(События Смутного времени в русской литературе 1806-1807 гг.)
ИДЕОЛОГИЯ ЛИТЕРАТУРЫ
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 1999
Идеология литературы
Андрей Зорин
“Бескровная победа” князя Пожарского
(События Смутного времени в русской литературе 1806—1807 гг.)
1
Полтора года, отделяющие Аустерлицкий разгром от Тильзитского мира, стали для российской словесности временем небывалого обострения интереса к сюжетам, связанным с окончанием Смутного времени: ополчению Минина и Пожарского, освобождению Москвы и избранию на царство Михаила Федоровича Романова. В 1806 году было написано напечатанное двумя годами позднее “историческое представление” Державина “Пожарский”, в 1807-м одна за другой появляются поэмы С.Глинки “Пожарский и Минин” и С.Ширинского-Шихматова “Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия”, трагедия М.Крюковского “Пожарский”. Тогда же совсем юный А.Стурдза начал писать посвященную этим же событиям трагедию “Ржевский”, оставшуюся незаконченной и неопубликованной1.
В 1807 году был объявлен конкурс на памятник Минину и Пожарскому, итогом которого стал знаменитый памятник Мартоса. Его первые эскизы, выставленные в Академии художеств, обсуждались уже во второй половине года на страницах “Журнала Изящных искусств”2 и в вышедшем отдельно “Похвальном слове князю Пожарскому и Кузьме Минину” В.Севергина. Одновременно Академия художеств предложила своим воспитанникам для годовой работы по классу исторического рисунка тему: “Достохвальный подвиг Пожарского, когда он, встав с одра болезни, спешит с пришедшими к нему Московскими гражданами подать помощь столичному граду, угрожаемому от неприятелей”3.
Конечно, эти героические страницы русской истории привлекали писателей и раньше — достаточно вспомнить трагедию М.Хераскова “Освобожденная Москва”, написанную в 1798 году, или замысел поэмы Державина “Пожарский”, относящийся, по мнению Я.К.Грота, к 1780-м гг.4 Да и в послетильзитские годы С.Глинка опубликовал “отечественную драму” “Минин” (1809), а П.Львов — исторические повествования “Пожарский и Минин” (1810) и “Избрание на царство Михаила Федоровича Романова” (1812). И все же именно в 1806—1807 гг. освобождение России от поляков и воцарение династии Романовых начинают восприниматься как ключевое событие народной истории. На протяжении всего восемнадцатого столетия подобная роль неизменно отводилась петровскому царствованию.
В первой половине 1830-х годов поход Минина и Пожарского на Москву и Земский собор 1613 года были окончательно канонизированы как мифологическое начало российской государственности. Преемственность новой государственной идеологии по отношению к разработкам 1806 г. была зафиксирована тем, что вновь выстроенный Александрийский театр открылся в 1832 году постановкой “Пожарского” М. Крюковского5. Лишь затем идеологическую эстафету у старой трагедии давно умершего драматурга приняли “Жизнь за царя” и “Рука Всевышнего Отечество спасла”6. В основе новой официальной трактовки Смутного времени лежала историческая параллель, эксплицированная в названиях двух первых романов М.Загоскина — “Юрий Милославский, или Русские в 1612 году” и “Рославлев, или Русские в 1812 году”7. Особо значимой делала эту параллель легко заметная современникам связь между июльской революцией 1830 г. во Франции и вспыхнувшим в ноябре того же года польским восстанием. Тем интересней, что интерпретативные модели, приобретшие в 1830-е годы официальный статус, были в основном разработаны еще до наполеоновского вторжения в Россию в литературной среде, отчетливо оппозиционной по отношению к тогдашнему правительственному курсу. Существенно, что практически все авторы перечисленных произведений были так или иначе связаны с кругом А.С.Шишкова. Старый Державин и молодой Шихматов были ведущими поэтами этого круга, С.Глинка был близок к нему в идейном плане8, а что до Крюковского, то начинающий драматург был в значительной степени выдвинут Шишковым в качестве противовеса В.Озерову. По словам Греча, Крюковский “свою трагедию, едва набросанную, по совету Александра Семеновича, переменил и исправил в ней многое и при его же посредстве стал известен”9 директору императорских театров А.Л.Нарышкину.
Причины такого всплеска интереса к исторической тематике вполне очевидны и были понятны уже современникам происходящего. Еще С.П. Жихарев писал, например, что “трагедия Крюковского должна иметь огромный успех на сцене, потому что все почти стихи в роли князя Пожарского имеют отношение к настоящим патриотическим обстоятельствам и патриотическим чувствованиям народа”10. Действительно поражение при Аустерлице только усилило в русском обществе ненависть к Наполеону и те воинственные настроения, на которые опирался Александр, отказавшись ратифицировать в июле 1806 года мирный договор, подписанный русским посланником П.Убри, и начав подготовку к новой войне11. Однако выбор из всей богатой войнами российской истории одного, центрального, эпизода все же требует некоторых пояснений.
2
В сознании русского общества между Польшей и Францией существовала совершенно отчетливая метонимическая связь, основанная на их географическом положении относительно России, религиозной общности, а также факторах историко-политического характера. Именно Франция наиболее активно противодействовала русской политике в Польше12, а варшавские возмущения 1791 и 1794 годов воспринимались в России как распространение французской революционной заразы13. Существенно, что в идеологическом обосновании антинаполеоновской кампании 1806—1807 годов огромную роль сыграла православная церковь. В знаменитом объявлении Синода от 30 ноября 1806 г., читавшемся во всех церквях, Наполеон обвинялся в отпадении от христианства, идолопоклонстве, стремлении к “ниспровержению Церкви Христовой”, а начинавшаяся кампания приобретала характер религиозной войны “против сего врага Церкви и Отечества”14.
Целью синодального объявления о начале войны с Наполеоном были разъяснение и пропаганда указа Александра от 30 ноября 1806 года “О составлении и образовании повсеместных временных ополчений или милиции”, в котором император обращался ко всем сословиям с призывом “проявить ревностнейшую любовь к Отечеству, дух мужества и истинное ревнование славы. Таковыми только чувствами воспламененный и движимый народ, — говорилось в манифесте, — поставить может повсеместным ополчением непроницаемый оплот противу сил враждебных, сколь бы они велики ни были”15. Чисто военная эффективность этой меры была в очень скором времени поставлена под сомнение внимательными наблюдателями. “Весьма коротко знакомы мне люди всех состояний, — писал императору И.В.Лопухин. — Нет никого, кроме водимых видами личных выгод или легкомыслия, кто бы не находил учреждение милиции тягостным и могущим расстроить общее хозяйство и мирность поселянской жизни” 16. По довольно рапространенному мнению, небольшой рекрутский набор принес бы армии куда больше пользы 17. Однако император в первую очередь преследовал политические и идеологические цели, пытаясь мобилизовать страну на борьбу с врагом поверх сословных и идейных барьеров. При этом разговор с низшими сословиями оставался прерогативой Синода; высочайший манифест был обращен по преимуществу к дворянству, успевшему за пятилетнее правление Александра выработать определенную настороженность по отношению к инициативам и проектам, исходящим от престола.
“При столь трудных обстоятельствах обращаемся Мы с полною надеждою к знаменитому сословию благородного дворянства Империи Нашей, службой и верностью на ратном поле и величайшими пожертвованиями жизнью и собственностью положившего основы величества России”18, — говорилось в манифесте. “Сие знаменитое сословие, одушевленное духом Пожарского и Минина, жертвует всем отечеству и гордится лишь титлом Россиян”, — откликнулся из Москвы на призыв государя граф Ф.Ростопчин, выразивший удовлетворение тем, что император “наконец” признал дворянство “единственною опорою престола”19.
Необходимость в патетических жестах ощущалась тем острее, что чаемое народное единство выглядело менее всего гарантированным. “Все сие усердие, меры и вооружение, доселе нигде неизвестные, обратятся в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства, что есть во всех бунтах и возмущениях единая цель черни, к чему она ныне еще поспешнее устремится по примеру Франции”, — писал Александру Ростопчин в том же письме20. Сколь бы резкой ни была реакция императора на эти непрошеные предостережения21, он и сам был глубоко обеспокоен состоянием умов. “Уклоните помышления ваши от всех злых начинаний, не ослепляйтесь коварными обольщениями людей строптивых и развращенных, к временной и вечной погибели ведущими”, — говорилось в объявлении Синода22. Одновременно с манифестом о создании милиции появился сенатский указ “О высылке из России всех подданных французских”. Желающим остаться было предписано принести присягу на подданство России или, если они входили в несколько категорий, для которых было сделано исключение, в том, что они не имеют никакой связи с Францией23.
Эти поблажки серьезно напугали Ростопчина, утверждавшего, что “меры, принятые к изгнанию иностранной сволочи из империи <…> вместо пользы произвели сугубое зло: ибо из 40 человек едва один решился оставить землю, где всякий иноземный находит и уважение, и богатство. Присяга на подданство, страхом и корыстью внушенная, устремляет французов на вред России, что и оказывается действием внушений их в сословии слуг, кои уже ждут Бонапарта, дабы быть вольными. Государь! исцелите Россию от заразы”24. Для того чтобы приготовить страну к схватке с врагом, ее необходимо было полностью очистить от иностранной скверны. Действительно, слухи о скором освобождении, которое сулит Наполеон низшим сословиям, активно ходили по Петербургу25. Потребовав от Ростопчина доказательств высказанных им обвинений26, Александр в то же время и сам начал ужесточать полицейский контроль. Уже 13 января 1807 года был создан Комитет охранения общей безопасности. В первом пункте “Положения о комитете” содержалось совершенно отчетливое указание на источник грозившей империи опасности:
“Коварное правительство Франции, достигая всеми средствами пагубной цели своей, повсеместных разрушений и дезорганизацию, между прочим, как известно, покровительствует рассеянным во всех землях остаткам тайных обществ под названием Иллюминатов, Мартинистов и других тому подобных, и чрез то имеет во всех европейских государствах, исключая тех зловредных людей, которые прямо на сей конец им посылаются и содержатся, и таких еще тайных сообщников, которые, так сказать, побочным образом содействуют Французскому правительству, и посредством коих преуспевает оно в своих злонамерениях”27.
Однако помимо членов тайных обществ существовал еще и более явный, но не менее опасный враг — поляки. Наряду со слухами о скором освобождении крепостных, в обществе циркулировали слухи о скором восстановлении Польши28. Слухи эти подпитывались ликованием, с которым был встречен Наполеон в Варшаве, пронаполеоновскими прокламациями польских патриотов и, главное, ропотом в западных губерниях, лишь недавно отошедших к России после разделов Польши29. “До меня доходят слухи, что в русских губерниях, принадлежавших прежде Польше, открываются враждебные настроения”, — писал министр иностранных дел А.Будберг30. Антипольские настроения, нараставшие в российском обществе со времен разделов и польских восстаний 1790-х годов, достигают в это время своей кульминации31. В этой ситуации особую тревогу общества вызвало то обстоятельство, что одной из заметных фигур в ближайшем окружении Александра продолжал оставаться князь Адам Чарторижский, лишь недавно оставивший пост министра иностранных дел.
“Князь Адам Чарторижский, управлявший иностранными делами <…> сделался всем ненавистен, — вспоминал впоследствии Ф.Вигель. — В средних классах называли его прямо изменником, а тайная радость его при виде неблагоприятных для нас событий не избежала также от глаз высшей публики. Император в то время дорожил еще мнением России, которая громко взывала к нему об удалении предателя, и Чарторижский в конце лета должен был оставить министерство”32. Надо сказать, что для самого Чарторижского ни характер собственной репутации, ни ее причины не составляли секрета: “Одно обстоятельство, касавшееся императора Александра, было предметом непрерывных нареканий по его адресу и постоянной критики. Это мое присутствие подле него и назначение меня на очень высокий пост. <…> Поляк, пользующийся полным доверием императора и посвященный во все дела, представлял явление оскорбительное для закоренелых понятий русского общества”33.
Однако в этом яростном неприятии был один момент, вызывавший у князя известное недоумение: “Они (русские. — А.З.) подозревали меня в тайном сочувствии Франции, в желании вовлечь Александра в сношения с Бонапартом и держать его в зависимости от Бонапарта, так сказать, под очарованием его гения”34. Подозрения эти ни в малой степени не соответствовали действительности. Внешнеполитическая система Чарторижского была резко антифранцузской и ориентированной на конфронтацию с французским императором. В окружении Александра он безусловно принадлежал к “военной партии” как по общему складу своих политических убеждений35, так и по польским пристрастиям. Сам он писал впоследствии, что был “далек от мысли” “склонять русскую политику к тесной связи с Наполеоном”, поскольку для него было очевидно, что “всякое соглашение между этими государствами было бы гибельно для интересов Польши”36. Недаром именно известие об отставке министра, как полагали многие, могло побудить посланника Убри подписать в Париже невыгодный мир, впоследствии отвергнутый императором37.
Однако эти тонкие политические расчеты не могли поколебать логику общественного мнения, ибо метафорическое соответствие Франции и Польши предполагало, что поляк на русском троне неизбежно должен был обладать соответствующими бонапартистскими симпатиями. По донесениям баварского поверенного в делах Ольри, после поражения при Аустерлице противники Чарторижского “везде только и говорили между собою и в общественных местах, что князь Чарторийский согласился на эту войну только потому, что он предвидел, что поражения русских приведут армию Бонапарта в его отечество, что он не сомневался, что победитель поднимет там знамя восстания и навяжет сейму в короли князя Чарторийского, поддержав его избрание своей победоносной армией”38.
3
Совершенно очевидно, что история освобождения Москвы в 1612 году как нельзя лучше отвечала тем схемам идеологического строительства, которые выдвигала ситуация тех лет. Прежде всего, она давала разгромленной в Аустерлицком сражении России необходимую историческую перспективу. Некогда униженная и почти покоренная поляками, она теперь господствовала над враждебным народом. С противопоставления былых несчастий России ее нынешнему величию начинается поэма Шихматова. Более того, в ней патриарху Гермогену открывается будущее и он пророчески восклицает:
Отверзлись очи мне душевны,
Я вижу таинства времен…
Забудь Россия дни плачевны;
Царица ты земных племен.
Врагов бесчестья полны лицы,
Потухли бранные зари,
Почиют царства и цари
Под сению твоей десницы,
Сармация твоя раба… 39
Разумеется, контраст между, скажем, татарским игом и покорением Казани в принципе обеспечивал автора тем же набором ассоциаций. Однако это были “дела давно минувших дней”, в то время как окончательное покорение Польши произошло еще на памяти большей части пишущей и читающей публики, что делало исторические аллюзии более живыми и действенными. Не случайно в противовес неприемлемому для шишковской группы “Дмитрию Донскому” Озерова, исполненному пафосом дворянской чести и личной свободы, которые герои продолжают отстаивать друг перед другом даже перед лицом неприятеля, была выдвинута пьеса о Пожарском40. При этом история похода ополчения на Москву была по существу идеальной аналогией и апологией как предпринимавшимся усилиям по созданию милиции, так и тому месту, которое отводилось в этой деятельности православной церкви41.
Вся первая (из трех) песня поэмы С.Шихматова “Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия” посвящена описанию молитвы заточенного в Чудовом монастыре патриарха Гермогена, которая чудесным образом долетает до Нижнего Новгорода, где побуждает Минина собирать ополчение. В пьесах Державина и Крюковского исход осады Москвы в кульминационный момент решается воззванием патриарха к воинам. Немалую роль в обеих пьесах, особенно у Державина, играют обращения “келаря Троицкой Лавры”42 Аврамия Палицына. С чтения Мининым письма Палицына начинается и поэма Глинки. Именно слово духовных пастырей побуждает народ подняться во имя своего освобождения, ибо война должна была в первую очередь вестись за веру.
Раскол латин душеотравный
Уже — о, нестерпимо зло —
На гибель веры православной
Возносит гордое чело, —
пишет в начале поэмы Шихматов43.
Уже сами заглавия, которые дали своим поэмам Шихматов и Глинка, указывали на важнейшие исторические мифологемы, востребованные текущей политической ситуацией. Формула “Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия” эмблематизировала объединение всех сословий во имя высокой цели; формула “Пожарский и Минин, или Пожертвования россиян” — энтузиастический характер этого объединения, тот жертвенный порыв, которого требовал от подданных высочайший манифест.
“Кажется, природа произвела одного ближе к престолу, а другого ближе к хижинам нарочно для того, чтобы, руководствуя умами всех сословий, тем с большей ими действовать силою на благо общее”, — писал о героях, запечатленных на эскизе мартосовского памятника, Севергин44. Та модель национального единства, которую описывают все упомянутые нами авторы, качественно отличается от союза князей, изображенного Озеровым в “Дмитрии Донском” или Херасковым в “Освобожденной Москве”, также посвященной событиям 1612—1613 годов, но написанной девятью годами ранее. Это, по существу, история возникновения народа, сохраняющего внутри себя сословные перегородки45, но объединенного единым духом. Шихматов сравнивает войско Пожарского с сибирской рекой, вбирающей в себя бесчисленные притоки:
Текут в него со всех градов,
Преславны жаждущи трудов
Отечества нелестны чады. (С. 366)
Этот общенародный порыв cамым непосредственным образом связан с базовой метафорой жертвы на алтарь отечества, нашедшей свое идеальное воплощение в хрестоматийном призыве Минина к нижегородцам отдать последнее на освобождение Москвы. Пожертвование самым дорогим и заветным имуществом ради общего дела имело, конечно, не только прагматически денежный смысл, но и символизировало добровольный отказ от частного, своего, освобождение себя от всего, что не принадлежит единому народному телу.
Дадим себя, как Россам сродно,
Отечеству и вере в дань.
Все силы, все стяжанье наше
Слием для подвига сего, —
говорит Минин в шихматовской поэме46.
Синодальное объявление, обнародованное 30 ноября 1806 года, наставляло паству “приносить с благодарением Отечеству те блага, которыми вы Отечеству обязаны” 47. Ориентация на тот же исторический образец угадывается и в дневниковом описании успеха первых подписных листов, сделанном Жихаревым еще 4 января: “Наши коренные вельможи и знатное духовенство показали достохвальный пример, и за ними последовали и продолжают следовать прочие состояния народа: все наперерыв спешат поднести посильные дары свои отечеству, а иной возлагает на алтарь его и последнюю лепту”48.
Цензурное разрешение на издание “Пожарского и Минина, или Пожертвований россиян” Глинки было дано 31 января 1807 года, поэма Шихматова “Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия” была прочитана Шишковым на литературном вечере у Державина 10 февраля49. Скорее всего, воспроизводя речь Минина, занимающую в поэмах немалое место, оба автора прямо откликались на обращение Синода; во всяком случае, не вызывает сомнений сходство мобилизационных стратегий, разрабатывавшихся поэтами и церковным руководством для борьбы с новым страшным противником.
Однако этот тип национальной мобилизации, по-видимому, совершенно немыслим без мифологем заговора и измены. Представление о народе как едином организме, единой воле, в которую сливаются множество личных воль, как бы предполагает предварительное очищение от скверны и заразы, очищение, без которого невозможны ни великий акт общего самоотречения, ни победа в эсхатологической схватке со злом. Российские консервативные литераторы и государственная власть, готовясь к войне с Наполеоном, в котором они видели зловещее порождение революционной Франции, в сущности, воспроизводили логику якобинцев с их неустанным поиском врагов, противопоставляющих себя volontО gОnОrale, воплощенной в Конвенте. Вернее, и те и другие воспроизводили логику “Общественного договора” Руссо50.
По словам Севергина, “внешний неприятель, сколь ни велик, <…> раздоры Государства есть сильнейший враг”51. И Державин, и Крюковский, и Глинка в “отечественной драме” “Минин”, написанной двумя годами позднее, и Стурдза в “Ржевском” отводят ключевое место в сюжете интригам Заруцкого, казачьего гетмана, последнего спутника Марины Мнишек, властолюбца, пытающегося изменой и тайным сговором с поляками расчистить себе путь к российскому престолу. Для сравнения укажем, что в “Освобожденной Москве” Хераскова Заруцкий вообще не фигурирует. Конечно, было бы более чем рискованно утверждать, что авторы всех этих пьес непосредственно метили в Чарторижского, но в выстраиваемой ими системе идеологических координат роль чужака, волею судеб оказавшегося соратником вождя и готового ради своих корыстных интересов войти в тайные сношения с неприятелем и погубить родину, оказывается чрезвычайно значимой.
Любопытно, что и Державин, и Крюковский воспринимают казака Заруцкого как не вполне русского, что отчасти мотивирует его предательство52. Дополнительным обстоятельством, ведущим гетмана к гибели, оказывается его связь с полячкой, Мариной Мнишек, делающая его наследником польского ставленника Отрепьева. Державин, кроме того, еще и делает влюбленным в Марину Пожарского и заставляет его героически преодолеть эту страсть во имя отечества53. На долгие годы полячка становится в русской литературе символом соблазна и опасности.
Однако подрывная деятельность Польши вовсе не сводится к чарам Марины Мнишек. Поляки и “в русскую страну стараются вводить опасну новизну”, и, “желая в воинстве раздоры поселить // <…> кабалу в России разрешают // И вольности мечтой сограждан обольщают” (М. Крюковский)54. Внешняя опасность грозила основам государственного бытия и самому существованию России, которой суждено было уцелеть, только опершись на народное единство и национальные традиции. При этом литераторы шишковского лагеря не были глухи к опасным параллелям между собственными построениями и риторикой своих заклятых врагов и настойчиво стремились обезопаситься от того, чтобы под их пером в идеализированном облике “сынов отечества” не проступили зловещие черты “enfants de la Patrie”.
Стоит заметить, что поляки оказались в Москве в результате решения Боярской Думы, присягнувшей Владиславу. Однако об этом эпизоде истории Смутного времени в упомянутых произведениях говорится достаточно глухо. Дело в том, что инициаторы присяги польскому королевичу и после освобождения столицы не были исключены из народного тела, а, напротив, играли важнейшую роль в государственном управлении. Подрывать народное единство, ставя под сомнение верность родовитейших семей в государстве, отнюдь не входило в задачи писателей. Чужак Заруцкий подходил на роль предателя в неизмеримо большей степени. Куда более показателен, однако, другой квазиисторический эпизод.
4
Итогом и смысловой кульминацией описываемых событий служит для авторов, пишущих о Смутном времени, избрание на царство Михаила Федоровича, положившее начало династии Романовых. При этом практически всегда инициатором этого избрания выступает Пожарский, перед этим трогательно и величественно отклоняющий поднесенный ему венец. У Державина народ сначала предпочитает самодержавие власти Боярской Думы, восклицая “Не надо бар, // Да здравствует царь”, а потом, уже вместе с Думой, провозглашает “Пожарский нам люб” (Т. IV. С. 158—159). У Крюковского Пожарскому от лица воинства подносит корону “Смоленский вождь”55. Но самую выразительную картину рисует Шихматов:
Но что? Се возникает глас,
Подобный шуму волн спокойных:
Пожарский первый из достойных!
Да будет царь, кто царство спас!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Духовный лик и сонм бояр,
Несущи утвари державных,
Величество богов земных
Грядут — и вся Россия в них —
К свершителю деяний славных…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Взложи сияющий венец;
Одеян красотою царской,
На праздный трон воссядь, Пожарский!
Воссядь — и будь царем сердец! (С. 378—380)
Надо сказать, что Шихматов в своей поэме стремился достаточно строго следовать канве исторических событий. Державин и Крюковский, разумеется, в соответствии с законами драматических жанров, вносили в свои пьесы много вымышленных происшествий, но и для них известное историческое правдоподобие сохраняло значение. Державин к тому же снабдил свое “героическое представление” предисловием, в котором указал, что было им выдумано, а что заимствовано из источников, и решительно включил эпизод с поднесением короны князю Пожарскому в перечень исторически достоверных происшествий. Между тем ни опубликованные к тому времени документы, ни известные рукописи, ни исторические труды не содержат решительно ничего подобного56. Вот, например, как описывает благодарность отечества Пожарскому И.Голиков:
“По принесении усерднейших молитв Господу, обратились всех мысли и очи на виновников радости их, князя Дмитрия Михайловича Пожарского и Козьму Минина. Они, признавая их за орудие милости Божией к ним, изливали, так сказать, перед ними сердца свои, живейшей благодарностью преисполненные, называли их своими благодетелями и спасителями, и в засвидетельствование того все государственные чины согласно приговорили поднести Князю честь Боярства и вручили ему на то жалованную грамоту, подписанную руками бояр всего государства и знатного духовенства, которая потом и царем Михаилом Федоровичем утверждена”57. Речь идет, разумеется, о в высшей степени почетной награде, но все же очень далеко отстоящей от царского венца.
Надо сказать, что Державин явно испытывал с этим эпизодом известную неловкость. Сославшись во всех остальных случаях — и с полным основанием — на “Ядро Российской истории” и “прочие летописи”, он на этот раз ограничился невнятным указанием: “как некоторые иностранные писатели и все обстоятельства утверждают” (Т. IV. С. 109). Отсылка ко “всем обстоятельствам” совершенно отчетливо демонстрирует, что анонимные “иностранные писатели” здесь не более чем фигура речи. Но каковы бы ни были источники Державина, источником для остальных писателей, скорее всего, послужил он сам.
В вышедшем в 1810 году историческом повествовании “Пожарский и Минин” Павел Львов довольно близко, порою цитатно, держится изложения Голикова, отступая от него, однако, в вопросе о добровольном отречении Пожарского от престола. Это место автор сопровождает следующим комментарием: “Летописи наши молчат о сем достославном отречении князя Пожарского, может быть потому что в те времена добродетель не была чудом, и частые подвиги ее не обращали на себя удивления, а почиталися непременною обязанностию честного человека и богобоязненного христианина, но предание с того дня из рода в род, уст в уста переходящее <…> до нас достигло. <…> Предание сие возвещено в песнопении одного из славных Скальдов наших. С восторгом приемлю предание сие за истину, никакому сомнению не подлежащую, ибо убедительно верю, что в России могло свершиться толь чрезвычайное событие, поелику в ней был Пожарский и толь беспримерное величие духа ему было не чуждо”58.
Говоря о “песнопении Скальда”, Львов, конечно, имеет в виду не драму Державина, опубликованную лишь два года назад и не пользовавшуюся никаким успехом, и, тем более, не никому неизвестные наброски поэмы, но прославленную оду “На коварство фрацузского возмущения и в честь князя Пожарского”, в которой Державин, в частности, писал о своем любимом историческом герое:
Не вняв к себе народа клику,
Избрал достойного владыку
И над собою воцарил;
Который был покорен воле
Избранного собой царя,
Не возроптал и в низкой доле
Его веления творя <…>
Царя творец и раб послушный,
Не ты ль, герой великодушный,
Пожарский, муж великий мой. (Т. I. C. 230—231)
В 1789 году, когда писалась эта ода, Державин мало думал о соответствии сообщаемого им предания фактам и документам, теперь, в новую эпоху с ее возросшими требованиями к исторической достоверности59, он был вынужден поддерживать когда-то созданную им легенду ссылками на сомнительные источники и непонятные “обстоятельства”.
Впрочем, текст, отразивший именно такую версию исторических событий, все же существует. Это народная историческая песня, впервые опубликованная в 1868 году П.В. Киреевским:
Как и взговорют бояре — воеводы московские:
“Выбираем мы себе в цари
Из бояр боярина славного —
Князя Дмитрия Пожарского сына!”
Как и взговорит к боярам Пожарский князь:
“Ох вы, гой еси, бояре — воеводы московские!
Не достоин я такой почести от вас,
Не могу принять я от вас царства Московского.
Уж скажу же вам, бояре — воеводы московские:
Уж мы выберем себе в православные цари
Из славного, из богатого дому Романова —
Михаила сына Федоровича”60.
Не исключено, что именно эта песня, записанная через много лет у семидесятилетней старухи в селе Слобода Боровского уезда Калужской губернии61, могла послужить источником Державину. Поэт интересовался фольклором62, а в том, как он изобразил в своем “Пожарском” Марину Мнишек, возможно, сказалась песенная традиция представлять ее волшебницей и чародейкой63. И все же более вероятен другой вариант. В той же оде “На коварство” упоминается Велизарий, по словам самого Державина, “наивеличайший полководец <…> греческого императора Юстиниана; он победил Карфагену, <…> Готов, Сиракузы, Палерму, Неаполь, и многие другие города и народы; подносимую корону от готов не принял…”64. Исторический Велизарий был хорошо известен в России благодаря роману Мармонтеля, который Екатерина II вместе со спутниками переводила в 1767 году, путешествуя по Волге (Т. III. С. 512)65. Ко времени написания “Пожарского” вышло уже пять изданий русского перевода “Велизария”66. Вероятно, Державин воспользовался вполне традиционной схемой уподобления российских героев античным и по образцу Велизария создал легенду об отречении Пожарского от престола. Разумеется, источниками соответствующего места в оде могли быть одновременно и Мармонтель, и народная песня — их объединение только облегчало творческую задачу поэта. Как бы то ни было, Пожарский оды “На коварство” — это образец стоических добродетелей античной выделки67. Через пятнадцать с небольшим лет его самоотверженный поступок приобретает совсем иные черты.
Монолог Пожарского, отклоняющего царский венец и предлагающего на царство Михаила Романова, — это смысловой центр всех рассматриваемых произведений68. У Державина герой отказывается от “священной порфиры” царей, говоря: “Наследник лишь один по крови им // Спокойство может дать и возвратить нас к миру” (Т. IV. С. 160), у Крюковского — восклицая “Цари от бога нам бывают нареченны” (С. 283). Но особого эмоционального и концептуального накала достигает соответствующий эпизод у Шихматова:
… возник земный Эдем
Для россов из земного ада;
И я — о, из наград награда!
Сподобился быть их вождем.
Господь возводит на престолы,
Владеть оправдывает он;
Вотще чрез пагубы, крамолы
Теснятся хищники на трон.
Пусть высоты достигнут звездной,
На землю наведут боязнь, —
Приспеет медленная казнь,
Восторгнет их рукой железной
И свергнет в тартар от небес.
И я — дерзнув ступить на царство,
В себе вместил бы их коварство,
Их студ достойно бы понес. (С. 381)
Поэт ставит своего героя перед выбором между абсолютным моральным триумфом и столь же абсолютной катастрофой, между раем и адом. Вождь, воздвигший “земной Эдем” для своего народа, окажется, прими он трон, приравнен к “хищнику”, рвущемуся к власти чрез пагубы и крамолы и обреченному на низвержение в тартар. Этический максимализм такого масштаба и напряжения становится понятен, если принять во внимание, что финальный апофеоз Пожарского проецировался Шихматовым и другими писателями того времени на судьбу Наполеона.
Действительно, именно генералу Бонапарту удалось остановить революционный хаос, усмирить гражданскую рознь и поднять Францию на невиданную степень могущества. На этом фоне императорская корона могла восприниматься как награда за очевидные и небывалые заслуги перед отечеством. Однако именно здесь и таилась вся бездна его морального падения. Недаром коронации Наполеона предшествовал потрясший русское общество расстрел герцога Энгиенского69. Напротив того, именно решение Пожарского устраниться от верховной власти, передав престол законному владельцу, становится его апофеозом:
Велик, велик ты незабвенно
Кровавых множеством побед!
Но сей победою бескровной
Ты всех героев победил…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вещайте, славные народы!
Сыны всех лет, всех стран, всех вер:
Блеснул ли где в претекши годы
Толикой доблести пример?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ему совместника в вас нет:
Един Пожарский во вселенной! (С. 383)
В рассказе Голикова об избрании Михаила Романова говорится о первоначальных “несогласии и волнении мыслей, уподоблявшихся свирепым во время бурных дыханий волнам морским”. Только с упоминанием имени будущего царя неустройство по “гласу Божьему” сменяется общим единодушием70. Напротив того, Шихматов сравнивает голос народа, зовущего Пожарского на царство, с “шумом вод спокойных”. Это и есть руссоистская volontО gОnОrale, столь близкая литераторам национально-консервативной ориентации. Только на этот раз она, вопреки утверждению Руссо71, ошибается, ибо не опирается на Божье благословение и национальную традицию. “Первый из достойных” не может наследовать престол.
Избрание Михаила Романова нагружается в литературе тех лет таким провиденциальным значением еще и потому, что именно это наследие должно было, с точки зрения авторов шишковистского круга, в конечном счете обеспечить Александру, несмотря на его человеческие слабости и опасные заблуждения, победу над Наполеоном. “И трона хищник в прах перед царем падет” (С. 284) — этой репликой Пожарского завершалась трагедия Крюковского. Ее премьера была с громовым успехом сыграна в Петербурге 22 мая 1807 года 72. Оставалось десять дней до Фридляндского поражения и месяц до Тильзитского мира.
5
Вторая война с Наполеоном 1806—1807 годов вызвала резкую активизацию национально консервативной оппозиции. Ее идеологи почувствовали, что ситуация национальной мобилизации, в сущности инициированная их политическими противниками, и в том числе ненавистным Чарторижским 73, создает исключительно благоприятные возможности для перехода в политическое наступление. Не случайно именно в это время начинаются регулярные литературные чтения у Шишкова и Державина, через несколько лет перерастающие в “Беседу любителей русского слова”74. В созданных в эти месяцы произведениях писателям этого круга удается предложить целостный набор идеологических метафор, разработать новую мифологию происхождения российской государственности, нащупать исторические аналогии для происходящих событий, поменять расположение фигур в национальном пантеоне. Можно сказать, что к середине 1807 года контуры новой государственной идеологии были в основном намечены. По-видимому и сам император обдумывал в этот момент преспективы примирения с былыми идейными противниками.
В воспоминаниях Державина говорится, что в “1806 и в начале 1807 году, в то время как вошли французы в Пруссию”, он написал “государю две записки о мерах, каким образом укротить наглость французов и оборонить Россию от нападения Бонапарта <…> о чем с ним и словесно объяснялся, прося позволения сочинить проект, к которому у него собраны мысли и начертан план; только требовалось несколько справок от военной коллегии и прочих мест относительно наряда войск, крепостей, оружия и тому подобное. Государь принял сие предложение с благосклонностью, хотел призвать его (Державина. — А.З.) к себе, но, поехав в марте месяце к армии под Фридлянд и возвратясь оттуда, переменил с ним прежнее милостивое обхождение, не кланялся уже и не говорил с ним”75. Не приходится сомневаться, что не почтение к полководческим дарованиям стареющего поэта побудило Александра демонстрировать свою благосклонность Державину, которого он тремя годами ранее со скандалом уволил со службы.
Однако развитие событий принесло Шишкову, Державину и их сторонникам горькие разочарования. Вместо очищения от чуждой скверны и эсхатологической схватки со злом последовали Тильзитский мир, возвышение Сперанского и новый виток реформаторского активизма. Как было написано в “Политическом журнале”, 1807 год “из Сарматской земли, потоками крови упоенной, произрастил оливу дружества, которая, скоро возвысившись, объяла ветвями своими Францию и Россию”76. Тем не менее, идеологические разработки, не пригодившиеся власти в эти годы, вновь были востребованы ею в 1812 году, когда в предверии решающих битв с французским императором Шишков был назначен государственным секретарем, а Ростопчин — московским главнокомандующим.
Примечания
1 См.: РО ИРЛИ. Ф. 288, оп. 1, ед. хр. 13. См. о ней: Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 190—191.
2 Журнал изящных искусств. 1807. Кн. 2. Ср.: Коваленская Н.Н. Мартос. М.; Л., 1938. С. 57—62. По мнению Н.Коваленской, одним из источников замысла Мартосу послужила статья С.С. Боброва “Патриоты и герои везде, всегда и во всяком” (Лицей. 1806. Ч. II. № 3. С. 36—39). Интересно, что выбор из большого числа поданных проектов (см.: Петров П.Н. Сборник материалов для истории Императорской Академии художеств за сто лет ее существования. СПб., 1864. Т. I. С. 518—519) был сделан сардинским посланником Жозефом де Местром. В 1808 году он доносил своему королю: “Его Императорское величество счел уместным повелеть, чтобы был воздвигнут памятник, бронзовый или мраморный, в честь князя Пожарского и некоего мясника, по имени Минина, которые в первых годах семнадцатого столетия спасли чудесным образом Россию от ига Иноплеменников. Планы для этого памятника находятся во множестве у княжны Куракиной, жены князя Алексея, министра внутренних дел. В одно прекрасное утро княгиня, у которой я накануне ужинал, прислала мне огромный сверток этих планов, испрашивая моего мнения запискою. Я тотчас догадался, откуда это поручение и кому доставится мой ответ, но не показал виду. По внимательном рассмотрении планов, я послал княгине ответ, в сущности подкрепленный весьма серьезными доводами, но по форме написанный для дамы. Вскоре после этого был обед на пятьдесят кувертов у графа Строганова в день его именин. Старый граф, председатель Академии художеств, сказал нам после обеда: “Господа, Его Императорское Величество счел уместным воздвигнуть памятник. Ему представили множество проектов: вот тот, который он предпочел и только что прислал мне для исполнения”. Итак Его Величество да ведает de perpetuam rei memoriam, что его министр решил выбор памятника гг. Пожарскому и Минину, мужьям знаменитым, имена которых я узнал лишь в нынешнем году” (Русский архив. 1871. Т. I. С. 117—118).
3 Петров П.Н. Сборник материалов для истории Императорской Академии художеств за сто лет ее существования. Т. I. С. 493.
4 Державин Г.Р. Сочинения. СПб., 1866. Т. III. С. 369.
5 Стихотворная трагедия конца ХVIII — начала ХIХ века. М.; Л., 1964. С. 603.
6 См.: Киселева Л.Н. Становление русской национальной мифологии в николаевскую эпоху (сусанинский сюжет) // Лотмановский сборник 2. М., 1997.
7 По подсчетам Д.Ребеккини, именно сюжеты на темы Отечественной войны 1812 года и Смутного времени преобладают в корпусе русских исторических романов 1830-х годов (см.: Ребеккини Дамиано. Русские исторические романы 30-х годов ХIХ века. (Библиографический указатель) // НЛО. 1998. № 34. С. 421).
8 См., например: Альтшуллер Марк. Предтечи славянофильства в русской литературе. Ann Arbor: Ardis, 1984; Киселева Л.Н. Система взглядов С.Н. Глинки // Ученые записки Тартуского университета. Тарту, 1981. Вып. 513 и др.
9 Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.; Л.: Academia, 1930. С. 282.
10 Жихарев С.П. Записки современника. М.; Л.: Academia, 1934. Т. II. С. 134. Ср.: Бочкарев В.А. Русская историческая драматургия 1800—1815 годов. Куйбышев, 1959 и др.
11 См.: Дубровин Н.Ф. Наполеон I в современном ему руссском обществе и русской литературе // Русский вестник. 1895. № 2, 4, 6, 7; Жаринов Д.А. Первые войны с Наполеоном и русское общество // Отечественная война и русское общество. М., 1911. Т. I и др.
12 См. подробней об этом: Зорин Андрей. К предыстории одной глобальной концепции // НЛО. 1997. № 23.
13 Так, в рескрипте Я.Сиверсу от 22 декабря 1792 года Екатерина писала: “Но не столько заботимся мы сим могущим воспоследовать событием, сколько располодением нынешнего пагубного французского учения до такой степени, что в Варшаве развелись клубы, наподобие Якобинских, где сие гнусное учение нагло проповедуется и откуда легко может распространиться до всех краев Польши и следовательно коснуться и границ ее соседей. <…> По испытанию прошедшего и по настоящему расположению вещей и умов в Польше, то есть по непостоянству и ветрености сего народа, по доказанной его злобе и ненависти к нашему, и особливо по изъявляющейся в нем наклонности к разврату и неистовствам французским, мы в нем никогда не будем иметь ни спокойного, ни безопасного соседа, иначе, как приведя его в сущее бессилие и немогущество” (цит по: Соловьев С.М. Падение Польши. М., 1863. С. 303—304; ср. также: Булгаков Я.И. Записки о возмущении Польши. СПб., 1792).
14 Шильдер Н.К. Император Александр I. СПб., 1904. Т. II. С. 354—356.
15 Полный свод законов Российской империи. № 22.374. (Далее — ПСЗ.)
16 Русский архив. 1874. № 1. С. 120. Через несколько лет те же соображения высказывал Карамзин в “Записке о древней и новой России”: “Нет сомнения, что благородные сыны отечества готовы были тогда на великодушные жертвы, но скоро общее усердие простыло: увидели, что правительство хотело невозможного; доверенность к нему ослабела, и люди, в первый раз читавшие манифест со слезами, через несколько дней начали смеяться над жалкою милицией” (Karamzin N.M. Memoir on Ancient and Modern Russia. (Russian Text). Cambridge: Harvard University Press, 1959. P. 64).
17 Дубровин Н.Ф. Указ соч. // Русский вестник. 1895. № 4. С. 237—239.
18 ПСЗ. № 22.374
19 Русский архив. 1892. № 8. С. 418.
20 Там же.
21 Александр ответил Ростопчину раздраженным рескриптом, где отверг обвинения в недооценке дворянства (“неизвестно мне, почему вы говорите, что я наконец признавать стал опорою престола, хотя подлинно никогда я не переставал считать его таковым”) и решительно отмел предположения о возможных бунтах (см.: Русская старина. 1902. № 9. С. 634).
22 Шильдер Н.К. Император Александр I. Т. II. С. 355—356.
23 См.: ПСЗ. № 22.371.
24 Русский архив. 1892. № 8. С. 419.
25 См., например: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. // Русский вестник. 1895. № 6. С. 24—25.
26 См.: Русская старина. 1902. № 9. С. 634.
27 Шильдер Н.К. Император Александр I. Т. II. С. 365. Интересно, что именно в 1806 году появляются русские версии двух самых знаменитых европейских книг, посвященных всемирному масонскому заговору. См.: Баррюель О. Волтерианцы, или История о якобинцах (М., 1805—1806. Ч. 1—12) и пересказ книги Дж. Робайсона “Доказательства заговора против всех религий и правительств” (Московские ученые ведомости. 1806. №№ 18, 22—24, 26, 27. Май—июнь. Указано К.Ю. Лаппо-Данилевским). В марте 1807 года последовал очередной сенатский указ “О прекращении зловредных толков”, в котором утверждалось, что до Правительствующего Сената доходят сведения, “что есть люди, которые от невежества ли, или от буйства и строптивости, или же для занятия своей праздности соплетают о происшествиях по делам военным и политическим разного рода лживые и нелепые новости” (ПСЗ. № 22.502).
28 Дубровин Н.Ф. Указ. соч. // Русский вестник. 1895. № 6. С. 24—25.
29 См.: Zawadski W.H. A Man of Honour. Adam Czartoryski as a Statesman of Russia and Poland. Oxford: Clarendon Press, 1993. P. 164—167. Журнал “Вестник Европы” даже утверждал, что именно “поляки дали Наполеону титло непобедимого” (1807. Ч. ХХХIV. С. 45).
30 Богданович М.И. История царствования Императора Александра I и России в его время. СПб., 1869. Т. II. Приложение. С. 20.
31 См. донесения баварского посланника Ольри (Исторический вестник. 1917. № 2). Много позже, вспоминая кампанию 1812—1814 гг., Н.Греч писал: “Дело против Наполеона было не русское, а общеевропейское, общее человеческое, следственно все благородные люди становились в нем земляками и братьями. Итальянцы и немцы, французы (эмигранты) и голландцы, португальцы и англичане, испанцы и шведы, все становились под одно знамя. Исключаю из общего состава турок и поляков; первые не христиане, вторые — еще хуже” (Греч Н.И. Указ. соч. С. 353).
32 Вигель Ф.Ф. Записки. М., 1891. Т. II. С. 206. Вспоминая, как он однажды побывал на приеме у Чарторижского, Вигель замечает: “когда он был так добр со мною, право, я был готов его зарезать” (там же. С. 207).
33 Чарторижский Адам. Мемуары. М., 1912. Т. I. С. 310—311.
34 Там же. С. 313.
35 См.: Grimstead P. K. The Foreign Ministers of Alexander I. Berkeley; L.A.: University of California Press, 1969. P. 104—156; Zavadski W.H. A Man of Honour. P. 61—136.
36 Чарторижский Адам. Мемуары. Т. I. С. 322.
37 См.: Николай Михайлович, великий князь. Граф П.А. Строганов. СПб., 1903. Т. I. С. 393.
38 Исторический вестник. 1917. № 2. С. 464. Благодарю А.Р. Курилкина, обратившего мое внимание на эту цитату.
39 Поэты 1790-х — 1810-х годов. Л., 1971. С. 368. Дальнейшие ссылки на поэму Шихматова, кроме специально оговоренных, даны в тексте. Сходные пророчества делает в своей трагедии и А. Стурдза: “Но в будущем, я зрю, народ сей заблужденный, // Каратель и тиран, к славянам приобщенный, // Под скиптром русским мир и счастие вкусит” (РО ИРЛИ. Ф. 288, оп. 1, ед. хр. 13, л. 27).
40 См. проницательный анализ “Дмитрия Донского” и откликов на него в книге А.М. Гордина “Озеров” (Л., 1990). Отзыв Шишкова о пьесе см.: Сидорова Л.П. Рукописные замечания современника на первом издании трагедии В.А. Озерова “Дмитрий Донской” // Записки Отдела рукописей ГБЛ имени В.И. Ленина. Вып. 18. М., 1952. Трудно сказать, до какой степени сказалось на “шляхетском” духе пьесы и раздраженной реакции на нее литераторов шишковского круга польское происхождение Озерова.
41 У нас нет данных, чтобы судить о том, насколько соответствующие исторические параллели были значимы для самого императора. Однако характер общественной реакции должен был как минимум прояснить их для него. Об этом свидетельствует и решение воздвигнуть памятник Минину и Пожарскому.
42 Державин Г.Р. Сочинения с объяснительными примечаниями Я.К. Грота. СПб., 1874. Т. IV. С. 112. Дальнейшие ссылки на Державина по этому изданию в тексте.
43 Ширинский-Шихматов С.А. Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия. СПб., 1807. С. 19.
44 Севергин В.М. Похвальное слово князю Пожарскому и Кузьме Минину. СПб., 1807. С. 16.
45 Так, Минин у Глинки отказывается быть вождем ополчения, торжественно объявляя: “Я б изменил себе, // Отечеству и вам, принявши сан военный” (Глинка С. Пожарский и Минин, или Пожертвования Россиян. М., 1807. С. 9).
46 Ширинский-Шихматов С.А. Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия. СПб., 1807. С. 22.
47 Шильдер Н.К. Император Александр I. Т. II. С. 357.
48 Жихарев С.П. Записки современника. Т. I. С. 17.
49 Жихарев С.П. Записки современника. Т. II. С. 73—74. Неделей раньше Жихарев говорил о поэме как о “сочиненной недавно” (там же. С. 66).
50 О связи политических взглядов шишковистов с учением Руссо см.: Зорин Андрей. Ж.-Ж. Руссо и национальная утопия “старших архаистов” // НЛО. 1996. № 20.
51 Севергин В.М. Похвальное слово князю Пожарскому и Кузьме Минину. С. 18. Интересно, что Севергин, как и другие авторы, отличает поляков от других врагов России. Перечислив ужасы, которые творили в России шведы, он замечает: “Но сии неправды я назвал бы добродетелями, в сравнении с неизреченными ужасами польских войск” (там же. С. 9). Точно так же тремя годами позднее П. Львов пишет о “древней завистнице Российского царства, всегдашней ненавистнице Москвы, властолюбивой Польше, всегда искавшей нам бед” (Львов П.Ю. Пожарский и Минин. СПб., 1810. С. 42—43).
52 “Чтоб русский изменил”, — говорит изменнику Заруцкому Марина Мнишек о колеблющемся Трубецком у Державина (Сочинения. Т. IV. С. 130), а Крюковский называет его “украинским гетманом” (Стихотворная трагедия конца ХVIII — начала ХIХ века. М.; Л., 1964. С. 274).
53 Соблазнительно было бы увидеть здесь намек на фаворитку Александра Марию Антоновну Нарышкину, урожденную княжну Четвертинскую, польку по происхождению. Именно в 1806 году отношения между Александром и Нарышкиной приобрели, как доносил баварский поверенный Ольри, открытый характер (см.: Русская старина. 1902. Т. 110. С. 199). Однако от этого предположения, по-видимому, надо отказаться. Уже в набросках поэмы “Пожарский”, которую Я.К. Грот относит по почерку к 1780-м годам, Пожарский выведен влюбленным в вымышленную полячку Клеонису (см.: Сочинения. Т. III. С. 368—372). Вероятно, мы имеем дело с литературным стереотипом, позволявшим обострить конфликт между долгом и чувством. С другой стороны, не все датировки Я.Грота оказались безукоризненными, и, возможно, эта проблема требует дальнейшего исследования.
54 Стихотворная трагедия конца XVIII — начала XIX века. С. 273. Мы не останавливаемся подробно на этом круге аллюзий, поскольку они уже были исчерпывающе разобраны М. Альтшуллером (Альтшуллер Марк. Указ. соч. С. 157—166). Впрочем, кажется, исследователь несколько преувеличивает, видя в последней цитате намек на пятилетней давности покушения советников Александра из “негласного комитета” на крепостное право. Страхи относительно распространения революционных идей в низших сословиях, о которых шла речь в предыдущем разделе, создают для этой фразы вполне достаточный исторический контекст.
55 Стихотворная трагедия конца ХVIII — начала ХIХ века. С. 273. Дальнейшие ссылки на трагедию Крюковского — в тексте.
56 В хронографе князя Оболенского Пожарский действительно назван среди активных участников избрания Михаила (см.: Платонов С.Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени ХVII века как исторический источник. СПб., 1913. С. 411), но о его кандидатуре на престол, естественно, не сказано ни слова. Напротив того, единственное свидетельство подобного рода — это утверждение дворянина Сумина, скорее всего, клеветническое (ср.: Любомиров П.Г. Очерк истории нежегородского ополчения. Пг., 1917. С. 214) и наверняка неизвестное литераторам начала ХIХ века, что Пожарский пытался воцариться на Москве и предлагал ему за это 20 000 рублей (Чтения в московском Обществе истории и древностей российских. 1848. Т. 7. С. 85).
57 Голиков И.И. Дополнения к Деяниям Петра Великого. М., 1790. Т. II. C. 336. См. также: Манкиев А.И. Ядро российской истории, <…> сочиненное князем А.Я. Хилковым. М., 1770; Русская летопись по Никонову списку. СПб., 1792. Ч. VIII (“Новый летописец”) и др.
58 Львов П.Ю. Пожарский и Минин. СПб., 1810. С. 175—176.
59 Как известно, сам Державин обвинял “Дмитрия Донского” Озерова в нарушении “верности исторической” (см.: Жихарев С.П. Записки современника. Т. II. С. 39).
60 Исторические песни ХVII века. М.; Л.: Наука, 1966. С. 95.
61 Там же. С. 345. Ср. характерное замечание автора академической истории русского фольклора: “Пожарский — народный герой, а потому песня, вопреки истории, вводит эпизод, повествующий о том, что совет бояр и воевод решил избрать царем Пожарского, но он якобы сам отказался от престола, предложив избрать на царский трон Михаила Романова. Так своеобразно преломилось в народном творчестве воспоминание о борьбе разных кандидатур на русский престол” (Русское народное поэтическое творчество. М.; Л.: Издательство Академии наук, 1953. Т. I. С. 376. Ср. также: Бусанов А.В. Русская история в памяти крестьян ХIХ века и национальное самосознание. М.: Институт этнологии и антропологии, 1992. С. 112—113).
62 См., например: Альтшуллер Марк. Указ. соч. С. 285—291.
63 См.: Исторические песни ХVII века. С. 30, 36 и др. Русское народное поэтическое творчество. Т. I. С. 373.
64 В том же плане говорится о Велизарии в оде “Водопад.” (см.: Сочинения. Т. I. С. 320, Т. III. С. 520).
65 Сочинения. Т. III. С. 183.
66 См.: Сводный каталог русской книги ХVIII века. М., 1964. Т. II. С. 218—219.
67 В набросках поэмы “Пожарский” герой, принеся присягу Михаилу, “о себе объявляет, что он удаляется в уединение с тем, что, если его рука или советы когда-нибудь понадобятся отечеству, он готов всегда оказать ему услуги” (Сочинения. Т. III. С. 373).
68 Для сравнения можно еще раз воспользоваться “Освобожденной Москвой” Хераскова, где соответствующий эпизод подается совершенно формально и как бы походя, только для композиционного завершения уже по сути закончившейся трагедии (см.: Херасков М.М. Избранные произведения. М., 1961. С. 371).
69 О реакции в России на эти события см., в частности: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. // Русский вестник. 1895. № 2. С. 204—208.
70 Голиков И.И. Дополнения к деяниям Петра Великого. Т. II. С. 343.
71 Rousseau J. J. The political writings. N.Y., 1971. V. II. P. 42—43.
72 См.: Жихарев С.П. Записки современника. Т. II. С. 290—293.
73 11 ноября 1806 года Чарторижский, Строганов и Новосильцев направили императору меморандум, где извещали его о “великой, необыкновенной опасности, в которой находится Россия”, и об угрозе восстановления Польши и предлагали собрать ополчение, утверждая, что “дух Пожарских и Мининых разливается еще в сердцах подданых Вашего величества” (Русская старина. 1894. № 8. С. 214). Однако среди предложений авторов меморандума была, в частности, идея, упреждая Наполеона, “возвысить корону польскую” и воспользоваться ситуацией “для начатия федеративной системы” (С. 215).
74 См.: Альтшуллер Марк. Указ. соч. С. 48—49.
75 Державин Г. Р. Сочинения. Л., 1987. С. 402.
76 Политический журнал. 1808. Т. I. Кн. II. С. 82—83.