Татуировки и крах коммунизма (Пер. с англ. Н.С. Внученко)
Нэнси Конди
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 1999
Нэнси Конди
ГРАФИКА НА ТЕЛЕ
Татуировки и крах коммунизма* 1
Первый съезд мастеров татуировки будет иметь пропагандистско-просветительский характер.
Состоится практический семинар.
(Сообщение агентства InterMedia
от 24 апреля 1995)
Это сообщение, чей тон напоминает стиль политпросвета середины 20-х годов, словно подразумевает, что о татуировке мало что знали в России до 1995 года. И тем не менее традиция татуировки в России и богаче, и значительно сложнее, чем соответствущая западная. Причины этой сложности — и политические, и криминальные. Обещанный съездом «пропагандистско-просветительский характер» подчеркивает респектабельность практики, которая до 1990-х годов ассоциировалась почти всецело лишь с криминальным андерграундом. Эти два элемента — культурная амнезия и стремление к новой респектабельности — очень сильно сказываются на дискурсе и социальных практиках современной России. Они-то и проявили себя в нашем случае, который является одним из примеров более общей тенденции к возрождению недавнего прошлого при забвении его невыгодных сторон.
На всем пространстве западного мира, включая сюда и Россию, татуировки связывались с культурными противоречиями. Татуировка имеет в себе как нечто вечное, так и нечто преходящее: она проходит через всю жизнь ее носителя, но с нею же исчезает. Она манифестирует внутреннее состояние человека через внешнюю выраженность на коже. Её можно купить, но нельзя продать, однако можно бесконечно воспроизводить. Она может нарушать принятые социальные нормы, утверждая в то же время суровые нормы альтернативной морали. Она также является эстетической формой, вызывающей все возрастающее замешательство традиционных культурных институций, таких как музеи и галереи, художественные школы, фонды искусств. Татуировка иронически переиначивает систему продажи оригинального произведения визуального искусства: владелец навсегда неоспорим, циркуляция произведения полностью под контролем. Татуировка утверждает социальную маргинальность, обеспечивая в то же время тему для разговора, облегчая социальное общение. Наконец, татуировка — это потребительский товар-фетиш, не отрицающий своей принадлежности к обществу массового потребления; между тем, фетишизм татуировок прямо отсылает к доиндустриальной эпохе, когда культура и фетиш меньше стыдились своего фамильного сходства.
На той территории, которая впоследствии получила название Российской Империи, самые древние следы татуировок были обнаружены на скифских телах из курганов Пазырыкской долины 2 , у южных отрогов Чулышманской гряды Алтайских гор. В тех местах в 1924 году археолог С. И. Руденко нашел сорок захоронений, скрытых глыбами, образовывавшими ледяной защитный покров, сохранявший замерзшие останки. Захоронения 2 и 5 содержали два тела предположительно скифских вождей V века н. э., чьи руки, ноги, грудь и спина были украшены тщательной татуировкой, изображавшей животных в традиционном скифском стиле (илл. 1).
Этот мелкий факт из истории скифского искусства приобретает значимость потому, что, начиная с 1987 года, по мере разрушения культуры тоталитаризма, молодое поколение русских художников-татуировщиков стало возвращаться именно к этим самым скифским образам пятнадцативековой давности — довольно причудливый скачок назад, к обществу, которое не ведало о Западе и не было обременено памятью о династии Романовых, о советской власти и кровавой русской истории ХХ века.
Общественный запрет на татуировку — явление не столь давнее, по крайней мере у европейцев, которые основывали его моральное значение на авторитете Библии (Левит 19, 28: «…не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен»). В России, по крайней мере начиная с XVII века, лицо преступника клеймили (обычно на лбу или между глаз) буквами КАТ (каторжник), что — в некотором смысле, в согласии с Библией — указывало на отверженность.
И все-таки, вопреки библейскому запрету, список исторических персонажей в Европе, которые в какой-то момент своей жизни выбрали татуировку в качестве некоторой формы «ритуального нарушения нормы», длинен и разнообразен. Он включает в себя и императора Николая II (огнедышащий дракон на левом плече, которого ему выгравировал прославленный японский татуировщик), и Сталина (изображение черепа).
На Западе, как и в России, татуировка стала частью обихода матросов, нижних армейских чинов и преступников. Первый из русских, о котором известно, что он добровольно татуировался, был живший в начале XIX века путешественник Федор Толстой-«Американец», знаменитый своим авантюрным нравом: рисунок был сделан полинезийским художником в обмен на два топора 3 . К концу XIX века русские каторжники, высланные на Сахалин, украшали себя «сахалинскими картинками», установив тем самым традицию татуировки как искусства, связанного самым тесным образом с тюремным бытом. При том, что советские матросы и солдаты продолжали носить свои дежурные наколки, нигде знаковая система татуировок не получила такого глубокого развития, как в зонах заключения.
Даже в других сферах советской жизни, где были в ходу наколки (среди жокеев, конюхов и тех, кто хоть как-то был связан с бегами), татуировка намекала на предшествующий тюремный срок (и скудную регистрацию рабочего стажа после него). Словом, татуировка и Гулаг стали неразрывными понятиями — и здесь уже было неважно, бывал ли носитель татуировки в тюрьме на самом деле.
Машина для татуировки, основанная на электрическом пере Эдисона и запантентованная в 1891 Сэмюэлем О’Рейлли (O’Reilly) 4 , оставалась большой редкостью в России. Вместо нее общепринятыми вне стен тюрьмы средствами татуировки были лист наждачной бумаги или фанеры, утыканной гвоздями, которые в качестве шаблона закреплялись на спине реципиента, отмечая разом весь рисунок. В тюрьмах для взрослых и в так называемых «детских колониях» 5 с татуировками было трудно, поскольку заключенным официально не разрешалось делать наколки, и за нарушение запрета подвергали наказанию в изоляторе. Хоть несколько машинок для татуировок и существовало в советский период на основе механических бритв (илл. 2) или более редкой импортной электрической зубной щетки (таких изделий советская промышленность не производила), самые простые татуировки наносились с помошью швейной иглы, зачехленной со всех сторон спичками, связанными ниткой. Этот инструмент легко спрятать, а в случае обнаружения — оправдать как необходимый для рутинной починки одежды. В случае отсутствия иголки могла быть использована любая металическая проволока, например, переплетная спираль из тетради, выпрямленная и заточенная. Поскольку чернил обыкновенно в зоне было не достать, сажа, грязь, сигаретный пепел, жженные головки спичек и жженые подметки могли быть смешаны с жидкостью для получения красящего средства. Самой предпочтительной жидкостью являлась собственная моча заключенного — из-за ее «иммунологических» свойств 6.
На протяжении всего советского периода информация о субкультуре татуировки ограничивалась всецело устными преданиями в анекдотическом роде. Но со времени падения коммунизма в 1991 году появилось несколько маленьких сборников с репродукциями лагерных татуировок, а также были опубликованы и более пространные компендиумы, посвященные всем областям лагерного быта, включая арго, поговорки, карточные игры, кодированные топонимы, язык жестов, криптографию, шифры, кодированную речь, тюремную азбуку Морзе, эпистолярный этикет и другие знаковые системы 7 . Эти редкие издания, адресованные милицейским работникам, тюремному персоналу, журналистам или вообще любопытствующему читателю, а в одном (по крайней мере) случае и самому преступному сообществу 8 , предлагают нам иллюстрации и «криптические» переводы смысла татуировок, но не анализ знаковой системы. Излагаемые в этой статье краткие замечания (основанные на беседах с бывшими и нынешними заключенными, на интервью с художниками-татуировщиками или носителями этих изображений, а также на чтении упомянутых выше изданий) являются предварительным обсуждением этой знаковой системы и ее постсоветских трансформаций.
Советские лагерные татуировки были нагружены массой функций. Изрядное их число совпадало по своему назначению с татуировками западной культуры: например, сообщение о биографии носителя, его личных и политических убеждениях, талисман, объяснение в любви и, конечно, орнамент. Некоторые из самых распространенных западных татуировочных жанров — например, «Вот что нас губит» [«Men’s Ruin»] (илл. 3) или обеты верности (илл. 4) — были также известны и в советской лагерной зоне.
Специфические лагерные татуировки имели в СССР и еще одну функцию: вне зоны заключения они служили опознавательными знаками для своих и помогали добыть пищу, кров, давали доступ к нужной информации, обеспечивали рекомендацию и т. п. В своем роде они были идентичны опознавательной системе, используемой столь различными группами как хобы и масоны. Двумя простейшими опознавательными татуировками были: 1) ряд крестов, помещенный на тыльной стороне ладони чуть пониже «костяшек», причем каждый крест обозначал судимость или год, проведенный в зоне; 2) одна большая точка на тыльной стороне руки между указательным и большим пальцем, обозначавшая побег в прошлом. Более изощренными знаками были «четыре вышки и ЗК» (обычно на тыльной стороне ладони около запястья пониже мизинца) (илл. 5) и знак «Привет ворам!», который традиционно носили как татуировочное кольцо (илл. 6).
Отличие советских лагерных татуировок от западных татуировок и других опознавательных систем состояло в исключительной специфичности и тонкой нюансировке кодовых значений, которые извещали не только о статусе заключенного, его преступлениях и семейном положении, но связывали все эти факты в некую синтагму, своего рода повесть, которую можно было прочесть на теле ЗК. Не только знаки сами по себе, но также их местоположение имело особое значение: верхняя часть тела (голова, шея, плечи, грудь) была зарезервирована для самых важных, самых престижных татуировок, между тем, как ноги покрывали шутки, каламбуры и юмористические картинки.
Из самых престижных две занимают особо почетное место и могут носиться только паханом. Первая изображает русскую православную церковь, чьи купола указывают число полных сроков пребывания на зоне. По причинам, которые здесь излишне рассматривать, эти церкви не являются копиями подлинных культовых зданий, но скорее игрой воображения на темы религиозного монументализма (илл. 7).
Другая особо престижная татуировка изображала Богородицу с Младенцем (илл. 8). Если для непосвященного эта татуировка по всей видимости свидетельствовала бы о православном вероисповедании носителя этого изображения (равно как и церковные купола), то на самом деле она несла целый ряд тесно взаимосвязанных значений: 1) обладатель наколки является потомственным преступником, т. е. его отец «мотал срок»; 2) обладатель наколки начал преступную жизнь с очень раннего возраста, «с пеленок»; либо же 3) обладатель наколки считает тюрьму своим родным домом. Хоть татуировка с изречением «Тюрьма — Родной Дом» очень распространена, изображение Богородицы и Младенца носили только самые высшие представители криминального мира. Это изображение, как и большинство лагерных татуировок, было неразрывно связано с системой господства / подчинения: носить такое изображение, не имея на то оснований, означало подвергнуть себя смертельной опасности.
Представители следующего по убыванию уровня элиты, известные под именем «авторитетов», отражали свой статус и верность воровскому королю изображением эполет на плечах или граненых звезд (шести-, семи- или восьмиконечных) чуть пониже ключиц (илл. 9 ). И опять-таки, право на эти татуировки должно было быть получено годами многочисленных отсидок, служением пахану (включая убийство), и защитой своего статуса через физическое насилие. В отличие от пахана, которому больше нет нужды насильственным образом отстаивать свой статус, «авторитет» являлся лейтенантом в криминальной армии, исполняющим приказания пахана, но не мелкие поручения, которые доставались ворам нижнего ранга, «шестеркам», также имевшим свои отличительные татуировки. Вместе взятые, все эти «статусные татуировки» составляли своего рода систему знаков отличия, криминальную униформу на теле, утверждая и закрепляя таким образом криминальный порядок, параллельный и вместе с тем оппозиционный официальной тюремной иерархии.
Спускаясь ниже по иерархической лестнице, можно отметить, что три подвида татуировок были доступны фактически любому заключенному. Первый декларировал семейный статус (или, скорей, отсутствие такого): аббревиатура «ДД» означала сиротство («детдом»); кружок с точкой в центре означал полного («круглого») сироту. Звездочка в центре круга означала «безотцовщину» (илл. 10)
Вторая подгруппа указывала на преступную специализацию заключенного: отмычка (илл. 11) для вора-домушника; сердце в квадрате — для сексуального насильника; череп часто (хотя и не всегда) означал «закоренелого убийцу». Оперенная стрела или корабль под полным парусом — вор-гастролер. Монах, подобно Нестору склонившийся над столом, указывал на то, что перед нами искусный мастер «пера» (ножа или бритвы) (илл. 12). Портрет Владимира Ленина не имел ничего общего с восславлением социализма: он означал «вор». Ленин, официально именуемый «Вождем Октябрьской Революции», спровоцировал аббревиатуру В.О.Р. Несмотря на то, что эти перестановки могли бы навести на мысль о чем-то вроде жаргона кокни, о некоем метаязыке, смещающем исходные значения, но глубоко укорененном в контексте, — на самом деле их функция связана не столько со стихией словесной игры, сколько с привычными русско-советскими традициями секретности, паранойи, эзопова языка, с использованием сакральных символов для выражения профанного значения.
Третий подвид указывал на сексуальную ориентацию носителя. Оставляя в стороне карательные татуировки, т. е. те, которыми заключенного насильственно клеймили его товарищи, можно отметить, что сексуальные предпочтения декларировались следующим образом: кролик — мужчина, который любит женщин; бабочка — не проститутка, но любит пофлиртовать; кабан — мощный самец (илл. 13); скрипичный смычок — женственность. Пара глаз на животе или паху у мужчины означала «активного гея». Последняя татуировка была в зоне редкостью, поскольку «гей» в широком смысле не отличался от «педераста», «опущенного», т. е. того, кто против воли употреблялся на зоне для орального и анального секса на основании его физической слабости или какого-то проступка (например, неуплаты долга). Сами же гомосексуальные насильники автоматически извинялись отсутствием женщин.
«Опущенных» часто подвергали насильственному татуированию на ягодицах (два глаза, пчелиный улей, кочерга или другие соответствующие образы) (илл. 14) и на лице (фальшивыми украшениями около губ или под одним глазом) (илл. 15 и 16). Эти татуировки на лицах, напоминавшие о дореволюционной практике клеймения каторжников, служили предупреждением для остальных заключенных: никто не должен был общаться с «опущенным», нельзя было даже прикасаться к сигарете, которую тот трогал.
Татуировки у женщин чаще всего служили украшением и декларацией любви. Цветы, птицы, сердечки, ангелы и венки были самыми распространеными изображениями. В отличие от мужских татуировок, которые обычно помещались на открытых, «публичных» участках кожи (голова, шея, руки), женские татуировки чаще всего были скрыты от постороннего взгляда и не имели связи с символами власти. Они порой носили автобиографический характер, служили памятью о первом опыте лесбийской любви или употребления наркотиков, отражали тему матери и ребенка, брака и родов, а нередко и смерти. Лесбийская любовь обычно декларировалась изображением музыкальных инструментов, например, гитары или скрипки, на которой играла обнаженная женщина. В противоположность мужским татуировкам на тему гомосексуализма, женские, судя по всему, не были связаны с карательным клеймением. Пара глаз на ягодицах, означавшая среди мужчин пассивного гея, а потому бывшая карательным клеймом, у женщин означала активную сторону лесбиянства.
Другой ходовой темой татуировок являлись политические образы, самым распространенным среди которых были двуглавый романовский орел и нацистская свастика. Для постороннего взгляда эти символы, казалось, должны были означать соответствущие политические пристрастия к русскому самодержавию или германскому фашизму, но на языке татуировки, с его нескончаемыми подменами, эти два образа были почти идентичны по своему значению, они оба декларировали «антикоммунизм», т. е. оппозиционность к власти КПСС, которая и управляла лагерной системой. Реже оба эти изображения понимались также и как призыв «Бей жидов!», поскольку «коммунист» и «еврей» являлись практически бранными синонимами.
В силу причудливой логики лагерной жизни свастика также могла означать «русский патриот» (гордое утверждение национализма против гнета коммунизма) или «анархист» (моральная оппозиция по отношению к тюремным порядкам). В том же духе и латинские буквы SS, принятое сокращение от Schutzstaffeln (т. е. войск СС), расшифровывались как русская аббревиатура, означающая «Сохранил Совесть». Таким образом, нацистские эмблемы становились на языке лагерных татуировок декларацией русского морального сознания в пику советскому.
Двуглавый орел и свастика оказывались таким образом почти тождественными жестами сопротивления существующему режиму. Главное различие значений между свастикой и двуглавым орлом не имело ничего общего с оппозицией «русские / немцы» (или «монархизм / фашизм»). Речь скорее может идти об оппозиции «давняя (1917) память об орле / недавняя (1945) память о свастике». В этом отношении фашистская символика была ближе и понятнее, а также откровенней в своем антикоммунизме и антисемитизме — и, само собой, свастику было изобразить гораздо легче, чем двуглавого орла.
Знаковая система русских тюремных татуировок была чрезвычайно сложной отчасти именно потому, что ее символы могли одновременно означать совершенно разные ценностные категории, и при этом ни одна из них не поддается прямому и естественному соотнесению с привычными западными категориями. И в самом деле, советский тюремный мир был отделён от западной системы ценностей дважды: сначала Берлинской стеной, а потом тюремной. Сам спрос на то или иное изображение или шаблон (будь они на наждачной бумаге или фанере, создавались ли они с помощью механической бритвы или от руки) может рассматриваться как мера ценности татуировки, если под «ценностью» понимать просто популярность. Но что до смысловой нагруженности этого ценностного ряда — декларация власти в пределах лагерной системы (Богородица и Младенец, эполеты), профессиональная специализация (отмычка домушника, сердце для сексуального насильника), социальное противостояние (свастика, романовский орел) — то она подчинялась не законам спроса, а специфической системе статусов и идентичностей. Таким образом, при том, что лагерные татуировки являлись бесспорно феноменом популярной культуры, их популярность столь же тонко нюансировалась и варьировалась, как и сами татуировки.
На вышеприведенных примерах можно видеть сложность этой знаковой системы, которая соотносила себя только с набором потенциальных значений, хотя окончательно не связывала себя ни с одним из них. Единственной константой в этом наборе потенциальных смыслов был перформативный аспект: эффектно заявленный лозунг на теле заключенного превращает само это тело в условиях лагерного окружения в эффектный лозунг.
При этом сами лозунги-татуировки принадлежат к очень разным стилистическим регистрам: от них может веять то большевистским энтузиазмом («Дави режим!»), то библейским ханжеством («Чти закон воров!»), а то и мелодраматизмом («Стал вором от нищеты»). Иногда, в согласии с русским представлением о связи между миром криминала и карточной игрой, появляется и соответствующая надпись («Держи масть в зоне») 9. Этот, так сказать, диалог между покрытым лозунгами телом ЗК и официальными лозунгами администрации обострялся тем, что тело нельзя было конфисковать: оно могло быть изуродовано, подвергнуто насилию, досмотру и дурному обращению; но, пока заключенный был жив, его тело обладало потенцией препирательства с лагерной администрацией.
Насколько далеко мог заходить этот «диалог в условиях тоталитаризма», видно из опубликованной в 1989 году в газете «Советская культура» статьи, в которой шла речь об опознании преступника по его мертвому телу. Полиция, основываясь лишь на одних татуировках, дала его подробное (и, как выяснилось поздней, весьма точное) жизнеописание:
Покойный впервые оказался под арестом до совершеннолетия, вероятно, за хулиганство. Он провел около двух лет в детсткой колонии. Он был склонен к нарушению лагерной дисциплины. Он был осужден за воровство. Он претерпел унижение от сокамерников. Он отбыл свой срок сполна. Он явно был в колонии строгого режима. Женщина, котороя его любила, дожидалась его. Он мечтал о свободе и хотел совершить побег. Он был членом воровской шайки… 10
Пять моментов отличают русские татуировки 1990-х годов от советских татуировок, принятых в 1930 — 1980-х годах: 1) появление цветных пигментов; 2) модернизация средств производства; 3) новый, социально амбициозный потребитель; 4) воздержание от татуировок на открытых постороннему взгляду участках кожи; 5) распад кодовой системы татуировок, т. е. предписаний относительно того, кто и что имеет право носить.
Не все эти различия заслуживают продолжительного обсуждения. Чтобы кратко резюмировать первые четыре пункта нашего перечня, довольно сказать, что импорт западных цветных пигментов чрезвычайно повысил как спрос на татуировки, так и прибыль от занятий ими, и в то же время усилил отличие новых изображений от наколок Гулага. Освоение западной татуировочной технологии (т. е. использование стандартных машинок, у которых до пятнадцати игл, и необходимость соответствия американскому стандарту гигиены) преобразовали маргинальное кустарное дело в доходный бизнес, которому присущи прочные связи с Западом и художественные амбиции. В то время как советская татуировка на открытых участках кожи обычно являлась выражением криминальной власти, теперь мы имеем дело с возрастающей склонностью размещать татуировки лишь на приватных участках кожи, т. е. на тех, которые могут быть скрыты деловым костюмом, что свидетельствует о потребителях, включенных в систему социальной мобильности, которая требует, чтобы человек был «своим» в нетатуированном мире.
Распад лагерных татуировочных кодов в середине перестроечного периода (1987 — 1988) совпал парадоксальным образом с возрождением интереса к татуировкам у нового поколения художников и возникновением новой клиентуры. Являясь добавочным примером общих тенденций вестернизации страны и эстетизации повседневности, а также облагораживания маргинальных социальных практик, этот новый тип татуировки, отличный от культуры Гулага, мог возникнуть благодаря четырем специфическим переменам в советском обществе того же периода.
Первая из них заключается в феномене обретения собственного тела в качестве объекта личной собственности со всеми привилегиями, правами и злоупотреблениями, которые подобная собственность за собой влечет, что видно из того, что информация о гомосексуализме, проституции, злоупотреблении наркотиками 11 и других видов «незаконного владения» телом стала исходить не только от писателей, кинорежиссеров и журналистов, но и от министерства здравоохранения, милиции и других ведомств. В контексте этой радикальной приватизации тела, выхода тела из-под государственного контроля, сильное влечение новой клиентуры к индивидуализированным, орнаментальным татуировкам было выражением свободной персональной эстетической (философской, религиозной, сексуальной) ориентации, а не жесткой знаковой связи, характерной для тоталитаризма даже в его самой девиантной артикуляции — лагерной. Другими словами, наличествовала несомненная связь между фиксированной системой знаков в офицальной культуре тоталитаризма и жесткостью знаковой системы в культуре неофициальной. Последняя была отнюдь не утопическим пространством 12 , где жесткость отменяется: неофициальная советская культура сама породила свои собственные фиксированные коды как средство сопротивления режиму и диалога с ним. Какой бы похвалы ни заслуживали новые пост-коммунистические свободы, они принесли с собой смерть определенных знаковых систем, существовавших в режиме связного и артикулированного диалога с тоталитарным государством.
Второй значимой переменой оказался обильный поток текстов, связанных с лагерной культурой, опубликованных в 1987 — 1988 годах. Этот феномен был, конечно, в некотором отношении, повторением тематики времен поздней «оттепели». Как политические заключенные, так и простые уголовники, освобожденные сразу же после смерти Сталина по так называемой «ворошиловской амнистии», заполнили дискурс и социальное поведение советской городской интеллигенции лагерными жаргоном, жестами, этикетом, социальными кодами — короче, «блатной музыкой». Включение интеллигенцией в свой обиход этих элементов «криминального шика» совпало с первыми проявлениями диссидентского движения, для которого фундаментальным постулатом была метонимическая связь между «малым Гулагом» и «большим Гулагом», под которым понимался весь Советский Союз. Для городской интеллигенции, которая давно привыкла к использованию эвфемизмов для обозначения мест заключения, таких как «там», вместо конкретных географических названий (например, «Абакан», прославленный песнями Александра Галича) 13 , этот огромный поток освобожденных зэков, хлынувший с начала 1950-х годов, буквально открыл новую географию, равно как и новые смысловые перспективы.
И всё-таки, как это ни парадоксально, сам интерес во времена «оттепели» к тюремным татуировкам совпал с убыванием их смысловой связности в качестве языковой системы. Если, к примеру, в 1930-х и 1940-х годах число церковных куполов на спине пахана строго соответствовало числу тюремных сроков, то к 1950-м годам оно более свидетельствовало о криминальной власти их носителя без обязательного строгого соответствия «заявке». К 1990 году, который также стал свидетелем роста интереса к лагерной культуре, «азбука» лагерных татуировок прекратила свое существование в качестве основы связной речи, невзирая на то, что какие-то ее отдельные «буквы» могли выжить.
Из множества перестроечных фильмов на криминальную и лагерную тему следует упомянуть работу Сергея Бодрова «СЭР (Свобода Это Рай)», которая заимствовала свое название от известной тюремной татуировочной аббревиатуры. Это история о подростке, который был психологически принужден совершить побег из колонии для малолетних преступников и отправиться на поиски отца, тоже ЗК. Татуировка мальчика, будучи визуальной эмблемой его лагерного происхождения — и генетического, и географического, — является одновременно и вербальным символом его стремления избежать тюремной жизни. Само противоречие, выраженное в этом знаке (тюрьма и свобода), отразило перемены общего характера во всей стране-гулаге в поздний период «перестройки» (1988 — 1991), когда культурная деятельность обретала возрастающий анти-авторитарный (в итоге же и антиленинистский) характер, всё более удаляясь от параллельно-авторитарной (неоленинистской) модели 14.
В отличие от «оттепели», повлекшей за собой массовую амнистию заключенных, «перестройка» произвела массовую амнистию текстов. Наряду с дебатами, порожденными знаменитой «перестроечной классикой» — литературной и кинематографической, — вспыхнули яростные дискуссии по историографическим вопросам и просталинская полемика. Все эти дебаты прибавили авторитета лагерной теме как заслуживающей особого изучения, обратив Гулаг в место, напоминающее кэролловскую Страну чудес, где социальные практики и нормы как советской, так и дореволюционной русской культуры продолжали свое существование в искаженном, перевернутом, перекодированном виде согласно законам, которые непонятны случайному наблюдателю 15 . В этом контексте реабилитация татуировки повторила траекторию прочих перестроечных реабилитаций.
Кроме того, в отличие от «оттепели», «перестройка» была отмечена возвращением образа бизнесмена, первый, еще наивный, вариант которого был явлен в нэпмане и коммерсанте начала ХХ века. Поздняя же инкарнация этого образа оказалась смесью уголовника и нувориша; отличительными чертами этого персонажа были коррумпированность, незаконная деятельность, экзотичность, т. е. опыт, отсылающий как бы и к тюрьме, и к Западу одновременно. Действительно, в культуре, где сам капитал уже понимался как преступление, денежные символы США (цент и доллар) очень долго фигурировали среди лагерных наколок, означая первый (цент) и второй (доллар) лагерный срок 16 , а русский бизнесмен, который мог быть (и в некоторых случаях действительно был) осужден по советским законам за частное предпринимательство, приобретал некое потайное альтернативное сознание, некую особую мудрость (одновременно и архаическую, и ультрасовременную), которая уводила прочь от коммунизма. Орнаментальные татуировки в западном стиле очень удачно воскрешали и вместе с тем предавали забвению оба этих своих источника, не относясь в полной мере ни к Западу, ни к Гулагу.
Третья значимая перемена 1987 — 1988 годов состояла в новых возможностях, которые открылись перед художниками 17 , в особенности молодыми, работавшими и официально и неофициально в графике, моделировании и дизайне. По мере того, как профессиональные творческие союзы реформировались, изменялись, а затем прекращали свое существование, государственный контроль над артистическим пространством, средствами, неофициальным доходом, сертификацией и производством претерпел кризис и дал простор непрерывно разраставшейся антрепренерской среде, которая позволила нетрадиционным художникам использовать свое мастерство с коммерческой выгодой. Искусство татуировки, т. е. своего рода трущобное искусство, было художественной аномалией, которая приводила в замешательство элиту советской Академии Художеств как раз тем, что вызывала дистанцированное и потому безопасное воспоминание о Гулаге. Рискуя преувеличением, можно сказать, что эти советские художники были наследниками передвижников, но если передвижники находили новые образы для своих полотен, то наследники нашли новые полотна для своих образов.
Четвертое изменение, относящееся к 1987 году, выразилось в бурном росте так называемых «неформалов»: неформальных клубов, ассоциаций и организаций. Хоть таковые уже существовали в течение некоторого времени (в виде бесчисленных семинаров на квартирах их участников, неофициальных театральных групп, литературных объединений, таких как ленинградский «Клуб — 81», названный по году своего образования), к 1987 году эти неформальные ассоциации стали важным фактором становления новой России: из них вышли первые политические партии, экологические активисты, филантропические деятели, целители в стиле «Нью-Эйдж», байкеры, легальные реформаторы, спиритуалисты и художники-татуировщики. Объединенные под явно несоответствующими, но сознательно нейтральными вывесками вроде «Клуб», эти группы искали общения с единомышленниками, которые считали, что выживание основано на спокойной, постепенной эволюции.
Эти четыре элемента (открытие тела, возрождение интереса к культуре Гулага, новые возможности для художников, широкое распространение неформальных организаций) совпали в 1987 — 1988 годах и создали атмосферу, в которой новое поколение художников-татуировщиков со своей клиентурой (зачастую это были одни и те же люди) нашло свою нишу. Поначалу они практиковались там, где границы могли быть нарушены безнаказанно: если художники Нью-Йорка и Сан-Франциско овладевали своим мастерством на пьянчугах и бродягах, татуировщики из Москвы и Санкт-Петербурга осваивали свое дело на собственных женах и картошке, что было, так сказать, обращением к древнему интернациональному искусству на русский манер.
Не следует также забывать и о том, что Россия, избавившись от железного занавеса, испытала в то же самое время и резкое нашествие двух бедствий (наркотиков и СПИДа), которые в США распространялись куда более постепенно. Эти два (главных, но не единственных) бедствия, вносимых в тело иглой, сохраняли особое напряжение вокруг татуировок, т. к. татуировка, согласно декларациям ее адептов, никак не связана с употреблением наркотиков (и со СПИДом как его логическим продолжением), но является, напротив, ритуальной самопрививкой от болезней общества, инфицированного грязью через использованные иглы. Уже в силу того, что татуировки исторически обладают мистическими свойствами, они стали талисманом-оберегом в эпоху смерти от иглы.
Как свидетельствуют художники и носители самих изображений, вслед за первой татуировкой обычно менее чем через полгода появляется вторая и третья. Из многих типов историй о татуировках самый расхожий вариант — история о «шедевре» [master plot], т. е. о полностью татуированном теле. Если смотреть на дело в этом контексте, то татуировка является не столько предметом неуправляемого желания, зависимости 18 , сколько постоянным обращением к потенции иглы для окончательного завершения ее работы. Завершенная работа, шедевр, представляет собою тело в качестве вещи, плоть, ставшую словом и сливающуюся с урбанистическим окружением, состоящим из рекламных лозунгов, аэрозолевых графити, потрескавшихся и покинутых зданий, неоновых вывесок, страниц Паутины, газетных заголовков , афиш, причудливых одеяний, ярких сумок и разрисованных маек. Татуированное тело — это закамуфлированное тело, которое вовсе не привлекает к себе внимания: наоборот, оно исчезает в общем фоне орнаментированной экосистемы. Татуированное тело выражает собой тревогу относительно нависшей опасности исчезновения людей в эпоху мыслящих машин, пересадки человеческих органов и графики, порождаемой компьютером. Последняя территория, не являющаяся пространством ширпотреба, татуированное тело стало потенциальной витриной, нарушающей свою собственную неприкосновенность и одновременно подрывающей устремления того самого капитала, знаки которого иронически наносятся на плоть.
Примечания
1 Я хочу выразить благодарность Хьюлеттовскому Фонду, который летом 1996 года обеспечил финансовую поддержку для завершения моих исследований по данной теме. Мне также хочется с признательностью перечислить имена тех, кто оказал мне помощь в написании этой работы: Жека Акимова, Борис Багаряцкий, Марина и Наум Беленькие, Норма и Уильям Конди, Рон Крудер, Галина и Кирилл Данелия, Дмитрий Эльяшев, Дэн Филд, Марио Фискетти, Люси Фишер, Вивьен Фоли, Джиневра Герхарт, Хенрик Герритсен, Зет Грэм, Уильям Джадсон, Деб Каплан, Брэд Льюис, Колин Маккейб, Биргит Менцель, Мерата Мита, Инна Муравьева, Владимир Падунов, Саша Прохоров, Дэвид Рёлер, Андрей Шемякин, Тина, Элейн Тобин и Дмитрий Урнов. Я признательна им за проявленный интерес к моей работе и за оказанную помощь; разумеется, ответственность за результаты всецело лежит на мне.
2T. Talbot Rice. The Scythians. N. Y.: Praeger, 1957. P. 30 — 31, 114 — 116.
3 Г. Мараховский. Эта странная мода: От иглы // Новое русское слово. Нью-Йорк, 14 марта 1997. C. 60.
4A. Krakow. The Total Tattoo Book. N. Y.: Warner, 1995. P. 22.
5 Советские детские колонии имеют разные уровни строгости вплоть до тех же, что и в тюрьмах для взрослых (колючая проволока, прожектора и круглосуточный надзор). Они предназначены для юных преступников в возрасте от 14 до 20 лет. Моя работа над этой темой включала в себя беседы с заключенными Икшинской детской колонии строгого режима, которая находится в нескольких часах езды от Москвы. Из приблизительно пятисот заключенных этой колонии примерно пятая часть осуждены за убийство.
6 Уринотерапия образует целую отрасль русской народной медицины; урина используется главным образом для антисептических втираний. См.: N. Condee. Getting By (Part Two): Colic, Curing the Common Cold, and Mumiyo // Institute of Current World Affairs Newsletter. 1 April 1986. P. 5.
7 Д. С. Балдаев, В. К. Белко, И. М. Исупов. Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона (речевой и графический портрет советской тюрьмы). М.: Края Москвы, 1992; Ю. Дубягин. Следующая жертва — ты: Азбука безопасности. М.: Печатное дело, 1995; Э. Максимовский. Империя страха. М.: Макет Лимитед, 1991; Л. Миляненков. По ту сторону закона: Энциклопедия преступного мира. СПб.: Ladies and Gentlemen Publishing, 1992.
8 «Империя страха» Максимовского — это компендиум лагерной культуры, несущий выраженную симпатию к криминальному миру; это также собрание текстов, свидетельствующих об опыте тюремного заключения. В эту книгу включены: обширные библейские цитаты и пророчества наряду с песнями Александра Галича; путеводитель по московскому криминальному мируа (шутливо названный «Хотят ли гангстеры войны?»); многочисленные репродукции татуировок. Философскую позицию автора можно усмотреть из вступительного посвящения «Неизвестному читателю»:
Это книга о судьбах миллионов людей, прошедших через мясорубку брежневской системы. Выжившие политические заключенные пишут свои воспоминания. По некоторым причинам воспоминаний о тюремной жизни современных уголовных заключенных не видно нигде…
Прочти эту книгу и никого не осуждай.
Мне хотелось бы выразить признательность пахану из Средней Азии, который предоставил моему мужу эту книгу, прибавив к ней собственные текстуальные и визуальные материалы.
9 Татуировки на тему карточной игры представляют собой самостоятельный богатейший поджанр, в котором каждая карта (или сочетание карт) обладает своей особой маленькой гаммой значений. Наиболее позорная из них — «корона», украшенная бубнами и червами — стандартное клеймо для «опущенного».
Вся жизнь в лагере в большой мере напоминала собой карточную игру или колоду карт. Каждый заключенный имел фиксированную ролевую ценность, но мог «разыгрывать свою карту» так, чтоб достичь в игре наибольшего преимущества. Пахан мог быть изображен и в виде карты, и (чаще) в виде картежника, так как отличительной чертой истинного пахана был его неизменный успех в карточной игре. Другим схожим поджанром для татуировок были фигуры домино, из которых наиболее позорной была татуировка, изображавшая три точки по диагонали, что указывало на то, что носитель этой эмблемы был подвергнут насильственному оральному сексу.
10 Миляненков. С. 7.
11M. Feshbach. Glasnost and Health Issues in the USSR // Meeting Report (5 October 1987), Kennan Institute for Advanced Russian Studies.
12 Как ни иронично это звучит, но единственными советскими татуировками, которые хотя бы слегка приближались к миру утопической, нерегламентированной вседоступности (т. е. не было строгого определения: кто, почему, на какой части тела мог их носить), были женские. Хотя женские татуировки и обладали некоторой фиксированной иерархичностью, они были в меньшей степени организованы вокруг звеньев иерархической вертикали параллельного тоталитарного мира «власти криминала». Примером такого утопизма может служить одна из самых распространенных в лагере среди молодых девушек татуировок: две реющие чайки, что обычно переводилось словами «Их не судят» (Миляненков. С. 25).
13 Стоит отметить, что Галич, чьи песни о лагерной жизни были смыслообразующими для сознания интеллигенции времен «оттепели», был посмертно восстановлен в членстве союза писателей и союза кинематографистов СССР как раз в этот же самый период (1988).
14 Более подробное обсуждение этой темы содержится в ряде статей Конди и Падунова: Perestroyka Suicide // New Left Review. № 189 (1991). Р. 69 — 91; Makulakul’tura: Reprocеssing Culture // October. № 57 (Summer 1991). P. 79 — 103; Frontiers of the Soviet Culture: Reaching the Limits? // The Harriman Institute Forum 1.5 (1988). P. 1 — 8; The Outposts of the Official Art: Recharting Soviet Cultural History // Framework. № 34 (1987). P. 59 — 106. «Знаковым образом» этого антиавторитарного и антиленинистcкого движения конца 1980-х был рисунок Юриса Утанса на задней стороне обложки журнала «Родник» (1988. № 10): голова Ленина, раздавленная в мышеловке.
15 Мой любимый пример на эту тему — одно очень живучее в криминальном мире поверье, заключащееся в том, что, если вор сможет совершить благополучно кражу на Благовещенье, его будет ждать успех на всем остальном протяжении года.
16 С характерной для советского режима стыдливостью в первых сборниках татуировок эти символы определялись следующим образом: «Латинские буквы с линиями, проведенными через них»; таким образом избегалось прямое упоминание доллара (Дубягин. С. 427).
17 Среди наиболее важных событий этого ряда в 1987 году были, в частности, Первая выставка Творческого Объединения (февраль), выставка Общества Эрмитаж (июнь), выставка на Кузнецком мосту и на Каширке, а также выставка в честь столетия Шагала (сентябрь).
18 Татуировки, кажется, устойчиво связаны с элементом неуправляемой зависимости (как алкоголь или сигареты), но таковая отчасти обуздывается значительной стоимостью большого изображения. «Сигаретный размер» является стандартом для величины одного рисунка, цены на него и затраченного времени. Другими словами, татуировка размером в пачку сигарет шла по 400.000 рублей (около $ 80 в 1996 году). Татуированная рука («чулок») стоила от 250 до 300 долларов. Целиком же татуированное тело («гидрокостюм») обходилось в несколько тысяч долларов.
Иллюстрации к статье взяты из указанных в примечаниях изданий: Тalbot Rice (илл. 1), Миляненков (илл. 2, 7, 8, 12), Дубягин (илл. 3, 4, 5, 9, 13, 14, 15), Балдаев, Белко, Исупов (илл. 3, 6, 10, 11), Максимовский (илл. 16).
Перевод с английского Н. С. Внученко