратынского. В начале 1826 г. он начинает готовить свои стихотворения к выпуску отдельным изданием. Сборник стихотворений выйдет из печати в 1827 г. — кстати, “под наблюдением” Николая Полевого. Для этого издания Баратынский кардинально перерабатывает многие из своих давних стихотворений, в том числе послание Гнедичу. Он исключает из него почти все памфлетные характеристики недругов из круга “Благонамеренного” и сохраняет только две — Измайлова и В. Панаева. Измайлов при этом как бы “расщепляется”, выступая под двумя разными сатирическими кличками — Паясин и Шутилов. В новой редакции знакомые нам строки об Измайлове получают такой вид:
Шутилов, например, знакомец давний мой,
В журнале пошлый шут, ругатель площадной…
Баратынским сохранен эпитет “площадной”, но вместе с тем характеристика героя оказалась дополнена новыми деталями: к “площадному” прибавился “шут”. При этом “шутовство” как важнейшая черта Измайлова форсируется тем, что прямая характеристика персонажа дублируется (точнее — утраивается) присвоенными ему сатирическими именами — Шутилов и Паясин (паяс = шут). Все это определенно отсылает к эпиграмме Пушкина. Остроты насчет Измайлова совершили круговое движение: от Баратынского к Пушкину приходит “площадной”, от Пушкина к Баратынскому — “шут”. Этот круговорот был значим: как раз в середине 20-х гг. Баратынский всячески стремится сблизиться с Пушкиным и подчеркивает близость своей литературной позиции пушкинской. В этом отношении характерно его письмо к Пушкину, написанное между 5 — 20 января 1826 г.: “Как ты отделал элегиков в своей эпиграмме! Тут и мне достается, да и поделом; я прежде тебя спохватился и в одной ненапечатанной пьесе говорю, что стало очень приторно
Вытье жеманное поэтов наших лет” 51.
Пополнение послания Гнедичу “пушкинскими” деталями должно было свидетельствовать о нескольких вещах: во-первых, о том, что Баратынский увидел и оценил “союзническое” использование его антиизмайловской формулы в антиизмайловской пушкинской эпиграмме; во-вторых, о том, что Баратынский в свою очередь отдает должное выразительности и точности пушкинского определения Измайлова как шута — определения, которое также имеет все основания сделаться классическим и нарицательным (что Баратынский тут же подтверждает на практике). Словом, перебрасывание взаимными цитатами, вышучивающими “шута” Измайлова на все лады, должно было свидетельствовать о том, что язык у Пушкина и Баратынского — общий… 52 Антипушкинская эскапада “Благонамеренного”, таким образом, невольно послужила поводом для изысканного диалога между двумя ведущими поэтами поколения …
Недолгое перемирие
Не мог остаться в стороне от выходок “Благонамеренного” и сам Николай Полевой. Но, как журналист, он не мог ограничиваться утонченной литературной игрой для посвященных, а должен был отвечать ясно, понятно и по существу дела — так, чтобы у читателей не возникало никаких недоумений. Вскоре после публикации пушкинской эпиграммы, в особом прибавлении к 15-му номеру “Московского телеграфа”, он поместил свои возражения автору “Дела от безделья”. Полевой педантично разобрал все упреки “Благонамеренного”, старательно демонстрируя их несостоятельность: “Статьи стары? Рецензент не знает, что статья о Байроне новейшее сочинение В. Скотта, а две другие (то есть вызвавшие саркастические комментарии Остолопова “Картина Голландии” и “Корнель, Шекспир и Альфиери”. — О. П.) также новейшее сочинение американца Франклина. Посредственные стихи! Но прошу угодить Рецензенту Благонамеренного: он разбранил стихи Пушкина, назвал бестолковою эпиграмму Кн. Вяземского; но как бы вы думали, что он хвалит? что ему нравится? В Украинском Вестнике стишки, Признание:
Тебя
Любя,
Я рад
И в ад…
Надеюсь, что читатели уволят меня от труда отвечать ему” 53.
Этот иронический ответ должен был поставить под сомнение и степень осведомленности рецензента “Благонамеренного”, и качество его эстетических вкусов.
Дело принимало нежелательный оборот, чего, судя по всему, Измайлов не ожидал. Ему пришлось срочно выправлять положение. В 22-м номере “Благонамеренного” за тот же 1825 г. появилось объявление о подписке на “Московский телеграф” на следующий год. “Телеграф” неожиданно оказался здесь возведен издателем “Благонамеренного” в ранг “одного из лучших наших журналов” 54. В условиях обострившейся борьбы Полевого сразу на нескольких журнальных фронтах заметка Измайлова могла восприниматься как демонстративная поддержка. Во всяком случае, именно так была она истолкована в самом “Телеграфе”. В “Особенном прибавлении” к 22-му номеру своего журнала, в статье “О новых полемических статьях против Московского телеграфа”, Полевой постарался опровергнуть утверждение Булгарина о том, что против “Телеграфа” (по его, конечно, вине!) ополчились все русские журналы. Подчеркнув, что непримиримо воинственную позицию занимают лишь издания Греча и Булгарина, “Вестник Европы” и “Дамский журнал”, критик добавлял: “Правда, были еще замечания на Телеграф в Благонамеренном; но г. Измайлов, печатая привязчивые замечания неизвестного критика, не согласен с ним, ибо в № XXII-м Благонамеренного, на стр. 303 (после всех уже привязок) признает Телеграф одним из лучших Журналов в России” 55.
Примечательно, что номером раньше в “Московском телеграфе” появилась направленная против Греча и Булгарина статья “Медвежья травля” 56. Под видом невинного нравоописательного очерка из минувших времен (жанр, все более входивший в моду) здесь давалась памфлетная зарисовка современных журнальных нравов. В этом очерке, в частности, фигурировали Брылан, “славный польский пес”, и его хозяин, “сухощавый немец”. Сюжет очерка своеобразно перифразировал не попавшую в печать, но широко известную в списках басню Измайлова “Слон и Собаки” (1824), где действовали “Брылан, задорный польский пес” (Булгарин) и “Брех, пудель сухощавый” (Греч) 57. Полевой (а автором заметки почти наверняка был именно он) использует текст Измайлова в качестве полемического “метатекста” для осмеяния булгаринско-гречевского альянса, как своего рода антибулгаринскую классику…
Судя по всем этим фактам (и, между прочим, по тому еще, что в объявлении о подписке на “Московский телеграф” были сообщены такие подробности, которые Измайлов мог узнать только непосредственно от Полевого), между Измайловым и Полевым произошло к тому времени нечто вроде объяснения — может быть, обмен письмами. Измайлов, видимо, уверил Полевого в том, что автором “привязчивых статей” является не он и что эти статьи не выражают его мнений. Было ли при этом сохранено инкогнито Остолопова — определенно сказать невозможно, но скорее всего было. Не случайно в статье “О новых полемических статьях…” подчеркивается разница между позицией Измайлова и “неизвестного автора”… Так что Ксенофонт Полевой, заявив, что по милости Пушкина “Благонамеренный” окончательно сделался “неблагонамеренным” по отношению к “Московскому телеграфу”, погрешил против истины. Скорее уж пушкинская эпиграмма послужила поводом к прекращению развязавшихся было боевых действий и к установлению перемирия…
В начале 1826 г. в “Благонамеренном” появляются даже открытые выступления в защиту Полевого от нападок его литературных антагонистов. Так, в небольшой библиографической заметке о театральном альманахе “Драматический альбом для любителей и любительниц театра и музыки” (один из издателей которого, А.И. Писарев, принадлежал к числу наиболее остервенелых врагов издателя “Московского телеграфа”) Измайлов выступил в защиту купеческого происхождения Полевого, коим последнего не уставали уязвлять оппоненты: “Почему же не трудиться издателям для своих выгод и не издавать журнала купцу, если он имеет нужные к тому способности и сведения? Благодаря нынешнему просвещению, многие из почтенного купеческого сословия пишут лучше, нежели иные дворяне. Вспомним, что один из лучших наших ученых и поэтов, именно Ломоносов, был крестьянин рыбак” 58. Формально возражая Писареву, Измайлов вместе с тем метил в Греча и особенно в Булгарина (тот в своей “Северной пчеле” с особенным удовольствием смаковал выходки Писарева против Полевого): это он — тот “дворянин”, лучше которого пишут ныне многие почтенные купцы… Упрек, брошенный Измайловым Писареву (и подразумеваемым “иным дворянам”), был вскоре повторен и в специальной — более развернутой — рецензии на “Драматический альбом” 59.
Однако установившийся между журналами мир не мог быть прочным и длительным. И дело было не в персональном расположении или нерасположении. Как ни стремились Полевой и Измайлов сохранить добрые отношения, они не могли ликвидировать того, что не зависело от их личной доброй воли — принадлежности к разным литературным эпохам.
О “Московском телеграфе” как провозвестнике новой литературной эры написано столько, что подробно останавливаться на этом вопросе нет надобности. Применительно к нашему сюжету следует только подчеркнуть, что “Телеграф” изначально задумывался как журнал, противостоящий арахаической “домашности”. Европеизм, энциклопедизм, романтизм — вот те лозунги, которые были незримо начертаны на гербе “Телеграфа”. Своим пафосом журнал Полевого противостоял “Благонамеренному” как изданию, укорененному в уходящей эпохе. Это внутреннее противопоставление внешне выразилось даже в украсившем “Московский телеграф” эпиграфе — гордом высказывании знаменитого шведского дипломата и полководца Акселя Оксеншерны: Mann Kann, was man will, was man kann (“Могу то, что хочу, — хочу то, что могу”). Амбициозный эпиграф (вызвавший, разумеется, град насмешек), видимо, не был лишен полемического подтекста. Измайловский “Благонамеренный” в течение многих лет выходил с эпиграфом “On fait ce qu’on peut et non pas ce qu’on veut” (“Делают то, что могут, а не то, что хотят”). Вряд ли эта перекличка эпиграфов была случайной. Эпиграф измайловского журнала — почти эмблематическое выражение начал литературной домашности. Эпиграф журнала Н. Полевого — манифестация принципиально нового видения функций журналистики. Как бы ни стремились издатели сохранять мир (а они, как мы видели, к этому действительно стремились), рано или поздно разнонаправленность их устремлений должна была выйти наружу и привести к конфронтации куда более глобальной, чем прежние.
Скоро повод для этого представился.
“Календарь Муз”
Еще в начале 1825 г. Измайлов, обеспокоенный падающим доходом от подписки на “Благонамеренный” и в то же время вдохновленный финансовым успехом “Полярной звезды” и “Северных цветов”, решается на беспроигрышную аферу: он намеревается поправить свое материальное положение изданием собственного альманаха 60. В качестве соиздателя он привлекает к этому начинанию своего родственника, постоянного сотрудника и корреспондента П.Л. Яковлева. В письме к нему от 19 февраля 1825 г. Измайлов откровенно делился своими планами: “Спрашиваешь ты меня: быть или не быть альманаху? Быть, быть! Право, это будет для нас хорошо — по крайней мере достанется тысячи по две барыша на брата со всеми издержками. “Невский альманах” дрянной, но и тот хорошо разбирают. <…> Через год надобно будет вдруг взять двух моих дочек — так годится им на гардероб” 61 (дочки Измайлова заканчивали в ту пору Смольный институт).
Дело оставалось за малым: набрать материалы. И вот тут-то обнаружились первые затруднения. Первоначально Измайлов замахнулся широко. Отвечая Яковлеву 16 апреля 1825 г. на высказанное (в не дошедшем до нас письме) упование приблизить литературное качество “Календаря муз” к эталонной “Полярной звезде”, он провозглашал не без самонадеянности:
Нет, почтеннейший и любезнейший мой племянник! Мало будет того, если наш альманах сравняется с Полярною Звездою; надобно, что бы он затмил ее. О стихах я и не забочусь: если не будет стихотворений всех знаменитых, или модных поэтов, то все будут стихи очень хорошие, и ручаюсь головою, что не помещу ни одной посредственной пиэсы, каких довольно можно найти не только в Северных Цветах, но и в Полярной Звезде. — Вот проза!.. А ею-то мы и перещеголяем, если только не поленимся. Но ты верно приготовишь три или четыре статейки острые, сатирические. И я на старости лет что-нибудь напишу, да попрошу написать Панаева, Остолопова и Князя Цертелева и еще человек двух или трех. Кажется для прозы и будет довольно. А для стихов у нас: А. Крылов, Межаков, Панаев, Ободовский, Норов, Н. Языков и пр. Попрошу и надеюсь получить хоть по пиэске от И.И. Дмитриева, И.А. Крылова, Жуковского, Пушкина и так далее. В Июне и объявим, а до того подумаем как бы получше назвать нам будущее наше детище 62.
Но этим прекраснодушным мечтам не суждено было сбыться. При подготовке альманаха Измайлов руководствовался теми же принципами, что и при издании “Благонамеренного”, — то есть намеревался приобрести наибольший доход при наименьших расходах. Это означало, что издатель рассчитывал получить материалы от вкладчиков по дружбе и по знакомству, уповая, так сказать, на их бескорыстную любовь к словесности. Между тем издатели наиболее успешных альманахов уже платили своим лучшим авторам деньги — и деньги немалые… Ни Крылов, ни Жуковский, ни Пушкин (“у Господина сочинителя есть когти…”) в альманах не дали ни строчки. В результате “Календарь муз” (именно такое имя получил в конце концов новый альманах), составлявшийся так же, как “Благонамеренный”, закономерно оказался своеобразным двойником “Благонамеренного” (едва ли не ухудшенным): в дело пошли и любительские опыты, и стишки для альбомов, и даже сочинения, присланные в “Благонамеренный” провинциальными сочинителями и когда-то признанные непригодными для публикации в журнале самим издателем… Да и за “духом века” альманах явно не поспевал: и в прозаическом, и в поэтическом отделе он был наполнен обычными “антиромантическими” (и для второй половины 1820-х гг. — уже безнадежно архаическими) выходками.
Сам Измайлов из соображений рекламы печатно выражал свое сугубое довольство собранным им “Календарем муз”. Наличие же в нем несовершенных сочинений он оправдывал точно так же, как оправдывал несовершенство своего журнала. Примечательно в этом отношении его рекламное объявление — в прозе и стихах — о новом альманахе (объявление помещено, кстати, в том же номере “Благонамеренного”, где появилась реплика в защиту Полевого):
И есть хорошие весьма стихотворенья. —
Не все… кто без грехов?
И образцовые творенья
Не без плохих стихов! 63
Впрочем, в эпистолярии Измайлов был откровеннее и честнее. В письме к Яковлеву от 1 февраля 1826 г. он оценивал “Календарь муз” куда более сдержанно:
С ума что ли ты сошел, племянник, что с такими оговорками вздумал мне говорить правду о стихах, или стишонках, в Календаре Муз. Да если бы и злодей, например Булгарин Фадей, сказал бы мне правду со всеми возможными грубостями, то право бы и на него не осердился, а был бы внутренно ему благодарен. Очень чувствую, что много плохих стихов в Календаре; что и мои к сердечному другу и пр. не заслуживали тиснения — но рассуди милостиво, в две недели поспел алманах — по пяти, по 6 корректур держал на день — Смирдин только и твердил: оригинала! оригинала! Право, без этого иных стихов не напечатал бы не только в алманахе, но даже и в Благон 64.
“Злодей” Булгарин Фаддей, однако, правды не сказал: в 6-м номере “Северной пчелы” за 1826 г. “Календарь муз” был оценен чрезвычайно высоко и причислен к “солнцам нашей словесности”! Звучало это довольно двусмысленно, а на слух современников, пожалуй, даже чересчур двусмысленно, с оттенком цинизма: “Полярная звезда” неожиданно закатилась, зато на смену ей появились сразу несколько “солнц”!.. Дело объяснялось просто: после событий 14 декабря 1825 г. Булгарин лишился многих из лучших своих сотрудников, и ссориться с популярным баснописцем (потенциальным автором-сотрудником) сейчас ему было не с руки.
Зато Полевой сразу же встретил “Календарь муз” с негодованием. Конечно, свою роль тут сыграли и полемические наскоки Яковлева в открывавшей альманах сатирической статье “О новейших словах и выражениях, изобретенных российскими поэтами в 1825 году” (немало “слов и выражений” было заимствовано из “Московского телеграфа” — и не только из поэтических текстов), и бесстыдная в своем цинизме похвала альманаху со стороны ненавистного Булгарина. Но все-таки главное заключалось не в этом. Альманах действительно оказался живым воплощением тех литературных принципов, от которых Полевой всеми силами стремился уйти.
22 января 1826 г. Полевой пишет своему былому патрону П.П. Свиньину: “Альманахи нынешний год что-то оплошали. Если Северные цветы не вывезут, признаться, не много выиграем мы от многого числа их. Не говоря о Невском Альманахе, как не совестно Ал. Еф. Измайлову выдавать, под своим шифром, такой вздор? <…> Но странно мне, что у ваших петербургских откупщиков достало духу <…> сравнивать Календарь Муз и Уранию с двумя солнцами. Кажется, что с нового года Пчелка забыла весь стыд и врет без стыда и совести, льстит, ползает перед каждым могущим снабдить статейкой, и это литераторы!… И это критика!…” 65
И уже во втором номере “Московского телеграфа” за 1826 г. появляется рецензия на “Календарь муз”, полемически заостренная против “Северной пчелы”. Автором ее, бесспорно, был Николай Полевой 66. В своей рецензии Полевой сразу же отметил “двойничество” альманаха по отношению к “Благонамеренному”: “Календарь Муз — другой Благонамеренный; это два близнеца литературные, во всем друг с другом сходные, одной физиономии, одних свойств, одного наречия, одного духа” 67. Это было принципиально важное заявление: критикуя альманах, рецензент тем самым метил в журнал и вообще в издательские принципы Измайлова. Полевой продолжает: “Тут найдете вы прозу и стихи, которые покажутся вам вырванными из Кошелька, Смеси и других еженедельных изданий семидесятых годов (разумеется, восемнадцатого века; заметим, что в этой оценке “прогрессист” Полевой удивительным образом совпал с “консерватором” И.И. Дмитриевым. — О. П.). Найдутся, может быть, и редкие исключения, но они пятна в солнце, ибо, для сведения наших читателей должны мы напомнить, что один из Петербургских Журналов (однако же не Благонамеренный, хотя на этот раз и слишком благонамеренный) сопричислил Календарь Муз к солнцам нашей словесности” 68.
Возражая Яковлеву, Полевой провозгласил изобретение новых слов одним из важных элементов свободного и самобытного творчества, стремящегося идти в ногу с просвещением. Что же касается помещенных в альманахе стихов, то Полевой издевательски спрашивал Измайлова, сколько затрачено им труда и времени на создание послания “На приезд сердечного друга Я. И. Г.” (того самого послания, которое сам Измайлов в письме к Яковлеву откровенно признавал не заслуживающим печати). Процитировав несколько строк из этого “домашнего” рукоделия, рецензент с сарказмом заключал: “Боимся продолжать нашу выписку, а не то Издатели Календаря Муз в праве будут обвинить нас в похищении лучшей их собственности”. В конце рецензии, в специальном примечании, Полевой не без злорадства переадресовал Измайлову все упреки, некогда предъявленные “Московскому телеграфу” в “Деле от безделья” (при этом Полевой адресовался непосредственно к Измайлову — видимо, все-таки не поверил, что автором “Дела от безделья” был не он!). Долг оказался красен платежом.
Сочинитель в гневе, или “Хорошо,
кабачник, узнаешь, каков алманачник!”
Для Измайлова выступление Полевого (а в том, что автором рецензии был именно Полевой, он, в отличие от позднейших исследователей, ни минуты не сомневался) прозвучало как гром среди ясного неба. В письме к Яковлеву от 26 февраля он кипит негодованием (чуть-чуть стилизованным): “Мщение! мщение! любезный племянник! Полевой… ах! он купчишка! ах злодей! обругал наш Календарь муз, разругал твою прозу и мои стихи! … хорошо, кабачник, узнаешь, каков алманачник!” 69 Свою угрозу Измайлов скоро привел в исполнение. В письме к И.И. Дмитриеву от 15 апреля 1826 г. (то есть писанном в пору пасхальных праздников) он сообщал: “Вместо красного яичка посылаю к вашему превосходительству безделку, которая не стоит и простого яйца, но которая может быть рассмешит вас, — Дружеское послание издателю Телеграфа. Я защищал его против Брылана и сухощавого пуделя, а он, неблагодарный, обругал наш Календарь муз и особенно послание мое к сердечному другу доктору Яше…” 70
Чтобы придать своей “безделке” большую язвительность, Измайлов демонстративно построил ее как пародический перепев своего послания “На приезд любезного друга Я. И. Г<оворова>” — того самого, над которым издевался Полевой. Стихи на случай сохранились 71, вот они:
Радость наша,
Николаша!
Осердился,
Осрамился!
Ах, голубчик,
Умник, купчик,
Ах, кабачник 72,
Не сердися:
Алманачник 73
Даст бессмертье —
Веселися!
Не смотри ты
На Павлушку:
Он лоб медный,
Но дворянчик…
А ты купчик!
Ах, голубчик!
Будь умнее,
Перестань ты
Аристархить 74
И печатать
Своевольно
Вздор курсивом,
Ставить шпильки
Со крючками 75
Между скобок:
Право, стыдно.
Поучися
С куликами
По французски
Критик Русский,
Европейский,
Безбородый!
Ах, ей Богу!
Хуже слогу
В ТЕЛЕГРАФЕ
Я не знаю.
И язык-то
Ведь не Русский,
Не Немецкий,
Не Французский,
Так и пахнет
Он харчевней
Цареградской,
Или рядом
Москательным.
Дама ахнет,
Прочитавши
Пять, шесть строчек
И картинок
В Телеграфе
Больше видеть
Не захочет.
Как хохочет
Греч, Булгарин,
Каченовский
И Измайлов;
Только плачет
Друг твой верный,
Лгун прескверный
Вор Павлушка.
А Павлушку,
Как лягушку,
Вмиг раздавит
Алманачник,
Дюжий, толстый —
Плачь, кабачник!
Ты Грамматик,
Ты Статистик,
Ты Историк,
Ты Теорик,
Химик-практик,
Журналистик —
Много смыслишь,
Кто и спорит?
Не умеешь
Ты однако
Изъясняться
Благородно;
А смеяться,
Острословить,
О Издатель
Телеграфа,
Как у Графа
У Хвостова,
Нет в тебе, брат,
Дарованья:
Шутишь плоско,
Вяло, жестко!
Радость наша,
Николаша!
Критик скучный,
Смелоручный
И бездушный!
Будь умнее,
Будь скромнее,
Перестань ты
Аристархить.
Эй, уймися,
Не срамися:
Берегися!
Измайлов, судя по этому произведению, внимательно следил за полемикой московских и петербургских журналов с Полевым и “Московским телеграфом”. Его стишки — своеобразный компендиум расхожих обвинений: здесь и насмешки над принадлежностью издателя “Телеграфа” к купеческому сословию (а ведь еще недавно Измайлов, защищая Полевого, вспоминал Ломоносова!); и попреки водочным заводом (“химик-практик”), причем винокурение и журнальные занятия рассматриваются как явления одного порядка (это уже совсем недалеко от остроты “Вестника Европы” М.Т. Каченовского насчет телеграфа, установленного на храме Бахуса); и заявления о “невежестве” и безграмотности Полевого (отсюда — рекомендации ему поучиться по-французски вместе с “куликами”; так именовались самоучки из низких состояний, с которыми любил носиться “вор Павлушка” — Павел Свиньин, былой покровитель Полевого); и насмешки над плебейским слогом сочинений “издателя Телеграфа”, в частности над его смелыми неологизмами: словцо “журналистик” обыгрывает введенное Полевым в литературный обиход слово, казавшееся удивительно нелепым и безграмотным, — “журналистика”!.. Измайлов, конечно, не догадывался, что этому слову суждено великое будущее…
Нам, увы, неизвестно, как отреагировал Иван Иванович Дмитриев на присланное ему вместо “красного яичка” послание к Полевому. Но если дипломатичный экс-министр и поблагодарил Александра Ефимовича за ценный подарок, то в душе он, видимо, не мог с ним вполне согласиться… Уже в 1836 г., через два года после запрещения “Московского телеграфа”, престарелый сподвижник Карамзина писал П. Свиньину: “Не говоря о причинах, по которым я не могу быть к П<олевому> привязан <…> совестливо скажу, что он один только у нас имел дар привлекать к своему журналу всеобщим участием и занимательностью в выборе статей журнальных” 76. О журнале Александра Ефимовича благорасположенный к нему Дмитриев, как мы помним, отзывался иначе…
Пейзаж после битвы
Развернувшиеся боевые действия оборвались неожиданно. На июньском номере за 1826 г. Измайлов прекратил издание “Благонамеренного” и в скором времени отправился в Тверь, надеясь на посту тверского вице-губернатора поправить финансовое положение, существенно подорванное неблагодарным издательским ремеслом… Надеждам этим не суждено было оправдаться: вице-губернаторство принесло Измайлову больше неприятностей, чем доходов, а с долгами, накопившимися за время издания “Благонамеренного”, ему так и не суждено было расплатиться… 77
Последнее слово оказалось за оппонентами Измайлова. Сначала Ксенофонт Полевой напечатал в 3-м номере “Московского телеграфа” за 1827 г. язвительнейшую рецензию на сочинения Измайлова — и таким образом как бы “отомстил” за обиженного брата. А в 8-м номере “Московского телеграфа” за тот же 1827 г., в разделе “Журналистика” (ирония истории!), появилась следующая заметка, подписанная: “Журнальный сыщик” 78: “Благонамеренный, явившийся в 1818 г. на литературном горизонте, исчез в конце 1826 г. Кажется, что в нынешнем 1827 г. не видать нам более сего необыкновенного явления. За 1824 год недодано подпищикам две книжки (№ 23 — 24). За 1825 год не додано двенадцать книжек (№ 41 — 52). За 1826 год не додано также двенадцать книжек (№ 13 — 24). Не известно, скоро ли он поквитается. Последняя из вышедших книжек Благонамеренного была за Июнь месяц 1826 г. и вышла 19 Октября. Прекращение сего журнала есть до сих пор одно только намерение, но столь благое, что нельзя не пожелать ему исполниться” 79.
Таков был журнальный эпилог полемики “Московского телеграфа” с “Благонамеренным”. Но у полемики этой оказался и второй эпилог. В феврале 1827 г. (то есть почти одновременно с соответствующим номером “Телеграфа”) выходит из печати третья глава романа в стихах Пушкина “Евгений Онегин”. В ее XXVII строфе каждый читатель мог теперь прочесть следующие стихи:
Читать по-Руски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С Благонамеренным в руках!
Строфа была написана еще в 1824 г. — в год бурных литературных полемик; характеристика измайловского журнала несет на себе отсветы тогдашней литературной борьбы. Однако в 1827 г. пушкинские строки приобретали несколько иной смысл. “Благонамеренный” уже прекратил свое существование, и стихи, в рукописи звучавшие как злободневный полемический выпад, в печати стали звучать как обобщающая итоговая характеристика.
Но это еще не все. Строки Пушкина неожиданно оказались предметом своеобразной читательской интерпретации, принятой на вооружение самим творцом “Евгения Онегина”. 26 июля 1828 г. Вяземский рассказывал Пушкину о своем соседе Бекетове, “добром и образованном человеке”: “…всего лучше то, qu’il entend malice a votre vers:
С благонамеренным в руках
и полагает, что ты суешь в руки дамские то, что у нас между ног. Я сказал ему, что передам тебе этот комментарий…” (XIV, 23). Пушкин, судя по всему, этим комментарием остался доволен. Во всяком случае, в письме к Вяземскому от 1 сентября он уже вовсю обыгрывал невольный бекетовский каламбур. Описывая свои отношения с Аграфеной Закревской, он пояснял: “Я ей пишу стихи. А она произвела меня в свои сводники (к чему влекли меня и всегдашняя склонность и нынешнее состояние моего Благонамеренного, о коем можно сказать, что было сказано о его печатном тезке: ей ей намеренье благое, да исполнение плохое)” (XIV, 26).
При выпуске “Онегина” отдельным изданием (1832 г.) понадобилось уже комментировать и “Благонамеренный” — то есть, конечно, “печатного тезку”: “Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках гулял”. Это примечание (как и все вообще авторские примечания к “Евгению Онегину”) отличается потайным лукавством. Строго говоря, сообщение о том, что “Благонамеренный” издавался “довольно неисправно”, совершенно не объясняет, почему приличных дам невозможно представить “с Благонамеренным в руках”. Набрасывая свое примечание, Пушкин определенно помнил шутку, сообщенную ему Вяземским в 1828 г. В свете этой шутки сам поэт читал теперь собственный текст в двойном регистре — в прямом и каламбурно-метафорическом (и предлагал в таком регистре читать его людям посвященным). Только это двойное бытие текста может объяснить смысл (точнее — многосмысленность) пушкинского примечания. Измайловский “Благонамеренный” в этом примечании тайно соотносился с его “непечатным тезкой ”: само слово “неисправно” получало двойное, каламбурное звучание; “неисправно” — значит, и неаккуратно, и неудовлетворительно. Такому Благонамеренному, разумеется, попадать в дамские руки незачем — толку не будет… Шутка предназначалась для своих: Вяземский, прочитав пушкинское примечание, наверняка весело хохотал…
Пушкин написал веселую эпитафию — и покойному А. Измайлову, и покойному “Благонамеренному”, и целому периоду истории русской журналистики. Эпитафия вместе с тем оказалась и пропуском в бессмертие: благодаря Пушкину “Благонамеренный” доныне известен большинству читателей как журнал, издатель которого гулял на праздниках и который невозможно представить в руках у порядочной дамы. Как добился Измайлов такого бессмертия — мы и попытались показать.