(незаконченная заметка)
Жан-Клод Маркадэ
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 1999
Жан-Клод Маркадэ О Вадиме Козовом (незаконченная заметка) Вадим Козовой — поэт особой стати. Если оправдывается различие, сформулированное Ю. Тыняновым в связи с хлебниковской поэтикой, между «поэтической поэзией» и «литературной поэзией»
У В. Козового тем не менее есть родословная: это Гоголь, Лесков, Ремизов, Хлебников или же Рембо, Малларме, то есть линия насыщенности языка, плотности его, когда слово становится плотью и в этой плоти раскрывается многогранный смысл.
Проза В. Козового обладает этими же свойствами, к которым добавляется еще одно: диалогическая стихия, соединяющая разные литературные и вообще художественные элементы, исследованные поэтом, им познанные из личного поэтического опыта, из русской словесности, из мировой истории искусства и мысли и т.д.
Проза Козового является переплетением разных семантических пластов — художественно-литературных, литературоведческих, теоретических, историософских, философских и мемориальных… Для нее характерна стилистика тирады, mutatis mutandis, напоминающей парадоксальным образом фразу Гоголя с ее извивами, отступлениями уточнениями, оговорками. Такая гоголевская витиеватость, наверное, не случайна: как у Гоголя, у Козового субстрат русского литературного языка подспудно связан с украинским языком.
В этой «разносплетенности» прозы В. Козового, кое-что, думается, от неповторимого блеска творчества В. Розанова, где нескончаемые диалоги именно переплетаются с собственными мыслями, разбросанными по разным произведениям, с русской религиозной традицией, со всемирной историей и т.д. Прибавим и вкус к некоторой герметичности, «скрытности», как у Б. Пастернака в «Охранной грамоте»…
Для такого рода творчества фрагментарность является естественным жанровым модусом. Я бы назвал эту фрагментарность «автокефальной» в том смысле, что часть неотторжима от целого, противопоставляясь ему и существуя только в нем. Нерасторжимым целым воспринимаются расчлененные куски сборника «Поэт в катастрофе», «Предисловие», «Пастернак в поисках героя», «В споре с Ницше», «Сфинкс», «Из переписки П. Сувчинского и Б. Пастернака (1927)», «Марина Цветаева: две судьбы поэта».
В одном примечании В. Козовой пишет: «Не в том ли сверхстилевом дисконтинууме, не в том ли «распылении Единого» (словечко Ницше, часто цитируемое Бланшо) уже движутся, может быть — под любыми масками художественности или психологизма — и «фрагменты» Белого, Ремизова, Елены Гуро и за-душевные «фрагменты» Розанова, и тем паче, «фрагменты» заумные Хлебникова <…>?» 2
Какая же цельность связывает эти, казалось бы на первый взгляд, гетерогенные куски? Это опыт катастрофы, той исторической и личной катастрофы, которую перенесли и выстрадали Борис Пастернак и Марина Цветаева, но выведенной в квазионтологическую категорию, определяющую саму поэзию, само «бытие бытующее» поэта. Катастрофа принадлежит к самой бытийной стихии жизни, она, как предполагается, «собственная мера жизни» 3 . Она характеризуется разрывом и концом. Защищая Ницше-мыслителя от отрицательных оценок позднего Пастернака, В. Козовой утверждает, что автор «Доктора Живаго» «игнорирует катастрофизм поставленных Ницше вопросов и сводит его взрывчатую, постоянно движущуюся, в себе самой борющуюся мысль к готовым ответам, которые относятся с легкостью к безвозвратно — и, видимо, без следа и смысла (кроме, пожалуй, влияния в искусстве) — минувшему или, в их наихудших последствиях, к изживаемой и обреченной «безвременщине»» 4 . Впрочем, в этом споре Козового с Пастернаком, спорящим с Ницше, борьба неровна, так как позиции, с которых выступают оба поэта, совершенно полярны: Пастернак оценивает Ницше не со строго философской точки зрения, как это делает Козовой, располагающий целым аппаратом эрудиции, а с точки зрения духовного опыта человека, изведавшего «бездну веры», если выразиться по-шестовски. И здесь сталкиваются лишний раз Иерусалим и Афины. А что Пастернак «не счел нужным или не имел возможности ознакомиться с новейшими работами, изобличающими «бестиальную» фальсификацию Ницше предшественниками нацизма и его идеологами» 5 , это вполне его право (в первом случае). В конце концов, нам не важно, так ли прав или не прав Пастернак в своем понимании Ницше, а как именно он его понимал и какой это имело резонанс в его творческой мысли.
Также нас интересует в этом споре позиция самого Козового-творца не столько относительно Пастернака, сколько относительно мыслительного наследия Ницше, того Ницше, объявляющего в «Веселой науке» Бога мертвым: «Gott ist tot»! Бог не «умер», Бог скорее «убит», как истолковывает Козовой 6 , и лежит мертвым, убитым моралистским лицемерием его проповедников. Не случайно Козовой приводит цитату из черновых набросков к «Веселой науке»: «Если мы не сотворим себе из смерти Бога грандиозного самоотречения и непрерывной победы над собой, то нам придется за потерю расплатиться» 7.